Глава 6
…Часа через два Константин с бывшим майором милиции сидел в квартире на южной окраине Москвы и пил с ним виски «Канадиен клаб» с содовой.
Макеев казался ему каким-то странным человеком. Ведь мент же! Из той же самой породы, что и полковник Сапронов. Но он говорил и рассуждал совсем как Константин, и Панфилову не составило труда найти с ним общий язык. Через десять минут они были уже на «ты», и Константину казалось, что он встретил давнего хорошего приятеля, которого знал всю жизнь.
О казино бывший майор Макеев заговорил сам, предполагал, наверное, что Константина именно этот вопрос больше всего интересует.
– Директора, которого ты поставил, убрали фокинские бандиты, – рассказывал он.
– Я тогда – самый первый бандит, – усмехнулся Константин. – Последнее время запрудненская братва подо мной была.
– Ну хорошо, пусть братва, а не бандиты, – согласился Макеев. – Как ни назови, а все равно организованная преступная группировка. Дело не в этом. Это все слова. Короче, убили твоего директора прямо дома. Выследили и зарезали в подъезде. Он с охранником последнее время ездил, охранника тоже зарезали, не успел выстрелить ни разу. Злые они были на тебя, хорошо ты их достал, докладывали мне, вот на директоре твоем и отыгрались.
– Я-то думал, надолго прижал гадов! – сказал Константин. – Быстро они головы подняли. И опять из-за меня кого-то убили.
– Почему из-за тебя? – удивился Макеев. – Из-за денег, конечно, а не из-за тебя.
– Ну, не из-за меня, так из-за моих денег, – упрямо повторил Константин.
Макеев только пожал плечами.
– Надолго их прижать невозможно, – убежденно сказал Макеев. – Я этот вопрос специально изучал. У меня диссертация по ОПГ лежит незащищенная.
– Диссертация! – удивился Константин. – Я-то думал, что ты мент, а ты ученый, оказывается. Надо же, кандидат ментовских наук.
– Слушай, давай договоримся, – предложил Макеев. – Я буду называть членов организованных преступных группировок «братвой», а не «бандитами», а ты будешь называть работников правоохранительных служб «милиционерами», а не «ментами», «мусорами» или «легавыми».
– Да вас как только ни называй, вы от этого не меняетесь, – пробормотал Константин. – Ладно, не пыхти, договорились!
– И науки мои не ментовские, а юридические, – не мог успокоиться Макеев. – Захотел практикой свои теории проверить. Сам сюда напросился. Только мои теории начальству не понравились.
– А что у тебя там за крамола такая была? – спросил Константин.
– Ничего особенного, – все еще обиженно проворчал Макеев. – Долго рассказывать… Да вот, хотя бы всего один пример. Я там привел статистические данные по организованной преступности в Москве и Московской области и сравнил их с результатами наших внутренних расследований фактов коррупции в органах милиции. Зависимость оказалась прямо пропорциональная. Конечно, это никому у нас не понравилось и меня с радостью отпустили в Запрудный. Знали, сволочи, что здесь меня гораздо легче из органов выкинуть. Дорого мне этот эксперимент обошелся.
– А ты не расстраивайся – не велика потеря, – усмехнулся Константин. – Подумаешь, горе, из ментов выгнали. Радоваться надо.
Макеев недоуменно посмотрел на Панфилова, потер мгновенно покрывшийся капельками пота лоб ладонью, но готовую сорваться с языка фразу проглотил.
– Ладно, – сказал он, уже полностью беря себя в руки. – Замнем для ясности… Так вот. Меня к тому времени отсюда уже сняли, вернее, я в отпуске был. А на моем месте уже новый начальник командовал, я даже и не знал еще, что меня уволить из рядов решили. Этот новый, майор Кондрашов, сразу сообразил, что можно хорошо руки погреть на твоей брошенной собственности. Если с умом подойти. Формально она тебе принадлежит, но тебя нет, и никаких вестей о себе ты не подаешь. Он решил какого-нибудь родственника твоего найти, и на него твою собственность оформить, ну, вроде как управляет он ею в твоих интересах.
– Родственника? – переспросил удивленный Константин. – Нет у меня никаких родственников. Не могли они никого найти.
– Вот и они с такой проблемой столкнулись, – подтвердил Макеев. – Но выпутались. Разыскали какого-то парнишку, молоко на губах не обсохло. И объявили его твоим сыном, мол, родила от тебя какая-то баба.
– Сыном? – опять переспросил Константин. Он был явно растерян.
Макеев внимательно на него посмотрел.
– Ну, тебе виднее, кем он тебе доводится, – сказал он. – Только мальчишечке идея понравилась. Он какие-то документы разыскал, вроде бы письма твои к его матери. Долго с юристами шушукался, короче, оформили его опекуном твоего имущества. Он и казино теперь опекает. А его опекает майор Кондрашов. Доходят до меня слухи, что девяносто процентов выручки не Андрею этому попадает, а в карман майора Кондрашова.
– Как ты его назвал? – спросил Константин. – Андрей? А мать его как зовут?
