Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны. Часть первая. НАСЛЕДИЕ ВОЙНЫ (Кит Лоу, 2012)

В 1943 г. известное издательство Карла Бедекера выпустило путеводитель по Генеральной губернии – небольшой части Польши, которой была предоставлена видимость автономии при нацистском режиме. Подобно всем публикациям в Германии того времени, он служил средством пропаганды и информировал своих читателей. Часть, посвященная Варшаве, вполне для этого подходила. Путеводитель восторгался немецкими корнями этого города, его немецким характером и тем, что он стал одной из крупных столиц мира, «главным образом благодаря усилиям немцев». Он призывал туристов посетить средневековый королевский замок, собор XIV века и прекрасную иезуитскую церковь периода позднего Ренессанса – все эти плоды немецкой культуры и немецкого влияния. Особый интерес представлял комплекс дворцов в стиле позднего барокко, расположенный вокруг площади Пилсудского – «самой красивой площади в Варшаве», теперь переименованной в площадь Адольфа Гитлера. В центральной части комплекса был расположен «саксонский» дворец, построенный, разумеется, немцем, с красивыми саксонскими садами, которые опять-таки были спроектированы немецкими архитекторами. Путеводитель признавал, что парочка зданий, к сожалению, повреждена в сражении за Варшаву в 1939 г., но с той поры, заверял он своих читателей, Варшава «заново отстраивается под немецким руководством».

Не было никаких упоминаний о западных предместьях города, превращенных в гетто для евреев. Вероятно, это случилось потому, что по выходе в свет этого путеводителя здесь поднялось восстание, которое заставило бригадефюрера СС Юргена Штрупа поджечь практически каждый дом в этом районе. Почти четыре квадратных километра города, таким образом, были полностью уничтожены.

В следующем году разразилось второе восстание, охватившее оставшуюся часть города. На этот раз более масштабный мятеж с подачи польской Армии крайовы (Отечественная армия). В августе 1944 г. группы польских мужчин, женщин и подростков начали нападать из засады на германских солдат, похищая у них оружие и боеприпасы. В течение последующих двух месяцев они забаррикадировались внутри и вокруг Старого города, удерживая здесь более 17 тысяч немецких солдат, брошенных на подавление мятежа. Восстание закончилось только в октябре после нескольких наиболее ожесточенных боев. После этого, устав от непокорности поляков и осознавая, что русские в любом случае вот-вот войдут в город, Гитлер приказал разрушить город полностью.

Следуя приказу, немецкие войска взорвали средневековый королевский замок, который произвел такое сильное впечатление на Бедекера. Кроме того, они сделали подкоп под собором XIV века, взорвав и его тоже. После чего уничтожили церковь иезуитов. Саксонский дворец методично подвергался взрывам в течение трех дней сразу после Рождества 1944 г., как и весь комплекс дворцов, построенных в стилях барокко и рококо. Отель «Европейский» из путеводителя Бедекера в октябре подожгли, а в январе 1945 г. – для закрепления результата – взорвали. Германские войска продвигались от дома к дому, от улицы к улице, методично уничтожая весь город: 93 % жилых зданий Варшавы были разрушены или повреждены и уже не подлежали восстановлению. В завершение нацисты сожгли Государственный архив и публичную библиотеку, архивы древних документов и новой документации, финансовые и муниципальные архивы.

После войны, когда поляки задумались о восстановлении своей столицы, Национальный музей устроил выставку, где были представлены фрагменты зданий и произведений искусства, которые были повреждены или уничтожены во время немецкой оккупации. Они выпустили сопроводительный путеводитель, написанный, в отличие от путеводителя Бедекера, полностью в прошедшем времени. Цель состояла в том, чтобы напомнить жителям Варшавы и всему миру о том, что именно было утрачено. И путеводитель, и выставка подразумевали понимание того, что те люди, которые пережили разрушение Варшавы, не способны оценить безмерность произошедшего с их городом. Для них все это происходило постепенно. В первую очередь – бомбардировки 1939 г., затем грабежи во время нацистской оккупации, в финале – уничтожение гетто в 1943 г. и окончательное разорение столицы в конце 1944 г. Теперь, спустя всего несколько месяцев после освобождения, поляки привыкали жить в едва уцелевших домах, окруженных со всех сторон горами обломков.

Истинный масштаб разрушений могли оценить только те, кто видел их последствия, а не сам процесс. Джон Вашон – молодой фотограф, приехавший в Варшаву после войны вместе с помощью от Организации Объединенных Наций, – в своих письмах жене Пенни в январе 1946 г. обнаруживает полное непонимание масштаба разрушений:

«Это действительно невероятный город, и я хочу, чтобы ты представила себе его, но не знаю, как это сделать. Понимаешь, это большой город. До войны больше миллиона жителей. Такой же большой, как Детройт. Сейчас он разрушен на 90 %… Куда бы ты ни пошел, везде стоят остовы домов без крыш или большей части стен, и в них живут люди, за исключением гетто, которое представляет собой просто огромную равнину битых кирпичей, покореженных кроватей, ванн и диванов, картин в рамочках, чемоданов – и миллионы разных вещей торчат среди обломков. Не понимаю, как такое можно было сделать… Это настолько ужасно, что я не могу в это поверить».

Прекрасный город в стиле барокко, описанный Карлом Бедекером всего двумя годами раньше, полностью исчез.

Трудно подобрать слова, чтобы передать масштаб разрушений, вызванных Второй мировой войной. Варшава всего лишь один пример уничтоженного города – в одной только Польше десятки подобных. В Европе в целом были полностью или частично разорены сотни городов. Фотографии, сделанные после войны, могут дать некоторое представление о степени разрушения отдельных городов, но, когда пытаешься оценить это разорение на территории всего континента, оно не поддается осмыслению. В некоторых странах, особенно Германии, Польше, Югославии и Украине, целое тысячелетие культуры и архитектуры было уничтожено всего за несколько лет. Насилие, вызвавшее такое тотальное опустошение, историки сравнивали с Армагеддоном.

Те, кто своими глазами видели разрушение городов Европы, тяжело пережили разорение родных мест, воспоминания для них были слишком болезненны, из их отрывочных, искаженных описаний событий трудно составить полную картину. Однако прежде чем анализировать реакцию людей, необходимо привести некоторые статистические данные, ибо они имеют важное значение, несмотря на определенные трудности в их получении.

Будучи единственным государством, которое успешно противостояло Гитлеру на протяжении всей войны, Великобритания очень сильно пострадала. (Государством, которое успешно противостояло Гитлеру с 1941 г. до конца войны, прежде всего был Советский Союз. – Ред.)

Люфтваффе (военно-воздушные силы Германии. – Пер.) сбросили на нее почти 50 тысяч тонн бомб во время блицкрига, уничтожив 202 тысячи домов и нанеся ущерб еще четырем с половиной миллионам домов. О бомбардировках, которые пережили крупные города Великобритании, хорошо известно, но то, что случилось с некоторыми небольшими городами, демонстрирует истинный масштаб бомбежек. Жестокость атак на Ковентри (город в графстве Йоркшир, индустриальный центр. – Пер.) породила в немецком языке новый глагол coventriren (ковентрировать), или уничтожать полностью. В Клайдбенке – сравнительно небольшом промышленном городе на окраине Глазго – из 12 тысяч домов только восьми удалось избежать разрушения.

По другую сторону Ла-Манша ущерб был не таким глобальным, но более точечным. Город Каи, например, был практически стерт с лица земли, когда союзники высадились в Нормандии в 1944 г.: 75 % города были уничтожены бомбами. Сен-Ло и Гавр пострадали еще больше – были разрушены 77 и 82 % домов соответственно. После высадки союзников на юге Франции в Марселе были разрушены полностью или частично более 14 тысяч зданий. Согласно правительственным документам по выплате компенсаций и займов в связи с потерями во время войны, 460 тысяч зданий во Франции уничтожены во время войны и еще 1,9 миллиона – повреждены.

Чем дальше на восток, тем ужаснее разрушения. В Будапеште повреждены 84 % зданий, из них 30 % настолько, что жить в них было невозможно. Город Минск в Белоруссии разрушен почти на 80 %, уцелели лишь 19 из 332 крупных предприятий города, и то только потому, что мины, заложенные отступавшими немцами, были вовремя обезврежены саперами Красной армии. Большинство общественных зданий в Киеве было заминировано во время отступления в 1941 г. советских войск – остальные уничтожены, когда они наступали в 1944 г. За город Харьков в Восточной Украине велось так много боев, что в конце концов там почти нечего стало оспаривать. В Ростове и Воронеже, согласно сведениям одного британского журналиста, «степень разрушения приблизилась к 100 %». Этот список можно продолжить. Приблизительно 1700 больших и маленьких городов уничтожены в СССР – 714 из них в одной только Украине.

Те, кому довелось проехать этими разоренными после войны ландшафтами, видели лишь разрушенные города. Очень немногие пытались описывать только что увиденное. Вместо этого люди пытались примириться с локальным ущербом в каждом городе, с которым они сталкивались. Например, Сталинград представлял собой лишь «куски стен, коробки полуразрушенных зданий, кучи обломков, отдельно стоящие трубы». Севастополь «вызывал невыразимую печаль» – в нем «даже в пригородах… едва ли нашелся бы стоящий дом». В сентябре 1945 г. американский дипломат Джордж Ф. Кеннан оказался в бывшем финском, а теперь российском городе Выборге, где увидел, как «лучи раннего утреннего солнца… выхватывали пустые скорлупки жилых домов и моментально заполнили их холодным бледным светом». Не считая козы, которую Кеннан испугал в одном из дверных проемов, он, по-видимому, был единственным живым существом во всем городе.

В эпицентре опустошения находилась Германия, города которой, без сомнения, понесли самый большой ущерб в войне. Около 3,6 миллиона немецких квартир были уничтожены английскими и американскими военно-воздушными силами. Иначе говоря, около одной пятой всего жилого фонда Германии. В абсолютных цифрах ущерб почти в восемнадцать раз больше причиненного Великобритании. Отдельные города пострадали гораздо сильнее, чем в среднем по стране. Согласно цифрам Департамента статистики рейха, Берлин потерял до 50 % жилых домов, Ганновер – 51,6 %, Гамбург – 53,3 %, Дуйсбург – 64 %, Дортмунд – 66 % и Кельн – 70 %.

Когда наблюдатели союзников прибыли в Германию после войны, большинство из них ожидали увидеть разрушения масштаба Великобритании во время блицкрига. Даже после того, как английские и американские газеты и журналы начали публиковать снимки и описания разрушений, подготовиться к тому, чтобы увидеть их воочию, оказалось невозможно. Например, описание Майнца Остином Робинсоном, сразу после войны командированным в Западную Германию от британского министерства производства, выдает его потрясение: «Этот скелет с уничтоженными целыми жилыми кварталами, огромными пространствами, на протяжении которых нет ничего, кроме стен, и почти полностью разрушенными изнутри предприятиями – вот картина, которая – я это знаю – останется со мной на всю жизнь. Это понималось умом, но не ощущалось на уровне эмоций, по-человечески».

Английский лейтенант Филипп Дарк был в равной степени потрясен апокалиптическим зрелищем, увиденным им в Гамбурге в конце войны: «Мы повернули к центру и вошли в город, который был разорен так, что это выходило за границы понимания. Зрелище более чем ужасающее. Насколько видел глаз, простирались квадратные мили пустых каркасов домов с искореженными балками, которые, как пугала, торчали в воздухе; батареи отопления выпирали из стоящих стен, как распятые скелеты птеродактилей. Страшные очертания труб, растущих из остова стены. И все это в ничем не нарушаемой тишине… Такое невозможно понять, пока не увидишь».

Есть какое-то ощущение полного отчаяния в описаниях немецких городов 1945 г. Дрезден, например, уже не напоминал «Флоренцию на Эльбе», а больше походил на «поверхность Луны». Планировщики полагали, что на его восстановление уйдет по крайней мере семьдесят лет. Мюнхен был разрушен так сильно, что «поистине почти создавалось впечатление приближения Судного дня». Берлин «полностью разрушен – просто груды битого камня и остовы домов». Кельн стал городом, «лежавшим в руинах, бесформенным в грудах обломков и одиночестве полного физического поражения».

18–20 миллионов немцев остались без крова после уничтожения их городов. Эта цифра равна довоенному населению Голландии, Бельгии и Люксембурга, вместе взятых. 10 миллионов человек на Украине также остались без крыши над головой – это больше, чем довоенное население всей Венгрии. Люди ютились в подвалах, развалинах, землянках – везде, где могли найти себе хоть небольшое убежище. Они были полностью лишены необходимых удобств – воды, газа, электричества, как и миллионы других людей по всей Европе. В Варшаве, например, из всех уличных фонарей работали только два. В Одессе вода была только в артезианских скважинах, так что даже приезжавшим сюда высокопоставленным лицам давали всего одну бутылку воды в день для умывания. Без этих необходимых коммунальных услуг население Европы было обречено жить, по словам одного американского обозревателя, «как в Средневековье, но среди сломанных механизмов двадцатого века».

В то время как разорение достигло своего наивысшего пика в европейских городах, сельские общины часто страдали не меньше. Фермерские хозяйства по всему континенту подверглись разграблению, сожжению, затоплению либо были просто заброшены из-за войны. Болота в Южной Италии, столь усердно осушаемые Муссолини, вновь, уже умышленно, затоплены отступавшими немцами, что привело к вспышке малярии. Более миллиона акров (219 тысяч га) в Голландии уничтожены немецкими войсками, намеренно открывшими плотины, которые сдерживали море. Удаленность от главных театров военных действий не защитила от подобных действий. В Лапландии более трети жилых домов было уничтожено отступавшими немцами. Смысл этого состоял в том, чтобы лишить предательские финские войска какого-либо убежища зимой, в результате чего появилось более 80 тысяч беженцев. По всей Северной Норвегии и Финляндии были заминированы дороги, уничтожены телефонные линии, взорваны мосты, что создало проблемы, которые ощущались на протяжении не одного года после окончания войны.

И опять, чем дальше на восток, тем сильнее разруха. Во время немецкой оккупации Греция, например, потеряла треть своих лесов, более тысяч деревень были сожжены и обезлюдели. В Югославии, согласно выводам послевоенной Комиссии по репарациям, уничтожению подверглись 24 % садов, 36 % виноградников и около 60 % домашнего скота. Разорение сельского хозяйства Югославии завершило хищение миллионов тонн зерна, молока и шерсти. В СССР дело обстояло еще хуже, здесь были уничтожены 70 тысяч деревень вместе с жителями и всей сельскохозяйственной инфраструктурой. Подобный ущерб не просто следствие сражений и банального грабежа – это планомерное, систематическое и умышленное разорение земли и уничтожение собственности. Хутора и деревни сжигались по малейшему подозрению в участии в сопротивлении, а обширные участки леса вдоль дорог вырубались с целью минимизировать риск попадания в засаду.

Существует много письменных свидетельств о том, как безжалостны были Германия и Россия и в атаках, и в обороне. Когда германская армия обрушилась на территорию Советского Союза летом 1941 г., Сталин, выступая по радио перед народом, призвал уничтожать все, что можно, перед отступлением: «Вся ценная собственность, включая цветные металлы, зерно и топливо, которую нельзя забрать с собой, должна быть непременно уничтожена. В районах, оккупированных врагом, партизанские отряды… должны поджигать леса, склады и транспорт».

Когда фортуна начала поворачиваться к нему спиной, Гитлер точно так же приказал не оставлять ничего наступающим советским войскам. «Невзирая на местных жителей, каждый населенный пункт должен быть сожжен и уничтожен, чтобы лишить врага места для размещения, – гласил один из приказов Гитлера командующему его армией на Украине в декабре 1941 г. – Уцелевшие населенные пункты должны быть впоследствии уничтожены военно-воздушными силами». Позже, когда ситуация стала еще более отчаянной, Гиммлер приказал командирам подразделений СС уничтожать все: «Ни один человек, ни одна корова, ни один центнер зерна, ни один железнодорожный путь не должен остаться после вас… Враг должен увидеть полностью сожженную и разрушенную местность».

