Пролог
На сквознячке, под холодным дождичком клали на песок камушки, подбивали стеклянными молоточками, пробовали, не качаются ли? Мёртво!
Площадь.
Поотрубали башки лентяям и негодяям.
«Лобная».
Питерск. Наши дни. Она.
Точнее над ней! Парит кус земли. Шесть соток и дом. Невидимые, неслышные, неосязаемые.
Прохожие шарахаются по комнатам, бьются о голубую ель, топчут клубнику и спящего кота /звать Пистон, снится первая любовь/, таранят парник с томатами, увы! Ничего, кроме легчайшей прухи навоза, не ощущая.
В горнице авторы: Роман – импульсивный мен, в голове «Взвейтесь кострами синие ночи!»; Новелла – его супруга, над головой вечный Штраус; Метёлкин-Обдуев – родственник по собачьей линии, фанат Чака Берри.
Роман, захлопнув том Лермонтова:
– Прав Михаил Юрьевич насчет предисловия. Вещь первая и вместе с тем последняя!
Буйное отряхивание, сочный зевок, зычный баритон! Из-под стола, на котором Новелла режет лук и помидоры:
– Монолог цепного пса», покатит на предисловие?
– Зачти!
Сверкая улыбкой, родственник /размер средний, окрас чёрный, уши висячие, хвост сабелькой/ ступает на середину комнаты, перевоплощается в злобную цепную тварь:
– Когда-нибудь я перегрызу эту проклятую цепь! Но не побегу в эти дурацкие поля, а останусь лежать здесь, как ни в чём не бывало. Пока не придёт мой враг и не начнёт дразнить меня, как всегда… Нет! Не, как всегда. На этот раз я перегрызу ему горло. У-у-у… проклятая цепь!!!
«Монстр» исчезает, перед присутствующими – милый родственник:
– Анубис – Обдуев.
Новелла роняет нож:
– Кто?!
Роман отлипает от печки:
– Анубис у древних египтян – бог смерти! По-моему, для псевдонима мрачновато.
Чтец лезет под стол, припечатывает бархатной щекой ступни женщины:
– Не надо никакого предисловия! У моря и наши дни.
Потрескиванье клавиатуры, смачный хруст шинкуемого лука.
Записки безнравственного человека
– Можно вас в щёчку поцеловать?
Улыбка, щелчок! Светик Васильевна, корма газетчицы – сенсация моего утра, вырубила диктофон.
Порция румян, порция губной помады, марш под юбку… бешеный грохот в дверь! «Каблук?» Тихо.
– Подслушивают?
– Всё равно уйдут.
Считаю до двадцати, киваю на штору. Беби гасится у компа.
Открываю дверь, взлетаю на шесть ступенек и чуть не давлю Вермута. «Вот те раз! А эта гусеница мохнатая, что тут делает?»
Следов от шин нет. «Сирень, однако!»
Рывок в палисадник.
Родимый окоп.
– Све-е-етик!
Из-за шторки показывается Дюймовочка, к которой явился господин Крот. Обрушивается в кресло и рыдает.
Осыпаю объект сиренью, пристраиваю левую булку на подлокотник. «Минутки три поиграем и харе!» Ладонь на шероховатой макушке /подруга явно перелила лаку для волос/ замирает: «А вдруг это был Каблук? А что я могу сделать?»
Ни-че-го.
«Выпить надо» – подсказал внутренний голос. «И вино есть, Наташка приносила…»
– Сумощку тай, пошалса!
Нашариваю в обплаканных цветах и листьях ридикюль, даю. Сейчас подкрасит губки и свалит.
Пачка элема, дымок.
Зажига шлёпается на пень – журнальный столик, рикошетит под сталинского монстра /железная трёхспальная кровать, подаренная при заселении хозяевами/.
Лезу, возвращаюсь с пыльным пузырем «Наташкиндара»:
– Будешь?
– Буду.
– За кота!
– За какого ещё кота?
Преданно смотрю в суровые глазки:
– За большего и чёрного, Свет, Вермутом звать. Чтоб не беспокоил!
– Жена приходила, что ли?
Цепляю элемину, пускаю волнительное колечко:
– Фиг её знает! Кот перед дверью лежит и тишина-а-а-а…
– Значит, за кота?
– За кошек!
Ослепительный, молочно-клубничный оскал. Пьём. «Восьмого марта прискакала, наверное, помириться хотела…»
– Слушай, Свет, а что ты на восьмое марта делала?
– Мой сюрприз устроил! Два ребра мне сломал.
Аккуратно заплёвывает окурок, нежно улыбается:
– Ему приспичило, а я не давала!
Откинулась в кресле, закрыла глаза. «Пора!» Прикипаю к почти родным от «Наташкиндара» губам.
– Ляжем?
– А больше никто не придёт?
– А мы опять не откроем…
Падаем на станок, тяну трусняк, цепляю долгожданную задницу…. Шлёп, шлёп! шлёп!
Подруга рычит тигрицей, дорвавшейся до антилопьего горла… «Получилось!»
Хозяйка моего подвала
Явилась ночью… или днём?
Я пил один, мне не хватало
И вдруг увидел, пьём вдвоём
– Откуда ты взялась, подруга?
– Откуда? Ха! всегда я здесь
И властвую над кирпичами
Стригу мышей, точней их шерсть.
Тебя могу как таракана, легонечко
Одним щелчком!
Но ты живи, вставай не рано,
Подвал велик и всё при нём.
Я дам тебе, чего захочешь,
Ты только свет не зажигай!
Увидишь в темноте воочию
В стакане водка или чай.
Про скатерть-самобранку, слышал?
Такая будет у тебя,
Но с бабою, притом на блюде.
Вот договор от до я.
Я согласился и забот не знаю.
Коль кайф при мне, не зажигаю.
Край шторы отодвинулся от бревенчатой стены. Мелькнули в компьютерном углу белки пёсьих глаз.
– Как дела, Романыч?
– Эротическую сцену сваял.
– Да ну-у-у?! Прочитаю?
Роман уступил место, вышел в комнату. Ночь. Подошёл к окну. Снег. «С какой стати?» На столе, однако, в лунном пятне высился некий айсберг. Нечто под вафельным полотенцем. «О-о-о!» Кружка простокваши, шмат супового мяса, горбушка чёрного.
– Сохранить?
– А ты как думаешь?
– Сохраняю.
«Вот оно!» – подумал автор, но закусить не успел – легла на колено Метёлкинская голова.
– Правда, что этой девушке два ребра сломали?
– Правда.
– Грубо…
– Что же, ты читал?
– Интересно, что дальше будет. Кстати! Давай вместе писать?
– Что?!
– А что? Книжка в два раза больше получится!
Согласился Рома. Почему нет?
Я к вам от каменного гостя,
Он там на площади стоит.
Над головой звезда горит!
Клали на песок камешки…
Да уж не клали! Выложили площадь. И мероприятие провели, и последствия устранили. Лужи красные опилками промокнули, под ёлочки ссыпали.
Ночью упал на Лобную первый здешний снег. Завалил землянки, палатки, шалаши, телеги, потушил костёр перед царской юртой, шевельнул в государевой груди страх.
