Живая память. Непридуманные истории, документальные свидетельства, рассказы очевидцев о Великой Отечественной. МЫ, УСТЬ-ИЖОРСКИЕ (Б. Н. Ильин, 2017)

Первые поселения на Неве появились ещё до Александра Невского. По берегам были сплошные леса, в которых люди прятались, опасаясь набегов. Когда пришёл новгородский князь Александр Ярославич, которому предстояло стать Невским, шведские корабли выстроились на правом берегу, напротив устья Ижоры. Дружинники Александра переплыли на правый берег и подожгли вражеские корабли. После Невской битвы в наших краях стали появляться основательные поселения: Рыбацкое, Ижоры, Ивановское. К XX в. Усть-Ижора разрослась до 2000 дворов. Первая церковь здесь была деревянная, и она сгорела. Второй деревянный храм простоял 67 лет и тоже сгорел. Со временем, когда мужики-крестьяне стали зажиточными, они решили на свои деньги построить каменную церковь.

В Усть-Ижоре Пётр I встречал раку с мощами Александра Невского (30 августа по старому стилю 1724 г., по новому 12 сентября), здесь же дал земли графу Меншикову, который, однако, тут жить не стал. Когда из Ижоры и Рыбацкого на Северную войну добровольно ушёл каждый пятый, Екатерина II поставила памятные обелиски жителям обеих деревень. В наших краях Павел I начал строить Александровскую мануфактуру. Он пригласил работать на неё рыбацких и ижорских мужиков, но те отказались: рыбацкие сказали, что живут ловлей рыбы; ижорские сослались на то, что они – крестьяне.

Транспорт был в основном гужевой. Однако самым доступным был речной транспорт. По берегу реки Ижоры выстроили три кирпичных завода. Они долго существовали. На моей памяти многие наши мужики работали на Ижорских заводах. На работу ходили пешком; дорога была очень плохая, глинистая, шла по самому краю реки. Весной и осенью она всегда была грязной, летом – пыльной. Была и другая, верхняя, просёлочная дорога; но ходили по ней только рабочие. В то время шесть километров пешком до работы – это не круг, не то, что теперь: одна автобусная остановка считается «далеко».

Фамилий раньше не было, только клички, из которых потом и образовались фамилии. Я – Торопова Александра Васильевна. Мой двоюродный брат изучал архив и нашёл нашу фамилию в документах XIV в., а родной брат выяснил, что наш род поселился здесь ещё раньше. Ижорские фамилии: Шишкины, Правдины, Шаховы, Тороповы, Емельяновы, Малозёмовы. Раньше люди жили очень большими семьями, из-за этого в Ижоре много однофамильцев. У отца моего было 5 детей, я самая младшая, у деда – 6 детей. В старой Ижоре все были родственниками: кто Правдин, кто Малозёмов, кто Торопов: женились, замуж выходили – так все и роднились.

Прадед мой, Дмитрий Васильевич, имел суда. Однажды на Ладоге он попал в шторм, и на Кошкинском фарватере все суда утонули. Дмитрий Васильевич нанял работников, чтобы поднять суда, но всё ценное уже было поднято «пиратами». Вернулся прадед домой, поднялся на второй этаж, бросил шапку и говорит: «Всё, мы разорились. У нас ничего нет». Земля, на которой сейчас наш дом стоит, тогда пустовала (дом прадеда стоял чуть подальше, у мостика). Купил Дмитрий Васильевич эту землю и построил гостиницу. А наш дом был на горе.

В 1919 г. Ижора горела: сгорели 17 домов. Было это в Николу летнего, ветер дул такой сильный, что головёшки летали. Сгорел и наш дом, из вещей не удалось спасти ничего. После пожара наша семья ушла жить на каморы – это сараи с настилами внутри, на которых сушили кирпич. Лето прожили в сарае, а к концу осени построили конюшню и перебрались жить туда. Ижора вновь начала строиться. Строились так: сегодня все у Ивана, завтра – у Петра. Ижорцы были дружными, всё делали вместе, друг другу помогали. Уже через год, в 1920 г., на месте дедовой гостиницы построили дом, в котором я живу по сей день. Он был построен по проекту дяди Вани Шишкина, родного брата моей бабушки со стороны отца, Прасковьи Михайловны Шишкиной. Шишкины в Ижоре были уважаемы.

Бабушка с маминой стороны была Макарова, жила в Московской Славянке. А прабабушка была внебрачной дочерью князя Юсупова, и тот отдал её жить к попу. Батюшка научил прабабушку грамоте, и прабабушка прислуживала во дворце в Пушкине. За службу прабабушку удостоили пикейным покрывалом, и это покрывало до сих пор живо! Оно досталось бабушке, потом маме, потом мне. А теперь оно у дочки.

Ещё одна знаменитая ижорская фамилия – Кононовы. Их дом из красного кирпича сейчас совсем разрушен.

В советское время он переходил из рук в руки: сначала там были квартиры, потом – какая-то организация, лесопилка. Кононовы держали общественную баню в два этажа: наверху женское отделение, внизу – мужское. Баня стояла у самой воды, а вода тогда была чистая – ведь сбросов в Неву не было; мы всю жизнь пили невскую воду. Баня тоже не сохранилась – сейчас на её месте построена детская площадка.

Первая школа в Ижоре была в здании муниципального совета. Там училась моя мама. Когда пришла Советская власть, школа переехала в захаровский дом. На 2000 домов у нас было две школы: одна в захаровском доме (ещё и в пристройке классы были), другая – рядом по Шлиссельбургскому шоссе. Учились мы в 2 смены, в классе было по 25–30 детей. Вот какая Ижора большая была.

Десятилетки до 1937–1938 гг. в Ижоре не было, старший брат оканчивал школу в Петербурге. Железная дорога тогда работала нормально, поезда ходили по расписанию. Брат ездил в город на поезде. Второй брат (младше старшего на 3 года) в десятилетке учился уже здесь. Если ребёнок заканчивал десятилетку, на выпускной обязательно приглашали родителей. Накрывали для них столы, поздравляли с тем, что они вырастили таких детей. Обязательное образование было 7 или 10 лет. После 7-го класса уходили в техникумы, профучилища. В Усть-Ижоре есть свои знаменитости. Владимир Николаевич Емельянов стал директором ижорского судоремонтного завода на Понтонном. Александр Николаевич Торопов – директором фанерного завода. Мой старший брат, Павел Васильевич Торопов, закончил Ленинградскую военно-медицинскую академию и стал главврачом полка. Это первые на моей памяти, кто непростыми людьми стали в советской Ижоре.

Соцгород (теперь поселок Металлострой), Понтонный и правый берег Невы до войны принадлежали Усть-Ижоре. Напротив нас, на правом берегу Невы, была немецкая колония. В Ижоре были председатель поссовета, секретарь, военный стол и загс – только 4 человека. В Соцгороде тогда всего 3–4 дома было. А на ту сторону Невы на лодках переезжали. Дети из немецкой колонии с правого берега тоже учились в нашей школе. Никакого разделения на «наших» и «ваших» у нас не было, мы и внимания не обращали, что они немцы. Знали, что с той стороны, звали их «колонистами». По-русски они говорили нормально. Если в доме было заведено говорить по-немецки, может, кто-то и говорил. После войны председателем колхоза на той стороне был Беккер – из тех немцев, которые вернулись обратно из ссылки. Напротив посёлка Понтонный была пассажирская пристань. Раньше мы ездили только на пассажирских пароходах: «Гражданин», «Республика», «Каганович», ходили ещё небольшие катера. Пароходы ходили от Петрокрепости, наши остановки были: «Ижора» (рядом с нами), «Лесопарк» (на правом берегу), «Станционный» (у Володарского моста) и «Смольный». Так мы добирались в город. Пароход приставал то к одному берегу, то к другому, ходил по фарватеру.

Самоходного грузового флота на Неве до войны не было – только буксирный. Маленькое судно называлось «Каюк», судно побольше – «Фонтанка», самое большое – «Берьёлинос». Лес сплавляли «гонками», плотами и пучками, но никак не на судах. Для фанеры (с фанерного завода) делали ёлочный подплотник, сверху клали берёзовый плот. Позже появились суховозы. А первое самоходное судно пришло на Неву после Отечественной войны. Грузоподъёмность всего 700 тонн – совсем небольшое. Оно утонуло в Ладожском озере, когда шло последним рейсом со Свири через Ладогу. Ночью, в шторм, капитан попросил разрешения пройти через Ладогу. Свирский диспетчер ему проход запретил, а питерский – разрешил. В результате судно утонуло, погибли команда и капитан. Позднее стали ходить большие суда, грузоподъёмностью по 2–3 тысячи тонн: «Волга-Балт», «Волга-Нефть». Невские пороги пришлось углубить, изменились и невские берега, и течение.

Мы – новгородские ижорцы, а самые первые ижорцы поселились на Охте. Они до сих пор существуют, я с ними даже как-то встречалась, и мне они очень понравились – они свою культуру берегут: говорят на ижорском языке, танцуют народные танцы. Да и в Усть-Ижоре культурные традиции берегли. Родители к нашему воспитанию относились серьёзно. Отец следил, чтобы обедать мы садились в одно и то же время, за столом – ни разговоров, ни шалостей. Родители были для нас примером. Маму я запомнила доброй, отзывчивой, сострадательной. Ещё до войны, до революции она всегда помогала нищим. Позовёт их, помоет, накормит, зимой на печку посадит – греться; только потом отпустит. Тётка Лена скажет: «Катя, они же вшивые! Ну что ты с ними нянчишься». А мама ответит: «Слушай, они же голодные! Надо им помочь».

Отец маму кроме как «Катенька» никак больше не называл. А нас как дрессировал! Если видит, что мама надрывается, а мы рядом бездельничаем – и попадало же нам от него! Ведь у мамы семья 9 человек: всех накорми, обстирай. Да ещё хозяйство было, огороды. Отец, бывало, возьмёт с собой на огород и подгоняет: «давай, пошёл, пошёл, давай работай, давай не отставай». Да и нравы были строгие. Когда старшему брату отмечали восемнадцать лет, я у мамы просила разрешения посмотреть, как будут танцевать. Целый день хвостиком ходила. Мама сказала: «Если отец разрешит, то посмотришь». Детей в застолье никогда не брали. Отец и мама были гостеприимными хозяевами, народу ходило много, но никогда за взрослым столом не присутствовали дети. Вольничать нам не разрешали.

У каждого из нас, считал отец, должен быть музыкальный инструмент, обязательно должны быть лыжи и коньки. Один мой брат играл на балалайке, другой – на мандолине; у третьего была гитара. А когда мы были совсем маленькие, отец для нас, детей, во дворе построил дом. В округе ребят было много, а заборов не было, и все ходили в гости друг к другу. Поскольку семья у нас была большая, мама не могла всех детей в доме принимать. Вот отец и выстроил для ребятишек домик во дворе. Вся деревня к нам играть бегала. Потом и спектакли ставили сами. Соберётся человек тридцать: 5–10 сценки показывают, остальные – зрители. У нас умер воробей, мы сделали ему гробик и устроили шествие, 20 человек шли хоронить воробья. До войны играли дети в лапту, на санках катались. Зимой лёд на реке расчищали, ставили столб, к столбу приделывали жердь, а к концу жерди привязывали санки – получалась карусель. Кто-то в санки садился, кто-то жердь толкал, так по очереди и катались. А с горки на санках! Куча-мала! В доме на горе, где сейчас живут престарелые, раньше учителя жили. Один учитель всё время на этой горе с нами катался – на фанерине большой или санях. У нас было детство! Игры были круглый год: весной играли в одну игру, зимой – в другую. На лыжах, на санках катались. Купались. Я дважды Неву переплывала! С пяти лет меня брат посадил в лодку за вёсла. Настоящее детство! Конечно, всякое бывало – и ссорились, и мирились. Но мальчишки с девочками дружили. Дружили, играли и не думали ни о каких шалостях. Был у нас Ершов Колька, такой хулиган, забияка – сил никаких не было, дрался со всеми! Даже мальчишки его боялись. А во время Великой Отечественной войны он стал Героем Советского Союза.

