Вы здесь

Живая Литература. Стихотворения из лонг-листа премии. Сезон 2010-2011. Вадим Ковда (Александр Евдокимов, 2012)

Вадим Ковда

Возраст

С каждым годом труднее с людьми говорить.

Даже друга понять, даже сердце открыть.

Даже песню запеть, даже в праздник сплясать,

даже несколько слов о любви написать…

Только в ясные дали лесов и полей

с каждым годом гляжу все смелей.

Искусство

И карканье воронов грустных,

и лай полуночных собак… —

все это искусство, искусство,

в котором и Пушкин, и Бах…

И свет, что так стелется тускло,

и зимних лесов забытье… —

все это искусство, искусство.

Но только не ведомо чье.

Полустанок

Мне все это слишком знакомо!

Обычный пейзаж за окном:

коза возле белого дома

и женщина с желтым флажком.

Открытая в домике дверца —

там чайник, косой табурет…

Ах, все это где-то у сердца

я чувствую тысячу лет!

Поблекшая, пыльная травка.

Неприбранный, реденький лес.

И голая, голая правда

от голой земли – до небес.

* * *

Облаков кочевые народы,

куст оседлый… – их можно любить.

Я, как в церковь, хожу на природу.

А куда еще стоит ходить?

Лес, трава, полевая ромашка.

И беспутно кружащий листок,

и писклявая тощая пташка

скажут: – Милый! Ты не одинок…

Заблестит сизой дымкой долина

и излучиной белой река,

улыбнутся подзолы и глины,

где лежать мне века и века…

И отпустит глухая тоска…

Сиваш

Шелест маленьких гнутых деревьев

да морское сиянье вдали —

все ж отрада для слуха и зренья

у покинутой Богом земли.


Но и чахлые эти уродцы

тихо мрут у меня на глазах.

А их души уносятся к солнцу

в бесконечных, пустых небесах.


Остаются в белесом просторе

нарастающий солнечный свет,

голубое блестящее море,

да рыбацкой ладьи силуэт.

* * *

Смолкайте, пустые желанья!

Уйдите, пожалуйста, прочь!

Я отдан был вам на закланье,

но больше мне с вами невмочь.

Отблядствовал, отсуетился,

Словес наболтал на века…

И все ж не сломался, не спился

и даже не умер пока.

Так полнитесь вечностью строчки!

Кричи суть, что зрела во мне:

о маме, о сыне, о дочке,

о Боге, любви и войне…

Я вновь отрицаю бессилье.

И вижу: в глухом полусне

вздымается сфинксом Россия

вдали, предо мной и во мне.

За Днепром

Словно кожа столетней старухи,

в черных трещинах эта земля.

Здесь огромные, злобные мухи

да обугленный цвет ковыля.


Давит ветер ненашенской силы.

Пыль столбом. И хрустит на зубах.

Раскаленно и желто светило

в заднепровских бескрайних степях.


И зыбучих песков безобразие

в благодатном приморском краю.

И сюда желтолицая Азия

тянет дерзкую руку свою.


Чуть маячат отары овечьи.

Даль плывет, замутненно-бела…

Бесконечны труды человечьи.

Преходящи людские дела.

За Обью

Как бревенчато и косо!

Тихо. Выпала роса.

Запах пиленого теса

заполняет небеса


Нежный, прибранный, румяный

от светла и дотемна

городишко деревянный,

деревянная страна.


Хмурый дед в косоворотке,

с черной прядью в бороде.

А кругом все лодки, лодки —

на земле и на воде.


Бесконечна, с белизною,

светло-серая во мгле

Обь лежит передо мною,

словно небо на земле.


Облака плывут, как духи.

Окна смотрят на леса.

На завалинках старухи

щурят белые глаза


и в немой закат над Обью

песни ясные свои

стонут, полные любовью,

плачут, полные любви.

* * *

Что не оплачено кровью,

сгинет – и нет ничего.

Все, что не стало любовью —

пусто, уныло, мертво.

Если живешь несчастливо,

вдумайся, не обозлись, —

в чем-то она справедлива,

неумолимая жизнь.

* * *

Ветер, изгибаясь, шелестит.

Небеса застыли синим сгустком.

Море ослепительно блестит,

словно снег на поле среднерусском.


Здесь, на вулканической горе,

над немым хаОсом Карадага

в гулком и пустынном октябре

мы одни, нам ничего не надо.


Дальних гор клубится полоса.

Мы сидим, ослепнув и оглохнув…

И душа течет через глаза,

словно солнце сквозь большие окна.

Ледовитый океан

Два часа пополудни, а вечер.

Мгла. Огни сухогруза видны.

Снег да брызги, да воющий ветер,

да размытое око луны.

Рядом остров – маяк за дорогой,

лысый берег, скупое жилье…

Острый нож красоты этой строгой

проникает под сердце мое.

Я смотрю: что ж, и это Россия,

где полгода полярная тьма.

Все равно – здесь настолько красиво,

что от этого сходишь с ума.

Я под снегом стою перекрестным

и придавлен, как будто бедой,

этим Севером, диким и честным,

беспощадной его красотой.

Христос и Аввакум

Католическая церковь недавно покаялась за преступления Инквизиции.

Не пора ли и Православной церкви покаяться за продолжавшийся более столетия геноцид русских староверов?

1

Не проста эта жизнь, не проста.

Давит, жжет ядовитая дума:

– Пусть евреи распяли Христа…

Ну а кто сжег живьем Аввакума?


Но молчат… Не приемлют вины.

Крутят, врут на стремнине летейской.

Лишь мои, чую, дни сочтены

в скорбной участи русско-еврейской.


Для чего полукровкой рожден?

Что имела судьба на примете?

На меня с высоты смотрит Он…

Я раскаюсь за тех и за этих.

2

Плыл нимб… Глаза светили …

Нес мир и благодать

Когда его схватили,

не рвался убегать.


При нервной перегрузке, —

наивен и красив,

задумался по-русски,

семитский позабыв.


Страна, где все заклято,

где в будущем Он был,

которую когда-то

всю, всю Он исходил…


Я подступаюсь к теме,

что муторна, больна.

Нормально, что в поэме

сломались времена.

3

Все было, как в России

конвой, стукач, арест…

Он падал от бессилья,

но нес свой тяжкий крест.


Из будущего злого,

где ложь, корысть, разор,

от горечи былого

мы не отводим взор…

4

На холме невысоком

стоял, избит, смешон.

Тут страшный суд над Богом

людьми был совершен.


Глаз любопытных гроздья.

Молчит толпа людей…

Когда вбивали гвозди,

слышал хруст костей.


Там – в Иерусалиме

(я тоже в нем бывал) —

давно забыто имя,

кто гвозди те вбивал.


Нет палача в помине…

Он – стрелочник … Плевать!

Зато осталось имя,

кто приказал: Вбивать!


Как это некрасиво —

коррупции разгул!…

Наверно, и Каифа

Пилату отстегнул.

5

Отбросьте, зачеркните

мой воспаленный стих.

Ведь Он учил: Любите!

гонителей своих!


Но не лукавьте, бросьте…

Да! так Он говорил…

Того, кто вбил те гвозди,

любил ли Он?.. – Любил!..


Был гогот, мат, угрозы…

А время шло к концу.

Катились Божьи слезы

по Божьему лицу…


Пред кротостью и болью

я упадаю ниц.

Но не могу, тем боле,

любить Его убийц.

Конец ознакомительного фрагмента.