Всё есть!
Столица «назло надменному соседу» темя из чрева показала. Раз! Страна в кулаке. Два!
Ан ничего и нет. Упадёшь – руки не подадут, сдохнешь – забудут, брусчатка зарастёт грязью – трава вырастет. Господи, что делать?!
– …Дальше рубить надо…
– Что?
– …Дворец…
– Зачем?
– …Жить…
Прочь страх! Прочь верблюжье одеяло! Спрыгнул самодержец с постели: «Васька, сапоги!»
Вылетел наружу, возовопил страшно:
– Ко мне все!!!
Скользнула следом тень, набросила на голый «остов» шубу:
– Простудишься, мой хер!
Взъярился помазанник:
– Сколько раз тебе, козлу, говорить? Не хер, а херц!!! Запали костёр, р-р-раб!
Раб, косясь на царскую длань, выдернул из правого ботфорта штоф, наплескал в кострище джину, чиркнул. Полыхнуло. Из левого достал рожок, продудел. Сбежались все. Явил царь волю:
– Здесь будет город заложён! Топнул.
Забыли про ночь, с космической скоростью свели окрест всю растительность. Встал дворец.
Не сразу, конечно…
Пришлось повозиться, да повозить! Из Якутии на оленях – мрамор; с Камчатки колонны малахитовые полста штук припёрли. Тракт от моря до моря в пятнадцать саженей ширины вручную откатали…
Ступил самодержец на мрамор, посмотрел на зелёные в разводах столбы, понял! Назвать дворец не пустяк. Так должно, чтоб народ не успокоился, да не расслабился. Полетело царское слово птицей:
– Временный дворец!
Сошёл со ступеней, повернулся к соратникам.
– А рядом возвести Дом Страшного Суда.
– И туда… Брякнули из толпы. Усмехнулся государь горько, повторил громко:
– И туда.
Кивнул охране:
– Взять!
Вырос подле дворца Дом. Поместилось там важнейшее: органы надзора за исполнением государевой воли.
Напротив, к рождению наследника, возвели Триумфальную арку. Но родилась девочка и простояла арка в лесах год. И опять девочка! Ну что ты будешь делать?
Убрали леса, обнажили красоту в честь её самой.
А имя наследника, Петя, отдал самодержец новой столице – Питерск. Не Петярск же, в самом-то деле?!
Недалече, однако, яблочко покатилось. Главным врагом Питерска вода оказалась. Царь нечаянно в самую грязюку топнул! Лучшее средство от зыбкости – бить сваи. Так и делали, да река Нема вдруг поднялась и залила стройку. Как быть? Костей под ногами немерено, из-за бугра смотрят злорадно!
Подождали, пока речка угомонится, подсыпали берега, одели в базальт. И красиво и толково. Так ведь нет! Поверх всех пределов прёт Нема на люди и топит, кого ни попадя, чуть не каждый год. Чего только ни делали, каких соответствий ни искали. А потом дошло. Так это ж здорово!!! Сия особенность, ровняет нашу столицу с ихними, да ещё какими!
Лично государь выстругал первый ботик, пошил первый парус, прокопал первый канал, открыл навигацию.
Меньше года прошло – глядь, плывут корабли тучей.
Нам везут то, чего сами не можем. От нас – чего у них не растёт.
К наводнениям привыкли, как бы дождик. Ожидать их стали, как праздника. Ибо знак. «Всё лучшее – от противного».
Вот помня сие, отплыл государь, однажды, обозреть окрестности /как раз туман был/, расшиб днище о камень.
Не простой булыжник оказался!
Верхушка нефритовой скалы из болота торчала.
На трёх тысячах чистейших орловских рысаков выволокли скалу на брег и Сам взялся из той каменюки вещь делать. И вырубил ведь ещё один дворец и посвятил сей дикий труд всем начинающим не благодаря, а вопреки.
На тех же рысаках оттащили уж – не скалу, а величественное здание – на площадь, оправили в золото и назвали Дворцом Всех Пионеров (ДВП сокращённо).
Но застудился Никола, пока самого из болота выуживали и волей Божьей помре. «ДВП» то уж в горячке долбил и в золото без него оправляли. Рыдали над гробом: «Такой человек был, такой человек!» И стук молоточков и стенания, по сю самую пору.
Каналов, правда, с ботиками на всю империю не хватило /сухой земли больно много/, так и птичка по зёрнышку клюёо – о – о – о…
«Уже?!» – изумился Метёлкин, но смирился, потрусил в страну снов и пребывал там до…
Короче, завтракали без него. Беседовали.
Выяснилось, почему Новеллочка устроила на ночь зиму: перелётные утки опять приняли участок за озеро Чад. Намекнула – ошиблись.
Штора качнулась, выпустила родственника. Рома не добив ватрушку, рванул к «машине»! С очередным напутствием вслед.
Горел Обдуич на своих замечаниях жестоко и неоднократно, но ничего со своей хлопотливой натурой поделать не мог, и подставлялся почём зря и ни попадя:
– Знаешь, что надо, Романыч?
За шторой «злобно» скрипнул стул.
– Ну?
– Много рисунков. Хороших и разных.
– Вот и рисуй!
Новелла придвинула любимцу тарелочку с ватрушками, шепнула: «Умница». И в голос: «Мы вместе, ага?!»
– Валяйте!
Тишина воцарилась на шести сотках, мир, спокойствие.
Пистон с укропной грядки сверкнул на крыльцо фарами: «Жратва скоро будет?!»
Ночью и днём в сердце моём,
Те, кого я любил.
Шёпот их – крик, молчание — миг,
Слов только два: «Не забыл?»
Струйка табачного дыма закончила танец. Прижимаюсь к Дюймовочке, толчок седалища, я на полу.
«Как грубо, Светик!» Едва не вырвалось из оскорблённых глубин. А впрочем, занятно… И у в и д е л!
Шары кроватной спинки – звёзды. Синее маманино покрывало – ночь. Светкин зад – луна. И кровь повсюду – сирень.
Один шанс из тысячи, что этот похабный бред станет живописью. И то если Каблук меня не доконает, а с неба свалятся башли на жратву и алименты. Вот она, романтика, голодная и могучая, как шизофрения!
Вскакиваю с пола, хватаю бумагу и карандаш.
Чего не хватает!
Озираюсь… «Соусника!» (Фарфоровый кувшинчик с голой тёткой а ля Рубенс).
Веточку сирени туда, воду – к изголовью.
Грифель ткнулся в бумагу – точка, поехал в сторону – линия… «Не то! Перерисовывать? Ну, уж дудки!»
И карандашик заплясал на листе как бог на душу положит. Впрочем, долго резвиться я ему не дал. Почувствовал: начинаю портить. Прячу рисунок. «Крррысота!»
Отчего ж так тоскливо-то?! «Каблук?» Мимо. «Дюймовочка?» Мимо. Сажусь на пенёк, плюхаю в фужер остатки вина. «Соусник…»
Именно с такими «Мадоннами» /сервиз 96 предметов/ плюс новая Волга, возвращались из загранки «умные», по словам мамани, парни в погонах.