Вследствие подобных приказов огромные площади сельскохозяйственных угодий на Украине и в Белоруссии неоднократно подвергались сожжению, и вместе с ними – бесчисленное количество деревень и хуторов, которые могли стать пристанищем для врага. Промышленные предприятия, естественно, подлежали уничтожению в первую очередь. В Венгрии, например, 500 крупных заводов были демонтированы и перевезены в Германию, а более 90 % оставшихся предприятий намеренно нанесен ущерб, или они были уничтожены, почти все угольные шахты затоплены или засыпаны. В СССР разрушено приблизительно 32 тысяч предприятий. Согласно подсчетам Комиссии по репарациям, промышленным предприятиям Югославии был нанесен ущерб в размере 9,14 миллиарда долларов – одна треть всей промышленности страны.

Однако самый, пожалуй, большой ущерб был нанесен транспортной инфраструктуре континента. Например, Голландия потеряла 60 % своего автомобильного, железнодорожного и водного транспорта. В Италии до трети автодорожной сети стало непригодным для использования, 13 тысяч мостов повреждены или разрушены. И Франция, и Югославия утратили 77 % своего локомотивного парка и столько же подвижного состава. Польша – пятую часть своих автомобильных дорог, треть железнодорожных путей (всего около 10 тысяч миль), 85 % подвижного состава и 100 % гражданской авиации. Норвегия лишилась половины своего довоенного количества судов, Греция – от двух третей до трех четвертей всего флота. К концу войны единственным повсеместно надежным способом передвижения был пеший.

Материальное разорение Европы стало чем-то большим, чем просто утратой зданий и инфраструктуры. Даже большим, чем уничтожение целых веков культуры и архитектуры. По-настоящему в этих развалинах тревожило то, что они явились символом. По словам одного английского военнослужащего, «памятником способности человека к самоуничтожению». Для сотен миллионов людей это стало ежедневным напоминанием о злой воле человека, свидетелем которой стала Европа и которая снова может возникнуть в любое время.

Примо Леви, выживший в Освенциме, утверждал, что в действиях немцев, когда они уничтожали все после себя, прослеживалось нечто почти сверхъестественное. По его мнению, разрушенные остатки военной базы в Слуцке под Минском демонстрировали «талант разрушения, антисозидания, как в Освенциме; это была мистика отсутствия чего-либо, находящаяся за пределами всех потребностей войны или стремления захватить трофеи». Разрушения, нанесенные союзными войсками, были почти такими же тяжелыми: когда Леви увидел Вену в руинах, его охватило «тяжелое ощущение непоправимого и окончательного зла, присутствующего повсюду, укрывшегося внутри Европы и мира, как семя будущего зла».

Именно эта скрытая тенденция к «антисозиданию» и «окончательному злу» заставляет с тревогой созерцать разрушенные европейские города. Все описания этого периода подразумевают – никогда не говоря напрямую, – что за этим физическим уничтожением таится нечто гораздо худшее. Остовы домов и картины в рамах, торчащие из развалин в Варшаве, весьма символичны: под развалинами таилась человеческая и нравственная катастрофа в прямом и переносном смысле.

Если физическое разрушение Европы не поддается простому осмыслению, то в еще большей степени это касается человеческих жизней – той цене, которая заплачена за войну. Любое описание такого рода неминуемо неполно. Мне приходит на память попытка романиста Ганса Эриха Носсака описать последствия огненной бури в Гамбурге 1943 г.: «Когда мысленно еду по той дороге в Гамбург, я ощущаю желание остановиться и бросить эту затею. Зачем продолжать? Я хочу сказать, зачем записывать все это на бумагу? Не лучше ли было бы предать это забвению навсегда?» И тем не менее, как понимал это сам Носсак, долг свидетелей и историков – записывать подобные события, даже если попытки придать им смысл обязательно обречены на провал.

Описывая катастрофы такого огромного масштаба, историк всегда подвергается противоречивым побуждениям. С одной стороны, он может представить голую статистику и предоставить читателю судить о значении таких цифр. После войны правительства и гуманитарные организации предъявили статистику почти по каждому аспекту этого конфликта, начиная от числа погибших солдат и гражданских лиц и кончая экономическими потерями от бомбардировок в отдельных отраслях промышленности. По всей Европе возникло стремление измерять, оценивать, подсчитывать количество – наверное, по словам Носсака, в «попытке изгнать мертвых посредством цифр».

С другой стороны, есть искушение совершенно проигнорировать цифры, записав лишь впечатления простых людей, которые своими глазами видели эти события. После огненной бури в Гамбурге, например, не 40 тысяч погибших расстроили население Германии, а то, каким образом они приняли смерть. Рассказы о ветрах ураганной силы и буре искр, от которых загорались волосы и одежда людей, захватывают воображение гораздо сильнее, чем голые цифры. Во всяком случае, даже в то время на уровне интуиции становилось понятно, что статистические данные ненадежны. В городе, где тела погребены под горами обломков, некоторые из них под воздействием сильного жара приварились друг к другу, а другие просто превратились в пепел, невозможно подсчитать с какой-либо точностью число погибших. Какой бы подход ни был избран, лишь самый беглый взгляд в состоянии передать уровень подобной катастрофы. Общепринятая история просто не способна описать то, что Носсак назвал «что-то другое… сама странность… совершенно невозможное».

В некотором смысле пожар в Гамбурге – это все произошедшее с Европой за время войны в миниатюре. Как и во всей остальной Европе, бомбежки превратили город в руины, тем не менее в ней были регионы, безмятежно существовавшие, чудесным образом не затронутые войной. Как и во многих других частях континента, целые пригороды опустели после этого пожара, оставаясь безлюдными еще много лет после трагедии. Жертвами, как и везде, становились люди многих национальностей и всех общественных слоев.

Однако резкие контрасты между судьбой этого города и судьбой остальной части континента существуют. Какой бы ужасной ни была бомбежка Гамбурга, она унесла жизни менее 3 % населения. Смертность в Европе в целом более чем в два раза превышала эту цифру. Число людей, смерть которых стала непосредственным результатом Второй мировой войны в Европе, поистине потрясает воображение: от 35 до 40 миллионов. Это число находится где-то посередине между довоенным населением Польши (35 млн) и Франции (42 млн). Иначе говоря, такое число погибших было бы, случись пожару после бомбежки в Гамбурге повторяться каждую ночь в течение тысячи ночей.

Итоговая цифра маскирует огромное неравенство между странами по числу погибших. Например, потери Bеликобритании, хотя и ужасают, сравнительно невелики: приблизительно 300 тысяч человек убитыми – около трети от числа потерь, понесенных ею в Первой мировой войне. Французы потеряли более полумиллиона убитыми, голландцы – около 210 тысяч, бельгийцы – 86 тысяч и почти 310 тысяч – итальянцы. По контрасту с ними Германия потеряла почти 4,5 миллиона солдат и полтора миллиона гражданского населения. Только под бомбами союзников закончило свою жизнь столько граждан Германии, сколько погибло по разным причинам англичан, бельгийцев и голландцев, вместе взятых, за все время войны.

И опять чем дальше на восток, тем тяжелее потери. Греция в войне потеряла около 410 тысяч человек погибшими – итог не хуже и не лучше, чем в любой другой стране, уже внесенной в этот список, но лишь до тех пор, пока не начинаешь понимать, что перед войной население Греции составляло всего около 7 миллионов человек. Из чего следует, что война унесла жизни около 6 % греков. Точно так же 450 тысяч погибших венгров составляли почти 5 % всего населения страны. Число убитых в Югославии достигло более миллиона человек, или 6,3 % населения, в Эстонии, Латвии и Литве, вероятно, до 8–9 % от общего числа довоенного населения. Поляки как нация, в сравнении со всеми, пострадали сильнее – более 6 миллионов человек убитыми, иначе говоря, почти каждый шестой поляк.

Самое большое абсолютное число жертв войны пришлось на граждан Советского Союза – около 27 миллионов человек. Эта непостижимая цифра опять-таки обязательно таит огромные региональные различия. Нет достоверных данных по отдельным регионам, скажем, Белоруссии или Украине, которые в то время не являлись отдельными государствами. Тем не менее большинство оценок числа жертв войны на Украине сходится на цифре 7–8 миллионов, или каждый пятый украинец, если, конечно, эта цифра достоверна. Общее число погибших белорусов считается самым высоким – четверть всего населения.

В настоящее время, как и в 1945 г., почти невозможно осознать на практике значение такой статистики, и любая попытка оживить эти цифры обречена на провал. Однако можно сделать вывод о том, что в среднем очередная жертва войны появлялась каждые пять секунд – и это на протяжении почти шести долгих лет. Как такое возможно себе представить? Даже люди, пережившие войну, видевшие массовые убийства, поля, покрытые мертвыми телами, и братские могилы, до краев заполненные трупами, не способны понять истинный масштаб убийств, которые происходили по всей Европе во время войны.

Наверное, единственный способ близко подойти к пониманию того, что случилось, – перестать представлять себе Европу местом, населенным мертвецами, а вместо этого подумать о ней как о месте, где возникла пустота. Почти каждый из оставшихся в живых к концу войны потерял друзей или родственников. Целые деревни, небольшие и даже большие города были практически стерты с лица земли вместе со всем их населением. Большие регионы Европы, бывшие когда-то родиной для благоденствующих и беспокойных сообществ людей, теперь почти полностью обезлюдели. И не присутствие смерти определяло атмосферу послевоенной Европы, а, скорее, отсутствие тех, кто когда-то населял ее гостиные, ходил по ее магазинам, улицам и рынкам.

Из далекого XXI века мы склонны рассматривать конец войны как время празднования. Такой вывод возникает из представленных фотографий с изображением моряков, целующих девушек на Таймс-сквер в Нью-Йорке, и улыбающихся солдат всех национальностей, прогуливающихся по Елисейским Полям в Париже. Однако, несмотря на празднества, которые происходили в конце войны, Европа на самом деле представляла собой место траура. Чувство потери было и личным, и общим. Равно как большие и малые города континента сменились осыпающимися руинами, семьи и сообщества людей сменились зияющими пробелами.

Некоторые потери, несомненно, ощутимее других. Самым явным, особенно в Восточной Европе, явилось отсутствие евреев. Эдит Банет, еврейка из Чехословакии, выжившая в войне, в своем устном интервью, данном в Лондонском музее империалистической войны в рамках исторического проекта, подвела итог того, как это отсутствие по-прежнему ощущается в настоящее время на личностном уровне: «Когда задумываешься о близких, которых мы все потеряли, понимаешь, насколько все непоправимо. Их нельзя заменить – это чувствуется и во втором, и в третьем поколении. На празднование свадьбы и обрядов бармицва могут прийти пятьдесят – шестьдесят членов семьи. Когда у моего сына были бармицва и свадьба, не было никакой семьи – вот так второе и третье поколения ощущают массовое уничтожение евреев фашистами, им недостает родственников. Мой сын не испытал жизни в семье, когда есть дяди, тети, бабушки, дедушки. Здесь пробел».

В 1945 г. большая часть людей считала членов семьи и друзей, погибших на войне, а выжившие евреи пересчитывали оставшихся в живых. Подчас таковых не находилось вовсе. В книге памяти о берлинских евреях, погибших во время войны, представлены списки целых больших семей от крошечных детей до их прадедушек и прабабушек. В ней, в частности, шесть страниц посвящены Абрамсам, одиннадцать – Хиршам, двенадцать – Леви и тринадцать – Вольфам. Подобные книги можно было составить для любой еврейской общины, которые существовали по всей Европе. Виктор Брайтбург, например, потерял всю свою семью в Польше в 1944 г. «Я единственный из пятидесяти четырех членов моей семьи выжил. Я отправился в Лодзь, найти там кого-нибудь из родных, но никого не было в живых».

Когда все потери суммированы, становится очевидно, что «пробел», о котором говорит Эдит Банет, охватывает не только семьи, но и общины. В довоенной Польше и на Украине существовали десятки больших городов, в которых евреи составляли немалую часть населения. Например, Вильно, нынешний Вильнюс – столица Литвы, был до войны родиной для 60–70 тысяч евреев. К середине 1945 г. в живых из них остались, наверное, лишь 10 %. Евреи также составляли около трети населения Варшавы – всего их было 393 950 человек, когда же Красная армия в январе 1945 г., наконец, перешла Вислу у Варшавы, советские солдаты обнаружили в городе всего 200 выживших евреев. Даже к концу 1945 г., когда горстки уцелевших потянулись назад, в Варшаве их было не более 5 тысяч.

Еврейским общинам в сельских районах повезло ничуть не больше. На обширных просторах вокруг Минска в Белоруссии присутствие евреев сократилось с 13 % от всего населения до 0,6 %. В Волыни, самом сельском районе довоенной Польши, 98,5 % еврейского населения были уничтожены фашистами и местными полицаями. В общей сложности за время Второй мировой войны погибли по меньшей мере 5 750 000 евреев, что явилось самым жестоким и систематичным геноцидом в истории человечества.

И опять же такую статистику трудно понять, пока не начнешь представлять себе, что эти цифры могут означать в человеческом масштабе. Алисия Адамс, прошедшая концлагерь в Дрогобыче (Польша), жестко описывает события, свидетельницей которых она стала: «Не только мои родители, дяди, тети и мой брат, но и все друзья моего детства и все люди, которых я знала в детстве, – все население Дрогобыча было уничтожено, около тридцати тысяч человек. Их расстреляли. Я видела, как убивают не только ближайших членов моей семьи, а всех. Я видела, как кого-нибудь убивают, каждый день – это стало частью моего детства».

Евреям, спасшимся и выжившим, возвращаться в опустевшие и заброшенные населенные пункты Восточной Европы было крайне тяжело. Известный советский писатель Василий Гроссман вырос на Украине, но во время немецкого вторжения жил в Москве. Когда он вернулся на Украину в качестве военного корреспондента в конце 1943 г., то обнаружил, что все его друзья и родственники истреблены. Он одним из первых написал о том, что вскоре станет известно как холокост: «На Украине нет евреев. Нигде – ни в Полтаве, Харькове, Кременчуге, Борисполе, Яготине – ни в одном из крупных городов, ни в одном из сотен малых городков, ни в одной из тысяч деревень вы не увидите черных, полных слез глаз маленьких девочек, не услышите страдальческий голос старухи, не увидите темного лица голодного младенца. Везде тишина. Безмолвие. Целый народ был жестоко погублен».

Вместе с уничтожением целого народа в большей части континента была также утрачена и уникальная культура, создававшаяся веками.

«Это было убийство великого и древнего профессионального опыта, передаваемого из поколения в поколение в тысячах семьях ремесленников и представителей интеллигенции. Это было убийство повседневных традиций, которые деды передавали своим внукам, убийство воспоминаний, печальной песни, народной поэзии, жизни – счастливой и горькой. Это было уничтожение домашних очагов и кладбищ. Это была смерть народа, который жил бок о бок с украинцами на протяжении сотен лет…»

Евреи – единственная группа людей, которая ближе всего подошла к пониманию чудовищности всего того, что случилось с Европой во время Второй мировой войны. Тот факт, что их отбирали и сгоняли вместе, предоставил возможность увидеть, как происходят массовые убийства не только в их местечке, но и по всему континенту. Даже дети понимали это. Одиннадцатилетняя Селина Либерман, например, пыталась сохранить свою еврейскую индивидуальность, несмотря на то что в 1942 г. ее спешно передали на воспитание супружеской паре христиан-украинцев. Каждый вечер у нее было обыкновение просить у Бога прощения за то, что ходила со своими новыми родителями в церковь, поскольку искренне верила, что она последняя оставшаяся в живых еврейка.

И даже в таком отчаянном положении сохранялись крупицы надежды. Селина Либерман не была последней оставшейся в живых еврейкой. По мере того как война отступала, евреи постепенно выходили из укрытий, порой даже в самых маловероятных местах. Тысячи из них выжили в лесах на болотах Литвы, Польши и Белоруссии. Иные прятались в подвалах и на чердаках сочувствующих неевреев. Даже в разрушенной Варшаве, подобно библейскому Ною, ступившему на берега изменившегося мира, из развалин появлялись горстки евреев. Они выдержали потоп холокоста, укрывшись в канализационных трубах, туннелях и специально построенных бункерах – их собственных, личных ковчегах. Величайшим, пожалуй, чудом – хотя оно могло и не ощущаться как таковое – стало выживание евреев в концентрационных лагерях Европы. Несмотря на старания нацистов уморить их голодом и изнурить работой, около 300 тысяч евреев дожили до освобождения союзниками в 1945 г. В общей сложности около 1,6 миллиона европейских евреев сумели избежать смерти.