– Померла его мать недавно, – вздохнул Макеев. – Убил ее какой-то маньяк вместе с подружкой. Татьяной ее вроде бы звали…
– Значит, Андрей… – повторил Константин. – Вот оно, значит, как. Мать не захотела… А этот, видишь, в наследники мои решил… И что же он, этот Андрей-то, как он, вообще?..
Константин и сам, наверное, не мог бы объяснить, о чем он конкретно спрашивает, но Макееву и не нужно было объяснять. Он умел отвечать на вопросы, которые трудно сформулировать.
– Завидует он тебе, – усмехнулся он. – Наследником Жигана себя считает. Братву в Запрудном прикармливать начал. Ну, те делают вид, что признают его. Но это все театр. Там сопливый еще мальчишечка. У них там Егерь сейчас верха качает. Он деньги у этого сопляка берет, а за спиной у него смеется. Банк твой он закрыл – не понимает в этом ни уха ни рыла. Еще я слышал, свою команду какую-то набирает. Зачем, не знает никто. Такие же, как он, дохляки, тренируются целыми днями, железо нянчат. Живет он, кстати, в твоем же доме, где ты раньше жил. И на твоей машине, конечно, ездит.
Макеев замолчал, сделал небольшую паузу и спросил неожиданно:
– Так это сын твой, что ли?
Константин покачал головой.
– Нет, – сказал он медленно. – Не сын. Но мать его я любил.
Макеев пожал плечами.
– Ну, это дело, конечно, твое, – сказал он. – Но я так понимаю, раз уж ты в Запрудном появился, то хочешь, наверное, назад вернуть все, что у тебя раньше было? Так, что ли?
Константин молчал. Воспоминание о погибшей по его вине Татьяне больно сдавило грудь. Он почти не слышал, что говорит Макеев.
А тот, потягивая виски, развивал только что высказанную им мысль.
– В принципе, конечно, это сделать можно. Но надо действовать очень осторожно и с умом. Прежде всего нужно вернуться с шумом, чтобы весь город знал, что Константин Панфилов вернулся. Иначе рискуешь опять пропасть без вести. И на этот раз уже навсегда. Майор Кондрашов такие дела умеет организовывать.
Макеев помрачнел и несколько секунд молчал, глядя в сторону.
– Потом с пацаном этим переговорить, – продолжал Макеев, справившись с какими-то своими мыслями. – Может, отступного ему пообещать, чтобы не упорствовал. Вот здесь шума, наоборот, никакого не нужно. А с пацаном договоришься, тогда уже все, никакой майор ничего сделать не сможет. Пацан про его дела все знает, тут только хорошая охрана нужна. Потому что, сам понимаешь, охота на тебя начнется. Но ты с братвой своей, я думаю, договоришься, они тебя должны помнить.
Константин неожиданно положил ему руку на плечо и сказал:
– Заткнись, философ! Не хочу я никакой охоты, никакой войны, никакой драки! И деньги эти мне не нужны, у меня и без того денег хватит. Я один живу, мне много не надо. Если только угостить тебя вот иногда, но на это много денег не нужно.
– Подожди, подожди, – сказал Макеев, тоже слегка захмелевший. – Ты что же, не хочешь вернуть себе казино и грести деньгу лопатой? Я что-то тебя не понимаю… Ну, деньги тебе не нужны, это ладно. Мне вот они тоже не нужны. Но зачем же ты тогда в Запрудный приехал?
– Так сразу и не скажешь, – пробормотал Константин. – Для этого голова нужна трезвая. Налей-ка мне еще на два пальца и не разбавляй ничем. Мне нужно голову немного прочистить.
– Любопытный у тебя способ чистки мозгов, – сказал Макеев, наливая в стакан Константина виски. – Надо и мне попробовать.
Константин выпил, наклонился к Макееву и сказал очень ясным, совсем трезвым голосом:
– Я должен жить один. Понимаешь? Там, где я, там драка и смерть. И все это из-за денег. Все из-за моих денег…
Но тут же он задумался и добавил:
– Впрочем, деньги тут ни при чем. Все из-за меня самого. Это… Это судьба. Знаешь такое слово? Это моя проклятая судьба. Я могу жить только один. Чтобы никто из-за меня не умирал.
Макеев тоже выпил, болезненно сморщился и покрутил головой.
– Нет, – сказал он. – Не помогает. Не понимаю я, при чем здесь ты? Люди умирают потому, что они не могут жить вечно. Они в любом случае умрут, независимо от того, встретишься ты на их пути или нет. Потому, что они сами делают выбор, ввязываться в драку или нет. Скажи мне, если уж ты так считаешь, почему тебя самого до сих пор не убили? Раз уж смерть рядом с тобой ходит?
– А вот этого я не знаю, – развел руками Константин. – Наверное, проклятье какое-то на мне есть. Чтобы я оставался все время живым и смотрел, как умирают другие. Из-за меня.