Её другу Алексу, преподу танкового вуза поступить, проучить и распределить меня в ГДР, ЧССР или ПНР было, конечно, плёвым делом. И несбыточной мечтой!
Ибо склонность к пофиизму уже мешала патлатому оболтусу в пиленом суперрайфуле стать послушным искателем чужого, пусть даже и материнского счастья.
И на отцовское пианино /рояль купил как от нас свалил/ крохотный кувшинчик с бабёнкой «а ля Рубенс» залетел из комиссионки, куда мы с маманей зашли после военкомата, где она пробила мне военник с волшебной статьёй «семь б».
Не зря бросил я школу, не зря бился с Алексом! Гимнаст, педант и полковник, а проще говоря – примороженный хмырь, ушибленный на субординации, слинял, как только, так сразу. Его наследство —турник и расписанные золотыми звёздами стены нашего толчка – тоже не пригодилось.
Я отправился странствовать. Правда, не один и не сразу. Братец март подогнал попутчицу.
Двое суток сопливый ученик токаря и хипповая нормировщица Саня врастали друг в друга у тёть Любы на хате и вросли! Испытания не заставили себя ждать.
Сначала мазер вломилась на бабкину хату с ранья и вышвырнула нас на улицу. Это было что-то! А вечером того же дня бывший Санькин кадр, выпускник кулинарного ПТУ, чуть не зарезал меня после танцев в ДК Дзержинского.
Выручили совковая лопата и БКД – боевая комсомольская дружина в лице легендарного Гены Гребакова. Пока я в подворотне отмахивался лопатой от трёх придурков с кухонным ножом, Саха через проходняк сгоняла в ДК, упала Гребаку в ноги и взмолилась о помощи.
Разбитая девичья губа произвела на вождя дружинников нужное впечатление, он поспешил и успел. А мы с Саней устало поплелись на ближайшую колонку чистить пёрышки.
Шёл снег. Звёзды за храбрость сыпались как из ведра. Смыв кровь и косметику, бывшая товарка по пионерлагерю /подпольная кличка Дылда/ приложила к моему подбитому глазу пригоршню холода и, не слишком тревожа рассечёную губу, изрекла:
– Ивы, сяем, – что означало «Держи, сядем».
Мы сели и при свете верного друга всех влюблённых прикинули нал. Рубль двадцать. Три дня жизни, если не жрать!
Дома ждут те, кого хочется видеть меньше всего, около Санькиного наверняка пасётся мстительный кулинар.
– Погнали на хату?
– Погнали!
Вытекаем на Брод, обламываемся с мотором, пилим «вручную».
Ключа под ковриком нет! Мать лишила доверия. Цепляю в дровнике топор, отжимаю дверь, застилаем старинный письменный стол /он не скрипит/ и под кучей барахла вырубаемся. Перед сном успеваю сообразить, что за прогулы уволят по статье. Зря послушал маманю и устроился на «Электроприбор»? Так ведь Сашка оказалась в моём цеху нормировщицей!
С завода меня действительно выперли, но в проходной я узрел цирковую афишу с бумажкой «Срочно требуются!», потратил единственный рубль на мотор, слетал в цирк и устроился в иллюзионный аттракцион ассистентом.
А через пару недель с любимым микрометром попрощалась и Санька. Аттракцион отработал наш город, её взяли рабочей по уходу за животными.
Дюймовочка подала голос:
– Я ещё посплю?
– Конечно, солнце!
Ткни пальцем в небо – попадёшь в глаз, или Бедная Саня, вот как это называлось. Пятьдесят кур, три пары гусей, двадцать уток, шесть собак. Выходные отменяются! Всех помыть, покормить, опилки поменять, собак выгулять. С утра по полной, перед представленьем без кормёжки, на ночь без помывки. В работу «зарядить» зверьё в аппараты и принять с манежа.
Продукт?
Счастливое ржанье зрителей и затоптанные в секретах «питонцы»!
Иллюзия?!
Размалёванные ящики, оббитые изнутри полинялым бархатом, и близняшки-ассистентки без трусов. Шучу, конечно! Трусы, лифчики, два голубеньких ассистента, хозяйка по кличке Карабас-Барабас /рост 6 футов 2 дюйма, усы/, хозяйкина любовница Кара/ласкательно уменьшительное от Кармен/, алкаш клоун, офиенная по нашим понятиям зарплата – всё было! Но фиг знает, чего не хватало!
Может, «боги» Союзгосцирка нагнали тоски смертной? Аттракцион «Космос» менял нас в Забайкальске после Америки. Оказывается, она существует!!!
Или немая девчонка из вьетнамской труппы, которая «обрывалась» под куполом без страховки? И я колотил в ладоши как ненормальный, правда, в одиночестве, зал не врубался.
Зато «космонавты» полоскались над сеткой, как навозные мухи и, – цирк ревел от восторга!
Впрочем, самое паршивое стряслось с Санькой. Она приглянулась Карабас-Барабасу. Я не парился, знал, Саха не подставит. Но Каре покатила измена – нам повелели сваливать. «Какое трудовое законадательство? Это цирк, голуба!»
«О кей, дамы!»
Стырить у них двухкассетник – и дело с концом. Воровать нельзя? У кидал можно!
Делаем просто. У нас два месяца. Ждём две недели. После вечернего представления Саня идёт за фокусницами следом. На вахте вешает наш ключ, их – аккуратненько снимает. Возвращается через главный вход, отдаёт мне. Я тырю «маг», прячу у курочек. Выхожу через служебный, ключ вешаю на место.
Через две недели был кипиш. Мы ходили с каменными мордами. «Свои взяли…». Ясно, что свои. А кто? Триста рыл болтается по коридорам!
Легализация прошла ещё легче. На тамошнем Броде познакомились с фарцой, поменяли блядский «Филипс» на «Грюндик», «нашим» сказали, что купили маг на барахолке. Гуд бай, Забайкальск, здравствуй Зауральск! Дорабатываем и домой.
Надежды оправдались. Под Битлов птичий помёт выгребался с редким кайфом. Только дерьма всё равно хватило!
Как-то по утряне, выгуляв собачек, подельница вдруг залилась слезами и поведала, что беременна. Я звякнул матери, Санька улетела на родину делать аборт. Через пару дней Мазер отзвонилась: «Саша на большом сроке, делать передумала, ушла». Так вот почему кулинар так лихо размахивал своим ножиком! Мне-то Сашка пела, что они только целовались. Ни фига себе поцелуи!
А ещё через пару дней пришла Санькина телеграмма: «Вышли мои вещи багажом». Я сделал то, что меня просили, вспомнил страдания возлюбленной по поводу убитого в зверинце маникюрчика и успокоился.
Но родить она не успела. Счастливый супруг через месяц семейной жизни Саньку зарезал. И что Дылды из нашего отряда больше нет, я узнал только через два года. Да-а-а, не знал я тогда, хотя… После Сашкиного отъезда сплошь лажа пошла. И с рисунками не могло получиться иначе. Фатум, он и есть фатум.