Помимо прочего, война выявила несколько редких примеров государств, которые проявили благородство в отношении евреев, столкнувшись с серьезным давлением со стороны нацистов. Дания, например, не приняла ни одного антиеврейского закона, не конфисковала собственность ни у одного еврея и не сместила ни одного из них с правительственных постов. Когда выяснилось, что СС планирует согнать в одно место 7200 евреев, проживающих в стране, датчане сговорились тайно переправить почти всю еврейскую общину в Швецию. Итальянцы также сопротивлялись всем попыткам депортировать евреев не только в самой Италии, но и на территориях, которые она завоевала. Когда войска СС потребовали депортации 49 тысяч болгарских евреев, царь, парламент, церковь, интеллигенция и крестьяне горячо воспротивились этому. Говорили даже, что болгарские крестьяне были готовы лечь на железнодорожные пути, чтобы не допустить вывоза евреев. И, как следствие, Болгария стала единственной европейской страной, в которой численность евреев за годы войны только увеличилась.

Наконец, стали известны несколько поразительных примеров отдельных людей, готовых рисковать своими жизнями для спасения евреев. В этом смысле показателен немецкий промышленник Оскар Шиндлер. Однако с 1953 г. Государство Израиль признало заслуги в спасении евреев еще более 21 700 человек. Кто-то из них укрывал евреев, несмотря на собственные предрассудки по их поводу. Например, один голландский священнослужитель признавался, что ощущает сильное отвращение к евреям, которых он считал «невыносимыми… очень непохожими на нас, людьми другого рода, типичными представителями иной расы». И все же он был готов подвергнуться аресту и заключению в концлагерь за содействие им в бегстве от нацистов. Именно из таких маловероятных источников не только для евреев, но и для всего населения Европы в целом возникала надежда во время и после войны.

В то время как истребление евреев было очевидным, совершаемым в масштабе целого континента геноцидом, существовали и другие в равной степени зияющие пустоты в местном масштабе. В Хорватии режим усташей, при попытке провести в стране этническую чистку, уничтожил 592 тысячи сербов, мусульман и евреев. После истребления евреев в Волыни украинскими националистами были убиты 10 тысяч поляков. Болгары перебили греческие общины в районах вдоль северного побережья Эгейского моря, куда те вторглись. Венгры сделали то же самое с сербами в районе Воеводины в Югославии.

Во многих регионах Центральной и Восточной Европы нежелательные этнические группы просто изгонялись из городов и деревень. Это происходило в начале войны, когда прежние империи возвращали себе территории, утраченные после Первой мировой войны. Но самый драматический исход этнической группы произошел в 1945 г., когда под натиском наступавшей Красной армии несколько миллионов немцев бежали из Восточной Пруссии, Силезии и Померании, оставив за собой города-призраки. Когда эти части Восточной Германии после войны были переданы Польше, приехавшие сюда поляки описывали пугающее отсутствие жизни на вполне обычных в остальных отношениях улицах. В некоторых домах на столах все еще стояли тарелки с едой, как будто люди покидали свои дома в спешке. «Все было пусто, – вспоминает Збигнев Огродзинский, один из первых польских чиновников, получивших назначение в немецкий город Штеттин весной 1945 г. – Можно было войти в дома, и в них все оставалось на своих местах – книги на полках, мебель, все. Но не было ни одного немца».

В некоторых сельских районах Восточной Германии отсутствие жизни казалось тотальным. Летом 1945 г. один майор армии Великобритании описывал свою поездку по немецкой провинции Мекленбург, целью которой было ведение переговоров об обмене вещами с российской стороной: «Первые километры нашего пути до Кривица пролегали через лес Рабенштайнфельд, а затем через хорошие сельскохозяйственные земли. Эта поездка была самой удручающей из всех, которые мне пришлось совершить. Единственные люди, которых мы видели, – солдаты Красной армии и часовые. Фермы заброшены, амбары опустошены, в полях ни скота, ни лошадей, никакой домашней птицы – короче, мертвая земля. Не могу вспомнить, видел ли что-либо живое (помимо нескольких солдат Красной армии) на этом 18-километровом участке пути до Кривица. Я не слышал, чтобы запела хоть одна птица, не видел ни одного дикого животного».

За шесть лет демографическая ситуация в Европе непоправимо изменилась. Плотность населения в Польше упала на 27 %, а некоторые восточные районы страны теперь вообще стали едва обитаемы. Страны, когда-то обладавшие этнически смешанным населением, оказались «очищены» настолько сильно, что фактически были населены теперь лишь одной этнической группой. Поэтому, наряду с отсутствием людей, отсутствовало и общество: большие территории в Европе стали однородными. Этот процесс в послевоенные месяцы только ускорился.

Если массовое убийство жителей целых населенных пунктов окрасило в глазах сторонних наблюдателей пейзаж в зловещие тона, то для тех немногих, кто все еще жил среди этого безлюдья, оно стало гораздо более дезориентирующим. Например, люди, ставшие свидетелями массового истребления населения в Орадур-сюр-Глан – поселке в департаменте Лимузен, так никогда и не смирились этим. Летом 1944 г. в качестве ответной меры на действия местного движения Сопротивления все мужчины поселка были согнаны в одно место и расстреляны. Женщин и детей фашисты заперли в церкви, которую затем подожгли. Потрясение местных жителей было столь велико, что после войны они отказались восстанавливать поселок, решив, вместо этого, сохранить его в том виде, в каком он находился в день массовой казни его жителей. В настоящее время это по-прежнему поселок-призрак.

Массовые убийства, в равной степени жестокие, происходили также и в бесчисленных деревнях и поселках по всей Европе. Самой, пожалуй, позорной была акция в Лидице (Чехословакия), где все мужское население было расстреляно в отместку за убийство Рейнхарда Гейдриха, исполнявшего обязанности имперского протектора Богемии и Моравии. Дети из этой деревни были увезены в концлагерь Челмно, где погибли в газовых камерах, женщины попали в Равенсбрюк на каторжные работы. Саму деревню затем сожгли, после чего по ней прошлись бульдозеры, расчищая землю от обломков, чтобы на том месте, где когда-то стояли дома, выросла трава. Цель этой бойни состояла в том, чтобы не просто наказать местное население за оказание сопротивления оккупационным властям, а полностью стереть деревню с лица земли, будто ее никогда и не существовало. Впоследствии нацисты применяли подобную меру в целях устрашения, демонстрируя таким образом, что может случиться с любой другой деревней, если обнаружится, что она хоть как-то связана с деятельностью Сопротивления.

Психологическое воздействие такого тотального уничтожения целого населенного пункта не стоит недооценивать. В 1945 г. после освобождения узников из концентрационных лагерей выжившие женщины из Лидице отправились назад в свою деревню. Они не знали, что там произошло, пока не встретили на границе чешских солдат. Одна из этих женщин, Милослава Калибова, позже описывала свою реакцию: «Солдаты опустили головы, и у многих из них в глазах стояли слезы. Мы сказали: «Нет! Не говорите, что нас ждет что-то еще более худшее…» Один из солдат заговорил со мной, и я узнала от него, что три года назад все мужчины были расстреляны… Они убивали маленьких мальчиков. Так они убили всех мужчин… хуже всего, они отравили газом детей. Это страшный удар».

Когда она вернулась туда, где когда-то была ее деревня, она нашла «только пустое ровное место». От деревни не осталось ничего, кроме ее собственных воспоминаний и воспоминаний тех, кто выжил вместе с ней.

Уничтожение городов и деревень – потери не только для их уцелевших жителей, но и для отдельного региона и всего континента в целом, который, по словам Антуана де Сент-Экзюпери, был лишен «груза воспоминаний… совокупности преданий». Лидице, наряду с тысячью других деревень, была просто «выключена», подобно тому, как выключают свет.

Массовые убийства имели своим результатом зияющие «дыры» в ткани европейского общества, но были и другие, быть может не столь ощутимые потери, словно из гобелена полностью удалили одну нить. Самым поразительным, ощущавшимся почти повсеместно, было отсутствие мужчин. На фотографиях провинциальных городов Великобритании в День Победы запечатлены улицы, полные женщин и детей, празднующих конец войны, – мужчин, не считая стариков или случайно находящегося в отпуске солдата, на них почти не видно. Люди на этих фото улыбаются, уверенные, что отсутствие мужчин – явление временное. В других частях Европы такой уверенности не наблюдалось. Большинство немецких солдат и солдат стран оси в конце войны были интернированы – многие из них вернутся домой очень не скоро. И конечно, миллионы мужчин всех национальностей не вернутся никогда. «На протяжении тех тысяч миль, которые мы проехали по Германии, – писал один английский майор после войны, – заметнее всего ощущалось полное отсутствие мужчин в возрасте 17–40 лет. Это была страна женщин, детей и стариков».

Во многих других регионах Европы целые поколения молодых женщин были обречены остаться старыми девами по той простой причине, что большая часть молодых мужчин погибла. Например, в Советском Союзе к концу войны число женщин более чем на 13 миллионов превышало мужское население. Потеря мужчин ощущалась сильнее всего в сельской местности, где 80 % работников колхозов были женщины. Согласно переписи населения 1959 г., треть советских женщин, достигших возраста двадцати лет в период 1929–1938 гг., остались незамужними.

Став континентом женщин, Европа также превратилась в континент детей. В послевоенном хаосе многие дети были разлучены со своими семьями и, в целях безопасности, жили группами. В 1946 г. в Риме, Неаполе и Милане жили 180 тысяч беспризорных детей. Они были вынуждены спать у дверей, на улицах, промышляя кражами, попрошайничеством и проституцией. Сам папа римский обратился к мировой общественности с просьбой помочь итальянским детям, «бесцельно скитающимся по городам и деревням, брошенным и подвергающимся многим опасностям». Во Франции детей зачастую находили фермеры спящими в стогах сена. В Югославии и Восточной Словакии партизаны обнаруживали группы полуживых от голода детей, которые жили в лесах, пещерах и развалинах. Летом 1945 г. в одном только Берлине насчитывалось 53 тысячи потерявшихся детей.

Одного такого ребенка нашел английский подполковник Вильям Байфорд-Джонс; девочка жила в щели, образовавшейся в памятнике кайзеру Вильгельму в Берлине. Когда подполковник спросил ее, что она там делает, девочка ответила, что это самое безопасное место, которое она смогла найти для ночевки: «Меня никто не найдет. Здесь тепло, никто сюда не подходит». Когда представитель департамента социальной помощи Германии пришел, чтобы забрать ее, у него ушло несколько часов терпеливых уговоров на то, чтобы выманить ее оттуда.

Такие истории указывают на другую невосполнимую потерю общества Европы – отсутствие родителей. Проблема стояла особенно остро в тех частях Европы, которые были больше всего разорены войной. В Польше, например, насчитывалось больше миллиона «военных сирот» – термин, который на английском и американском официальном жаргоне применялся к тем детям, которые потеряли хотя бы одного родителя. Только в британской зоне Германии в 1947 г. было зарегистрировано 322 053 военных сироты. Отсутствие отцов или других мужчин сами дети воспринимали как должное, поскольку подобное явление распространялось повсеместно. «Я могу вспомнить только одного мальчика, у которого был отец, – говорит Анджей С., поляк из Варшавы, который сразу же после войны побывал в нескольких лагерях для перемещенных лиц. – Мужчины были очень странными существами, потому что их почти не было». Согласно данным ЮНЕСКО, треть немецких детей потеряла своих родителей.

Нехватка родителей и родительского надзора иногда имела неожиданные преимущества. Анджей С., например, признает, что его детство было трудным, но с удовольствием вспоминает некоторые игры, в которые он и другие мальчики играли в лагерях для перемещенных лиц, расположенных в Южной Германии. У самого Анджея была возможность играть с игрушками, о которых большинство детей в наши дни не могут и мечтать.

«Мы, дети, походили на диких собак. Жизнь тогда была очень интересной! Страх ушел, светило солнце, мы находили интересные вещи… Однажды мы нашли неразорвавшийся артиллерийский снаряд. Мы понимали, что это опасная находка, и хранили его какое-то время в ручье, не зная, что с ним делать… В конце концов мы положили снаряд в костер и побежали на другой конец лощины, чтобы посмотреть, что будет. Произошел сильный взрыв. Мы не думали о том, что кто-нибудь может оказаться там в тот момент, – мы были совершенно безрассудны. В другой раз мы нашли немецкие патроны для пулемета – много патронов. И положили их в металлическую печку, которую кто-то выбросил в лесу, засунули туда дрова и подожгли. Это было потрясающе! Патроны пробивали в печке дырки, пока она не превратилась в решето».

Случалось, Анджей с товарищами сооружал костры из жестянок с бензином, а однажды они спалили себе брови, когда подожгли бездымный порох. В другой раз они бросались друг в друга минами, а однажды даже нашли и запустили противотанковый снаряд. «Это тоже было здорово!» Больше всего во время всех этих забав он боялся не того, что может получить серьезное ранение, а того, что его мама может узнать, чем он занимается.

Он даже ходил по минному полю, чтобы набрать дикой малины, которая росла вдоль заброшенных немецких армейских бункеров. «Это было через несколько лет после войны, – объясняет он, – мины были видны. И мы решили, что можно пройти через минное поле – в конце концов, мы видели их, значит, находились в безопасности… Глупые везунчики. Если у тебя нет мозгов, тебе должна сопутствовать удача. А малина была отличная…»

Анджею повезло во многих смыслах. Он не только избежал серьезного ранения; у него была мать. Через некоторое время после окончания войны вернулся его отец, который воевал в составе 2-го Польского корпуса в Италии. Роскошь, которой были лишены около 13 миллионов других европейских детей. Значительная их часть потеряла обоих родителей, к сентябрю 1948 г. около 20 тысяч еще ждали и надеялись, что найдется хотя бы какой-нибудь родственник.

Психологические обследования сирот показывают, что они чаще других детей подвержены тревоге и депрессии, более склонны к суициду, эксцентричному и асоциальному поведению. Среди них наблюдается больший процент наркоманов и алкоголиков, заниженная самооценка и слабое здоровье. Для маленьких детей родители олицетворяют собой незыблемость мира и то, как он функционирует. Когда же они внезапно лишаются родителей, то теряют основу, на которой построено их понимание мира. Вдобавок к переживанию тяжелой утраты этим детям приходится осознать тот факт, что мир – это чрезвычайно нестабильное место.

Складывается ощущение, что подобный процесс во время войны шел по Европе в целом. Гнетущая атмосфера, вызванная потерями, изменила психологию континента на базисном уровне. Десятки миллионов людей пережили потерю друзей, семей и любимых, более того, многие регионы были вынуждены смириться с истреблением целых населенных пунктов, а все народы – со смертью больших пластов населения. Поэтому какое-то понятие о стабильности было утрачено не только у отдельных людей, но и на всех уровнях общества.

Понесшие тяжелую утрату люди склонны к неуправляемым действиям, то же самое справедливо в отношении населения городов, поселков и целых наций. Если, знакомясь далее с этой книгой, читатель начнет удивляться тому, почему я вдаюсь в такие подробности относительно потерь во время войны, стоит держать это в уме. Европа и раньше переживала множество потрясений, но масштаб Второй мировой войны заставил казаться ничтожным все, что происходило до этого веками. Европа не только переживала тяжелые утраты, война вогнала ее в тупик.

Помимо того что во Второй мировой войне, более чем в любой другой в истории человечества, погибли преимущественно европейцы, она также явилась причиной крупнейших перемещений населения, которые когда-либо знал мир. Весной 1945 г. Германия была наводнена иностранными рабочими – почти 8 миллионов работавших человек, принудительно привезенных сюда со всей Европы, трудились на немецких фермах и заводах. Из одной Западной Германии UNRRA – Администрация ООН по оказанию помощи и реабилитации – вернула на родину более 6,5 миллиона перемещенных лиц. Большинство – из Советского Союза, Польши и Франции, а также значительное количество итальянцев, бельгийцев, голландцев, югославов и чехов. Большую часть перемещенных лиц составляли женщины и дети. Один из множества пунктов уникальности Второй мировой войны среди современных войн – огромное количество гражданских лиц, взятых в плен наряду с традиционными военнопленными. Женщины и дети, наравне с мужчинами, считались военной добычей, были превращены в рабов в масштабе, невиданном в Европе со времен Римской империи.