В самом начале войны всех немецких колонистов, что на правом берегу Невы жили, по приказу Сталина в 24 часа выселили в Сибирь. Что значит «выселить в Сибирь», я хорошо знаю. В 1937-м наших родственников сослали в Сибирь, на Лену-реку. Всю семью, вместе с детьми. Привезли их на место поселения, а там – кругом лес. Так в лесу их и оставили. Что успели из дома захватить, то с собой и было. Соорудили они плот и на плоту стали спускаться по Лене, а река эта очень быстрая. Тётка моя, когда домой вернулась, рассказывала, что берега были страшные, крутые, да ещё в лесу зверья полно. Конечно, никакого оружия у них с собой не было, поэтому они боялись выйти на берег, чтобы сварить себе еду (пойманную рыбу). Так и плыли, пока не нашли какое-то подходящее место, чтобы пристать с этим плотом и поесть. Слава Богу, как-то выжили они в Сибири, а потом вернулись в своё село Ивановское и там доживали век.

Ижорских мужиков тоже многих сослали в Сибирь. Раскулачивали. Отец мой уцелел, потому что сам отдал всё в колхоз: и лошадей, и коров – за месяц до раскулачивания, как чувствовал. Одно время мама работала в садике, да потом уволилась. Когда маме работать? У неё семья девять человек: старенькая бабушка, тётка моя – родная сестра отца, отец, нас, детей, пятеро. И пожар пережили, и стройку, и раскулачивание – время тяжёлое. А тут ещё – война.

22 июня 1941-го день такой был красивый, солнечный! Мы не сразу поверили, что пришла беда. Говорили: «Да какой ещё сюда может прийти немец. Финны рядом были – и к нам не пришли, а немец тем более не придёт». Кстати, и не звали мы их финнами – звали «чухнами».

1 сентября мы ещё пошли в школу, но она очень скоро закрылась. Первое время стали коммерческое масло продавать (оно было дороже обычного), и нас троих – Татьяну Торопову (моя одноклассница и однофамилица), меня и Тосю Петрову – родители послали в Ленинград за коммерческим маслом. Мы поехали, купили его, а в «Колизее» шла картина «Истребитель». Масло-то мы купили, ну а как же в кино не сходить? Вышли из кино, пошли на пристань «Смольный». А нам говорят: «Всё, уже пароходы не ходят – во Мге немцы». Пошли на Московский вокзал – поезда не ходят: «Во Мге немцы». А уже вечер, поздно. Мы сели на трамвай (трамваи № 7, № 27 ходили до Рыбацкого). Кольцо было у Рыбацкого моста (через Славянку, в войну там был КПП). Татьяна Торопова говорит, что у больницы, на улице Цимбалина, в бараках её тётка живет. Доехали мы до Цимбалина и пошли искать. Бараков много, а в каком из них Танина тётка живёт, племянница не знает. Случайно нашли, остались там ночевать. И тут начались первые обстрелы. Это было так страшно! Мы всю ночь не спали. А как рассвело, пошли пешком домой. Мамы наши с ума чуть не сошли – ну как же: ребятишки пошли за маслом и не вернулись. Вот так началась для меня война. Уже был октябрь. В первых числах октября немец пришёл в село Ивановское, к реке Тосне. Раньше там была большая церковь. Первый парашютный десант был сброшен в посёлке Понтонном. Но там стоял батальон, он не дал приземлиться этим немцам. Война началась очень страшно.

8 сентября была последняя разводка мостов. Больше мостов не разводили, и в Неве, прямо напротив нас встали два военных корабля. Немец держал ориентир по этим кораблям, он здесь нас всё время обстреливал. Прямо под нашим окном разорвался снаряд, и всё было в осколках. Тётка, отцова сестра, была верующая, во время обстрела она держала в руках крест, и осколки пролетели между ней и крестом, упали на трюмо, а она осталась жива. До сих пор в стене есть место, пробитое осколками, мы не закрываем его, бережём, как реликвию. Рядом с нашим домом стоял двухэтажный дом, и, когда бомбили, бомба упала в туалет, но не разорвалась. Однажды немец бомбил почту. Мы сидели в подвале почты, а снаряд попал в соседний дом. На почте стены толстенные, и мы остались целы.

Со мной во время войны и не такие чудеса творились! Ещё когда поезд ходил до Ижоры, отец работал не то в Рыбацком, не то в Обухове – ездил на этом поезде. Только раз в неделю он приезжал домой. Мама отоваривала карточки и готовила отцу баночки, пакетики, чтобы он мог с собой взять и там готовить. Он приехал, а солнечный-солнечный день был! Взял он эти пакетики и пошёл на поезд. Но кое-что забыл, и мама отправила меня на станцию: «Беги скорей, отдай отцу». Я догнала отца, передала ему всё, и он уехал. А немец в это время начал обстрел. Я побежала. На мне платьице было с юбкой клёш, много клиньев. Я бежала, юбка на мне развевалась, и мне осколками оборвало платье. Юбка превратилась в лохмотья, а я осталась жива! Вот какая доля секунды меня спасла?!

Во время войны в Ижоре все копали окопы. И у нас, и у соседей в огороде были окопы. Однажды во время бомбёжки я почему-то побежала в соседний окоп. Рядом с ним, в ручье, разорвался снаряд, и меня взрывной волной отбросило. Хорошо, что не ранило осколком, а только контузило. Мама меня домой понесла. При контузии больно шлёпает волной. Очень тяжёлое состояние! Зрение, слух, голос у человека могут пропасть. Но у меня через какое-то время всё восстановилось. Просто нужен покой. Мама принесла меня в дом, уложила на кровать и велела всем вести себя тихо, не шуметь, меня не беспокоить, ни охать ни ахать. Я полежала и вскоре пришла в себя.

Во время войны мама для военных бельё стирала, а тем, кто на военных работал, давали карточку. Принесёт мама домой белья этого, а бельё-то всё вшивое! И мыла-то нет… Мама кипятила золу, и этой золой отстирывала, а мы из швов вшей сгребали.

Я, 1928 года рождения, тётка Шура Макарова и тётка Нюша – мы во время блокады ходили через Неву в лесопарк пилить дрова для Ленинграда. И нам давали хлеб по карточкам для служащих, а не для иждивенцев, – 200 граммов, а не 125. После войны мы хотели получить свидетельства участников войны, но все старые люди, которые могли подтвердить, что мы работали – пилили дрова для города, – к тому времени уже умерли. А мы трое не могли быть свидетелями друг для друга. Для государства мы только блокадники.

А ели мы клей столярный, казеиновый клей, лошадиные шкуры с больных лошадей. Шкуры эти были все в наростах. Уж и не знаю, откуда отец их притаскивал. Мы кусок шкуры на проволоку наматывали, в печи обжигали, а потом вымачивали и из него студень варили. Вот благодаря этим шкурам мы и остались живы. А ещё как-то раз на станции разгружали вагоны и просыпали муку. Мама собрала горсть муки с песком, сварила с травой болтушку, и мы ели и даже не замечали, как песок на зубах скрипит. Да ещё военные, в основном люди добрые, иногда помогали, делились с нами. Но бывало по-разному.

Брат Павел, военврач, ушёл на фронт, а Славка, его трёхлетний сынок, остался у нас. В нашем доме поселились два ветврача. Один майор, другой подполковник. Им с передовой приносили большущими кусками конину. Они на кухне в другой половине дома варили эту конину, а Славка подойдёт, ручки на стол положит и смотрит, как они конину едят. Ну хоть бы кусочек отщипнули ребёнку! Такие жадные были! И это во время блокады… Мама же строго-настрого запрещала на их половину ходить и нас ругала, если мы не уследим, как ребёнок опять туда побежал.

Был у нас в Ижоре во время блокады милиционер Петров, участковый. Солдатики – молодые семнадцатилетние ребята. Идут они на фронт, а шинели на них болтаются, как на вешалках. Обратно немногие возвращались. И у нас стояли такие военные. Помню, одного мальчишку звали Яшка. Ещё была жива в части какая-то лошадь, и этот Яшка взял из кормушки горсть овса. Нажаловалась на него Петрову тётка Дуня. Петров Яшку вызвал и жестоко побил, а потом потребовал, чтобы тот и ему принес овса. Яшка отказался. И вот, избитый, прибежал он в наш дом, кинулся к маме, головой в колени уткнулся и рыдал как ребёнок: «Тётя Катя, он меня так бил! Так бил! За горсть овса!». А какое право имел этот Петров бить военного человека! Провинился солдат – скажи командиру. Люди всякие были… Но больше людей было добрых.

По весне, значит – в 1942-м, когда Нева вскрылась, поплыли по реке утопленники! Наши убитые военные это были. Из воды их вылавливали: кого крючком, кого голыми руками. Здесь, под берегом у нас, и схоронены. Поскольку мама считалась домохозяйкой, поселковый совет обязал её заниматься похоронами. Прямо вдоль берега и копали могилы. Только какие это были могилы! Одно название. Не могила – ямка в несколько лопат. И переодеть-то покойников не во что было. Живые-то сами еле ноги передвигали, за исключением этого Петрова.

После зимы 1941/1942 г., ещё по морозцу, у церкви Александра Невского столько мертвецов было! Покойников этих собирали и свозили к Владимирской церкви. Военные на поле рядом с церковью сделали большую воронку – взорвали снаряд. В эту братскую могилу ижорцы покойников на санках свозили отовсюду: от храма, с дорог. Помню, мы с мамой шли мимо церкви Александра Невского, а там женщина мёртвая лежала в красной кофточке с ребёнком на груди. Мы с мамой погрузили их на саночки и повезли хоронить к Владимирской церкви. До сих пор помню эту женщину с малышом. Вообще очень страшно всё было! Очень тяжело. Но только как-то переживали всё это, никто не плакал. Это сейчас стали плакать. А тогда было так: тяжело, но жить надо, надо терпеть. Никто не охал, не причитал.

А ещё есть хотелось очень, хлеба хотелось! Я тогда уж и не думала, что когда-нибудь буду хлеб досыта есть. Во время блокады продовольственные карточки надо было прикрепить к какому-нибудь магазину. У нас в Славянке был метростроевский лесопильный завод (ныне остановка «Шестой лесопильный»), и мы прикрепились к магазину при этом заводе, потому что там снабжение было лучше. Мы с Татьяной Тороповой вставали в 3 часа ночи и ходили туда за хлебом, отоваривать карточки. А было-то нам по 13–14 лет. Никто нас не трогал – война была.

Все продавцы знали, что две ижорские девчонки приходят первые очередь занимать, потому что хлеба привозили столько, что не всегда хватало, чтобы отоварить карточки. Обычно хлеб выкупали за сегодняшний и завтрашний день (если хлеба хватало). Не отоваривали ни прошлым днём, ни наперёд. Не успел – карточки пропадают. И раньше их отоварить мы не могли. Карточка была рассчитана на месяц и состояла из талонов, на каждом из которых стояли вес и дата.