Оставил глянуть местной художнице /она в цирковой гостинице жила/, бац! Статья в «Советской Ангаре», «Халтура под эгидой Госцирка», с моим рисунком. А штука в том, что я запечатлел Хозяйку и Кару в образе двухголовой драконихи с отрубленными головами и себя в роли грозного рыцаря с окровавленным мечом. И художница, которая хотела подгадить Карабасихе за какую-то кухонную фигню, угробила меня. Вышибли по тридцать третьей!
Но «нашим» показалось этого мало. И явились в бокс, где я в последний раз кормил зверушек, опять трое: несмешной клоун Сёма с ассистентами Мишей и Кешей.
Ах, как нехорошо получается! Вчера пили за мой газетный дебют, я выкатил последний пятифон на пузырь «коленвала», а сегодня мои кореша хотят меня побить. И что, получать по кумполу поскольку, я не Юрий Власов, а хилый хиппарь?
Дудки!
Сёма оказался в травмпункте, я в СИЗО. За применение бутылки из-под шампанского могли дать пять лет. Статья в военном билете отправила на принудку, жрать колёса.
Вот лес, лиловая штриховка веток.
Вот озеро, холодная вода.
Вот небо, серое всегда,
Вот я, весёлый иногда!
Красненькая – аминазин, жёлтенькая – амитриптиллин, синенькая – стилазин. Мне по одной /ваяю санбюллетени/, прочим – горстями.
Дед с моего этапа крякнул в три месяца. Вынесли на мороз «до приезда родственников». Угу, сейчас примчатся! Бабка, которую он зарезал по пьянке, и дочь которая, на него естественно положила.
Мертвеца нарисовал. Палата прибалдела: «Пассажир, как живой и не смердит!» Санитары ему гангрену подогнали. Укутками. Длинными-длинными, грязными-грязными, зато какими «прррочными»!
Наконец бархатные стены курилки /минус тридцать плюс наше дыхание/ стали дощатыми и «модель» закопали. Мне дали свободный выход, я прошёл по Соринску без конвоя, купил гуашь.
Пара месяцев и… задастые, как мокрицы санитарки, кривые от казённого спирта врачи остались в прошлом.
Ощущение свободы длилось, пока стучали колёса поезда Пекин – Москва. Приехал, узнал, почему мать перестала писать в Соринск. «Валентина Ивановна стала раздеваться прямо на приёме…»
Взял у медсестрёнки ключ и потопал. По пути осознал: «никуда не уезжал, не приезжал, а как родился в этом танковом дурдоме, так тут и пребываю».
Дома врубаю Кридднсов на полную, самый близкий голос на свете не взрывается воплем «Выключи-и-и!». Мать далеко.
Мотаюсь на свидания, пичкаю её фруктами, противоречу лечению как могу. Полгода и…
Сердобольный мужичок, взяв с меня пару червонцев, выкатывает самую любимую и красивую на июльскую жару в парадном кримпленовом костюме со значком мединститута на лацкане.
Значок снимаю и прячу, фиг знает зачем! Соусник, вот он, как всегда прекрасен и на виду.
Достаю рисунок. Получилось! Даже не верится, что я рисовал… стоп! Это же Санька, царствия ей небесного!!!
А может и вправду не я нарисовал? Ведь сказано в каких-то буддийских скрижалях, что человек должен стать проводом… «Ты провод?» – интимно поинтересовался внутренний голос.
«Нет, я не провод!»
Добавляю Битлам громкости, кладу каблуковское полено на верстак. Как там у Микеланджело: «То, что ты ночью отдал женщине, не сможешь утром отдать камню? Точно! Не выперла бы меня Дюймовочка с кровати, дрых бы сейчас, как зимнее дерево».
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. «Дуб пахнет хлебом, граб – вином, красное дерево – перцем…»
Я вдруг понял, кто приходил! Не Каблук. При чём здесь Каблук? Это был гонец от шефа с моими бабками в кармане. Договаривались на послезавтра? Сегодня послезавтра! А я, как полный кретин, трясся от страха и дожидался, пока он слиняет.
– Сколько времени?!!
– Без двадцати три! – пискнула Дюймовочка, выцарапав часы из сумочки.
В сердце вспыхнула надежда, в голове – ориентирные огни. «Фирма! Деньги! Вперёд!»
Ты выберешь в толпе лицо,
Оно окажется моим.
И нежный взгляд, и робкое признанье,
Всё будет, всё рассеется как дым.
Ведь ты живёшь игрой,
А я играть не буду,
Мне подавай всё сразу, и всерьёз!
И мы расстанемся, и я тебя забуду,
Но ты меня скорей, уж это не вопрос
«А не слабо на ней жениться?» – врубается внутренний голос. Ответить не успеваю. В ворота грозно заруливает Каблуковский джип! Прохожу пять метров, выпускаю липкую ладошку:
– Всё отменяется, уходи скорей.
– Ты чего?
– Уходи, уходи!
Бубню как псих и таращусь на замершую у палисадника чёрную кляксу. В «джинсовых» глазках появляется крахмал.
– А-а-а. Ну, пока…
Равнодушнее, чем ожидалось, звучит хрипловатый голосок, и шёлковая попка исчезает за воротами. Двигаю к джипу. «Сейчас Каблук будет ломать мне руку», – крутится в голове. В прошлый раз обещался.
В тачке пусто… «Не заметил, и сейчас ломится в мастерскую!» Гашусь в сирени. Вижу Вермута; перекрывают высокие снежно-белые кроссовки.
– Сссука!
Звук смачного плевка, оглушительный визг ступенек.
«Заметил?!»
Нет! Коротко шмякнула дверца джипа «Гранд чероки». Вой отъезжающей тачки. Тишина.
Опускаю зад на колючую землю. Свободен!
Ой, вы лапы, мои лапы.
Лапы верные мои.
Лишь четыре чёрных лапы,
Все четыре мне нужны!
Пусть другие дорогие,
Пусть такие рассякие.
Не нужны чужие лапы,
Руки, крылья и хвосты!
В общем, после смерти Нерона… Тьфу! Николы Питерского Первого, на престол взошли его дщери Надежда и Любовь. Высокие, белые, статные, не по-женски продвинутые в самых передовых областях /Надя – науки, Люба – техники/, продолжили они дело великого рубщика и в первом же указе повелели в центре столицы устроить помойку, общественный туалет и публичный дом, причём два последних – с прозрачными стенами.
Стекла в таком количестве на месте не оказалось. И с Витима были доставлены и попилены на кирпич хрустальные горы. Поднять стены до проектной высоты его все-таки не хватило, а отцовские рысаки вдруг пали. Тем не менее, демон совершенства не отпустил императриц, и хоть пока везли да пилили, перемёрло вместе с рысаками первое поколение строителей, а второе бабы отказались рожать наотрез и категорически, не бывает свято на пустом месте!
Мобилизовали императрицы фрейлин, заперлись во Дворце Всех Пионеров, и как попёр изо всех дворцовых щелей да окон строительный люд… Каменщики! Бетонщики!! Стропальщики!!! Землекопы!!!!
«Воистину и небываемое бывает, ежели не благодаря, а вопреки».