Миллионы немцев оказались перемещенными внутри своей собственной страны, что еще больше осложнило ситуацию в Германии. К началу 1945 г. в стране насчитывались 4,8 миллиона внутренних беженцев, в основном на юге и востоке, которые были эвакуированы из разбомбленных городов, и еще 4 миллиона немцев, бежавших из восточных регионов рейха в страхе перед приходом Красной армии. Когда мы добавим к ним почти 275 тысяч английских и американских военнопленных, общая сумма составит по крайней мере 17 миллионов перемещенных лиц в одной лишь Германии. Это довольно скромная оценка: по подсчетам других историков, цифра гораздо выше. Согласно одному исследованию, в различные периоды войны во всей Европе были насильно перемещены свыше 40 миллионов человек.

С приближением конца военных действий огромное количество людей потоком хлынуло домой. Дерек Генри, английский сапер королевских инженерных войск, встречал группы таких людей неподалеку от Миндена в середине апреля 1945 г.

«Нам велели быть настороже, так как в отдельных районах немецкие войска все еще продолжали сопротивляться, но, к счастью, нам встречались лишь тысячи перемещенных лиц и беженцев всех национальностей – и все они направлялись в нашу сторону, на запад: болгары, румыны, русские, греки, югославы и поляки. Некоторые шли небольшими группами по двое-трое, и каждый со своим жалким узелком, погруженным на велосипед или тачку. Другие передвигались большими группами, набившись в переполненные автобусы или забравшись в кузова грузовиков. Конца этому не было. Где бы мы ни остановились, они обступали нас в надежде получить какую-нибудь еду».

Позже, по словам американского офицера разведки Сола Падовера, «тысячи, десятки тысяч и, наконец, миллионы освобожденных рабов стали выходить за территории ферм, заводов и рудников, заполняя дороги». Реакция на этот колоссальный поток перемещенных лиц была самой разнообразной в зависимости от личности того, кто видел это своими глазами. Падовер, у которого не было времени заниматься немцами, воспринял это как «наверное, самую трагическую миграцию людей в истории» и просто еще одно свидетельство вины немцев. Для местного населения, которое по вполне понятным причинам чувствовало себя неспокойно при виде таких больших групп обозленных иностранцев, они представляли угрозу. «Они выглядели как дикари, – писала одна немка после войны. – Их можно было испугаться». Для ошеломленных официальных лиц из числа военной администрации, в обязанности которых входило как-то управлять этими людьми, они были просто «шевелящейся толпой». Они заполняли дороги, слишком разрушенные, чтобы вместить их, и могли прокормить себя, только разграбляя по дороге магазины, склады и фермерские хозяйства. В стране с рухнувшими административными системами, где местные полицейские силы были перебиты или интернированы, не было никакого крова, и отсутствовало распределение продуктов, эти люди представляли собой невероятное бремя и неодолимую угрозу власти закона.

Но это взгляд извне. Для самих перемещенных лиц они были просто людьми, пытавшимися найти для себя путь к безопасности. Те, кому повезло, были подобраны французскими, английскими или американскими солдатами и привезены в центры для перемещенных лиц на западе. Но в подавляющем большинстве случаев союзникам просто не хватало сил и людских ресурсов заниматься ими. Сотням тысяч приходилось самостоятельно заботиться о себе. «Не было никого, – вспоминает Анджей С., которому на тот момент было всего девять лет. Он с матерью и сестрой был на принудительных работах на одной ферме в Богемии. В последние недели войны их собрали и отвезли в судетский город Карлсбад (современные Карловы Вары в Чехии), где в конце концов от них сбежали их последние немцы-караульные. – Мы оказались в вакууме. Не было ни русских, ни американцев, ни англичан. Абсолютно никого». Его мать решила двинуться на запад навстречу американским войскам, полагая, что так будет безопаснее, нежели попасть в руки русских войск. Несколько недель они шли пешком в Германию, многократно пересекая границу расположения американских войск, так как отступали к предназначенной для них зоне оккупации. Анджей вспоминает, что это было тревожное время, гораздо более тяжелое, чем то, когда они были в немецком плену.

«Это было действительно голодное время, потому что не было ничего. Мы попрошайничали, крали и делали все, что только могли. Мы выкапывали в поле картошку… Мне все время снилась еда. Картофельное пюре с беконом – это был предел желаний. Я не мог придумать ничего лучше. Горка золотистого дымящегося картофельного пюре!»

Он шел в целом потоке беженцев, состоящем из отдельных групп, которые не смешивались друг с другом. В его группе было около двадцати человек, в большинстве – поляки. Местные жители, мимо которых они проходили, не питали сочувствия к их бедственному положению. Когда Анджей получил задание накормить лошадь, которую раздобыл один мужчина из их группы, немецкий фермер закричал ему: «Пошел вон!» Случалось, им не давали воды, на них натравливали собак. Как поляков, их даже обвиняли в том, что они начали войну и навлекли все эти несчастья на Германию – обвинение, которое, вероятно, звучало вдвойне иронично из-за огромной несоразмерности трудностей.

Картины, которые увидел Анджей за месяц своего тяжелого пути к безопасности, отпечатались в его памяти. Он вспоминает, как, проходя в лесу мимо немецкого полевого госпиталя, он увидел мужчин со сломанными руками, в проволочных каркасах, и других, перебинтованных с головы до ног, и третьих, «которые чертовски воняли, гния заживо». И не было никого, кто бы оказал им помощь, ибо весь медицинский персонал разбежался. Он вспоминает, как они прибыли в лагерь для польских военнопленных, обитатели которого отказались выходить, несмотря на то что ворота теперь были широко раскрыты, ведь никто не отдал им приказ сделать это. «Они были солдатами и думали, что кто-нибудь отдаст им приказ идти куда-то. Кто, куда – они понятия не имели. Они были совершенно растеряны». Он видел группы пленных в лагерной форме, похожей на пижаму, которые по-прежнему работали под охраной немцев-штатских. Позже Анджей попал в лощину, в которой спокойно сидели тысячи и тысячи немецких солдат, и среди них точками горели несколько костров – всех их охраняла лишь горстка американских военных полицейских.

Когда Анджей с родными прошел наконец через американские контрольно-пропускные пункты в Хофе в Баварии, их направили к зданию, над которым развевался красный флаг. Это вызвало минутную панику, мать Анджея решила, что их отправляют в русский лагерь, но потом поняла, что это флаг UNRRA – красный флаг с белыми буквами на нем. Наконец они добрались до безопасного места.

Опасности и трудности, которые беженцы, подобные Анджею, вынуждены были преодолевать, не следует недооценивать. Для девятилетнего мальчика они, возможно, были не столь очевидны, но слишком ясны людям старшего поколения. Жителям Берлина, господину и госпоже Друм, было сильно за шестьдесят, когда закончилась война. Недолго пожив при отсутствии всякого закона в окружении Красной армии, они решили рискнуть и отправиться в дом своей дочери, расположенный на другом берегу Эльбы на расстоянии девяноста миль. Это решение далось нелегко, путешествие с самого начала было сопряжено с проблемами, особенно когда они выбрались за пределы Берлина.

«В разных местах все еще продолжались перестрелки. Мы слышали стрельбу и были вынуждены часто останавливаться, пока она не стихала. В этих удаленных местах солдаты не знали, что война закончилась. Часто встречались взорванные мосты, а дороги были так повреждены, что нам, с трудом преодолев не одну милю, приходилось возвращаться назад и искать другой путь… На своем пути мы пережили много горестей. Однажды мы шли по совершенно пустынной широкой дороге. Увидев большой щит с надписью по-русски, прошли дальше, не чувствуя себя в полной безопасности. Вдруг нам кто-то что-то прокричал. Мы никого не увидели, но потом мимо моего уха просвистела пуля и задела мой воротник. Мы поняли, что эта дорога не для нас, повернули назад и вынуждены были сделать обход в несколько миль, чтобы попасть туда, куда мы хотели».

Опустошение, с которым они столкнулись в пути, наводило на мысль о недавнем применении силы, как в ходе самой войны, так и со стороны русских войск.

«В лесу валялись диваны, перины, матрасы и подушки, часто разорванные или вспоротые, повсюду перья, даже на деревьях. Детские коляски, стеклянные банки с консервированными фруктами, даже мотоциклы, пишущие машинки, машины, телеги, куски мыла, куча перочинных ножей и новые ботинки из магазина… Мы также видели мертвых лошадей, некоторые выглядели и пахли просто ужасно…»

И наконец, по дороге шли другие перемещенные лица, которые представляли такую же потенциальную опасность для пожилой немецкой четы, как и русские солдаты.

«Много людей всех национальностей шли нам навстречу. В большинстве своем это были те, кто принудительно работал в Германии, люди, возвращавшиеся на родину. Многие с малолетними детьми, и они брали без спросу все, что хотели, – кухонную посуду, лошадей и телеги у фермеров; иногда к такой телеге была сзади привязана корова. Они были похожи на дикарей…»

У супругов Друм было по крайней мере одно преимущество: они могли постучать в крестьянский дом и попросить помощи у своих соотечественников. Большинство этих «дикарей» выбора не имело: они могли только воровать у местного населения. Они тут были нежеланными гостями и, во всяком случае, после нескольких лет жестокого обращения со стороны немцев не были склонны доверять немцам вообще.

Двадцатилетняя полька Марылька Оссовска была одной из таких несчастных. К апрелю 1945 г. она провела в Освенциме, Равенсбрюке и Бухенвальде два года, ей в конце концов удалось избежать «марша смерти» в Чехословакию. Увидев своими глазами жестокость советских солдат-освободителей, она вместе с группой других бывших заключенных решила, что им будет безопаснее идти навстречу американским войскам. Ее тоже потрясло количество людей на дорогах.

«В 1945 г. Германия представляла собой один огромный муравейник. Все пришло в движение. Так выглядели восточные территории Германии. Немцы спасались от русских. По дорогам шли военнопленные. И были мы – не так много, но все же… Поистине невероятно: дорога кишела людьми, вся шевелилась».

Она и двое ее подружек присоединились к трем рабочим-французам, двум английским военнопленным и американскому солдату-негру. Вместе они направились к реке Мульде, в то время границе между русской и американской зонами. По пути они выпрашивали еду у местных немецких крестьян или запугивали их, чтобы те дали им что-нибудь поесть. Присутствие чернокожего человека, безусловно, помогало им: американец, который обычно был сдержан в присутствии Марыльки, намеренно подыгрывал расовым предрассудкам немцев: он раздевался догола и танцевал перед ними, как дикарь, зажав в зубах нож. Видя это, испуганные домохозяйки были только рады дать им корзинки с едой и избавиться от них. Тогда он одевался и продолжал путь, как обычно.

В саксонском городе Риза, расположенном приблизительно на полпути между Дрезденом и Лейпцигом, Марылька и две ее подружки обманом заставили русских дать им транспортное средство. Они встретили двух скучавших солдат, охранявших склад с сотнями захваченных велосипедов, и немедленно включили свое обаяние. «Как вам, должно быть, одиноко! – говорили они. – Мы можем составить вам компанию. И мы знаем, где взять шнапс!» Обрадованные караульные дали им три велосипеда, чтобы те могли поехать и привезти этот вымышленный шнапс, но больше никогда их не увидели.

После шести дней езды на велосипедах группа в конце концов добралась до Лейпцига, находившегося в американской зоне, где девушек посадили в грузовик и отвезли в лагерь в Нордхайме под Ганновером. Оттуда Марылька на попутных машинах доехала до Италии и, наконец, в конце 1946 г. попала в Великобританию. Она не возвращалась в Польшу еще в течение пятнадцати лет.

Эти немногочисленные истории можно умножить в сотни тысяч раз, чтобы дать моментальное представление о том хаосе, который царил на дорогах Европы весной 1945 г. Толпы беженцев, говоривших на двадцати разных языках, вынуждены были передвигаться по разбомбленным, заминированным или не ремонтировавшимся на протяжении шести лет войны дорогам. Они собирались в городах, совершенно разрушенных авиацией союзников и неспособных предоставить жилье даже местному населению, не говоря уже об огромном притоке приезжих. То, что различные военные администрации и гуманитарные организации сумели собрать большую часть этих людей, накормить, одеть, найти пропавших родственников и вернуть большинство из них на родину в течение последующих шести месяцев, – это не что иное, как чудо.

Однако быстрый процесс репатриации не мог устранить ущерб, нанесенный войной. Перемещения людских масс из-за войны оказали сильное воздействие на психологию жителей Европы. На индивидуальном уровне это была травма не только для перемещенных, но и для тех, кто остался и прожил годы, не зная, что случилось с близкими. На общественном уровне это тоже было разрушительно: принудительный призыв в армию всех молодых людей лишил население городов и сел главных кормильцев и поставил перед угрозой голодной смерти. Именно на общественном уровне перемещения людей по причине войны имели, наверное, самое большое значение. Привычная мысль об истреблении целых пластов населения стала поводом для более масштабных послевоенных перемещений населения. Общеевропейская программа изгнания целых этнических групп, которая развернулась после войны, стала возможной только благодаря тому, что концепция стабильных групп населения, неизменных на протяжении поколений, была уничтожена раз и навсегда. Население Европы уже не было установившейся константой. Теперь оно было нестабильным, непостоянным – мигрирующим.

Одним из немногих факторов, объединявших Европу во время войны, был повсеместный голод. Международная торговля продуктами питания нарушилась почти сразу же, как только разразилась война, и совершенно прекратилась, когда континент охватили военные блокады. Первыми исчезли импортные фрукты. В Великобритании люди попытались отнестись к этому благодушно. В витринах зеленных лавок начали появляться объявления «Бананов нет», а художественный фильм «Нас любят миллионы» 1943 г. начался с ироничного экранного определения апельсина – вероятно, для тех, кто не мог вспомнить, как он выглядит. На континенте продуктом, нехватка которого ощущалась быстрее всего, стал кофе, столь дефицитный, что люди вынуждены были пить разнообразные его заменители, сделанные из цикория, корней одуванчика или желудей.

Вскоре перестало хватать и более необходимых продуктов питания. Одним из первых стал сахар, равно как и скоропортящиеся продукты, вроде молока, сметаны, яиц и свежего мяса. В ответ на дефицит в Великобритании на большей части Европы и даже в Соединенных Штатах была введена карточная система. Нейтральные страны также не были защищены от дефицита: например, в Испании даже основные продукты питания, такие как картофель и оливковое масло, жестко нормировались, а огромное снижение доли импортируемых товаров заставило жителей Швейцарии довольствоваться количеством калорий, которое в 1944 г. было на 28 % меньше, чем до войны. На протяжении пяти лет из яиц почти повсеместно производили яичный порошок, чтобы сохранить их, масло заменили маргарином, молоко давали только маленьким детям, а такие традиционные виды мяса, как баранина, свинина или говядина, стали настолько дефицитными, что люди у себя на участках в качестве заменителя принялись выращивать кроликов. Борьба по предотвращению голода была важна так же, как и военные сражения, и отношение к ней столь же серьезное.

Первой рухнула в пропасть Греция. Зимой 1941/42 г., через шесть месяцев после вторжения в нее войск стран оси, более 100 тысяч человек умерли от голода. Начало войны ввергло страну в анархию, и, вместе с ограничениями на передвижение, это вызвало коллапс системы распределения продуктов питания. Крестьяне начали утаивать свою продукцию, инфляция вышла из-под контроля, взлетел процент безработных. Близился полный крах закона и порядка. Многие историки винили оккупационные немецкие войска в том, что они спровоцировали голод, реквизируя продовольственные запасы, хотя на самом деле эти продуктовые склады зачастую разграбляли местные жители, партизаны или отдельные солдаты.

Независимо от того, что вызвало голод, результаты оказались катастрофическими. В Афинах и Фессалониках смертность возросла втрое. На некоторых островах, вроде Миконоса, смертность в девять раз превысила свой обычный уровень. Из 410 тысяч смертей греков, которые имели место во время войны, вероятно, 250 тысяч наступили от голода и связанных с этим проблем. Ситуация стала столь опасной, что осенью 1942 г. англичане пошли на беспрецедентные меры – сняли блокаду, пропустив корабли, доставлявшие в страну продовольствие. По соглашению между немцами и англичанами, помощь в Грецию шла в течение оставшихся лет войны и продолжала поступать на протяжении почти всего периода хаоса, последовавшего за освобождением в конце 1944 г.