Когда немец занял Московскую Славянку, оттуда в Ижору пришла мамина подруга со своим ребятёнком. Как-то раз пошла она получать продовольственные карточки на завод «Большевик» (там её муж работал) и попала под обстрел, погибла. Сынишку её, Лёньку, мальчика 7–8 лет, мама забрала к нам. Когда она привела этого мальчика, отец как раз дома был на побывке. Он не сказал маме: «Зачем ты его к нам ведёшь?». Спросил только: «Чем же ты будешь его кормить?». Ничего у нас не было. И этот Лёнька остался у нас жить, всю блокаду жил. Как мама могла его выставить? Это же был сын подруги. Жила у нас ещё племянница отца. У тётки Дуни, сестры отца, было пятеро детей. Старший сын Митя сразу погиб на фронте. Второй её сын, Михаил, и мой брат Георгий заканчивали военно-техническое училище на Литейном проспекте. Они не успели получить аттестаты – их выпустили из училища раньше времени, и, присвоив звания лейтенантов, отправили на фронт, в Прибалтику. Миша погиб в первые часы войны. У тётки Дуни остались три дочки. Одну из них мама забрала к нам.

Брат Георгий с первых дней ушёл на фронт, с первых часов был на войне. Был ранен и отправлен на лечение в Челябинскую область, в село Чебаркуль, а после выписки попал на Сталинградский фронт и прошёл от Сталинграда до Вены. Младший брат, Дмитрий, от Невской Дубровки дошагал до Берлина. Старший брат Павел, военврач полка, был на финском фронте и закончил войну в Порт-Артуре, в русско-японскую кампанию после окончания Великой Отечественной войны. Все вернулись домой. Средний и младший имели ранения. А батю (1887 г.р.) на фронт не взяли, потому что он в Первую мировую войну потерял пальцы на правой руке. Но он был военнообязанный и во время войны сначала работал на Ижорских заводах, а потом где-то в Рыбацком.

В войну, конечно, никакой школы не было. Но после войны сколько мы работали, чтобы восстановить наше хозяйство! Отец нам спуску не давал. Мы на танцы бегали только с его разрешения. А мог и не пустить. Танцевать мы ездили в ДК «Кировский». А ещё на Понтонном были танцы, в Ижоре танцплощадка. У нас оркестр играл: то струнный, то духовой. Музыканты – свои, ижорские ребята; все танцевали, и никаких денег не платили. По вечерам танцы были на мосту, танцевали вальс, танго.

Когда война кончилась, мы с отцом в поисках, чем отапливать наш большой дом, ездили на лодке выше порогов. Там он разбирал окопы и делал из них плоты. А я зачалюсь за баржи и поднимусь выше порогов. Отец эти плоты зачаливал за лодку, и я была как бы буксир. Пороги очень страшные. Там сильное течение, а потом после заводи отмель. И вот надо эту отмель проскочить, попасть в течение и плот не разбить. Отец: «Греби здорове́е». А какой из меня гребец? Сил нет… а я всё равно гребу! С детства мы не были избалованы, на жизнь себе добывали трудом. Когда НИИЭФА и посёлок Металлострой начали строиться, нас стали звать «ижорскими куркулями». А ижорские «куркули» работали. Мама рассказывала, что отец, когда этот дом летом в белые ночи строил, в 12 ночи ложился, а в 3 утра уже вставал. Некогда было спать. Ведь ещё и на работу ходил – надо было деньги на семью зарабатывать. По тому времени отец был грамотный – он закончил шесть классов. А когда мы учились в десятом, он с нами уроки делал, самообразованием занимался. На Ижорских заводах он работал мастером – не за станком стоял, а руководил бригадой, потому что был грамотный человек. Почерк у него очень красивый был.

После войны я пошла в обычную школу, потом в 18 лет поступила на работу и ходила в вечернюю школу. Ходила и на курсы повышения квалификации, чтобы мне работать по своей специальности. У нас долго никакого наземного транспорта не было. Автобусы только после войны ходить стали. До города мы добирались поездом, который шёл по московской дороге. Поезд (не электричка) ходил два раза в день: утром в 7 часов и вечером в 7. Чтобы попасть на работу в город, я должна была выйти из дома в полшестого утра. Вечером в половине десятого возвращалась домой, а на следующий день в полшестого мне опять надо идти. И ходили, и не обращали внимания на эти трудности – никаких претензий, люди были не капризные.

Работала я в порту. 50 лет в одной организации и всё с мужчинами. Со мной считались, не было никаких каверз. Наоборот, начальник (в последние 20 лет моей работы) Рафаил Абрамович, бывало, скажет: «Сделаем, как сказала Васильевна» (я то есть). Должности были разные: и оператор, и приёмосдатчик (я после школы курсы приёмосдатчиков окончила), и диспетчер, и мастер, и начальник смены. Но больше всего мне нравилась работа диспетчера. Надо было составлять график движения погрузки и выгрузки судов, отслеживать его выполнение. Выгружаем, грузим, в разводку отправляем, с разводки принимаем – всё в движении. И так мне нравилось это движение! Случалось, конечно, что бригада не работает, не разгружаются суда. Без матерщины, казалось бы, не обойтись, да только воспитание, полученное в детстве, это не позволяло: в нашем доме нельзя было чёрта помянуть, а если кто не сдержится, так надо было прощения просить. И травма за всё время только один раз в мою смену случилась у бригадира, небольшая. В общем, судьба уберегла. Работала я с удовольствием! Новых работников обучала. Сколько лет работала – столько лет и учила. А когда у меня дети появились, я вообще не знаю, как я жила, когда спала – выходила только в ночную смену. У меня ведь и ребятишки, и огород. Так что жизнь была очень насыщенная!

И, конечно, до последнего мы ухаживали за родителями. Мама ушла в 79 лет. У неё был инсульт, руки, ноги не работали, она лежала, но говорить могла. И вот, пока я на работе, к ней по очереди приходили соседи – посидеть, поговорить. Мне было легко, потому что и сестра, Антонина Васильевна, и наши соседи маму одну не оставляли – все ходили с удовольствием, и меня на работу отпускали. Мама всегда к людям была приветлива и внимательна, вот и её все любили.

У меня есть сын, дочь, они у меня молодцы! Когда подросли, всегда мне помогали: и деньгами, и физически. Никогда не говорили: «Не будем, не хотим». Я не знаю капризных детей – у меня их не было. Я очень счастливый человек! У меня хорошая старость: дети меня уважают, считаются со мной, я всем довольна. Ни на кого не сетую, и только Богу молюсь, чтобы всё было спокойно, все жили без ругани, без скандала, чтобы всё у всех было хорошо.

Записала Софья Казакевич

Октябрь-декабрь 2014 г.

Родился я в Усть-Ижоре в 1937 г. в семье Екатерины Михайловны Горячевой и Алексея Ивановича Епифанова. Отец появился здесь до войны – он подковывал лошадей в Усть-Ижоре. Тогда и познакомился с матерью. Когда мама привела его в дом, дед сказал: «Если ты “никто” и звать тебя “никак” – бери нашу фамилию или уходи». Так отец, а потом и все мы, дети, стали . В школе у нас оказалось два , так что нам с однофамильцем пришлось разделиться: на время учёбы я стал Горячёв, а он остался .

В нашей семье было трое сыновей: Сергей 1927 г.р., Виктор 1930-го и я, Владимир. Отец устроился работать кузнецом на Троицком поле, на заводе «Большевик».

С наступлением войны транспорт из посёлка в город ходить перестал, поэтому отец каждый день добирался до завода пешком. С наступлением холодов, когда ввели казарменное положение, он стал жить на заводе. А через некоторое время (уже в 1942 г.) матери позвонили и сказали: «Приезжайте, забирайте. Умер от голода». Так мы остались без отца.

Во время блокады, когда есть было нечего, пятнадцатилетний брат Сергей и другие ребята того же возраста искали неразорвавшиеся мины. Из мин они добывали тол, запал, бикфордов шнур, потом делали шашки и глушили рыбу в реке. Но однажды случилась беда. Уходя на «рыбалку», Сергей сказал мне: «Вовка, ставь сковороду, сейчас рыбу принесу». Дом у нас стоял на берегу Невы, в первой линии. Только Сергей ушёл, слышу – оглушительный взрыв. Выбегаю и вижу – Серёжка тонет. Он как-то неловко бросил шашку, она у него прямо в руке взорвалась… и руку оторвало. А у нас напротив дома под горой, у воды, в землянке был медсанбат – сюда раненых с «пятачка» привозили: без рук, без ног. Отнесли Серёжку в медсанбат и отняли остатки руки по самое некуда: там всё разорвано было.

После этого происшествия с Серёжей средний брат Витька сказал: «Ну, тебе, мама, нас не прокормить. Я сам себя прокормлю». И ушёл из дома. А куда и зачем – об этом мы не знали. Серёжка так калекой и остался; ему при взрыве и голову задело. Умер он рано, в 19 лет, и как-то внезапно: в огороде, прямо под кустом – упал и умер. А после Витька вернулся, но не сам – мать его разыскала. После войны, в 1946 или 1947 г., она подала в розыск и нашла сына на Волге. Оказалось, что его приютила какая-то женщина, у которой муж и сын на войне погибли. Вот Витька с ней жил, помогал, рыбу ловил; а про дом и думать забыл. Мать всё же поехала и его оттуда забрала. Но скитания у него были в крови. Вскоре Витька уехал на Новую Землю и завербовался штольни рыть. Когда же возвращался обратно с заработков, в Мурманске его ограбили, все деньги забрали. Приехал он в Ленинград «гол, как сокол» и устроился работать на заводе «Электросила». Дальнейшая судьба Виктора не сложилась. Как-то ремонтировал он троллеи мостового крана. Подняли его наверх на машине; время идёт, его всё нет. Кран опустили, а он в люльке мёртвый лежит: попал под напряжение 380 вольт. Так из нашей большой семьи остались только мы с матерью. Мать на Средне-Невский[7] пошла работать. Ни специальности, ни образования у неё не было. Устроилась такелажником. Работала, как-то мы перебивались. Жили в своём доме, прямо на берегу Невы. Но это было позднее.

А во время войны к нам сюда от Невского лесопарка, где излучина, подходил большой крейсер «Киров» и прямой наводкой бил по Синявино снарядами большого калибра. Стрелял так, что стёкла вылетали. Поэтому окна у нас были заклеены, закрыты, заколочены. В таких условиях мы и находились всю зиму 1942 г. Крейсер сопровождали маленькие «охотники». Когда немцы налетали бомбить, они отстреливались. Я видел, как некоторые самолёты немецкие падали в лесопарк и взрывались. А когда оставшиеся улетали, на крейсере играли «Яблочко», и матросы на палубе плясали! Думаю, они так население подбадривали. Крейсер, отстрелявшись, уходил обратно.

Рядом с нашим домом, в здании школы (бывший захаровский дом), был штаб главнокомандующего 55-й армией. После неудачной операции[8] командование Ленинградской группой войск Ленинградского фронта возглавил генерал-лейтенант Говоров. Говорова я видел и подружился с его адъютантом, капитаном Смелковым. Приду к штабу, сяду на завалинку и жду. Он меня увидит и спрашивает: «Ну что, сынок, есть хочешь?» – «Да, дяденька, хочу есть». – «Ну у меня такой же где-то голодает, сейчас я тебе чего-нибудь принесу». Принесёт буханку хлеба, я кричу: «Мама, мама, мы богатые! У меня буханка хлеба!». Сколько лет прошло, а всё как живой перед глазами – встретил бы, наверное, узнал бы. Молодой был, лет 35, наверное. Говоров постарше был, но тоже молодой. Да и вообще, пока солдаты здесь стояли, они от себя последнее отрывали, чтобы нам, ребятишкам, что-то сунуть. Настоящий голод я испытал в 43-м, когда прорвали оборону, и солдаты ушли. Мать крапивы, лебеды на воде наварит, напечёт из травы чего-то – живот полный, а сытости нет. Из казеинового клея кашу варили – съешь, и всё в животе «перевяжет».