И мастеровые выходили от затворниц сплошь не пьющие, да не курящие, молчаливые, да послушные. Все в фартуках, при мастерках, пилах и прочем снаряде. Куда хошь посылай, хоть ломать, хоть строить.
И пламя возгорелось опять! Выпилил новый люд лёд с седой Немы. Выложил стены, протянул коммуникации, накрыл золотой бревенчатой крышей, а по весне, как и положено, всё пошло бананами да ананасами.
И население отреагировало должно. К постройкам пробились платные незаростающие тропки. Все дырки в госбюджете залатались. А сами Наденька и Любонька /так ласково теперь величали питерчане своих государынь/, скинув женское и накинув мужское платье, навещали новенькие с иголочки сооружения, любуясь фантастическими и в то же время абсолютно реальными видами то изнутри, то снаружи.
Однако, откушавши в очередной раз жареного поросёнка с хреном, нечаянно запили его холодным шампанским и скоропостижно скончались от заворота кишок.
Много воды утекло с тех пор! Давным-давно появились в квартирах жителей славной столицы мусоропроводы, совмещённые с телецентрами, да санузлами, а всё ж не забыли они своих цариц, и нет-нет, да и устроится где-нибудь… Не помойка конечно, так… пустяк! Унитаз яшмовый брякнется с балкона, стайка презервативов порхнёт с подоконника, шприц, посланный весёлой рукой спидоносца, вонзится бомжу в задницу… Балует великий город ночами, особенно белыми!
Ах, середина июня! Как славно сейчас в Питерске. Светло, тепло, мух нет. Во дворах-колодцах бассейны с лебедями, панно смальтовые…
Чу, шаги!
В одном из проходняков появляется незнакомка в белом халате, с серебряным топором на плече.
Вот она подходит к персиковым деревцам, высаженным у «Последнего дня Помпеи» /обычная мозаика на обычной стене/, принюхивается, сердито топает в асфальт. Расчерченная классиками поверхность разъезжается, вылезают поручни трапа. Незнакомка спускается.
Её голос внизу с неистовым чувством:
– Сволочь, мигрантская! Сколько раз говорила, чтоб деревья дезодорантом опрыскивал? Снесу башку нахрен! Почему шашлыками воняет?! Гулянку здесь устроил?!!
Кроткий мужской голос:
– Ти што? Псо пираулна тилаю. Баныщка коунчилса…
– На складе возьми! А это что? Что, я спрашиваю?!
– Ита? Хлип…
Шёпот соавторов наверху:
– Говорил, нельзя здесь шашлыки делать? Говорил?!
– Сейчас Романыч, сейчас!
Запах жареной на углях баранины улетучивается.
И у старой березы, опасно и круто склонившейся над морем, были, наконец, дожарены и съедены вожделенные шашлыки.
Не привязан волшебный участок к Питерску! Вмиг оказывается где угодно!
Туман таит, роса звенит,
Снег тает, случай выручает.
А кто-то маленький в углу стоит
И плачет, то есть заклинает.
Но вырастет и выйдет в люди,
И про туман, росу, снег, случай – позабудет.
Выход был только один. Загаситься в мастерской, со страшной скоростью сваять «ню» и с гордым видом вручить Каблуку.
«Не убьёт?! – впрягся внутренний голос. – Бесплатно отдать, лишь бы отстал». «Не отстанет, не надейся!»
«Ладно! Свалить всегда успею, сейчас надо деньги забрать».
Скользит и пружинит хвойный ковёр. Россыпи сосновых шишек преодолеваю вплавь. Не заметил, как через железку махнул!
Вот под такую же «гаубицу» меня поставила в караул Томка —
пионервожатая. Играли с четвёртым отрядом в «Зарницу». Протарахтела, чтоб глядел в оба, что через час меня сменят, и отшуршала в кустах.
А я сел, прислонился к рифлёному стволу и заснул. Точнее, закрыл
глаза, увидел что-то жёлтое и открыл. Ночь! Встал – огни, пошёл – окна нашего корпуса.
Захожу, Тома красный галстук наглаживает! Увидела меня, обомлела.
«Забыла пионера в лесу!!!» Как броситься, как прижмёт к груди, а сердце, через горячую футболку мне прямо в ухо: «Бум, бум, бум!»
Дятлы и сосны плавно перетекли в соловьёв и черёмуху. Кладбище. Сколько цветов, свободных столиков с уютными лавочками!
«Зайди, присядь, дружок, пообщаемся?» – «Не ребята, потом как-нибудь…» Стоп! «Анна Светликова семнадцати лет от роду, погибла трагически». Отодвигаю доску в заборе. Тропинка, вниз. Бегу, притормаживаю, бегу…
«Только бы шеф был на месте! – умоляю кого-то большого и доброго. Только бы… Урааа! Белая „Волга“ на месте. Стоп!»
Лениво подгребаю к подъезду, шлёпаю на второй этаж.
Дверь. Обшита штапиком, под ним сталь 10 мм. Щёлкнула, приоткрылась. Значит?!
АКМ /Александр Константинович Метлахский/ засёк меня «до» и тронул кнопочку лично.
Вхожу. «Шанель», «Клема», «Мажи ню». Ковёр по щиколотку, куст азалии в дубовой кадке и!
Шеф.
Большой и добрый, как пятьсот евро. Перед распахнутой дверью в кабинет.
Трогательное рукопожатие /моя горячая как у туберкулёзника лапка тонет в ведре с холодной водой/, заряжаюсь в кабинет.
Над спинкой кожаного кресла бритая макушка.
«Каблук?!»
АКМ тормознулся в приёмной. Я «умер». Каблук созерцает хрустальную стеночку поперёк кабинета. Точнее, четыре тонны солёной водички за ней, с обитателями тропических морей, включая водоросли. Знаменитый шефов аквариум.
Там супер! Подаренный «нашим» депутатом сомик мочит уроженку Большого Барьерного рифа…
Громада шефа пролетает мимо моего плеча, взлетает на подиум, сом в сачке, шлёпается в спецприёмник.
АКМ злобно зыркнув на Каблука, журчит:
– Садись, Костик.
Каблук вываливается в приёмную.
– Ты чего, малыш, с бандитом связываешься?
«А ты!» – чуть не отвечаю невежливо вопросом на вопрос, но бубню, что-то вроде: «Не виноватая я, он сам…».
АКМ выгребает из нагрудного карманчика две бумажки по пятьсот евро:
– Иди, отдай!
Нехотя принимаю свою зарплату за два месяца беспробудной рубки, склейки, шлифовки, выношу ухмыляющемуся Каблуку, возвращаюсь.
В клешне, новая бумаженция:
– Аванс. Камень завтра в два. Доделаешь его заказ мне!
Поражаюсь сходству колоритов самой крупной отечественной купюры и трусов Дюймовочки; сваливаю.
Проснувшись, и не понимая, что же происходит,
Закат или заря, кто за нос меня водит?
Я сел к столу и выпил рюмку водки,
И сразу понял рядом волки.
А сытый волк, известно, мёртвый волк!
И потому проснулся я, и в этом толк.
Солнце палит как ненормальное, душа требует отдохновения. Направляю стопы к акациям пописать, потом к ларьку с пивом, потом к Анечке Светликовой помечтать на скамеечке.