Если влияние войны на распределение продовольствия в Греции было почти мгновенным, то в Западной Европе продовольственный дефицит проявился в полную силу гораздо позже. Голландия, например, не чувствовала голода в полной мере до зимы 1944/45 г. В отличие от Греции «голодную зиму» в Голландии вызвала не административная неразбериха, а нацистская долгосрочная политика лишения страны самого необходимого для выживания. Почти сразу, с того момента, как в мае 1940 г. здесь появились немцы, они начали реквизировать все – металлы, одежду, ткани, велосипеды, продукты питания и домашний скот. Целые заводы демонтировались и отправлялись в Германию. Голландия всегда полагалась на импорт продовольствия и фуража для скота, однако в 1940 г. он прекратился, предоставив стране бороться за выживание с тем малым, что оставалось после реквизиций. Картофель и хлеб жестко нормировались на протяжении всей войны, и люди были вынуждены включать в свой рацион сахарную свеклу и даже луковицы тюльпанов.

К маю 1944 г. ситуация стала отчаянной. Сообщения, поступавшие из глубины страны, предупреждали о надвигающейся катастрофе, если только страна не будет вскоре освобождена. И англичане вновь сняли блокаду, чтобы пропустить гуманитарную помощь, правда в очень ограниченном режиме. Черчилль был обеспокоен тем, что регулярная продовольственная помощь просто будет попадать в руки немцев, а британское командование опасалось, что германский флот будет использовать корабли с гуманитарной помощью как проводников через заминированные воды у голландского побережья. Таким образом, населению Голландии пришлось ждать освобождения и голодать.

К тому времени, когда союзники наконец вошли в Западную Голландию в мае 1945 г., около 100–150 тысяч голландцев опухли от голода – страдали водянкой. Страна избежала катастрофы в масштабе Греции только потому, что война закончилась, и огромное количество гуманитарных грузов наконец было ввезено в страну. Но для тысяч человек было уже слишком поздно. Приезжавшие в Амстердам журналисты описывали город как «огромный концентрационный лагерь», демонстрирующий «ужасы, сравнимые с ужасами Бельзена и Бухенвальда». В одной только столице от голода или связанных с ним болезней умерли более 5 тысяч человек. Жертвами голодной смерти в стране в целом стали 16–20 тысяч человек.

Нацисты морили Голландию голодом не просто по злому умыслу. По сравнению с другими народами нацисты на самом деле хорошо относились к голландцам, по существу считая их «германским» народом, который необходимо «вернуть в сообщество германцев». Проблема состояла в том, что у Германии были свои собственные продовольственные проблемы. Еще перед войной руководство Германии считало, что производство продовольствия в стране переживает кризис. К началу 1942 г. запасы зерна почти исчерпались, поголовье свиней сократилось на 25 % из-за нехватки кормов, а нормы выдачи хлеба и мяса были урезаны. Даже необычайно богатый урожай 1943 г. не отодвинул кризис, и, хотя продуктовые рационы временно увеличились, вскоре они снова сократились.

Чтобы иметь представление о проблеме, вставшей перед Германией, следует рассмотреть потребности населения в калориях. Среднему взрослому человеку необходимо в день около двух с половиной тысяч калорий, а в случае, если он выполняет тяжелую работу, и того больше. Это количество, во избежание болезней, связанных с голоданием, скажем водянки, решительно не могло быть получено путем потребления одних только углеводов. В рацион питания должны также входить витамины, получаемые из свежих овощей, белки и жиры. В начале войны немецкие граждане в среднем потребляли необходимые для здоровья 2570 калорий в день. Эта цифра понизилась до 2445 калорий в следующем году, в 1943 г. составила 2078 калорий и упала до 1412 калорий к концу войны. «Голод стучится в каждую дверь, – написала одна немецкая домохозяйка в феврале 1945 г. – Новые карточки на питание нужно растягивать на пять недель вместо четырех, и никто не знает, выпустят ли их вообще. Каждый день мы отсчитываем картофелины – пять маленьких в день, а хлеб видим еще реже. Мы худеем, холодеем и становимся все более изголодавшимися».

Чтобы предотвратить голод своего собственного народа, нацисты грабили оккупированные ими территории. Еще в 1941 г. они сократили официальную норму продуктов питания для «обычных потребителей» в Норвегии и Чехословакии до около 1600 калорий в день, а в Бельгии и Франции – всего до 1300 калорий. Население этих стран не давало себе медленно умереть от голода тем, что прибегало к «черному рынку». Ситуация в Голландии существенно не отличалась от ситуации в Бельгии и Франции: основная разница состояла в том, что Голландию освободили на девять месяцев позже. Голод наступил потому, что к этому времени истощился даже черный рынок, а политика выжженной земли привела к уничтожению более 20 % сельскохозяйственных земель Голландии путем затопления. К концу войны официальный ежедневный рацион питания в оккупированной Голландии упал до 400 калорий – это половина того, что получал узник концентрационного лагеря в Бельзене. В Роттердаме же продукты питания иссякли совсем.

Со своими восточными владениями, во всем, что касалось войны, рейх обращался несравнимо суровее, нежели с оккупированными западными территориями. Когда молодой американец, живший в Афинах, спросил немецких солдат о тяжелой продовольственной ситуации в Греции, он получил такой ответ: «Вы еще ничего не видели. В Польше от голода ежедневно умирают 600 человек». Если нехватка продовольствия в Голландии и Греции была просто симптомом, следствием войны, то в Восточной Европе стала одним из основных видов оружия. Нацисты не предпринимали попыток накормить славянское население Европы. Почти с самого начала они намеревались уморить его голодной смертью.

Цель вторжения в Польшу и СССР – освободить жилое пространство для немецких поселенцев и заполучить сельскохозяйственные земли, чтобы обеспечивать остальную часть рейха, особенно Германию, продовольствием. По их первоначальному плану в отношении восточных территорий – генеральному плану «Восток», более 80 % поляков должно было быть изгнано с их земель, а за ними следовали 64 % украинцев и 75 % белорусов. Однако к концу 1942 г. некоторые нацистские вожди стали настаивать на «физическом уничтожении» всего населения – не только евреев, но также поляков и украинцев. Главным оружием предложенного геноцида, по сравнению с которым холокост по масштабу замыслов выглядел пустяком, должен был стать голод.

Голод в Восточной Европе начался с Польши. В начале 1940 г. норма потребления продуктов питания для главных городов Польши была установлена в размере чуть более 600 калорий, хотя позднее в ходе войны, когда нацисты поняли, что им нужны рабочие руки поляков, она увеличилась. По мере того как война перемещалась на восток, голод среди гражданского населения стал еще острее. После вторжения в СССР нацистские стратеги настаивали на том, чтобы армия кормила себя сама путем реквизиций всего продовольствия на местах и изоляции украинских городов от всякого снабжения. Любые излишки продовольствия, собранные таким образом, должны были отправляться на родину в Германию, а Киеву, Харькову и Днепропетровску тем временем предоставили голодать. При разработке этого плана армейские военачальники открыто говорили о 20–30 миллионах человек, обреченных умереть от голода. В отчаянии все население вынуждено было обратиться за продовольствием на черный рынок, и людям часто приходилось пройти не одну сотню миль, чтобы раздобыть его. Сельские жители были в лучшем положении, чем горожане. Например, считается, что в одном только Харькове от голода умерли 70–80 тысяч человек.

В конечном счете фашистский план уморить голодом восточные территории был приостановлен, или, по крайней мере, его воплощение замедлилось, поскольку позволить такому большому количеству трудоспособных работников умереть, когда в рейхе не хватало рабочих рук, не имело никакого экономического смысла. Кроме того, подобный план невозможно было осуществить. Отрезать поставку продовольствия в украинские города, а горожанам – помешать искать убежища в сельской местности и спасения на черном рынке, который буквально сохранил жизнь десяткам миллионов людей по всей Европе, – было просто невозможно. Однако тем, кто не мог добраться до тех мест, где было продовольствие, грозила неизбежная голодная смерть. Зимой 1941 г. германская армия уморила голодом 1,3–1,65 миллиона советских военнопленных. Полагают, что десятки тысяч евреев в гетто умерли от голода еще до начала их массовых убийств. Во время 900-дневной блокады Ленинграда около 641 тысячи жителей города расстались с жизнью от голода и связанных с ним болезней. И это почти в два раза больше, чем в Греции за весь период голода.

Можно было ожидать, что с окончанием войны продовольственная ситуация в Европе улучшится, но во многих местах голод только усилился. В течение месяцев, последовавших за объявлением мира, союзники отчаянно и безуспешно старались накормить голодающие в Европе миллионы людей. Как я уже упоминал, к концу войны обычный ежедневный рацион в Германии упал до чуть более 1400 калорий, к сентябрю 1945 г. в британской зоне Германии он снизился еще до 1224 калорий, а к марту следующего года составлял всего 1014 калорий. Во французской зоне он опустился ниже 1000 калорий в конце 1945 г. и оставался на таком уровне в течение шести месяцев.

Условия в остальной части Европы были не намного лучше, а во многих случаях даже хуже. Через год после освобождения юга Италии и поступления в страну 100 миллионов долларов гуманитарной помощи домохозяйки все еще бунтовали по поводу цен на продукты питания в Риме, а в декабре 1944 г., как протест против нехватки продовольствия, прошел «марш против голода». В конце войны, согласно докладу UNRRA, продуктовые бунты продолжались по всей стране. Официальный рацион питания в Вене составлял около 800 калорий на протяжении большей части 1945 г. В Будапеште в декабре количество калорий, потребляемых в день, упало до 556. Люди в бывшей Восточной Пруссии ели мертвых собак, которых находили на обочинах дорог. В Берлине видели детей, которые собирали траву для еды, в Неаполе все тропические рыбы из Аквариума были украдены и съедены. Как следствие серьезного и широко распространенного недоедания, по всему континенту вспыхнули болезни. В Южную Европу почти повсеместно, наравне с туберкулезом, вернулась малярия. В Румынии на 250 % увеличилось число случаев заболевания пеллагрой – еще одной болезнью, связанной с недоеданием.

Проблема состояла не только в том, что во всем мире не хватало продовольствия, но и в том, что его невозможно было распределить должным образом. После шести лет войны транспортная инфраструктура Европы была подорвана. Прежде чем отправлять продукты питания в европейские города, следовало восстановить сеть железных и автомобильных дорог, возродить торговый флот, кроме того, одна из ключевых задач заключалась в восстановлении закона и порядка. В некоторых частях Европы запасы продовольствия подвергались разграблению почти сразу же по прибытии, и у гуманитарных организаций не было возможности отправить жизненно важные продукты питания в те места, где в них нуждались больше всего.

Английские и американские войска, прибывшие в Европу после освобождения, были потрясены. Они ожидали увидеть разрушения и, возможно, некоторую долю беспорядка, вызванные войной, и лишь немногие из них были готовы к тому масштабу лишений, с которым столкнулись.

Рей Хантинг – офицер британского сигнального подразделения – приехал в освобожденную Италию осенью 1944 г. Он привык видеть попрошаек на Ближнем Востоке, но был совершенно не готов к толпам, которые собирались вокруг поезда, в котором он ехал. На одной узловой станции он уже не мог слышать стенания людей, полез в свои чемоданы и бросил толпе часть своего дополнительного пайка. То, что произошло после этого, потрясло его до глубины души:

«Это жестокая ошибка – бросать продукты питания без разбора в гущу голодных людей. Они мгновенно превратились в массу тел, дерущихся за падающие дары. Мужчины, озверевшие в своей решимости, дрались кулаками и ногами, чтобы завладеть консервными банками. Женщины вырывали еду изо рта друг у дружки, чтобы впихнуть ее в руки детей, которых могли затоптать в свалке».

Когда поезд наконец отъехал от станции, толпа людей все еще дралась за то немногое, что он им бросил. Хантинг продолжал наблюдать за ними из открытого окна до тех пор, пока его мысли не прервал офицер, высунувшийся из окна соседнего купе: «Разве вы не знаете, что могли бы выбрать самую красивую женщину из той толпы за пару банок консервов?»

Голод стал одной из самых тяжелых и насущных проблем непосредственно в послевоенный период. Правительства союзников поняли это еще в 1943 г. и сделали распределение продуктов питания своей первоочередной задачей. Но даже самые просвещенные политики и управленцы были склонны рассматривать продовольствие исключительно как физическую потребность. А те, кто находился на передовой и входил в непосредственный контакт с умирающими от голода людьми, понимали, что пища имеет еще и духовное измерение.

Катрин Гульме, заместитель директора одного из многочисленных лагерей для перемещенных лиц в Баварии, понимала это. В конце 1945 г. она с огромной печалью писала о драке за посылки от Красного Креста в лагере Вильдфлекен:

«Трудно поверить, что какие-то небольшие блестящие баночки мясного фарша и сардин могли послужить началом бунта в лагере, а что мешки чая «Липтон», жестяные банки кофе «Уоррингтон хаус» и плитки витаминизированного шоколада почти довести людей до помешательства от желания получить их. Но это так. Такая же часть разрушения Европы, как и мрачные развалины Франкфурта. Видеть это в тысячу раз больнее».

Именно к разрушению человеческой души мы и обратимся в следующей главе.

В начале октября 1943 г. вскоре после освобождения Неаполя Норман Льюис из 91-го отделения британской контрразведки въехал на автомобиле на какую-то площадь на окраине города. Над площадью возвышалось большое полуразрушенное общественное здание, перед которым были припаркованы несколько армейских грузовиков. Один из грузовиков оказался заполнен американским продовольствием. Солдаты союзных войск разгружали консервные банки и относили их в это муниципальное здание, держа перед собой.

Заинтересовавшись происходящим, Льюис и его сослуживцы последовали за ними внутрь дома и пробрались до первых рядов толпы. В своем дневнике он записал то, что увидел:

«Здесь спиной к стене рядком сидели женщины на расстоянии около ярда друг от друга. В повседневной одежде, с обычными, хорошо умытыми лицами респектабельных домохозяек из рабочего класса, которые ходят за покупками и сплетничают. Рядом с каждой женщиной высилась небольшая кучка банок с консервами, и вскоре стало ясно, что можно заняться любовью с любой из них в этом самом общественном месте, просто добавив еще одну жестянку к этой кучке. Женщины сидели абсолютно неподвижно, молча, с ничего не выражающими, как у идолов, лицами. Они могли бы торговать рыбой, вот только этому месту не хватало возбуждения, царящего на рыбном рынке. Они ни к кому не приставали, не предлагали себя, не завлекали, не было даже самой сдержанной и случайной демонстрации плоти. Самые смелые солдаты пробились, держа банки в руках, в первые ряды, но теперь, оказавшись перед этими простыми кормилицами семей, вынужденно пришедшими сюда из-за опустевших кладовых, похоже, потеряли кураж. Снова реальность выдала мечту, и атмосфера смягчилась. Послышались застенчивые смешки, неудачные шутки, и среди солдат обозначилась тенденция тихонько улизнуть. Один слегка подвыпивший солдат, которого постоянно подначивали друзья, в конце концов положил свою жестяную банку рядом с одной женщиной, расстегнул брюки и опустился на нее. Начались и быстро закончились движения бедер. Через минуту он уже стоял на ногах и застегивал штаны. Свершилось нечто, что нужно было сделать как можно быстрее, и больше походило на подчинение взысканию, чем на совершение акта любви».

Неудивительно, что Льюис не поддался искушению удовлетворить свои желания и через пять минут уже снова был в пути. «Жестянки, взятые моими сослуживцами, были брошены прохожим, которые начали жестоко драться за них. Ни один из солдат, ехавших в моем грузовике, не пожелал принять активное участие в развлечении».

Эту историю делает интересным не столько явно отчаянное положение итальянских домохозяек, сколько описанная Льюисом реакция на него солдат. С одной стороны, они не могут поверить своей удаче: они могут делать с этими женщинами что хотят, а с грузовиком продовольствия, стоящим снаружи здания, их власть над ними казалась безграничной. С другой стороны, реальность ситуации ставит большинство из них в чрезвычайно неудобное положение. Они понимают, что участвовать в этой сделке унизительно не только для этих женщин, но и для них самих и даже для самого сексуального акта. Также очень важно, что ни в какой момент не возникает даже намека на сочувствие этим женщинам. Они такие же неодушевленные предметы, как скульптуры.

Если верить Норману Льюису, подобное поведение широко распространилось после освобождения Южной Италии. Он описывает визит к нему итальянского князя, который хотел узнать, нельзя ли позволить его сестре работать в армейском борделе. Льюис объяснил, что в британской армии не существует официальных борделей. Князь и его сестра ушли разочарованные. В другой раз при расследовании Льюисом серьезного сексуального нападения на юную итальянку ее отец попытался склонить его к интимной близости с травмированной девочкой. В обмен на свою дочь он рассчитывал получить сытную еду.