В школу я начал ходить с 1944 г. Большая усть-ижорская средняя школа № 404 во время войны была закрыта, работала только маленькая. У каждого из нас была обязанность принести с собой полено, школа ведь не отапливалась. Мы из дома тащили, кто что найдёт, и всё равно сидели в шапках, фуфайках, валенках. Замёрзнем – попрыгаем. Учителями были молоденькие девчонки. Хорошо помню директрису , помню учителей немецкого языка и физкультуры. Я-то ещё маленький был, а некоторые в первый класс пришли уже взрослыми ребятами. После окончания 10-го класса все наши учителя за своих учеников замуж вышли: те ещё молодые были, а эти за десять лет подросли, возмужали. Других мужиков и не было – перебили всех. Хочешь – не хочешь, а влюблялись.

После 10 классов в 1954 г. меня призвали в армию. И тоже не без приключений. Курс молодого бойца мы проходили в Луге. После нам сказали: «Вы все едете в Германию, в ГДР». Я попал в штаб Группы советских войск в Германии, командующий Гречко, а при штабе была школа радиотелеграфистов, и я стал телеграфистом. Информацию передавали в зашифрованном виде. В мои обязанности входило принять, передать и отдать в шифровальный отдел. Дослужил до радиста первого класса. Вот как-то пришла телеграмма, я её быстренько принял, отдал в шифровальный отдел. Видимо, что-то очень важное – меня вызывают в штаб Группы. Новость оказалась очень приятной: «Благодарим за службу, десять суток отпуска, не считая дороги». Я, конечно, обрадовался! Ещё несколько ребят со мной было. Приехали в Брест. В Германии железная дорога узкая была, и в Бресте под вагонами тележки меняли. А пока меняли, мы быстренько выпили. Бежим обратно, а тут – патруль, и всех в «кутузку». Там стали спрашивать: «Кто, откуда, кто командир полка? Ну, братцы, считайте, что вам повезло: я с вашим командующим Гречко служил. Бегите бегом в поезд!». Успели, приехали.

Я был неплохой радист, начальник радиостанции большой мощности, дослужился до старшины, стал помкомвзвода роты связи. По Германии проходили соревнования радистов, и я участвовал. Нас всегда сопровождал офицер. По условиям соревнований нужно было выступить ночью, развернуть антенны, быстро передать сигнал и уйти, пока не «накрыли» немецкие «слухачи». За рулём автомобиля был офицер соединения. Автострады там шикарные, и он разогнался, но не справился с управлением – машина пошла кувырком. Я вылетел и сильно ударился лбом. Когда очнулся, долго ничего не мог вспомнить; из ушей, изо рта кровь, спина болит. Подбежали ко мне, вызвали врачей, отвезли в госпиталь в Менсдорф. Оказалось, позвоночник в двух местах сломан (до сих пор мучаюсь). А тогда собрали консилиум, чтобы решить, что со мной делать. Сначала хотели загипсовать, пока позвоночник срастётся. Потом одна молодая врач предложила подвесить меня к потолку на растяжке. Месяц я так провисел. Сначала морфий давали, а потом отменили: «Ты, говорят, наркоманом станешь». Придёт медсестра меня кормить, а я её упрашиваю: «Уколи ты меня, мне больно, я спать не могу!». Но кто согласится нарушить приказ… В общем, в 1957 г. демобилизовался из армии со 2-й группой инвалидности и устроился работать на Средне-Невский, где все мои знакомые ребята отработали и мать. Работал там на буксире. Каждое новое судно, выпущенное на Средне-Невском, должно было пройти на Балтийском море все необходимые операции: стрельба, десантирование и т.д. А мы на буксире обеспечивали хознужды: то народ подвозили, то продовольствие. Я там устроился радистом по большому блату (парторг был наш, ижорский), потому что инвалида никто бы не взял. Работа эта была удобна и по деньгам выгодна. Очень мне нравилось выходить в рейс в Балтийское море. Там я научился работать не только ключом, но и флажками: переговаривались семафором. Уходили в рейс на месяцы, базировались в Кронштадте: день в море, ночь в Кронштадте.

Школу окончил и три института: СЗПИ[9] (специальность «Электрические машины и аппараты»), Экономический институт им. Пальмиро Тольятти и московский ФизТех от Министерства электротехнической промышленности (специальность «Организатор промышленного производства»). От монтёра дорос до главного инженера НИИТВЧ[10]. 30 лет проработал главным инженером. Когда я работал главным инженером завода, весь Советский Союз объездил (Калининград, Таганрог, Тбилиси), всю Восточную Европу (Болгария, Чехословакия, Румыния, Польша, Югославия).

Общий трудовой стаж 50 лет. Пацанёнком ведь на работу пошёл, трудовую деятельность начал в 54-м году. Сейчас на пенсии, а пока работал, часто встречался со школьниками: ходил на праздники, выступал; в школе меня все учителя знали. Наш завод высокочастотных установок шефствовал над петро-славянской школой.

Когда уже я встал на ноги, от работы мне дали хорошую трёхкомнатную квартиру в Металлострое, а дом заставили разобрать. Я не знаю, в каком году он был построен, но его ещё мой дед строил. Подремонтировать бы, да и жить в нём. Мать всегда на огороде работала, и я помогал ей, к земле тяга есть. Меня Ижора по рукам и ногам держала, и я жалею, что переехал в Металлострой. А сейчас уж и дома нет, на его месте – пустырь. Земля когда-то была зарегистрирована под дорогу, которую хотели построить как перемычку между бывшим проспектом 9 Января и Петрозаводским шоссе.

От первого брака у меня есть сын Алёша; есть внук и 3 внучки; дочь Елена умерла несколько лет назад. С супругой Галиной Григорьевной вырастили дочь Полину, она воспитывает троих детей, наших внуков: Николая, Ваню и Катрину.

У семьи жены, Галины Григорьевны, судьба была тоже нелёгкая. Её родители родом из Белоруссии. Хозяйство в семье было крепкое: родители держали четырёх коров. Неудивительно, что их считали кулаками. Когда отца забрали, соседи предупредили мать: «Беги, Полина, завтра за тобой придут». Она, беременная, схватила троих детей: Надежду, Евгения и Александра (Саша вскоре умер) – и уехала в Ленинград. Родни здесь не было. Сначала они поселились напротив Елагина моста, потом переехали на Каменный остров. 16 декабря 1941 г. в блокадном Ленинграде родилась дочка Галя. Позднее взрослой дочери Пелагея Павловна говорила: «Галка, как я хотела, чтобы ты умерла. Кормить тебя было нечем». А сразу после рождения ребёнка мама заболела тифом. Болела долго, но выкарабкалась. Во время болезни матери за маленькой сестрёнкой ухаживали старшие брат с сестрой, разница с Галиной у них была большая – 13 лет. Они её и выходили: завернут какую-то кутью в марлю и в рот сунут, а она сосёт.

Галиного отца сослали на Беломорский канал, он провёл там шесть или семь лет, потом вернулся к семье. После войны мама с папой завели хозяйство: купили кур, козу. А в блокаду питались лебедой. Папа, Григорий Васильевич, умер в 60 лет, мама в 86. До последних дней на своих ногах, она была очень сильным человеком. Как Галина мама одна, без папы, выжила и сохранила всех детей – неизвестно, о блокаде в семье никогда не говорили.

Записала Анжела Темирова

Ноябрь 2014 г.

22 июня погода была жаркая, тёплая. Отец пришёл и сказал: «Началась война с немцами». Больше я никаких разговоров не помню.

1941 год запомнился единственным эпизодом. Мы с мамой пошли в магазин за краюшкой хлеба. Это было уже после 8 сентября – в самом начале блокады. Мама зашла в магазин, а я остался на улице. Вдруг выскакивает из магазина высокий худющий парень, а в руках у него – горбушка хлеба. За ним – женщины. Он хлеб мигом себе в рот сунул. Женщины на него набросились, да уж поздно, у него уже и нет ничего.

А в сентябре начались обстрелы, налёты авиации. Но самолёты до нас редко долетали, всё больше артиллерия огнём поливала с Невского «пятачка». Линия фронта по реке Тосне проходила. У нас своя землянка была сделана, от обстрелов туда прятались. По ночам, как начинается обстрел, хватали документы, карточки, и в землянку.

У отца порок сердца был, так что не пришлось нам эвакуироваться, остались в Ижоре. Отец, Иван Михайлович Емельянов, 1902 года рождения, занимался эвакуацией заводов, организацией ремонта военной техники. С заводов увозили ценные вещи, с речки – лес; на ремонт доставляли танки, пушки.

В округе всего трое мальчишек осталось: один был постарше меня на год, другой помладше, я – 1935 года рождения, февральский. Да был ещё один совсем маленький, 1940 года рождения. Страшно было – нет-нет, да и начнут палить. Сначала шрапнелью пуляли, потом начинали обстрел. Поэтому на другой конец Ижоры мы не ходили, только по округе бегали.

На старом мосту через Ижору был КПП. Мы видели, как через мост, в сторону «пятачка», уводили солдат группами по 20–30 человек. Помню такой случай. Мороз лютый. Офицер на КПП спрашивает у солдата документы. Солдатик говорит: «Товарищ лейтенант, я не могу их достать, у меня руки окоченели». Представляете? На нём телогреечка, обмотки на ногах, за спиной трёхлинейка. А офицер ему: «Ты, симулянт, такой-сякой», прикладом его ударил и куда-то повёл…

Мама, Екатерина Михайловна, 1906 года рождения, стирала бельё для военных, раненых: рубахи, кальсоны, гимнастёрки кровавые. Бак у неё был здоровый, а мыла не было. Вместо мыла – щелочной раствор. Мама щёлочь заварит, потом целый день у плиты стоит, мыльное варево месит. После всё откипячённое выжимала, сушила и куда-то отправляла.

Ещё осенью 41-го собрали картошку, урожай был хороший. Отец погреб утеплил, убрал картошку в погреб до весны. Зимой мороз был до 40 с лишним градусов. Весной вскрыли погреб, а картошка вся замерзла! Ничего не осталось: ни на еду, ни на посадку. Пришлось голодать. По весне травка спасала: лебеда, крапива. Лепёшки с лебедой делали, из крапивы щи варили. Бегал я на Неву, глушённых ёршиков собирал – тоже подспорье. Военные чуть-чуть подкармливали: кто хлеба даст матери (ведь она им одежду стирала), кто меня ложкой супа накормит.

Летом 42-го мама пошла на Неву за водой. Возвращается и приносит солидную рыбину, леща. На берегу его нашла. Он уже неживой был, но свеженький, к берегу его прибило. Вот было торжество! Вычистили его. А у нас кошка была. Какие кошки в то время в Ижоре, а у нас была. Мама рыбу порезала, потроха вынула и кошке отдала. Кошка их съела. Смотрим, что такое?! Она, как пьяная, качается из стороны в сторону, подошла к плите (там поленья лежали), в полено когтями вцепилась и сидит, раскачивается. Мы встревожились, рыбу есть, конечно, не стали. Мама рассказала про рыбу солдатам (у нас военные стояли, офицеры по домам, рядовые – в землянках). Ей говорят: «Ни в коем случае не ешьте! Отнесите рыбу в медсанбат». (У нас здесь медсанбат стоял.) «Медики свезут её в город, в лабораторию, узнают, что это такое». Так и сделали. А в итоге пришёл результат, что рыба отравлена. Видно, немцы её вверху по Неве чем-то пичкали и спускали к нам. Знакомый мой, постарше меня, рассказывал, что немцы игрушки со взрывчаткой пускали по Неве. А дети есть дети: во время купания игрушки эти хватали и взрывались.

Тогда гужевого транспорта много было. Раненых ведь на санях да на телегах с передовой вывозили. Машине туда не подобраться – обстреливали, а вот на гужевом транспорте легче было вывезти солдат. Как-то в июле недалеко от нашего дома лошадка паслась. Начался обстрел. Лошадь снарядом разорвало. Военные тут же подбежали – не пропадать же такому добру! Разрезали и нам кусок конины отвалили. Это был праздник!