«А всё-таки! Каблук специально джип от подъезда отогнал или нет?» – вмешался внутренний голос в процесс релаксации мочевого пузыря.
«Конечно специально. А вот почему-у-у…»
Поднимаюсь к кладбищу, оборачиваюсь. Какой вид!
Овальное зеркальце озера, старинная башенка, пряничные домики, бирюзовое небо и солнышко! Щёлкаю крышечкой «Хольстена», причащаюсь.
Вон глазурованная черепичка и огнеупор каблуковского новодела. Фонтан с ангелочком, дорожка из брусчатки, джип. Дома, экс-чемпион, ныне указательный палец на правой руке Хасана!
Причащаюсь.
А вон крыша прокурора! Не подкачал дедуля, отреставрировал орденский замок. Сначала отбил… «Сто-о-оп! – вернул к правде жизни внутренний голос. И действительно, чего это я?
Никто ничего ни у кого не отбивал. Кто откажет главному прокурору города на нашем маленьком острове, да ещё из-за сырой развалины Дома Творчества, хотя бы даже и в самом центре города? «Возьми, дорогой, сделай вещь из городского позора!» Вот как было дело.
И сгинул суровый мундир, явился милый васильковый костюм! Каждое утро летит за ним, уж не суровый дух «Шипра», а дивный аромат фиалок. И не к серенькому зданьицу прокуратуры, а к «Бегущей по волнам» – наикрутейшей гостинице Побережья, где обладатель волшебного костюма единственный и гендиректор, и учредитель, и адвокат, и главбух – короче, всё! Причащаюсь.
А вон простенькая кровелька моего ангела хранителя Александра Константиновича Метлахского. Тоже, кстати, бывший мент, однако ни магазинов, ни гостиниц, ни джипов. Дом на двоих хозяев и «Волга».
Зато вся ДПС ездит на бензине Метлахского! И фейерверк на день милиции, от него, и благотворительные утренники, и много-много чего вкусного для всех желающих.
Просто на словах! А тот, кто имеет дело с добычей или обработкой живого камня, знает, как трудно превратить его в хлеб и водку. И помыкавшись по фирмам и салонам, где «деньги потом», идет страждущий в неприметную фирму «Высота» и за чашечкой кофе решает проклятый вопрос с Сашей. Сейчас, здесь, всегда!
И катятся камушки в голубой глинке от забулдыг, которых не сегодня-завтра завалит в шурфе. Как завалило недавно Дёму с сыновьями в поселковском обрыве. Предупреждали: опасно. А он в ответ показал сколько, а главное – к а к и е копаются. С ними и нашли. Вдова отнесла Метлахскому. Неделю посёлок не просыхал.
И от железных, непьющих мужиков намытые морем, отборные кусочки. Дождались «водолазы» декабрьских штормов, слазили в прибой с шестиметровым сачком!
Вот только уносит порой некоторых течение. Слабенькое и незаметное. Но очень даже заметное, если устал, зашёл по грудь и нахлестало под гидрокостюм водички. Выручил бы напарник с верёвкой, но не любят старатели делиться. Места, где «бросает», берегут как грибники заветные поляны. И утаскивает на глубину и трезвых, и сильных, и хорошо снаряжённых.
Счастливый экскаваторщик с карьера утаит от охраны, бригадиром коей является известный Каблук, самородок грамм на пятьсот, припрёт его Саше, обварится выше крыши, а потом вдруг рраз! Исчезнет…
Причащаюсь.
Со склада «Высоты» отсортированный по фракциям камень попадает к обработчикам – обслуге неспального района, беженцам, мигрантам, пролетевшим морякам.
Денно и нощно точат на Побережье шарики для бус. Кто на балконе, кто в подвале, кто на кухне. Сам пробовал, все пальцы сжёг, пока один выточил. Грамм – доллар. А он всего-то грамм!
Хорошо идёт полуфабрикат из кабинета с аквариумом. В Голландию, Японию, Эмираты. Дорого!
И к нашему брату, художнику, порой заплывают камешки под заказ. Но это для АКМ деньги не быстрые, можно и потянуть с оплатой. Мастер сидит в кожаном кресле «Высоты». Точно знает – кому, когда и сколько!
И лопаются банки, сокращается добыча сырца в карьере, взлетают цены на электроэнергию, а «Высота» стоит, и кормит полгорода. И хоть в подножии её, наркотное бабло самого Хасана, не числится «смотрящий», средь учредителей фирмы. Ходит себе в скромных акционерах совсем другой компании. В которой таких «Высот», штук двадцать! Вон, кирха православным крестом сияет. Его дар.
Причащаюсь.
Люпиновое воинство шевельнуло острыми верхушками. Похоже с моря пошёл туман… Ох, и цирк сейчас начнётся на пляже! Как навалится холодная стена на горячий песочек! Как шуганёт столичные телеса по минеральным бассейнам, да грязевым ваннам. Хотя, может, и рассосётся?
Короче, любимый город всех моих знакомых мог показаться райским садом, если бы в его кущах алели не черепичные крыши, а запретные плоды. «И не давило трагическое мироощущение!» – ехидно закончил мысль единственный слушатель.
Захожу за оградку, сажусь на почерневшую скамеечку, смотрю на фарфоровый портрет – явная отличница! А мне тогда было? Четырнадцать…
Время рвёт в обратном направлении, я в восьмом «Б».
Класс строчит контрольную, мальчик за последней партой впился взглядом в запретное. Краешек ЕЁ рейтуз, выглянувший из-под формы.
Форма! Платье и фартук. Платье коричневое или синее, фартук чёрный или белый. Рейтузы – белые, голубые, розовые. Под банты в косах.
А ещё отличница и председатель совета дружины. Звезда, короче. А я троечник!
Кончилось просто. Застукал «предмет» в раздевалке с Жоркой Солдатовым из десятого «А». Звезда делала минет.
«Я смотрю на образ твой милый, в сердце таится мечта. Было б лучше, если б Ты подарила, фотографию эту Сама». За неделю до этого написал. Стащил фотку с доски почёта, накатал стих на обороте и подложил в парту.
А вот Аня Светликова «погибла трагически». Как погибла-то? Каталась с другом на мотоцикле и разбилась? Или белокровие какое-нибудь?
– Ты чё зесь делаешь?
Оглядываюсь. Бомжеватый пенс с пузырём.
– Пиво пью, а что?
– А то, что могила моей дочки, вали отседа!
Пенс дохлый, но бутылку держит за горлышко.
– Не парься, отец, отвечаю с почтением к возрасту и серьёзности намерений, ухожу!
Узелок физиономии нежданного знакомца развязался, из глаз, похожих на плевки, хлынули слёзы:
– Выпей со мной! – взмолился бывший господин Светликов нечеловеческим от космического перепоя шёпотом.
Любопытство побеждает отвращение, отодвигаюсь на край скамейки.
– Прикинь, родная дочь на порог не пускает!
– Она? – показываю на памятник.
– Ты чё? Анька повесилась. Светка. Эх! Во стерву-то вырастил, дурак старый. Родного отца на десять лет! Ты, знаешь чё такое десять лет?!