Отчаяние царило не только в Неаполе и не только в Италии. Целое поколение молодых женщин в Германии научилось думать, что совершенно нормально спать с солдатом из армии союзников за плитку шоколада. В голландском городе Хеерлене к американскому стрелку Роско Бланту подошла девочка, которая «равнодушно спросила, не хочу ли я ficken или просто kuszen. Мне потребовалось несколько минут, чтобы мозг включился и осознал, чего она хочет». Когда он спросил девочку, сколько ей лет, она сказала – двенадцать. В Венгрии десятки девочек в возрасте от тринадцати лет попадали в больницу с венерическими болезнями. В Греции венерические заболевания были зарегистрированы у девочек десяти лет.

Такая деградация повлияла на военного корреспондента «Дейли экспресс» Алана Морхеда гораздо сильнее, чем увиденные им реальные разрушения. Когда он приехал в Неаполь непосредственно после его освобождения, он в отчаянии написал о том, как он видел мужчин, женщин и детей, избивающих друг друга в драке за горсть конфет, брошенной им солдатами. Он видел сутенеров и дельцов черного рынка, предлагавших поддельный бренди и проституток десятилетнего возраста. Шестилетние мальчики продавали порнографические открытки, а для сексуальных утех – своих сестер и даже самих себя.

«Во всем перечне омерзительных человеческих пороков, я думаю, не найдется такого, который был бы пропущен в Неаполе в те первые несколько месяцев после освобождения. То, что мы видели своими глазами, на самом деле было нравственным крахом (падением) народа. Люди утратили гордость и достоинство. Звериная борьба за существование правила всем. Пища – вот единственное, что имело значение. Пища для детей. Пища для себя. Пища ценой любого унижения и безнравственного поступка. А после пищи – немного тепла и убежище».

Морхед признавал, что пища стала вопросом не физической потребности, а вопросом нравственности. По всей Европе миллионы голодающих людей были готовы принести в жертву все моральные ценности ради хлеба насущного. Действительно, годы дефицита продовольствия изменили саму природу пищи. То, что в Великобритании считалось повседневным правом, в остальной части Европы стало выражением власти, а британский солдат мог сказать о немецкой женщине, которая спала с ним, делала для него покупки и чинила его одежду: «Она была моей рабыней».

Когда размышляешь над рассказами вроде этих, немедленно становятся очевидными две вещи. Во-первых, создается впечатление, что картина нравственного климата в Европе стала такой же неузнаваемой, как и географический ландшафт. Те, кто повзрослел среди руин, не видели ничего необычного в окружающих их обломках. Точно так же для многих европейских женщин после войны уже не было ничего необычного в необходимости продавать свое тело за еду. Это тем, кто приехал в континентальную Европу из других мест, была оставлена возможность выражать удивление при виде краха, который представал их глазам.

Во-вторых, совершенно очевидно, что вопрос выживания отодвинул на второй план по крайней мере для большинства населения Европы сексуальную мораль. Само осознание угрозы выживанию казалось некоторым достаточным основанием для оправдания отказа от добродетели. Однако в обстановке многочисленных реальных угроз такие понятия, по-видимому, стали почти неуместными.

Поиск пищи в период войны и после нее стал движущей силой еще одного явления – сильнейшего всплеска грабежей и краж. Многие греки грабили свои местные магазины в 1941 г., поскольку были голодны и предполагали, что, если не украдут продовольствие сами, его реквизируют оккупационные войска. Белорусские партизаны реквизировали продукты питания у местных крестьян, чтобы выжить, а крестьян, которые не хотели снабжать их продовольствием, они грабили. В последние дни войны берлинские домохозяйки обчищали магазины, несмотря на развешанные повсеместно предупреждения о том, что грабежи караются смертью. Поскольку им в любом случае угрожала голодная смерть, терять было нечего.

Однако не только необходимость увеличила уровень краж и грабежей во время и после войны. Одним из самых важных факторов этого явления было то, что война давала больше возможностей украсть, впрочем, и искушение было велико. Гораздо легче войти в частное владение, двери и окна которого выбиты взрывом бомбы, нежели взламывать двери и окна самостоятельно. А когда недвижимость брошена хозяевами в зоне военных действий, легко убедить себя, что ее владельцы больше не вернутся. Поэтому грабежи опустевшей недвижимости начались задолго до того, как война создала дефицит. В деревнях вокруг Варшавы люди начали грабить дома своих соседей почти с самого начала войны. Например, семья Анджея С. бежала из района боевых действий в сентябре 1939 г. Когда Анджей и его близкие вернулись через несколько недель, они обнаружили, что даже несущие конструкции их дома разобраны. Родителям Анджея пришлось ходить по соседям и требовать вернуть стропила и другое принадлежавшее им имущество.

По мере того как война распространялась по континенту, вместе с ней распространялись грабежи и кражи, и не только в тех странах, которые были напрямую затронуты войной. В нейтральной Швеции, например, в 1939 г. внезапно случился всплеск обвинительных приговоров, и их уровень оставался высоким на протяжении всей войны. В Стокгольме случаи краж участились почти в четыре раза между 1939 и 1945 гг. Этот показатель выше, чем, скажем, даже во Франции, где за годы войны число краж утроилось. Аналогично в Швейцарии (например, кантон Базель) уровень подростковой преступности вырос вдвое. Почему в нейтральных странах произошел рост преступности во время войны? Этот вопрос долго озадачивал социологов. Единственное правдоподобное объяснение, по-видимому, кроется в сильнейшем чувстве тревоги, возникшем у людей по всей Европе с началом войны: общественная нестабильность распространилась по континенту, как инфекция.

На большой части оккупированной территории кража стала таким нормальным явлением, что вообще перестала считаться преступлением. Действительно, так как многие местные жандармы, полицейские и гражданские власти были заменены нацистскими марионетками, кражи и другие преступления часто расценивались как действия сопротивления. Партизаны воровали имущество у крестьян, чтобы продолжать борьбу в интересах тех же самых крестьян. Крестьяне продавали продукты на черном рынке, чтобы они не попали в руки оккупантов. Люди грабили местные склады, чтобы не дать германским солдатам сделать это первыми. Можно было оправдать все виды краж и спекуляций, особенно задним числом, потому что в таких утверждениях часто было зерно правды. В сущности, мир нравственности перевернулся с ног на голову: действия, которые когда-то были аморальными, теперь оказались на уровне нравственного долга.

Когда наступающие союзники наконец начали освобождать Европу, возможности для краж и грабежей увеличились. Многие местные жандармы и главы муниципалитетов бежали. Те, кто остался, часто оказывались отстраненными от должности почти сразу же при появлении союзников. На их места назначались не имеющие опыта военные представители, мало разбиравшиеся в местных вопросах. В последовавшем за этим хаосе исчезло всякое подобие закона: волна преступности, прокатившаяся по Европе, превзошла ту, которая поднялась во время войны, и с тех пор ничего подобного не случалось. В старых немецких провинциях Померании и Силезии царило такое беззаконие, что избранная польская администрация окрестила их «Дикий Запад». Збигнев Огродзинский, один из первых польских чиновников, назначенных в Штеттин (или Щецин, как его станут называть), постоянно носил при себе пистолет, чтобы защищаться от грабителей и бандитов, и ему приходилось регулярно доставать его. По словам британского медика, работавшего в этом городе, «убийство, изнасилование, ограбление с насилием стали такими обычными явлениями, что никто не обращал на них внимания».

Неаполь после освобождения быстро превратился в самый крупный порт снабжения в мире, а также в один из мировых центров организованной преступности. «Армейские сигареты и шоколад воровали центнерами и перепродавали по фантастическим ценам, – писал Алан Морхед в 1945 г. – Автомобили крали по шестьдесят – семьдесят штук за ночь (не всегда итальянцы). Грабежи особенно ценных вещей, вроде автомобильных покрышек, стали упрочившимся бизнесом». Временные прилавки по всему городу открыто торговали украденными военными товарами, полученными от коррумпированных чиновников, мафиозных шаек, бандитов и групп армейских дезертиров, соперничавших друг с другом в грабежах поездов союзников, везущих различные припасы. Группы детей прыгали в кузова армейских грузовиков, чтобы украсть все, что смогут ухватить, – солдаты армий союзников били их по рукам штыками, чтобы отпугнуть, в результате чего хлынул поток детей с отрубленными пальцами, обратившихся за медицинской помощью.

Послевоенный Берлин, по словам одного историка, стал «столицей мировой преступности». После войны в городе каждый месяц арестовывали по 2 тысячи человек, что на 800 % превышало довоенный уровень. К началу 1946 г. каждый день происходило в среднем 240 грабежей, а дюжины организованных банд терроризировали город днем и ночью. Одна жительница Берлина записала в своем дневнике, что «все понятия о собственности совершенно уничтожены. Все крадут друг у друга, потому что крадут у каждого». Рут Андреас-Фридрих, другая жительница Берлина, назвала жизнь в нем «игрой в бартер», когда предметы переходят от одного человека к другому, и никто не знает, кто был их владельцем. Схожие настроения царили во всей Европе. По свидетельству одной венгерки: «Иногда русские крали у нас, иногда мы брали у них, то одно, то другое. Или наоборот…» Само понятие частной собственности утратило смысл.

Нужда, несомненно, играла большую роль в размахе преступности, но были и другие в равной степени важные факторы. Начнем с того, что, как только табу на кражу оказалось несостоятельным, стало гораздо легче воровать снова и снова. После шести лет войны такое поведение для некоторых людей стало образом жизни: те, кто сумел выжить, совершая мелкие кражи или занимаясь незаконной торговлей, не собирались останавливаться только потому, что война закончилась, особенно когда тяготы становились все ощутимее.

Однако многое наводит на мысль о том, что широко распространенное после войны воровство отвечало более глубокой потребности многих из тех, кто совершал кражи. Похоже, многие испытывали навязчивое желание воровать, даже когда предметы, которые они брали, оказывались совершенно бесполезными для них. Бывшие перемещенные лица часто рассказывают истории о кражах скатертей в ресторанах или «чего-то совершенно дурацкого, вроде большого цветочного горшка». Мария Белика, полька, которая выжила после четырех лет тюрем и трудовых лагерей, утверждает, что она испытывала тягу взять что-то как почти физический позыв. После войны американцы поселили их с сестрой на некоторое время в немецкой вилле недалеко от фарфорового завода, где ее заставляли работать.

«Я сидела вместе со своей сестрой, и Ванда сказала: «Знаешь, мне нравится эта картина на стене. Я, наверное, возьму ее. Я думаю, за все мои страдания хватит одной картины». А я сказала: «Здесь есть фарфор. Мне он очень нравится. Мы надрывались на этом фарфоровом заводе много лет. Я заберу фарфор».

На следующее утро, устыдившись, обе девушки вернули то, что взяли.

Самым распространенным после войны мелким преступлением была покупка или продажа товаров на черном рынке. И опять-таки незаконная торговля во время войны поднялась в сознании людей до уровня сопротивления нацистскому режиму: любые товары, особенно с черного рынка, не попадали в руки немецких оккупантов. Во Франции, например, каждый год на бойню доставляли на 350 тысяч голов скота меньше, чем было зафиксировано официально. Фермерам, производившим молоко, часто приходилось везти свою продукцию на черный рынок, чтобы выжить: на континенте с сильно разрушенной транспортной системой они не могли полагаться на ежедневные удои молока и были вынуждены развивать неофициальные местные сети поставок, чтобы гарантированно продавать свою продукцию. По всей Западной Европе неофициальные сети функционировали наравне с официальными рынками. В Восточной Европе, где нацисты стремились реквизировать как можно больше продовольствия, происходило то же самое. Здесь, более чем где бы то ни было, черный рынок был необходим для выживания, и участие в нем стало почти моральным долгом фермеров и торговцев, без него сотни тысяч поляков, украинцев и жителей Прибалтики умерли бы с голоду.

Суть незаконной торговли состояла в том, что по своей природе она была безнравственной. В то время как карточная система обеспечивала сбалансированное питание для всех и более калорийное питание для тех, кто занимался тяжелым физическим трудом, черный рынок обслуживал только тех, кто мог себе это позволить. Перед освобождением Франции цены на сливочное масло на черном рынке взлетели в пять с половиной раз, на яйца – в четыре раза. Вследствие этого яйца и сливочное масло редко попадали на официальные рынки, и никому, кроме состоятельных людей, были не по карману. Некоторые фермеры и торговцы безжалостно эксплуатировали этот рынок и сильно разбогатели, вызывая сильное недовольство соотечественников. В Греции, когда слухи об улучшении ситуации существенно снизили цены на продукты питания, спекулянты накапливали продовольствие и сбывали его только большими партиями. «В то время, когда весь мир переживал за судьбу греческого народа, – с горечью писал один иностранный обозреватель, – некоторые греки богатели на крови своих братьев». В Чехословакии послевоенное правительство было настолько возмущено подобным поведением, что за преступление, связанное с обогащением себя за счет государства или граждан во время войны, следовал приговор – от пяти до десяти лет тюремного заключения.

Незаконная торговля, возможно неизбежная и даже оправданная в военное время, вошла в привычку, от которой трудно стало отказаться по окончании военных действий. На самом деле после краха всех административных и транспортных систем, равно как закона и порядка, эта проблема стала гораздо серьезнее. К осени 1946 г. торговля на черном рынке настолько широко распространилась, что большинство людей даже не считали ее преступлением. «Едва ли будет преувеличением сказать, что мужчины, женщины и дети в Западной Европе в большей или меньшей степени вовлечены в нелегальную торговлю, – утверждал руководитель UNRRA по Западной Германии в письме в министерство иностранных дел Великобритании. – На больших территориях Европы существование без нее, фактически, вряд ли возможно».

Невозможно было поддерживать уважение к закону, когда все население Европы ежедневно попирало его. Это неизбежно влекло за собой нравственные последствия. Даже в Великобритании понимали, что нравственные нормы пришли в упадок из-за этого. По словам Маргарет Гор, служащей воздушно-транспортного ведомства в 1945 г., «в Великобритании черный рынок подорвал честность людей, я думаю, впоследствии мы, как общество, стали гораздо менее честными… Именно тогда это и началось».

Если кражи и незаконная торговля представляли серьезную проблему на территории всей Европы, то повсеместная угроза насилия приобрела просто критический размах. Как я уже упоминал, насилие было для многих повседневной ситуацией. К концу войны жители Германии привыкли к бомбардировкам днем и ночью: зрелище мертвых тел, лежащих среди обломков, – вполне обычная картина. В меньшей степени то же самое можно сказать о Великобритании, Северной Франции, Голландии, Бельгии, Богемии и Моравии, Австрии, Румынии, Венгрии, Югославии и Италии. Дальше на восток городские жители наблюдали, как артиллерия превращает в пыль их города вместе с людьми. И миллионы солдат видели такое каждый день.

Вдали от районов боевых действий насилие было таким же жестоким и нескончаемым, только на более индивидуальном уровне. В тысячах трудовых и концентрационных лагерей по всей Европе заключенных ежедневно жестоко избивали. В Восточной Европе велась охота на евреев, их убивали. В Северной Италии убийство коллаборационистов влекло за собой бесконечный цикл репрессий и контррепрессий, которые иногда принимали вид вендетты. По всему рейху распространителей слухов арестовывали и били, вешали дезертиров, а любого человека, мнение или этническая принадлежность которого не совпадала с мнением или этнической принадлежностью большинства соседей, могли избить, бросить в тюрьму или даже убить. К концу войны все это было вполне обыденным делом. В результате акты жесточайшего насилия перестали шокировать, став вполне заурядным явлением на большей территории континента.

Не нужно много воображения, чтобы понять, что те люди, которые были жертвами регулярного насилия, с большей вероятностью сами совершали насилие над другими. Существует множество психологических исследований, которые доказывают это. В 1946 г. генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, бывший руководитель UNRRA в Западной Германии, выразил опасение в отношении некоторых еврейских лидеров, освобожденных из концлагерей: «Эти еврейские лидеры – отчаявшиеся люди, которые не остановятся ни перед чем. Практически все, что может случиться с выжившим человеком, уже случилось с ними, и они в грош не ставят человеческую жизнь». То же самое справедливо и в отношении людей, угнанных в Германию на принудительные работы. Согласно исследованию UNRRA, посвященному психологическим проблемам перемещенных лиц, для них была обычной демонстрация «необузданной агрессии» наряду с множеством других психологических проблем, включая «чувство непригодности к работе… озлобленность и раздражительность». У большой части перемещенных лиц наблюдались признаки крайнего цинизма: «Ничего из того, что делается даже людьми, желающими помочь, не считается неподдельным или искренним».