В зиму 42-го у нас на дому стоял интендант. Звали его, как и меня теперь, Николай Иванович; был он в звании майора. С адъютантом в одной комнатке жил, а мы с мамой – в другой. Почти круглые сутки топилась «буржуйка». Голод был страшный. А этот майор по ночам на «эмке» муку в мешках привозил и по ночам же блины пёк. С Дороги жизни, наверное, воровал. А утром блины эти в термос складывал и куда-то увозил. И хоть бы блинчик дал мне, пацанёнку!

Потом приехали к нам другие офицеры: Лев Моисеевич, капитан, а с ним адъютант Тимофей, парнишка лет девятнадцати. Геодезисты они были: перед наступлением всегда карты на столе разложены. Привезут им обед – супец какой-нибудь, а там «крупинка за крупинкой бегает с дубинкой». Мне хоть ложку супа да дадут обязательно. От своего оторвут, а дадут. Добрые были, отзывчивые.

Летом 42-го по Неве с Невского «пятачка» плыли трупы. Страшно было смотреть! Был у нас дядя Петя Шишкин, инвалид, горбун, жил на улице Бугры. Он этих утопленников ловил – видно, это его работа была – и причаливал их возле нашего дома, чуть повыше устья Ижоры. Жара, мухи, трупы разбухшие… Жутко было. Потом утопленников куда-то забирали. Видимо, в братских могилах хоронили.

На месте нынешнего дома престарелых во время войны стояли разные части: автомобильные подразделения, «катюши», танки. А прямо напротив нашего дома стоял корабль. То ли подбит он был, то ли на мели оказался, но пушки работали. Команда на берегу жила, в землянках. Были ещё и корабли «на ходу». Насколько помню, один корабль стоял у лесопарка, другой – напротив завода в Понтонном. Они по самолётам били, по Невскому «пятачку», курсировали по Неве. Выпустят снаряды, и на место. А на тот, что на мёртвом якоре стоял, «мессершмитты» налетали, хотели его уничтожить. На наших глазах воздушные бои часто завязывались. Тогда ещё и самолётов-то приличных не было. На бой с«мессершмиттами» наши «утики»[11] выходили, максимальная скорость – 300 км/ч. Где им с «мессерами» тягаться! Как сейчас помню, немец наш самолёт догнал, дал очередь, и «утик» в Ижору упал. Лётчик успел с парашютом выпрыгнуть, но немец его из пулемёта расстрелял. А с появлением наших истребителей в 43-м картина резко изменилась: немцы, как увидят наши самолёты, так удирают.

Когда выгнали отсюда немцев, мы с мальчишками на Невский «пятачок» ездили. Тогда уже начали ходить буксиры с баржами. Мы лодки за баржи цепляли и вверх по Неве поднимались. Собирали металлолом (его тогда уже принимали), шашки, бикфордовы шнуры, тол. Металлолом сдавали, а шашками рыбу в Неве глушили. На «пятачке» трупов было много: и немцы, и наши. Большинство наших, конечно. Страшно было, но пацаны есть пацаны…

В 43-м открылась школа. И учиться начали с сентября. Первая школа была рядом с захаровским домом (сейчас там протестанты). Писали мы на чём придётся, чернила замерзали. Мы сидели в пальто и шапках, но, тем не менее, учились. Было нас мало. Потом люди стали возвращаться из эвакуации, заводы заработали, учеников прибавилось, и школа переехала в захаровский дом. Была раньше у нас десятилетка, потом стала восьмилетка, а когда посёлок Металлострой после войны стал бурно расстраиваться, школа в Усть-Ижоре и вовсе закрылась.

После войны жизнь тяжёлая была. Хозяйства восстанавливали, землянки разбирали: кто дома строил, кто на дрова пускал. Все наши ижорские мальчишки на работу пошли. Я с 15 лет работаю. Сначала неофициально, а в 16, когда паспорт получил, уже официально. Пошёл в гараж учеником электрика. Три месяца отучился, потом уже самостоятельно в гараже работал. В 1954-м призвали, в армии тоже электриком был. В 1958-м демобилизовался, после армии устроился на работу и в основном работал в НИИЭФА им.Ефремова.

Записала Софья Казакевич

Декабрь 2014 г.

Отец мой, Шахов Иван, родился в 1896 г. Из четверых сыновей моего деда в Первую мировую воевал только он. В бою отец был ранен (ему выбило глаз) и попал к немцам в плен. Видимо, он был хороший работник, раз его хозяин – немец – говорил: «Иван, женись на моей дочери, я тебе все документы сделаю, и ты будешь жить в моём хозяйстве». Отец отказывался, говоря, что он русский и женится только на русской девушке. Вскоре он действительно сбежал от немца, по Полярной звезде вышел к Финляндии, а из Финляндии вернулся в Усть-Ижору. В то время на пребывание в плену закрывали глаза: «Ну, был в плену. С каждым могло случиться».

Раньше жильё люди строили сами, государство не помогало. Когда отец, уже семейный человек, решил строить дом – большой, как те, на которые насмотрелся в Германии (как немцы живут, ему тоже понравилось), то сговорился с братом, дядей Васей, строиться вместе, на две семьи. Одному такое дело не поднять, тогда ведь машин не было, чтобы стройматериалы возить.

Сделали фундамент 8 на 12 метров, а дядина жена вдруг и скажи: «Нет, не хочу на заднюю линию». (А так называлась вторая линия от Невы.) И пришлось отцу строить дом одному. Поэтапно. Внутри только и успел,

что 12-метровую комнатку обустроить. Для кровли купил в городе старое железо (там крыши где-то снимали). А мужика, который продавал это снятое железо, прижали, мол, «куда ты его деваешь?». Он, конечно, всё рассказал. И вот приехали к нам с обыском, отца забрали, осудили как врага народа и отправили в тюрьму. Сидел он где-то в Казахстане. Мама к нему ездила и меня годовалого (я в 1930 г. родился) возила ему показывать. Отцу оставалось сидеть 7 месяцев, он уже был на вольном поселении, как вдруг заболел брюшным тифом и умер. Ему было 36 лет. Так что дом достраивать пришлось маме. Помню, как она нанимала мастера, чтобы вставить рамы в первую – недостроенную – половину дома.

Мама была красивая, высокая, стройная. Первые её дети, погодки Борис и Юра, умерли от дифтерии, в один месяц. В Ижоре была эпидемия дифтерии: за неделю умерли 24 ребёнка. Два моих брата похоронены у церкви Александра Невского. Потом в 1928 г. родился Вова. А я когда родился, отец уже был арестован. Мама всю жизнь растила нас с братом одна. Жила она с нами двумя вот на что: свою корову доила, от соседей молоко брала, грузила, тоненькая, худенькая, на себя и везла в город. В городе, на Лиговке разносила молоко по квартирам. Да ещё на огороде работала. Вот на это она нас растила. В 40-х годах мою мать хотели раскулачить, потому что дом был покрыт железом.

В то время у многих судьба была ужасная. Кононовых раскулачили за то, что их было 9 братьев и сестёр, да дом у них был крепкий (теперь пустой участок возле церкви). Не посмотрели на то, что люди своим трудом жили. Выслали всех во Фрунзе (это – Киргизия).

У нашего дедушки было 9 детей: 5 девочек и 4 мальчика. Вставали утром в 5 часов. А бабушка на час раньше вставала: готовила завтрак для такой семьи. И все ехали работать. Две коровы были, курочки. А поговорка была какая, знаете? «Коровка да курочка – испечёт и дурочка». У деда была ручная мельница. Некогда было дедушке возить зерно на мельницу, вручную мололи.

Позже мама устроилась работать на фабрику в городе, где пуговицы делали. Добиралась она по железной дороге. Работала там до начала войны. Коровы у нас уже не было.

Жили мы до войны с керосиновой лампой, и уроки при свете керосинки делали; в домах ни радио, ни света не было. Конечно, в то время разговоры ходили, что война начнётся. Даже песня такая была:

Помню, как пришла мама из Соцгорода (сейчас посёлок Металлострой) и говорит: «Ребята, по радио сказали, что война началась». Вот так мы узнали о войне.

Мы пацаны были, глупые; говорили, что немцам теперь дадим. Дали, конечно… нам по мозгам. Немцы-то были прекрасно вооружены: автоматы, мотоциклы… А у нас сколько было безвинно погибших людей! Безвинно погибших офицеров! До войны офицеров истребляли как врагов народа. Командование было обескровлено. Всё позднее открылось.

С началом войны появились в Ижоре военные: солдаты, командиры. Они говорили маме: «Хозяйка, не сегодня-завтра тут будут немцы». А мама говорила так: «Если мы уедем, если нас куда-то вывезут, то наш дом не уцелеет – его разберут на дрова или настилы для землянок». Столько сил, столько труда родительского в дом было вложено! Вот почему мы остались.

Перед войной было построено множество заводов. Их надо было эвакуировать. Столько транспорта надо было, составов, народа, чтобы перевозить эти заводы. И людей вывозили, чтоб лишних не было. Надо ж было ещё и армию кормить. Многие жители Ижоры были эвакуированы, дома оказались свободны, и солдаты жили в этих домах. Отопление было печное. Если хозяин дровами не запасся, то пустые плохонькие дома и впрямь разбирали на дрова.

В подвале дома мы вырыли землянку – так велели нам военные. Наш потолок был утеплён опилками, но так как опилки – горючий материал, велели нам засыпать его ещё и землёй. Другая команда, которую непременно надо было исполнить, – заклеить стёкла бумажными крестами, чтобы не разрушались от взрывной войны.

Несмотря на эвакуацию, в Ижоре оставалось много детей. Мама с братом (ему уже 14 лет было) работали на подсобном хозяйстве (сейчас это садоводство в Металлострое). Там был толковый руководитель по фамилии Комлев. Выращивали овощи: брюкву, капусту, картошку. Людей работало немного. А я оставался дома один. К приходу с работы мамы и брата я готовил пищу. Весной крапивку ходил собирать. В подвале у нас немного картошки было. Спичек не хватало, и, когда мне надо было растопить печь, я шёл к повару (в нашем доме военная кухня размещалась) за угольками и ими растапливал плиту. К приходу мамы и брата у меня уже картошина стёрта была, кисель сварен. Ели жмых и овёс. Жмых, или, по-другому, дуранда, – это прессованное в плиты зерно, из которого отжато масло. Вот что спасало от голодной смерти. Когда есть нечего, хоть зубами скреби. Клей обойный ели. Не дай Бог такому повториться! Солдаты нас не подкармливали – они сами голодные были. До войны у нас две кошки были, те кошки быстренько пропали: солдаты их поймали и съели.

…Незадолго до начала войны мамин знакомый предложил ей взять овёс для кур. Мама согласилась, и он привёз нам приличный мешок. Куры-то его съесть не успели, а нам он в войну ой как пригодился! За год-два до войны, наверное, сестра отца, тётя Маня, говорит: «Нюра, – так мою маму звали, – вот родится от моей коровы тёлочка, я тебе подарю!». Мы хотели купить, а она: «Нет, подарю! Ты только ухаживай за ней, корми, и не приучай к мучному». Потому что многие коровы, если чуют мучное, то уже корм не едят. И такая корова красивая у нас выросла! Так мы её и звали – Краля! Конечно, когда война началась, корову забрали. Такая необходимость была, армию-то надо было кормить. А у этой коровки – она уже большая была – в животе был телёночек. Телёнка вот этого маме отдали. И это мясо нас первое время очень выручило.