– Проклятье! – засмеялся Макеев. – Характер твой – вот твое проклятье. А живой до сих пор, потому что жить хочешь. Любить хочешь, детей своих растить… Ты мне скажи по-честному, ты кого-нибудь любил? Не так, чтобы ни то ни се, а по-настоящему, так, чтобы бросить все из-за бабы мог, все дела свои, все деньги, всех врагов простить, если она попросит об этом? Вот так ты любил когда-нибудь?
Константин хотел ответить «да», но не мог. Разве не думал он сам о том, что никогда бы не бросил свои дела ради женщины? Разве не ставил он своих врагов выше близких ему людей? Разве не считал он месть за обиды и оскорбления самым главным своим делом? Так оно и было. И прав этот бывший мент, когда говорит, что не было у Константина настоящей любви, не знает он, что это такое.
Константин так ничего и не ответил. Макеев плеснул себе еще полстакана виски, проглотил, не поморщившись, и добавил:
– Не было у тебя любви, Жиган. Тебя, наверное, любили, раз на смерть из-за тебя шли. А ты не любил, конечно, никого. Слишком цельная натура, слишком любишь независимость. Поэтому и за дела свои прятался, чтобы в зависимость не попасть от того, кого мог полюбить. Ведь мог же полюбить, а? Вспомни?
Константин зло посмотрел Макееву в глаза.
– Молчи, сволочь! – сказал он тихо. – И без тебя тошно. Не знаю я, было в моей жизни это или не было. И знать не хочу. Знаю только одно, сейчас я никому не нужен. Никто мной не интересуется, никто меня не ищет. И слава богу, что не интересуется! И это самое лучшее, что может быть в моей жизни…
– Ты меня не сволочи, – упрямо стоял на своем Макеев. – Кто ты мне? Друг, сват, брат, чтобы мне тебе сопли вытирать и по головке гладить? Каждый сам за свою жизнь отвечает. Не нравится тебе, как ты живешь, сам в этом виноват, в жизни такой. Не судьба и не проклятье, а ты сам свою жизнь делаешь…
Он толкнул Константина, уставившегося в стол, рукой в плечо.
– Ты себя не жалей, вот что я тебе скажу, – сказал Макеев. – Когда жалеешь себя, злой становишься, начинаешь других обвинять, искать, кто виноват в твоих бедах. Перестаешь о других думать, только о себе… Ты, видно, мало любви от матери видел в детстве. Потому и жалеешь себя. Брось, Костя! От души тебе советую, брось! Это тупик. Выхода нет из этого чувства. Из чувства жалости к себе. Тебе ж и одиночество-то нравится только потому, что можно в жалость свою погружаться с головой и мучиться сладкой болью, которая ранит сердце, но тешит самолюбие. Это юношеская болезнь, Костя. Эх, рано ты, наверное, мужиком стал, рано себя сильным и взрослым почувствовал. Не успел пережить всю эту мутотень в юности… Это пройдет. Только не забывай, что человек среди людей живет, а не один, как волк в логове. Оклемаешься. И разговаривать тебе надо почаще. Не носить в себе весь этот чувственный хлам, на других его выплескивай, их от этого не убудет, а тебе все легче.
Он встал, поднял бутылку, внимательно посмотрел на нее и поставил обратно на стол.
– Пустая, – сказал он с сожалением. – Значит, пора! Ты смотри тут, не раскисай! Я зайду утром, лечиться будем, я по утрам болею, как последняя сволочь… Не умею совсем пить, а пью.
Он что-то еще бормотал в коридоре, но Константин его не слушал. Что ему наговорил этот странный человек? Жалость к себе?
Да нет! Он ошибается! Наоборот, Константин обвинял себя во всех смертях, которые произошли на его глазах. Какая уж тут, к чертям собачьим, жалость? Нет у него к себе никакой жалости! Тут ненавидеть себя впору.
Грохнула дверь, и Константин понял, что гость ушел. А он все продолжал сидеть и разглядывать свои руки, лежащие на столе. Руки, которым не было дела в этой жизни. Они никогда не будут больше ласкать женщину, не пожмут руку другу, не похлопают по плечу брата…
Никакая это не жалость, это самое настоящее проклятье. Какая-то сила управляет его жизнью и не дает ему распрямиться, нагружает виной за все новые и новые смерти. Скоро этот груз вины его просто раздавит, размажет, как ботинок дождевого червя.
И вдруг Константин понял, ему действительно очень себя жалко! Разве виноват он, что его жизнь сложилась так, как она сложилась?
Почему ему все это досталось? Чем он хуже других? Почему одни живут спокойно и любят тех, кто с ними рядом, почему он никого не любит?
Константин понял, что ему вовсе не хорошо от того, что никому он не нужен, что никто им не интересуется. Будь она проклята, такая жизнь, жизнь одиночки, который может только грызть себя за свои ошибки, которому не с кем разделить свою радость.
На его руку упала капля, сорвавшаяся со щеки. Сердце защемило, и к горлу подкатился какой-то дрожащий комок, который нельзя было проглотить, затолкать обратно. Константин сидел неподвижно за столом, а капли со щеки продолжали капать на его руки.
Он плакал. Плакал над своей жизнью.