Жертвы насилия существовали повсеместно, следовательно, в какой-то степени везде были и злоумышленники. К концу войны партизаны, которые вели все более ожесточенную войну против немцев, теперь контролировали большую часть Греции, всю Югославию, Словакию, большую часть Северной Италии, значительные районы Балтийских государств и обширные просторы Польши и Украины. Во Франции бойцы Сопротивления освободили по крайней мере пятнадцать департаментов и контролировали большую часть Южной и Западной Франции еще до того, как союзники достигли Парижа. Во многих регионах, особенно в Югославии, Италии и Греции, насилие в основном было направлено не против немцев, а против фашистов и коллаборационистов из числа местного населения. Люди, которые раньше вершили насилие, теперь превратились в обвиняемых.

Что касается тех, которые совершали зверства от имени нацистов и их союзников, многие из них стали военнопленными, хотя гораздо большее их число либо выдавало себя за перемещенных лиц, либо просто растворилось среди гражданского населения. Таких людей насчитывалось десятки тысяч, и они во многих отношениях были, не менее их жертв, травмированы психологически. Важно помнить, что большинство солдат, совершавших зверства, не были психопатами и начали войну обычными членами общества. Согласно психологическим обследованиям таких людей, большинство из них поначалу испытывало крайнее отвращение к тем действиям, которые от них требовали совершить, многие из них долгое время вообще были не способны выполнять свои обязанности. Однако с опытом отвращение притупилось и сменилось извращенной радостью, даже эйфорией при нарушении нравственных норм.

Для некоторых людей убийство стало неистребимой привычкой, и они совершали свои зверства в еще более извращенной форме. В Хорватии усташи не только убивали сербов, но и находили время для того, чтобы отрезать у женщин груди и кастрировать мужчин. В Драме, на северо-востоке Греции, болгарские солдаты играли в футбол головами своих жертв-треков. В концлагере Челмно охранники убивали младенцев, которые выживали в газовых камерах, разбивая им головы о деревья. В Кенигсберге советские солдаты привязали немецких женщин за ноги к двум машинам, которые затем разъехались в противоположных направлениях, буквально разорвав женщин пополам. Украинские партизаны пытали волынских поляков до смерти, зарубая их сельскохозяйственным инвентарем. В ответ польские партизаны также пытали украинцев. «Я никогда не видел, чтобы кто-то из наших людей накалывал на штык маленького ребенка и бросал его в огонь, но я видел обугленные трупы польских младенцев, которые погибли таким образом, – сказал один такой партизан. – Если никто из наших не делал этого, тогда это единственное зверство, которое мы не совершили». Такие люди теперь стали частью населения городов и сел Европы.

В качестве заметки на полях стоит упомянуть о Гиммлере, который признавал, что совершение злодеяний могло неблагоприятно отразиться на психике немецких солдат. Поэтому он издал инструкции командирам частей СС, направленные на то, чтобы стресс от постоянных убийств не привел военнослужащих к «озверению». Это показывает, что моральные ценности были вывернуты наизнанку. Гиммлер видел в своих эсэсовцах жертв собственных зверств, не думая о тех людях, которых те убивали.

Еще одна тема связывает уже рассмотренные выше, предваряя многие из тех, которые я буду продолжать исследовать. Совершение изнасилования в военное время – это не имеющее оправдания применение насилия военной машины против беззащитного гражданского населения. Во Второй мировой войне, особенно в конце, это явление превзошло все ранее известные масштабы во время любой другой войны в истории. Главным побуждающим фактором, особенно сразу же после сражения, служила месть, но ей было позволено выйти из-под контроля из-за первоначальных неудач со стороны каждой из воюющих армий. Последствия для нравственного и физического здоровья людей, особенно в Центральной и Восточной Европе, где изнасилования были распространены шире всего, были тяжелейшими.

Изнасилование всегда ассоциировалось с военными действиями. Вообще говоря, чем более жестока война, тем больше вероятности того, что в ней будут происходить изнасилования женщин врага. На завершающих этапах Второй мировой войны самые ужасные случаи изнасилований, безусловно, имели место в тех районах, где шли самые тяжелые сражения. Существуют даже свидетельства самих женщин: они находились в большей опасности во время и сразу после напряженных боев. Некоторые свидетели даже предполагали, что изнасилование было неизбежным ввиду жестокости боев, в которых они участвовали. «Что сделаешь? – заявил один русский офицер. – Это война, люди звереют».

Самые ужасные случаи известны в Восточной Европе, в районах Силезии и Восточной Пруссии. Однако изнасилования происходили не только в регионах, прилегающих к местам сражений. Они участились повсюду во время войны, даже в тех районах, где не было боевых действий. Например, в Великобритании и Северной Ирландии число сексуальных преступлений, включая изнасилования, увеличилось почти на 50 % между 1939 и 1945 гг. и вызвало огромную озабоченность в тот период.

Не существует однозначных объяснений колоссальному увеличению числа изнасилований, происходивших в Европе на последних этапах войны и после нее, но есть несколько определенных тенденций, общих для всего континента. Штатские мужчины лишь иногда несли ответственность за совершение этого преступления, поскольку это была преимущественно военная проблема: когда армии союзников окружили Германию со всех сторон, с ними пришла и волна сексуального насилия, наряду с другими преступлениями. Хуже всего дела в этом отношении обстояли там, где царила неразбериха, например сразу после тяжелого сражения или в войсках со слабой дисциплиной. Важно отметить: изнасилования происходили несравнимо чаще в тех странах, которые скорее завоевывались, а не освобождались. Это наводит на мысль, что месть и желание занять господствующее положение главенствовали, становясь движущей силой массовых изнасилований в 1945 г.

Исследования говорят о том, что изнасилования в военное время отличаются особой жестокостью и особенно широко распространены там, где между оккупационными войсками и гражданским населением больше культурных различий. Эта теория, безусловно, была порождена событиями Второй мировой войны. Французские войска в Баварии «прославились» особо. По словам англичанки Кристабель Биленберг, которая жила в деревне рядом со Шварцвальдом (горный массив на юго-западе Германии. – Пер.), марокканские войска «перетрахали всю долину», как только появились здесь. Позднее их сменили войска из Сахары, которые «прибыли ночью, окружили каждый дом в деревне и изнасиловали всех женщин в возрасте от 12 до 80 лет». В городе Тюбингене марокканские войска насиловали девочек от 12 лет и женщин до 70 лет. Ужас этих женщин усиливала чужеродная внешность мужчин, особенно после многих лет нацистской расовой пропаганды.

Культурные различия также служили факторами, сыгравшими свою роль на Восточном фронте. Презрение, которое многие немецкие солдаты испытывали по отношению к живущим на востоке «людям второго сорта», когда они вторглись в Советский Союз, безусловно, внесло свой вклад в жестокое обращение с украинскими и русскими женщинами. Василий Гроссман побеседовал с одной учительницей, которая была изнасилована немецким офицером, угрожавшим пристрелить ее шестимесячного ребенка. Другая русская школьная учительница по имени Женя Демьянова описала, как подверглась групповому изнасилованию больше чем дюжиной немецких солдат после того, как один из них отхлестал ее конским хлыстом. «Они разорвали меня на куски, – написала она. – Я просто труп».

Когда фортуна переменилась и Красная армия стала наступать на Центральную и Юго-Восточную Европу, солдаты под влиянием расовых и культурных мотивов действовали подобным образом. В Болгарии, например, по сравнению с ее соседями, едва ли кто-то пострадал от изнасилований, отчасти потому, что русская армия в Болгарии была более дисциплинированной, чем некоторые другие. Кроме того, Болгария и Россия схожи в культурном и языковом аспектах и целый век находились в дружеских отношениях. Когда Красная армия пришла сюда, ее искренне приветствовали большинство болгар. В Румынии, наоборот, язык и культура очень отличались от советских, и она до 1944 г. вела с Советами жестокую войну. В результате румынские женщины пострадали больше болгарок.

В Венгрии и Австрии положение женщин было еще хуже, а в некоторых районах поистине ужасающим. И вновь все упиралось в культурные различия между двумя сторонами, но в этом случае враждебность подогревалась тем, что венгры и австрийцы, в отличие от румын, по-прежнему воевали с СССР, когда сюда пришла Красная армия. (Советским командованием были отданы приказы, в соответствии с которыми немало насильников было расстреляно. В гитлеровской армии солдаты освобождались от ответственности за любые преступления против гражданского населения оккупированных территорий. – Ред.) Многие женщины в районе Чаквара, к западу от Будапешта, подвергались такому бесчеловечному насилию, что их спины ломались под мужским натиском. Двадцатитрехлетняя венгерка Алин Полш из Трансильвании получила, таким образом, болезненные, но, к счастью, преходящие травмы. Ее насиловали многократно на протяжении нескольких недель, и она часто не знала, сколько мужчин нападали на нее в течение ночи. «Это не имело ничего общего с объятиями или сексом, – написала она позднее. – Это не имело ничего общего ни с чем. Это была – теперь, когда я это пишу, я подобрала точное определение – агрессия. Вот что это было». Ее также мучило знание того, «что подобное происходит по всей стране».

Но именно в Германии изнасилования были распространены более всего. В Восточной Пруссии, Силезии и Померании были изнасилованы, а затем убиты десятки тысяч женщин во время вакханалии поистине средневековой жестокости. Мари Науман, молодая мать из Баервальде в Померании, была изнасилована, а затем повешена толпой солдат на сеновале вместе с мужем, а в это время ее детей задушили веревками. Какие-то штатские поляки сняли ее с веревки еще живой и спросили, кто сделал это с ней. Она сказала им, что это были русские, они обозвали ее лгуньей и избили. Не имея сил вынести все, что с ней случилось, она попыталась утопиться в близлежащем ручье, но не смогла завершить это. Промокнув насквозь, пошла на квартиру к одной знакомой, где случайно встретила другого русского офицера, который изнасиловал ее еще раз. Вскоре после того, как он ушел, пришли еще четверо советских солдат и изнасиловали ее «неестественным способом». Закончив, они принялись бить ее ногами, пока она не потеряла сознание. Она пришла в себя, когда в комнату вошли еще двое солдат, «но они не тронули меня, так как я была скорее мертвой, чем живой».

Тысячи подобных историй собраны в ходе немецких исследовательских проектов в церковных архивах и правительством Германии. Советские источники тоже подтверждают эти заявления. Мемуары русских офицеров Льва Копелева и Александра Солженицына описывают сцены широко распространенных изнасилований, как и несколько рапортов о произволе советских войск, поданных подразделениями их тайной полиции – НКВД в 1945 г.

Изнасилования продолжались по мере того, как Красная армия продвигалась по Силезии и Померании к Берлину. В огромном количестве случаев женщины подвергались групповым изнасилованиям, зачастую многократным в последующие ночи. Василий Гроссман взял интервью у женщины в Шверине, которая рассказала ему, что сегодня «ее уже изнасиловали десять человек». В Берлине Ханнелора Тиле была изнасилована «семью мужчинами подряд, как животными». Другую женщину нашли, когда она пряталась в куче угля в подвале своего дома. «Двадцать три солдата один за другим, – сказала она потом. – Меня потом зашивали в больнице. Я не хочу больше иметь дела с мужчинами». Карл Август Кнорр, немецкий офицер в Восточной Пруссии, утверждает, что спас несколько десятков женщин из виллы, где «в среднем их насиловали по 60–70 раз в день». И этот список продолжается.

Сообщения об изнасилованиях в 1945 г. вызывают тошноту, как и отчеты о других зверствах, происходивших во время войны, потому что они многочисленны. Рассказы, подтвержденные документами и хранящиеся в Восточных архивах в Кобленце, на Нюрнбергском процессе читали так же монотонно, как и описания массовых убийств евреев – это бесконечное повторение ужаса, который становится невозможно пережить. В районах Центральной Европы происходили не отдельные случаи, а массовые изнасилования всего женского населения. В Вене, по сообщениям врачей в больницах, были изнасилованы 87 тысяч женщин. В Берлине обстояло еще хуже: полагают, что там жертвами стали 110 тысяч женщин. На востоке страны, особенно в районах близ казарм советских солдат, постоянная угроза нападений существовала до конца 1948 г. Считается, что в Германии в целом после войны были изнасилованы почти 2 миллиона женщин.

Цифры по Венгрии получить труднее. В то время как изнасилования немецких и австрийских женщин после войны тщательно документировались, в Венгрии это явление так и не признавалось послевоенными коммунистическими властями. И только после 1989 г. стало возможно провести надлежащие исследования, но к этому времени большая часть информации была труднодоступна. Грубые оценки, основанные на больничных записях, предполагают, что советскими солдатами были изнасилованы от 50 до 200 тысяч венгерских женщин. Цифры в Западной Европе хоть и гораздо ниже, все же имеют значение. Например, армию Соединенных Штатов обвиняют в том, что между 1942 и 1945 гг. ее солдатами были изнасилованы 17 тысяч женщин в Северной Африке и Западной Европе.

Последствия сексуального насилия и эксплуатации после войны были огромны. Несмотря на 2 миллиона нелегальных абортов, которые производились каждый год в Германии, у немецких женщин родились 150–200 тысяч «иностранных младенцев», некоторые из них вследствие изнасилования. Многие из этих детей вынуждены были страдать от нелюбви своих матерей всю свою жизнь. Большой процент женщин заразились венерическими заболеваниями, как правило, неизлечимыми – в некоторых районах до 60 процентов. Цена одной инъекции антибиотика в Германии в августе 1945 г. была сравнима с двумя фунтами натурального кофе. Физические проблемы повлекли за собой эмоциональные и психологические последствия не только для тех, кто непосредственно пострадал от насилия, но и для женщин в целом. Когда столь многие из них были низведены до уровня военной добычи, все женщины осознали то, что никогда не будут в безопасности, а мир, в котором правят мужчины, ценит их только ради одного. Поэтому женщины на огромных просторах Европы были вынуждены жить в постоянном страхе.

Мы не должны забывать, что мужчины тоже подверглись влиянию этого массового явления. Многие мужчины были вынуждены наблюдать, как насилуют их жен, матерей, сестер и дочерей. Тех, кто пытался помешать, часто пристреливали, но в целом немецкие мужчины просто находились рядом и все время после этого мучились от своего бессилия. Так, в Венгрии, Австрии и особенно Германии страшный и унизительный опыт массовых изнасилований явился опытом выхолащивания для мужчин. Даже те из них, кто отсутствовал во время освобождения, пережили его, вернувшись в свои дома и увидев необратимо преображенных жен и любимых после испытания, которому подверглись. Многие, не в состоянии справиться с этой переменой, бросали своих жен, тем самым усиливая бедственное положение женщин. Страх перед реакцией мужей заставлял многих женщин хранить случившееся в тайне, и огромное их число скрывало тот факт, что они подхватили венерическое заболевание, делали аборты или даже рожали «русских младенцев». В результате различных стрессов в супружеских отношениях в послевоенной Германии показатель разводов повысился вдвое по сравнению с довоенным уровнем – характерное для всей Европы явление.

Наконец, важно вспомнить о воздействии, которое бытовое изнасилование и эксплуатация женщин оказали на солдат, участвовавших в этом, особенно ввиду того, что большинство из них не понесли никакого наказания. Огромное количество изнасилований на протяжении нескольких лет после войны наводит на мысль о том, что мотивом послужила не только месть, как утверждают многие, – перед нами более тревожное предположение: многие солдаты совершали изнасилования просто потому, что могли делать это.

Заявления солдат, сделанные в то время, выдают уверенность в том, что у них есть право на секс, и они получат его силой, если нужно: «Мы вас освободили, а вы отказываете нам в таком пустяке?», «Мне нужна женщина! Я за это кровь проливал!», «У американских и английских солдат есть сигареты и шоколад, чтобы дать фрейлейн, и у них нет необходимости насиловать. У русских нет ни того ни другого». В обстановке неограниченной власти над женщинами угроза наказания была невелика, и все сослуживцы занимались сексуальным насилием, изнасилование стало нормой. Так, например, коллега Василия Гроссмана, военный корреспондент, изнасиловал русскую девушку, которая пришла искать у них в комнатах спасения от толп пьяных солдат на улице, и вовсе не потому, что был чудовищем, он просто не смог «устоять перед искушением».