Картошку в первую военную весну мы «глазками» сажали. Сколько было раскорчёвано земли, где раньше были деревья, сколько было раскопано под картофель! Сажали все, даже те, кто никогда не занимался этим.

Магазин был на «маяке». Торговали там две сестры, симпатичные такие женщины. Каждый день одноногий дядя Ваня привозил на лошади хлеб с хлебозавода. Отпускали хлеб, сколько надо, по карточкам. И крупа была. Власть о людях беспокоилась. Хоть небольшие дозы, но всё-таки помощь.

Наш дом стоял на второй линии, а на первой (бывшая ул. 9 Января), была школа – когда-то дом Захаровых. Три брата, все трое большие умницы. До революции кирпичными заводами владели, этот дом для себя построили. Замечательный дом был, большой, под железной крышей. В нём два крыла было. А в центральной части, которая на Неву смотрит, позднее школа разместилась. Во время войны школу закрыли, здание занял штаб 55-й армии. Командовал 55-й армией генерал Свиридов, приезжал маршал Говоров. Даже Ворошилов приезжал в Ижору.

Три четверти нашего дома занимали военные, в оставшейся части жили мы с мамой. В нашем доме размещалась войсковая кухня. Адъютанты командирам еду в котелках по домам разносили. У нас, в основном, жили сапёры. Их ночью возили на машине на передовую минировать поля. Один раз половина их группы при выполнении задания погибла. За шоссейной дорогой, где Владимирская церковь, было кладбище метров на 120, там хоронили наших военных, каждого в отдельной могиле. Из дерева вырубали памятник, писали фамилию, имя и отчество, прикрепляли фотографию. Позже было указание: отдельные могилы сравнять , а останки перезахоронить в общей могиле.

Конечно, горя было много. Не забыть свист летящего снаряда. Стреляли немцы с Пулковских высот. И вот видно: вспышка, выстрел – и гул снаряда. Ой, как страшно! Много народа погибло. И от снарядов, и от голода. Утром за хлебом в магазин идёшь по дороге и видишь людей, которые от голода умерли…

На фронт солдаты пешком ходили. Шли по направлению от Ленинграда. Противоположный берег под немцами был. Наши несколько раз безуспешно форсировали Неву, чтобы прорвать блокаду. Жестокие там были бои. А я на реку за водой ходил. Идёшь и видишь – плывут по Неве трупы. Страшные, раздутые. Их вылавливали и хоронили.

Врезались в память трагичные случаи. Вот один из них: молодой солдат от страха сбежал с поля боя. Его в Ижоре поймали, построили военных и расстреляли. Пацану 17–19 лет, конечно, на войне страшно. Но и командованию надо было показать, как они с дезертирами борются… Был же такой приказ № 239 – кажется, так военные говорили: «Сталин издал: “Ни шагу назад!”». А это значило: вперёд идти – от немца погибнуть; отступать – заградотряд сзади, всё одно – погибнуть. Обидно и унизительно – от «своих» погибнуть.

Рядом с нашим домом жила многодетная семья, у них было 10 детей, очень бедно жили. Только голод начался, ребятишки один за другим умерли. А старший их сын, Александр, когда в армию призвали, не пошёл; он вырыл себе далеко за домом землянку и там жил. И вот в одну из ночей они с отцом стали рубить дверь, которая вела в наш подвал. У нас там картошка хранилась. Что делать? Мама брату говорит: «Вова, давай, я сейчас стекло разобью, а ты беги к дому Малозёмовых (они на передней линии жили), скажи, что беда у нас». Выбивает мама стекло в комнате, Вова бочком выбирается в снег и бежит туда. Прибегает: «Тётя Шура, там к нам соседи с топором и винтовкой». Тётя Шура быстренько своим сказала: «Ради Бога, помогите, посмотрите, в чём там дело», они и пошли. Только отец с сыном тем временем уже убежали. Но по следам на снегу определили, куда тропочка вела. На следующий день военные и милиционер привели этого Сашу на кладбище в Ижоре и расстреляли…

Был ещё случай. Знакомая наша, тётя Оля, однажды с подсобного хозяйства кочешок капусты перерезала и забрала – посадили её в тюрьму на 10 лет. Эта тётя Оля одна внучку воспитывала, родителей у девочки не было.

Однако ж, несмотря на все эти ужасы, взрослые говорили: «Нам Боженька помогает!». Немцы-то думали, что война будет недолгой, быстренько нас захватят и победят. Только в первую военную зиму грянули сильнейшие морозы, так что они в своих бушлатиках заболевали и гибли.

У нас в Усть-Ижоре церковь красивая была, высокая, в ней меня мама крестила. И немцы, как нам говорили, брали прицел по колокольне и стреляли большими снарядами по школе (догадывались, что там был штаб). Наши решили сбить немцам прицел – взорвать колокольню. В первый раз взрывчатки заложили немного – церковь выдержала, только треснула. В другой раз заряд увеличили вдвое – и развалили колокольню. Но немцы всё равно стреляли.

До войны на правом берегу напротив Усть-Ижоры жили немцы-колонисты. Они были большие трудяги! Мама рассказывала, что у них там был лес разработан, и поля тянулись далёко-далёко. А когда на картофельных полях урожай поспевал, эти колонисты набирали русских девушек для копки картофеля. Наварят обед и приглашают девушек поесть. Если девушка ест плохо, ей говорят: «Спасибо, но вы нам не подходите». Брали тех, кто ел быстро и много. Вот так. В начале войны их выселили, считалось, раз немцы, значит, могут шпионить, секретные сведения фашистам передавать. Нам говорили, что они стреляли красными ракетами в направлении стоящего корабля, указывая его местоположение. Корабли стояли напротив реки Ижоры, напротив Понтонного завода. Вот немцы и бомбили. Были прямые попадания. Самолёты часто летали. Мы радовались, когда в воздухе появлялись наши самолёты и летели к линии фронта. Во время прорыва блокады, в 1943 г., столько было техники! Первую линию обороны немцев «обрабатывали» самолёты. Мы гордились, когда наши самолёты туда летели! Такая радость была, и не верилось, что эта страшная сила была сломлена!

До войны я закончил три класса. Во время войны занятий в школе не было. Учёба начались в 1944 г., когда блокаду сняли и военные ушли.

Помню тот день, когда война закончилась. Нам сказали: «Идите домой, сегодня занятий не будет. У нас такая радость: немцы капитулировали, сдались, мы победили!».

Из эвакуации стали возвращаться люди. Ижорцам возвращали их участки, даже если дом сгорел или был разрушен, и они снова строились на своей земле.

В начале войны нашу корову забрали на мясо, мы и не думали, что когда-нибудь нам возместят утрату. Однако справку о том, что мы сдали корову, мама сохранила. И вот несколько лет спустя приходит письмо: «Вы обязаны приехать в Эстонию для получения коровы»! Мама поехала с одним нашим земляком. Получили они там по коровёнке, наняли машину и привезли в Ижору. Корова была, правда, небольшая, но сердитая. Никак не хотела нам молоко давать…

Когда в 1947 г. я закончил школу-семилетку, мой друг сказал мне: «Саня, пойдем в судостроительный техникум, а потом на завод работать, у нас многие работают на Понтонном, и зарплата хорошая». Вот я и поступил в судостроительный техникум, а в 1951 г., после окончания техникума, пошёл работать на судостроительный завод. И отработал там 55 лет. Сейчас завод настолько расстроен… А ведь, когда мы пришли и первые годы там работали, то даже зимой, в морозы, под открытым небом собирали корабли. Наш цех назывался ЭРА – электро-радиоавтоматика. Зарплата у всех была неплохая, да вот заставляли подписываться на облигации: денег стране не хватало на восстановление народного хозяйства. А потом облигации тиражами гасились, и я кое-что по ним получил. В армию не призывали, у меня бронь была. Там же, на заводе, встретил свою будущую супругу, Валентину Ивановну. Потом институт закончили оба заочно.

Валентина Ивановна – блокадница. Родители с ней в первый военный год из Ленинграда выехать не смогли, остались в городе. Так ведь сколько на Дороге жизни было погублено народу! Немцы снарядов не жалели…

Мы жили на улице Римского-Корсакова, и во время обстрелов бабушка сажала нас на печку, давала грызть жмых, чтоб мы не слезали. Я 1939 года рождения. Мне было 3 года во время войны. В блокаде мы прожили 11 месяцев, а потом вместе с Адмиралтейским заводом уехали в эвакуацию. Я помню, как мы ехали на пароме. Мама велела мне охранять мешки с нашим скарбом: в наматрасники было набито всё, что мы могли взять с собой. Помню, никак не могла понять, где же это водная преграда, ведь во всей Татарии никаких озёр нет. Позже до меня дошло, что так взрослые называли Ладожское озеро.

До войны родители работали на Адмиралтейском заводе. После войны папа уехал в Германию на демонтаж предприятий, которые немцы увезли, а в 1948 г. вернулся обратно. По возвращении ему предложили на выбор работу на трёх заводах: Балтийском, Адмиралтейском и Понтонном. Только в городе комнату давали в качестве жилья, а в Понтонном – квартиру. Папа и выбрал Понтонный завод.

В 1948 г. нас у родителей было трое: я и два брата. Братья уже после эвакуации родились, они совсем маленькие были. Тот, что постарше, вырос и стал лётчиком, потом погиб на учениях, выполнял учебный полет…

Я в 16 лет пришла на завод, да так и проработала там 40 лет, а муж Александр Иванович – аж 55. Так что наш совместный трудовой стаж – 95 лет! Да родители 40 лет отработали на Адмиралтейском заводе. Теперь вот и внук в судостроении работает – это же целая династия! Мы сосчитали, что наша семья 140 лет в судостроении отработала.

Записала Софья Казакевич

Декабрь 2014 г.

До войны многих в Усть-Ижоре звали по прозвищам. Например, у семьи фамилия Дичунас, а все зовут их Антоновыми – потому что хозяин Антон. Хозяин Тихон – значит, Тихоновы, хотя своя фамилия совсем другая была. А наше прозвище – Зарёвы. Дед мой, Дмитрий, был коваль (кузнец), поэтому лицо у него всегда красное было. Вот по деду нас, Правдиных, звали Зарёвыми.

В мае мы с братом Сашей Правдиным окончили 7 классов. В июне в предпоследнее воскресенье по радио объявили, что в четыре часа начали бомбить Киев: Германия объявила нам войну. Первые воспоминания – испуга не было. Но все хотели что-то конкретное знать, поэтому слушали радио каждую минуту. Папа пошёл на работу, несмотря на то, что был выходной день. Когда вернулся домой – сказал, что надо готовиться к эвакуации: объявили, что будет эвакуация завода. Папа работал на заводе им. Ворошилова[12]. Это завод, который выпускал оружие. Папа сказал: сначала отправят вещи, а второй эшелон уже пойдёт с людьми. Мы стали собираться в эвакуацию и продавали всё, что выросло у нас на огороде, и вообще всё, что можно было продать. Распродали мы всё очень быстро. Мы должны были уехать 7 сентября, но не успели. Фронт приблизился, начались обстрелы, поезда перестали ходить. Нас довезли до станции Ижора, там мы вышли и пошли обратно домой. Так мы остались в блокадном Ленинграде. Пришли домой, а дома ничего нет: всё же распродано. Буквально через десять дней на нашей территории расположился медсанбат 55-й армии. Из четырёх комнат дома нам на пятерых человек – маму, папу, сестру Машу, брата Сашу и меня – оставили 12-метровую комнату, а остальные помещения занял начальник санитарной дивизии 55-й армии. На кухне расположился его адъютант, а в проходной 9-метровой комнатке разместились 4 врача. Маму вызвали в сельсовет и направили на оборонительные работы, но вместо мамы поехала я. Под Ям-Ижорой мы стали рыть противотанковые рвы. Мне было 15 лет, а брату – 14. Там я встретила своих одноклассников. Но на окопах мы были недолго. Началась бомбёжка. Прилетел самолёт и на бреющем полёте начал расстреливать людей, которые рыли противотанковые рвы. Мне повезло – у нас была компания из нашего класса, и мы вчетвером держались рядом. Когда началась пальба, мы прыгнули в ров с водой, а когда стемнело, в этот ров прыгнули ещё трое. Мы думали, что это немцы, но это оказались наши: двое солдат и один гражданский. «Ребята, как вы здесь оказались?» – спросили нас. Мы ответили, что спрятались сюда, когда началась стрельба. Мы сидели полностью в воде, над водой торчали только наши головы. Военные сказали нам: «Ребята, не бойтесь! Мы вас переведём через линию фронта, только надо подождать». Мы дождались темноты, и за этими бойцами ползком перебрались на нашу территорию. Ползли примерно полкилометра, и нас привели на речку Ижору. Там по берегу мы уже вышли к родной Усть-Ижоре. Вот такой эпизод произошёл со мной в самом начале войны.