– Не.
– То-то. А я по календарю, поял?
– Понял.
– Пей!
– Статья-то, хоть какая?
Небритое личико бледнеет.
– А те чё моя статья, ты чё конвой?!
Нежно выдираю из наколотых рук бомбу, делаю пару глотков.
– Не парься, отец! Сам-то как?
– Ништяк! Баба хвостом щёлкнула пока парился, а эта сучка грит, ментам сдаст, если в наглую полезу.
– А где она живёт?
Счастливый отец булькнул, отёр синие губы и явил:
– Где, где… Больно много вопросов задаёшь, фраир!
– Художник я. Портрет её писать хочу, въезжаешь?
Визави вывалил мутные глазки.
– Па-а-атрет? Тада, пыжалса! Горького девять, два.
Встаю.
– Погодь, чирик есть?
Вынулась мятая пятидесятка.
Свободен!
Протискиваюсь меж оградок, вглядываюсь в фотографии бывших. Птички поют, цветочки.
«А это что? Или кто?!»
Кучка цветного тряпья на полянке шевельнулась, раскинула руки, вцепилась в траву. Замычала в землю. Будто хотела подтянуть к себе три маленьких холмика…
«А-а-а, знаю! Вдова „Маленького льва“, которого с сыновьями засыпало. Так вот где их похоронили!»
«Маленьким львом» моя бывшая супруга окрестила соседа, Дёму – копателя. За наполеоновский рост, великий понт и грязненького «болона», с которым тот рассекал по променаду. Бестолковая собачонка гадила прямо у дверей!
Обхожу тело, отъезжаю мысленно в «обратном направлении». Поезд подстукивает к областному центру, пересаживаюсь в электричку и еду до конца.
Там, где дом сгорел приятель, там, где дом сгорел.
Кто-то песню пел, приятель, кто-то песню пел.
Путёвка в санаторий! Вот как я попал на Побережье. Фазер подогнал презент после маманиной кончины.
Натуля в том санатории была врачом – стоматологом…
Пойло папаши Светликова вылетает из меня фиолетовым фонтаном! Блин!!! Прямо на памятник капитана дальнего плавания.
Перешагиваю через цепь с якорями, ломаю покойницкую сирень, сметаю. Остальное дождю и ветру!
«А что? Похоже на точку».
В общем, втюрился по уши в симпотную стоматологиню, сгонял продать хату, к несчастью она была кооперативной, вернулся с боблом и…
Покойный Дёма, который тогда не копал живой камень, а ваял гробовщину в Доме Творчества, его подруга, грязевщица санатория ВВС, их баллон, оказались соседями по площадке…
Спотыкаюсь, замираю на краю здоровенной ямины. Озираюсь. «Ё-моё! Куда это я забрёл?»
Кучи земли, ямы наподобие той, куда я не свалился, гранитные надолбы….
«Против танков что ли? А-а-а, понял! Не наше кладбище. Ямы – вскрытые могилки. Надолбы – надгробия. Всё правильно! Кому живой камень, кому цацки от не наших покойничков. Копатели, блин!» Топаю в обратном направлении.
Соседство было весёлым. Соседка поправляла здоровье раненым афганцам, сосед врубал на полную «Я убью тебя, лодочник» и стучал в стену то ли спинкой кровати, то ли затылком возлюбленной. Я не впрягался. Сам живописал ночами под громогласное старьё.
Однажды праздник кончился – страна прозрела. Дом Творчества отдали прокурору – Дёма лишился мастерской. У меня два столичных ухаря умыкнули все, что я натворил в годы проклятого застоя, типа на выставку. Клёво! Санитарю в дурдоме, тырят, как у Рембрандта…
«Ай!»
Втыкаюсь в крест чёрного мрамора, золотом – «Эрик Литовец», рядом белого – «Лёва Грузин», и ещё, и ещё, и ещё.… Вот и вышел на аллею! Табачная мафия, полное собрание сочинений.
Дую к выходу.
А ведь я когда-то на Эрика работал. И сделал ему распятие. Сколько лет прошло!
Утро, помню, дивное было, каштаны зацвели. Я тоже весь в цвету с бутылочкой пивка и готовым заказом у ворот.
Дзинь!
Охранник пропустил безмолвно. Захожу в холл, любуюсь в зеркалах на свою физиономию. «Ща, Литовец нарисуется, баксов подгонит!»
Выкатывается, смугленький кругляшок в атласном халатике пищит: «Секо нато?».
Шалею от неожиданности, но крест показываю и что-то бубню. Он пытается въехать, не получается, голосит в пространство: «Натаса, Натаса!»
Врубаюсь – зовёт Эрикову супружницу. Лёгкие шаги… «Ё-моё!»
Вместо поджаренной стервы в кожаных шортиках, пушистая блондиночка в пеньюаре для загара. Выкупает ситуацию мгновенно, муркает: «Не надо». Поигрывая объёмами, уплывает.
Почтительно жму кругляшку ручку, отползаю. На дорожке «давит» Эриков малыш на самокатике. Рыжий и румяный, как папаша.
Остаюсь в непонятках, пока не делюсь с Метлахским. Оказалось, месяц назад клиент принял внутрь полмагазина устройства «Шмайсер».
Вовремя крест заказал! Гамбургеры хряпал в джипе, а я мимо пролетал. «Эй, художник! – кричит. – Всё бросай, делай распятие!»
Почему отказалась, слышала, ведь?
«Почему? – впрягся внутренний голос. – Самой деньги нужны, вот почему! Платил Литовец – „брюнетка в коже“. Платит кореец – „блондинка в гипюре“. Нарушил договор – сваливай!»
Мы существуем! Покупаем, продаём.
Мне нужен зад, а вам трусы на нём.
Торгуемся; то да, то нет. И вот
Счастливый миг, конечно настаёт.
Увы! Последнее приобретенье, гроб.
И грош цена, и точно в лоб.
Отрываю взгляд от брусчатки. По левую бордюр из самшита есть, по правую – нет. Припоминаю, кто-то рассказывал: «Не успели высадить. Наши танки помешали». Ха! Не полезли б в сорок первом куда не надо, не помешали б в сорок пятом.
Выход. Кусок готического фасада с дырой по центру. Смачно «залит» хмелем. В сентябре хмель «зажжётся» и потечёт красными, как кровь, ручьями. Зрелище!
Бетонный забор, Хасан гонит бесплатно, сюда не дотянули. Дотянут, «Вход – Выход» снесут. Жаль! Готовый памятник всем.
Шоссе. По обочинам ежевичные поля, сосновый бор.
Где-то я слышал или читал: «колючки и струны» посажены, чтобы удерживать дюну над озером. Ни за что не поверю. Стал бы ветер дожидаться, пока они укоренятся? Бор был тут всегда! И кабаны водились не для королевской охоты, а просто. И ежевика росла полем, сразу. «Да вы, сударь, поэт?» – подкалывает внутренний голос.
«Я поэт? Почему нет? Дорогой обут, солнцем одет – значит, поэт».
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук… «Дятел? Какой дятел?! По камню стучат! Понял… Или вспомнил? И то, и то!»