А потом началась тяжёлая жизнь, для нас – вдвойне, потому что мы всё продали. Есть нам уже сразу было нечего. С мамой и братом стирали бельё для медсанбата, а когда привозили раненых, помогали переносить их в палатки.

Как-то мы разгружали раненых, одного стали подымать, а он говорит: «Я сам». Стал он подниматься, и у него кишки выпали. Хорошо, что санитар как-то сумел повернуть раненого, ткнул, чтобы он упал, и обратно его шинелью стал внутренности запихивать. Кошмар!

Когда из машины людей выгружали, персонал медсанбата распоряжался, кого куда нести. Если ранение в живот – в одну палатку; в голову, в руку ранен – в другую. Я как-то поинтересовалась, почему так, а мне ответили: если ранение в живот – всё будет бесполезно, человека сразу умирать несли.

Весь наш участок земли и все бытовые постройки были заняты под госпиталь. В сарае организовали столовую для обслуживающего персонала и ходячих больных, а в конюшне оборудовали кухню. С холодами, во дворе построили сушилки для белья: поставили столбы четырёхугольником, поперёк прибили рейки. Нам приходилось стирать бельё. Когда стало холодно, мама уже не могла полоскать бельё в холодной воде. Полоскать пришлось брату. А я ему помогала. В январе мне исполнилось 16 лет, это уже был 1942 г. За нашу работу нам давали котелок каши – пшённой или овсянки. Каша и припасы из погреба нас спасали от голода.

Уже в середине января адъютант как-то разбудил папу и говорит: «Что-то кошка орёт. Похоже, зовёт куда-то. Пойдём, отец, посмотрим». И папа пошёл вместе с ним. Кошка привела их к дороге и лапами стала рыть снег. Папа с адъютантом подумали, что в снегу замерзает человек, а там оказалась передняя часть лошади. Находка спасла нас от голода. Всю ночь мы разделывали конину: надо было шкуру (шкура тоже потом в еду пошла) отделить от мяса, а сил-то считай, не было. Из мяса мама наделала котлет. На чудесный запах вышел сам начальник медсанбата, говорит: «У вас вкусно пахнет». Мама и его котлетами угостила. За время блокады всех собак и кошек съели, а наша кошка прожила с нами всю войну и после войны принесла котят.

Мой брат Саша во время войны пошёл работать на завод в Металлострое. 15 лет тогда ему было. Сначала работал деревомодельщиком, потом в цех перевели, где получил высокий разряд. Потом мастером перешёл работать, а из мастеров уже бригадиром назначили. В конце концов, стал Александр начальником цеха. В послевоенное время, будучи начальником цеха, часто по работе выезжал за границу. Умер в 47 лет от лучевой болезни (дозу радиации получил в Польше, где случилась неполадка с оборудованием).

Моя старшая сестра Маша училась в Университете. В 1942 г. её вместе с Университетом по Дороге жизни эвакуировали в Казань. Там она окончила институт, а я в это время поступила работать. Неработающим полагалось по карточке 125 граммов хлеба, а работающим – почти 200. Поэтому все подростки стремились работать. На станции Понтонная предприятие было от НКСП[13] – Средне-Невский ССЗ[14] № 363. Или попросту – понтонная верфь. Корабли строили. Я недолго проработала подсобницей, потом оформили учеником судосборщика. Проработав тут всего неделю, я потеряла сознание и упала на днище корабля. Меня вытащили и привели к начальнику цеха. Посмотрел он на меня, да и говорит: «Мало того, что она ребёнок, так она ещё и дистрофик». Отправил меня в отдел кадров: «Может, подберут какую другую работу». Устроили меня учеником бухгалтера и определили на бухгалтерские курсы в учебный комбинат, который я закончила в 1945 г., получив удостоверение бухгалтера.

От «маяка»[15] (нас ещё звали Правдины с маяка) в Усть-Ижоре до Понтонного пройти надо было 5 км в один конец. Однажды, когда я шла с работы, начался обстрел. Снаряды ложились по дороге. Я побежала, и вдруг – толчок. Незнакомый мужчина вовремя толкнул меня в канаву. Но всё равно мне зацепило ногу осколком снаряда, и спаситель притащил меня в наш же медсанбат на верфи. Там мне вытащили осколок и отправили домой.

Средне-Невский ССЗ № 363 обстреливали каждый день. Моряки, которые там работали, ходили на обед строем. В обеденное время как раз и начинался обстрел. Потом уж им дали команду, чтобы бежали по канаве врассыпную.

Однажды я относила документы в «первый» отдел и видела, как сажали в машины и увозили куда-то работников завода. Оказывается, были засланные люди, которые ориентировали обстрел по заводу именно в то время, когда подходил к концу ремонт быстроходных тральщиков. На ремонт тральщики приходили по ночам, так же по ночам и уходили обратно. Так вот, обстрел начинался после завершения ремонта и точно по тому месту, где стоял отремонтированный корабль. Как только этих людей забрали – точные обстрелы и прекратились.

Много и страшно умирали люди, оставались пустыми дома. Мы с братом собирали по Ижоре покойников, обходили дома. Если хозяева умирали – деревянный дом на снос, а дрова раздавали людям, которые не могли сами себя обеспечить. В жутко суровую зиму 1941-го на берегу Невы вырубили все деревья.

Завод им.Ворошилова, где работал папа, был недалеко от завода «Большевик». Папин завод перешёл на казарменное положение, да и многие заводы так работали. Я часто ходила к папе, чтобы отнести какие-то продукты. А пройти надо было 15 километров, так что я с утра уходила и только к вечеру возвращалась – ходьба в одну сторону занимала 4–5 часов. Очень тяжело и очень страшно. Папа на заводе питался. А нам так и выдавали по 125 граммов хлеба на человека до конца 42-го, потом уже стали прибавлять по 25 граммов, затем – по 50. В магазин за продуктами я уходила в 5 часов утра. Встану и иду занимать очередь. Магазин был в Соцгороде (сейчас п.Металлострой). Тогда там всего 4 дома было. В одном из них был магазин. Очереди длинные, стоять приходилось долго: подходит человек, у него берут карточку, вырезают талоны на хлеб, сахар, крупу. Крупы можно было купить не больше килограмма. Сейчас всё продается в упаковках, а раньше – из мешка совочком по пакетикам развешивали. Но в основном все ходили со своими торбочками – тканевыми мешочками. Кроме хлеба, брали, если повезёт, сахар, крупу: овсянку, пшено, перловку (риса не было). Нам в Усть-Ижоре страшно было до конца 1942-го, потому что часто обстреливали. А потом уже в основном стреляли по городу, по заводам.

Лёд в 1942-м сошёл только в мае. Если во время обстрела снаряд попадал в Неву – оглушённая рыба всплывала кверху. Все, кто только мог, на лодках ехали собирать эту рыбу. Большим подспорьем было. Все, конечно, радовались: во-первых, потому что снаряд не попал ни в чей дом, а второе – рыба, люди могли питаться.

Кормлением нашим руководила мама. Каждый день она давала картошинку и полкусочка хлебца утром и в обед, а вечером обязательно сухарик и чай. Сахара – одну ложечку. До войны, до казарменного положения, за столом всегда такой порядок был: собирались все на кухне, и первым начинал кушать папа – это был закон. После него можно было приступать к еде и нам: брату Саше, сестре Маше и мне. Накладывала еду мама. А в блокаду есть всё время хотелось. Выживали так. Меня сельсовет послал работать в колхоз им. Маркса Гёльца, на правый берег Невы. Дали в подчинение 9 детей от 8 до 12 лет, мне 16 лет было (самая старшая), мы рвали лебеду, делали пучки и грузили в машину. Военные пригнали четыре «полуторки» с прицепами, загруженные ёлками и еловыми лапами. Большие лапы разбирали на веточки и тоже вязали в пучки, наполняли мешки и развозили по предприятиям в Ленинграде. К концу 42-го у нас уже и щавель, и лебеда, и хвоя еловая впрок были заготовлены. На всех заводах из крапивы, лебеды, хвои делали витаминный напиток. В начале смены на проходной любой рабочий обязан был кружку этого отвара выпивать. Иначе и по пропуску не пропускали. В самую страшную пору ели сныть, крапиву, лебеду, как только она показывалась из земли. Из крапивы варили щи, пекли оладьи. Мама зелень пропускала через мясорубку, добавляла чуть-чуть муки и из этого теста делала блинчики. Как она старалась, чтобы всем было хорошо! Всем хотела угодить. Вечная ей память!

В январе 1944-го, 27-го числа, город был полностью освобождён от блокады. Началась стройка. Надо было всё восстанавливать. Работали не по 8 часов, а по 10. С фронта возвращались раненые, а наш медсанбат (55-й армии) пошёл вслед за фронтом.

Первое, что у нас появилось – это собака. А случилось так: шёл мимо нас какой-то мужчина с собакой. Вдруг с ним случилось что-то, и он упал. Его подобрали, увезли, а собака осталась, ну мы и взяли её себе. Но прожила она недолго – очень старенькая была. Потом у нас появилась Зельда, немецкая овчарка.

Об окончании войны мы узнали неожиданно. Папа болел, лежал дома, я собиралась на работу, мама – в магазин. Вдруг по радио объявляют конец войны. Стали мы обниматься, целоваться, чуть не плясать – столько было радости! И верилось, и не верилось! Не верилось потому, что, несмотря на объявленный мир, бои всё ещё шли. Не хотел фашист сдаваться. Ещё гибли наши люди. Возьми злую собаку – чем больше её бьют, тем больше она огрызается. Так и тут: мало того, что врагов в их же логове побили, так они всё равно пытаются что-то доказать.

Сейчас очень многие люди ищут тёплого места, а раньше и не думали об этом: ни в войну, ни после войны. У меня очень тяжёлая была жизнь. 18 лет я жила одна и жила в основном работой. В то время люди старались держаться друг друга, семью берегли. Сейчас много разводов. Молодая пара сошлась, чуть немного пожили, что-то не понравилось – сразу «фырк», и пошло! Раньше люди в словах были осторожнее. Вот сейчас могут сказать всё, что угодно. А надо быть терпимее. 12 января 2015 г. мне исполнится 90 лет[16]. Как-то вышла я из магазина и встала – надо перейти через дорогу. Люди мимо идут, как будто их не касается. Хорошо, один парень, молодой, высоченный, подошёл ко мне и говорит: «Бабушка, Вас перевести?». Сумку мою подхватил, за руку взял и перевёл через дорогу. Потом ещё спросил: «Куда Вас отвести? Может, Вам помочь?». Добрый человек всегда стремится сделать что-то для другого, помочь не только больному, но и пожилому, старому. Доброта человека успокаивает, уравновешивает. Молодому поколению я хочу сказать: «Будьте добрее!».

Записала Мария Кириллова

Октябрь 2014 г.

«Исхожу всю землю, но вернусь к тебе». Мой дед, Иван Михайлович Горбунов, с войны не вернулся. Он похоронен на кладбище у храма Александра Невского в Усть-Ижоре.

Возле церкви Александра Невского в Усть-Ижоре есть старое кладбище, на нём – братская могила бойцов 2-го отдельного разведывательного батальона 55-й армии, павших в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Разведчикам установлен памятник.

Однако мало кто знает, что на этом же кладбище есть ещё несколько воинских захоронений времён Великой Отечественной. На одном похоронен комсостав 68-го стрелкового полка (сп) 70-й стрелковой дивизии (сд): командир полка, начальник штаба полка, помощник командира полка, комиссар полка. Один из похороненных здесь офицеров – мой дед – капитан Горбунов Иван Михайлович, начальник штаба 68-го сп.

Иван Михайлович Горбунов родился в 1909 г. в селе Кириллово Пензенской губернии (в настоящее время это в Земетчинском р-не Пензенской обл.). Он был старшим ребёнком в крестьянской семье, в которой, помимо него, было ещё четыре сына: Григорий, Пётр, Николай и Василий. Все пятеро ушли на войну, а вернулись – двое.

Мой дед служил в Красной Армии с октября 1931 г. Год начала его службы в 68-м сп мне неизвестен, но 70-я сд была сформирована в 1934 г. В 1936 г. полк в составе 70-й сд был передислоцирован под Ленинград – в Красное Село, а потом на Чёрную речку. В 1937 г. новая передислокация – теперь в район Парголово. В 1939–1940 гг. в составе своей дивизии полк участвовал в финской войне, по завершении которой оставлен был в Выборге, откуда в августе 1940-го выведен обратно в Ленинград. Об этом в письме семье:

«Здравствуй, Маруся, Миша, Тома.

Дорогая Маруся, война кончена[17], и самое дорогое, я жив и здоров.

13 марта до 12 часов дня мы дрались как волки. Люди убивали друг друга. И вот, в 12 часов получен приказ прекратить огонь, мир. Все люди радовались до слёз, и сейчас живём спокойно, в хороших землянках, не свистят уже пули, не рвутся снаряды, жизнь стала радостная. Маруся, я думал, что скоро увидимся, но, по видам, не скоро ещё. Нам государство доверило большую честь: нас оставили на новой финской границе. Опять в лесах, и к осени, наверно, приедете и вы.

Больше новостей нет. Меня представили к награде орденом. Но это ещё не знаю, пройдёт ли, потому что будут разбирать три ступеньки ещё. Ну, пока живи, радуйся и веселись.

Маруся, велосипед теперь считай твой. Если сумеешь, то отдай его через Чуркина починить в город. Сама научись кататься и занимайся утром и вечером гимнастикой. Чтобы я приехал, ты бы не старела.

Целую и обнимаю тебя, дорогая, и Мишу с Тамарой.

Не тужи, подружка, о моей судьбе.

Исхожу всю землю, но вернусь к тебе.»

…В июле 1941-го 70-я сд была переброшена в район Порхова (Псковская обл.), где вступила в бой с гитлеровскими войсками. Участвовала в контрударе под Сольцами, когда враг был отброшен на 40 км и освобождён г.Сольцы. В дальнейшем дивизия отступала почти до Ленинграда.

Иван Горбунов в июльских боях был ранен и в госпиталь направлен в г.Владимир. Именно оттуда он посылает письмо семье:

«Здравствуй, Маруся, мама, папа и Миша, Тамара. Желаю выздоровления Вале. Привет брату Васе. Маруся, сейчас вот 16 августа я получил от тебя письмо. Письмо это первое, что я получаю от тебя, а всего второе – одно от ребят. И конечно, я очень рад этому письму, ибо я его очень ждал. <…>

Ну, насчет того, что я вас не пугаю, я действительно уже выздоровел и сейчас лечусь только одной физкультурой. Рука почти действует как нормальная. Но тяжести большие пока поднимать нельзя. А ранен был я так. Во время налёта авиации я хотел помогнуть пушке выехать из грязи. Мы в тот момент гнались за немцами. И меня воздухом от разрыва бросило в сторону и ударило об дерево. И в результате сломало 2 ребра на груди, и разбило плечо, и около кисти в кости получилась трещина. Когда я очнулся, меня на носилках несли Суханов и Мелешко – врач. Он хорошо меня забинтовал, и тут же на машине отправили в тыл, а оттуда и дальше поездом. Ну, рёбра на груди, а не на боку, они хрящиковые и дней через 12 срослись. Плечо тоже срослось, только осталась шишка – мосол, где срослось у ключицы (по-кирилловски «хомутик»), и сейчас трещина у кисти тоже хорошо проходит. <…>»

Во владимирском госпитале дед лечился неполный август и следующее письмо пишет уже с обратной дороги в полк, который к тому времени занимал подступы к г.Колпино.

«Здравствуй, Маруся, папа, мама, и дети все, и брат Вася.

Ну, дорогие, пишу письмо из Москвы, жду поезда в Ленинград. Маруся, из госпиталя я выписался 19.8 и в тот же день прибыл в Москву. Заехал к Грише[18]. Как я туда доехал – это было очень много приключений. Григория я нашёл очень далеко. Он выехал за мной на мотоцикле, и мы поехали ночью. Свет, конечно, зажигать нельзя. Был дождик, очень темно, и дорогой нас чуть не задавили автомашины. Не доехав до него, мы свалились под мост – в темноте проехали мимо моста. Ну, Григорий и я отделались лёгкими ушибами, мотоцикл бросили и добрались до него пешком.

У Гриши я был часов 12. Много с ним переговорили. И вот я сейчас на вокзале должен ждать сутки поезда. Ну, как доеду до Ленинграда, то, конечно, напишу.

Больше писать нечего. Ну, пока. Будьте живы и здоровы.

21.8.41 И. Горбунов»

В нашей семье сохранилась вырезка из газеты «Ленинская правда» (орган Земетчинского райкома КПСС) за 1967 г. с описанием геройских действий моего деда в бою возле станции Медведь (это под Лугой). Написал про собрата по оружию подполковник в отставке А.Дубинин (тоже участник боёв Великой Отечественной):

«На дальних и близких подступах к Ленинграду 70-я ордена Ленина стрелковая дивизия сражалась с фашистами. Воины дивизии мужественно и храбро дрались у стен города революции. В составе дивизии было много воинов и из Пензенской области. В числе их – уроженец села Кириллово Иван Михайлович Горбунов.

В семье Ивана было пятеро братьев. Все они воевали на фронтах, защищая Родину. Трое погибли в боях. Вернулись только Пётр, который живет сейчас в Омске, и Василий, который трудится в родном селе.

В августе 1941 года под Ленинградом шли особенно упорные и кровопролитные бои. Фашисты бешено рвались к городу, бросали в бой многочисленные танки, авиацию, пехоту, десанты парашютистов. Наши солдаты не жалели своих жизней, они делали всё, чтобы задержать продвижение противника.

Однажды[19] у станции Медведь во время боя замолчала наша пушка ПТО, её расчет был убит. Это заметил Иван Горбунов. Он мигом бросился к орудию, зарядил его и открыл огонь по подступавшим танкам. Сначала загорелся один фашистский танк, затем второй. Немцы отступили, атака была отбита.

В сентябре 1941 года враг предпринял попытку форсировать Неву. Немецкие шакалы думали соединиться с финской армией на Карельском перешейке. В дни тяжелых сражений на берегах Невы 70-й дивизией командовал Герой Советского Союза, тоже наш земляк-пензенец Анатолий Краснов. А одним из стрелковых полков[20], входящих в дивизию, – Иван Горбунов.

В районе Невской Дубровки 30 сентября 1941 года фашисты стали усиленно обстреливать и бомбить занятые дивизией плацдармы. Нельзя было найти клочка земли, который бы не был изрыт воронками и полит кровью. Казалось, невозможно уцелеть в этом кромешном аду. А фашисты бросали в атаку всё новые и новые свежие силы, надеясь сломить сопротивление наших войск.

В это время домой, в Кириллово, пришло <…> письмо от Ивана. “Дорогая Маша – писал он. – Береги детей. Воспитывай и учи их так, как учит нас партия Ленина. Я знаю, тебе будет нелегко с троими. Поцелуй за меня Мишу, Тамару, маленькую Валю. Утром идём в бой. Целую всех вас. Иван <…>”».

Осенью 1941 г. враг был остановлен на подступах к Ленинграду. Юго-восточное направление прикрывали части 55-й армии, в состав которой на тот момент входила 70-я сд. 68-й сп прикрывал подступы к Колпину. Немецкие снайперы устроили настоящую охоту на командирский состав. Так, в 68-м сп за 3 месяца было убито всё командование полка: 7 декабря 1941 г. убит комиссар 68-го сп старший политрук (по другим сведениям, батальонный комиссар) Иван Демидович Кочкин; 8 декабря – командир 68-го сп майор Василий Алексеевич Кравцов; 12 января 1942 г. – начальник штаба 68-го сп капитан Иван Михайлович Горбунов; 4 февраля 1942 г. – помощник командира 68-го сп майор Александр Иванович Суханов. Похоронили одного рядом с другим на кладбище п.Усть-Ижора. В одном из последних писем семье Иван Горбунов писал:

«Здравствуй, Маруся дорогая, дети Миша, Тамара и Валя, родители папа и мама и Вася[21].

Маруся, сегодня 17-XII-41 года я получил от Вас и от Васи письмо. Письмо написано 17.11.41 г., где вы сообщаете, что Пётр ранен. Я получил письмо 18.12.41 г. в тот момент, когда я два дня отдыхал. Сейчас 18.12.41 года я кончаю свой отдых, и сегодня идём в бой с врагом ликвидировать блокаду, какую нам организовали мерзавцы немцы. Ну, за письмо спасибо, очень рад, что живёте хорошо. Маруся, я Земетчинскому райвоенкому написал письмо о том, чтобы ты получила деньги. Письмо посылаю с этим вместе. Новостей нет, разве только то, что я капитан и работаю тем, кем работал Остроумов. На днях похоронил своего лучшего друга Кочкина. И ещё новость: в мою часть опять пришёл ко мне Ковальков.

Ну, писать нечего. Пишите и ждите следующего письма. Целую, Иван Горбунов.

18.12.41».

«Прошло много лет, – заканчивает статью подполковник Дубинин. – Залечили люди раны, нанесенные войной. Выросли дети Ивана Горбунова, стали нужными и ценными для общества людьми. Старший сын – Михаил работает механиком на одном из заводов Челябинска. Тамара стала педагогом, а Валя работает техником в Ленинграде. Их мать, Мария Андреевна, выполнила наказ своего мужа, она воспитала своих детей, помогла им найти свою дорогу в жизни.

Идёт время. У Марии Андреевны растут внуки. Они живут весело и беззаботно. За их счастье и счастье других детей отдал жизнь их дедушка Иван Горбунов».

Где именно располагался 68-й сп, сказать сложно. В документах о безвозвратных потерях место гибели убитых офицеров указано как г.Колпино. Документы, имеющиеся в архивах, дают представление о дислокации соединений, дивизий, но не полков. Недавно мне удалось разыскать фрагмент карты, датируемой примерно ноябрём 1941 г., – указано, что 68-й сп дислоцировался в полосе Слуцко-Колпинского укреплённого района возле противотанкового рва неподалёку от населённых пунктов Александровка (ныне Александровская), Пулково, Бол.Кузьмино. В наши дни на этом месте начинается строительство жилого квартала «На Царскосельских холмах».

Конец ознакомительного фрагмента.