Год назад музей скульптора Риткерта – в бору стоит, выиграл буржуйский грант. А до войны там была его мастерня. Пришли наши, дали сутки на сборы и… «чемодан, вокзал, Россия»! То есть не Россия, конечно, а совсем другая страна, но от перемены мест слагаемых сумма ведь не меняется? Ну вот, скульптор с женой тоже так думали и не стали честно линять на доисторическую родину. Вот ведь, а? Вижу!
У него открыто окно…
Одевается и слушает, как шумит дождь. Идеальный пробор, галстук в косую полоску. Пошёл к двери. У порога остановился, надел пиджак. Оглянулся, вышел.
Лестница, холл, улица. Встал под фонарём. Капли лупят по шляпе. Мрачное лицо. А чего радоваться? Очень хорошо представляю, что здесь началось, когда все узнали, что надо сваливать.
Ждёт жену. А она не торопится. Зачем? Работа готова, можно не спешить.
Вышла. Тёмные глаза, тёмные волосы. Плащик, поясок, узел на боку. Улыбается.
Перевязал узел по центру, открыл зонт. Взяла под руку. За калиткой мощёная дорожка до пляжа.
Пришли. Зонт летит в сторону, берутся за руки, заходят в море. Галька «играет» под подошвами, холодная вода поднимается по телу. Утром найдут.
В небе паутины, крон осенних стынут,
Ветер их качает, солнце не палит,
В мареве их веток, яблоко осталось.
Ярко. Ало. Жёлто. Хорошо горит!
Прошло полвека. С громкими воплями железный занавес открыли. Повалил ностальгирующий турист. Среди первопроходцев родной брат скульптора – инвалид в коляске. Катит внучка, белесая фройляйн моих лет. Прогулялись по рытвинам, ухабам, осмотрели дом скульптора. Предложили управе устроить музей, жильцам они квартиры купят. Управа согласились. Вовремя! Потомки первых поселенцев на дрова стропила кромсать стали. /Не шучу/.
Мастерскую восстановили. Экспонаты привезли. Из управы прислали спеца по культуре. Вот он, музей вот она, гармонизация!
Моно-музеи модно. Имя Риткерта известно. Через пару лет получила директриса с мужем-смотрителем грант из-за рубежа.
Выписала ваятеля, соотечественника Риткерта. Тот врубил сногсшибательную композицию!
Фундаментный блок лежит, рядом шмат мрамора стоит. В мраморе дырка, просверленная очень хорошей дрелью.
Народ, естественно, не понял! А чего тут понимать? Срубил мужик капусту – грант полста штук евро, и укатил.
«Дети горкома» кипишнулись: сожрут за профуканное бабло! Кинули клич: «От нас – месяц житья в музее на всём готовом; от вас – вещь. Материал любой, кроме говна!»
Минуло полгода. Три фигуры на травке выросли. За харч? Дудки! Местные художники постарались.
От музея отъехала машинка, пропылила, тормознулась.
– Здравствуйте, Костик!
– Здравствуйте, Карина Ахатовна!
– Как ваши детки, Костя?
– Всё в порядке, Карман Хватовна. /А что им сделается засранцам? Не здороваются и всё/.
– Вам в город?
– До «Чайханы»…
Успел! Парад задниц только начался. Идут парашютистки /в санатории ВВС кончился ужин/. Пышность форм, жажда романтики, яркие спортивные одежды. В натуре парашютистки!
Не смотрите на меня, тётя с сигаретой,
Взгляд ваш мимо, кольца зря, не к чему всё это.
Я, конечно, виноват, пару дней назад,
Вам чего-то обещал, дал понять что рад,
Был бы даже к Вам придти, но увы прошло
Лето. На дворе зима, холод, замело.
Скоропостижная кончина Наденьки и Любоньки явилась счастливым поводом для восшествия на престол их мужей. А они, неожиданно для подданных, оказались близнецами иссиня-чёрного цвета, наследными лемурийскими принцами и бывшими «железными масками».
Как выяснилось, много лет назад будущие государи посещали нашу империю. И обозрев, в числе прочего, бани по-чёрному, впали в неистовый восторг и пожелали испробовать мытья средь выпачканных сажей стен.
Попарились бы нечаянные визитёры, поохотились, вернулись домой, да и забылся бы их приезд. Многое ведь забывается в чудной нашей державе, где летом плюс тридцать, а зимой то же самое, только с минусом, увы!
Созорничали Николовы дщери и в щелочку подглядели невиданную доселе наготу иссиня-чёрных тел. И миг тот свернул мирное течение речки к обрыву и обрушил на головы лемурийцев кипящий поток.
И целый день, пока принцы предавались экскурсиям по мхам да болотам, царевны пробитые стрелами Амура по самое «хочу – не могу», готовили похищение. И едва гости вновь уединились средь ароматных стен, силой увезли парившихся красавцев в уединённую Старую крепость.
Напуганные сим сюрпризом до смерти, уроженцы сказочной Лемурии, даже узрев двух северных дев, представших пред ними во всей пламенной наготе своей, не врубались очень долго. Так долго, что раздосадованным царевнам пришлось вновь облачаться в исподнее, дабы не простудиться. Но чуть пышные формы их скрылись под кружевом да батистом, похищенные осознали прекрасную цель похищения и впали в неистовство, граничащее с клиникой. И в уютной крепостной церковке таинство брака подкрепилось религиозным обрядом!
Злые языки поговаривали, однако, что не так гладко сближались молодые люди. И принцы подрались, сначала из-за Любы, а потом из-за Нади. Что продолжался этот мордобой, пока царевны не пригрозили мужской половине ещё одной «баней», уже «по-белому»… Но документальных подтверждений тому нет!
А картина знаменитого живописца, изобразившего момент счастливого слияния двух белых и двух чёрных тел на столе, средь потиров с квашеной капустой и мочёных арбузов, есть!
И потому не стоит этой или иной версии, в которой будущие государыни и государи просто сыграли в бутылочку, придавать значение.
Так или иначе, а поутру благородные пары проснулись, и встал пред ними нешуточный вопрос. «Как быть с папенькой?» А если казнит, или отправит царевен в монастырь, принцев в родные сказочные края?
Скрыть случившееся, тем не менее, не представлялось возможным. Во-первых, суровый император оставался любимым отцом, во-вторых, исправно функционировал в империи «Дом» и наверняка, уж торчал свёрнутый трубкой доклад из высочайшего кармана.
Решено было воротиться во дворец и пасть государю в ноги.
Чуда, однако, не случилось! Принцев переодели в полосатые робы, железные маски и отправили в крепость под караул глухонемых гвардейцев. Был такой полк в распоряжении Страшного Суда и Туда.
А царевен император лично отходил вожжами и на простой телеге выслал в тундру к нудистам-раскольникам.
Ибо, не ведая, вмешались несчастные дщери в дела, где никому пощады не было. И гнули те дела самого Николу в бараний рог, и страдал он не менее других, а более. Но, веря в великое предназначение своё, каждый день начинал с рубки прекраснейшего в мире Дворца Всех Пионеров и заканчивал глубокой ночью тем же.
Конец ознакомительного фрагмента.