Мужчины, которых американцы сейчас называют «величайшее поколение», не такие уж бескорыстные герои, которыми их зачастую изображают: какая-то их часть была ворами, грабителями самого худшего пошиба и жестокими людьми. Сотни тысяч солдат союзнических армий были также серийными насильниками. Лев Копелев в то время писал:

«Позор – не беда? Как насчет тех солдат, которые встают в очередь к немецкой женщине, насилуют девочек, убивают старух? Они вернутся в наши города, к нашим женщинам, нашим девочкам. Тысячи и тысячи потенциальных преступников, которые вдвое опаснее, потому что они будут возвращаться с репутацией героев».

После военной службы эти мужчины растворились среди населения Европы, а также вернулись в Канаду, Америку, Австралию и другие страны мира. Было бы действительно интересно изучить изменения – если они произошли – в отношении этих мужчин к женщинам в своих собственных странах после войны.

Учитывая атмосферу, царившую после войны, неудивительна озабоченность тем, как растут европейские дети. Они не только находились в постоянной физической опасности – мы слышали истории о том, как дети играли с выброшенными боеприпасами, ходили через минные поля за малиной или даже стреляли из противотанкового ружья, которое нашли у дороги, – опасности нравственные были столь же велики. Ущерб, нанесенный их психике, проявлялся в их играх. Матери приходили в отчаяние, наблюдая за тем, как их дети играют в «воздушные налеты», или от фразы «женщина, пойдем» (так говорили солдаты, выбирая немок для утех). В Берлине подполковник Вильям Байфорд-Джонс был потрясен, увидев рисунок повешенного человека, повторенный пятнадцать раз на трех стенах одного здания. По словам работника сиротского приюта Армии спасения, немецкие дети, с которыми он работал, всегда одевали своих кукол в военную форму, а большинство сирот из других стран плакали, если видели, что к ним приближается мужчина в военной форме.

Как я уже отмечал, дети довольно редко видели мужчин не в форме. На самом деле в некоторых районах континента они вообще редко видели каких-либо мужчин. Нехватка моделей мужского поведения вкупе со снижением авторитета взрослых возымела сильное действие на поведение детей. В Великобритании во время войны подростковая преступность выросла почти на 40 %, особенно увеличилось количество взломов и проникновений, злостного причинения вреда и краж (их число выросло более чем вдвое). В Германии, если верить цифрам, распространенным Мартином Борманом, подростковая преступность более чем удвоилась в период 1937–1942 гг. и продолжала расти в 1943 г. В некоторых городах, таких как Гамбург, детская преступность за войну утроилась. К середине 1945 г. появились сообщения о группах «детей-гангстеров», которые в советской зоне нападали с целью ограбления и иногда убивали людей ради еды и денег. Отсутствие родительского надзора превращало их в «маленьких дикарей».

Наибольшую озабоченность вызывали немецкие дети. Некоторые люди полагали, что они представляют собой угрозу просто в силу своей немецкой крови. В Норвегии стали поступать массовые требования депортировать любых детей, отцами которых были немецкие солдаты, на том основании, что, повзрослев, они могут стать в будущем нацистской пятой колонной. Тот же самый евгенический (евгеника – учение о селекции применительно к человеку, о путях улучшения его наследственных качеств. – Пер.) принцип, который заставлял нацистов верить, что они раса господ, теперь применяли к немецким детям, видя в них будущую угрозу.

Внутри самой Германии союзники больше беспокоились о подростках, нежели о малолетних детях. Немецкие подростки к 1945 г. уже подвергались обработке нацистской идеологией на протяжении всей своей жизни – двенадцати лет обучения в школе и в обязательных нацистских группах для молодежи, вроде Лиги немецких девушек и гитлерюгенд. Многие боялись, что это поколение детей окажется неисправимым. Английские солдаты в 1944 и 1945 гг. часто замечали, что «чем моложе немец, тем более он заносчив и авторитарен». В замечательной статье в «Дейли экспресс» майор Р. Крисп утверждал, что обычных немецких солдат, с которыми ему доводилось сталкиваться, сменила армия фанатичных пятнадцати – шестнадцатилетних юнцов, которые, казалось, были не способны ни на что, кроме жестокости.

«В них нет ничего порядочного, или благородного, или скромного. Это грубые животные, похотливые и жестокие. Поколение мужчин, намеренно воспитанных варварами, обученных выполнять ужасные приказы психопата. Ни одна чистая мысль никогда не касалась их… Каждый немец, рожденный после 1920 г., находится под этим сатанинским заклятием. Чем они моложе, тем сильнее пропитаны губительным ядом. Каждый ребенок, рожденный при гитлеровском режиме, – потерянный ребенок. Это потерянное поколение».

Далее статья повествует о том, что смерть этих детей в сражениях – настоящее благо, а оставшихся следует истребить ради будущего мира. «Независимо от того, будут они истреблены или стерилизованы, нацизм во всем своем кошмарном обличье не исчезнет с лица земли, пока не умрет последний нацист».

Ужасы нацистской власти наконец нашли отражение в мыслях и записках союзников. В главной английской газете прозвучало предложение истребления как нравственный метод решения проблемы того зла, которое Гитлер выпустил в Европу. Ничто не отделяет эти идеи от некоторых самых фанатичных статей Геббельса в «Фёлькишер беобахтер» (газета «Народный обозреватель», с 1920 г. печатный орган НСДАП. – Пер.). Разница – и огромная – состоит в том, что в Великобритании люди с такими идеями не держали в руках бразды правления, и поэтому такие предложения никогда не были осуществлены. Но сам факт возникновения подобных мыслей мог быть вполне серьезно изложен в национальном средстве массовой информации, демонстрируя тем самым ущербность нравственности даже в странах, не подвергшихся оккупации во время войны.

Несмотря на все разрушения, причиненные человеческим жизням и окружающей среде, конец войны также принес с собой огромный оптимизм. Когда народы Европы в мае 1945 г. огляделись вокруг себя, они обнаружили, что на самом деле многим можно гордиться. Не все навязанные изменения носили негативный характер. Свержение диктатур сделало континент свободнее, безопаснее и спокойнее, чем он был до войны, демократические правительства наконец получили возможность снова прийти к власти – даже на какое-то время в большей части Восточной Европы. У всех возникло ощущение, что будущее, каким бы оно ни было, по крайней мере, дает надежду в сравнении с тем периодом, который они только что пережили.

В послевоенные годы произошел взрыв активности и идеализма на всех уровнях общества. Искусство, музыка и литература снова начали процветать, по всему континенту появились сотни новых журналов и газет. Зарождались новые философские течения, рисовавшие мир оптимизма и действия, где человек «занимает активную заинтересованную позицию и абсолютно свободен». Создавались десятки новых политических движений и партий, и некоторые из них занимали главенствующие позиции в политике на протяжении последующего полувека.

Все это было бы невозможно, не окажись население Европы исключительно деморализованным, обессиленным и развращенным. Надежда, по крайней мере, столь же важна, как и любой из этих более мрачных элементов послевоенной атмосферы. Именно надежда воскресила континент и позволила ему вновь подняться. И именно надежда смягчила неизбежный цинизм, с которым люди смотрели на новые правительства и общественные учреждения, возникающие на месте прежних. В основном надежда была естественной спонтанной реакцией на восстановление прав и свобод, которое сопровождало падение Гитлера. Но какая-то ее часть явилась результатом глубоко укоренившихся потребностей, желаний и даже предрассудков европейского общества.

С окончанием войны в Европе, по-видимому, возникла неутолимая потребность в рассказах о ней. Отчасти людям нужно было осознать то, что они пережили. Но стиль рассказов, которые стали появляться, показывает, что удовлетворялась не только эта потребность. Большинство популярных историй повествовали о небывалом массовом героизме по всей Европе. Почти в каждом случае роль героев отводилась местным мужчинам и женщинам, подвиги или жертвенность которых символизировали, по крайней мере в воображении людей, истинный дух их соотечественников. Бедствия войны тем временем проецировались на злодеев, почти всегда иностранцев и обычно немцев. Этот контраст между иностранным злом и доморощенным благородством был чрезвычайно важен для перестройки национальной идентичности после войны и стал одним из главных способов, с помощью которого побитые народы Европы предпочли зализывать свои раны.

Нигде это не проявлялось более явно, чем в Великобритании, которая сильно нуждалась в позитивных отвлекающих моментах после войны. Великобритания 1945 г. – поверженная страна. Англичане не только были вынуждены восстанавливать свою поврежденную инфраструктуру и фактически обанкротившуюся экономику, они, кроме того, взвалили на свои плечи бремя контроля над порядком в континентальной Европе, а также в своей разваливающейся империи в Африке и на Дальнем Востоке. Единственной компенсацией англичанам за десятилетие лишений и нормирования продуктов, которое ждало их впереди, могла стать мысль о нации героев, коими они себя позиционировали ввиду непобедимости и благородства действий.

В качестве противоядия к страшилкам из-за границы и рассказам о невзгодах дома англичане начали десятками выдавать истории о героизме. Конец 1940-х и начало 1950-х гг. пережили настоящую лавину английских военных рассказов: «Великое избавление», «Жестокое море», «Сокрушители плотин» (так называлась 617-я эскадрилья ВВС Великобритании, осуществлявшая в годы Второй мировой войны бомбежку плотин в промышленных районах Германии. – Пер.), «Меня встретит лунный свет», «История в Колдице», «Достать до неба» – если перечислять некоторые из самых известных рассказов. Ни один из главных действующих лиц в этих рассказах не сомневается в справедливости своего дела, в своих способностях или вере в достижение цели, несмотря на кажущиеся непреодолимыми препятствия. Англичанам было необходимо видеть себя в послевоенные годы. Мифу о том, что англичане никогда не отчаивались, не сомневались и даже не ворчали, противоречит даже беглое изучение архивов «Масс обзервейшн» («Мнение масс» – организация по изучению общественного мнения, основана группой социологов в Лондоне в 1937 г. – Пер.) военного времени. Однако это – утешительный стереотип, бытующий и по сей день.

Потребность в положительных историях о соотечественниках повсеместно распространилась в послевоенной Европе. Для стран, оккупированных нацистами, они были куда более важны, ибо не только отвлекали людей от суровой послевоенной жизни, как в Великобритании, но и уводили внимание от неприятного факта сотрудничества с оккупантами.

Например, в Норвегии очищение общества от коллаборационистов сопровождалось – и со временем стало затмеваться – публичным чествованием национальных героев войны. Были произнесены десятки публичных речей, восхваляющих храбрость бойцов Сопротивления, и проводились церемонии награждения авторов самых воодушевляющих историй. К концу 1940-х годов был опубликован ряд военных мемуаров, подробно описывающих подвиги норвежских солдат, шпионов и диверсантов. В основе книги Дженса Мюллера Tre kom tilbake история о «великом спасении» из лагеря для военнопленных Шталаглюфт III. Мюллер один из трех человек, добравшихся оттуда домой. В своих мемуарах Олаф Ольсен повествует о том, как взорвал Лисакерский мост после нацистского вторжения, бежал в Великобританию, а затем в 1943 г. был сброшен на парашюте в Норвегию в качестве агента английского специального подразделения. Кнут Хаукелид поведал, как с другими диверсантами уничтожил в Рьюкане нацистский завод по производству тяжелой воды – операция, увековеченная в английском фильме «Герои Телемарка». В необычной карьере Макса Мануса случались и захватывающие дух побеги, и интриги, и диверсии. Его воспоминания опубликованы в Норвегии в 1946 г., но в художественном фильме эта история воплотилась только в 2008 г. – самый крупнобюджетный фильм в истории Норвегии на момент написания книги, свидетельство непреходящей притягательности героев войны этой страны.

Когда тебе достаточно часто повторяют, начинаешь легко представлять себе, что сопротивление оккупантам в годы войны стало повседневным делом для большинства населения страны. Было и другое положительное воздействие от таких рассказов: благодаря постоянному упоминанию о связях между Сопротивлением и Великобританией во время войны Норвегия утвердилась как активный участник не только своего собственного освобождения, но и освобождения Европы в целом.

По этим причинам рассказы о движении Сопротивления главенствовали при описании событий войны во всех странах, оккупированных нацистами. Голландия чествовала храбрость таких людей, как военнослужащий Брам ван дер Сток, один из «удачливых беглецов», награжденный самым большим количеством медалей в стране. В Дании были такие герои, как Могенс Фог – основатель газеты движения Сопротивления Frit Danmark, который совершил побег из гестапо, когда, по счастливой случайности, Королевские военно-воздушные силы Великобритании начали бомбить ее штаб-квартиру в Копенгагене. У чешских коммунистов – Мария Кудержикова, студентка, казненная за протест против режима нацистов. У чешских консерваторов – известный шпион и диверсант Йозеф Машин, сыновья которого впоследствии пошли по стопам своего отца, ступив на стезю сопротивления коммунистическому режиму.

Таких историй были сотни, если не тысячи, в каждой стране, которая принимала активное участие во Второй мировой войне. Некоторые из них преувеличены, идеализированы, но в изложении простых людей, одержавших победу над небывалыми трудностями, становились повествованиями о более масштабной борьбе Европы в целом. Эти рассказы не только вдохновляли целое поколение, которое не всегда соответствовало столь высоким идеалам, но и напоминали людям, что, независимо от тягот жизни в послевоенной Европе, она бесконечно лучше, чем жизнь под пятой деспотизма, который они свергли.

Героизм был не единственной стороной войны, окончание которой повсеместно праздновалось. 9 мая 1945 г. югославский руководитель маршал Иосип Броз Тито выступил с речью о победе, отдав дань «героизму» партизан, которыми командовал во время войны, чьи «беспримерные подвиги» будут «вдохновлять будущие поколения и учить любить свою родину». Однако главный акцент его речи был сделан не столько на чествовании героизма, сколько на воздаянии должного единству:

«Народы Югославии! Сербы, хорваты, словенцы, македонцы, черногорцы, мусульмане!

День, которого вы так долго ждали, настал! Власть, пытавшаяся поработить вас, сокрушена. Немецкие и итальянские фашисты натравливали вас друг на друга, чтобы вы уничтожали сами себя в междоусобной борьбе. Но ваши лучшие сыновья и дочери, вдохновленные любовью к своей родине и своим народам, расстроили дьявольские планы врага. Вместо общего раздора и враждебности сейчас вы объединены в новой и счастливой Югославии…»

Далее в своей речи Тито воззвал к «братству и единству» не только своих соотечественников, но и балканские народы в целом, союзников и их армии, всю ООН. День Победы, подчеркнул он, – это день «победы» для всех. Тито выразил надежду на то, что «после великой победы на полях сражений единодушие и понимание сохранятся среди объединенных наций и в мирное время».

Чувства, выраженные в этой речи, демонстрировал практически каждый европейский руководитель в разные моменты войны. Черчилль, например, неоднократно подчеркивал, что «Британское Содружество и империя сплочены более тесно… чем за все время истории», а среди союзников царит «единство, товарищество и братство». Война выиграна, заявил он, потому что «почти весь мир объединился против злодеев». Первый послевоенный премьер-министр Румынии Константин Санатеску говорил о «духе абсолютного единства» на «всем континенте». Даже Сталин отметил, как «идеология дружбы между народами одержала полную победу над гитлеровской идеологией расовой ненависти».

Слово «единство» стало ключевым лозунгом той эпохи. Шарль де Голль даже использовал его в качестве названия самого важного тома своих военных мемуаров. Это был идеал, к которому стремились все и который стал возможен благодаря войне. По всей Западной Европе группы людей с очень разными политическими убеждениями, забыв на время о своих разногласиях, образовывали «советы национального сопротивления». К 1945 г. почти в каждом европейском государстве сформировалось «правительство национального единства», в котором сотрудничали все политические партии. В конце войны, вдохновленные атмосферой единства между союзниками, пятьдесят государств собрались вместе, чтобы составить проект хартии для совершенно новой международной организации – Организации Объединенных Наций.

Для многих простых людей сотрудничество разных народов, людей из разных классов, придерживающихся разных политических убеждений, было одним из вдохновляющих моментов, ставших возможными после войны. «Несмотря на все ужасы, – писала Теодора Фиц-Гиббон в своих воспоминаниях, – война принесла не только разрушения, она внесла заметное изменение в отношения англичан друг к другу. Переживание общей опасности способствовало дружелюбному отношению, почти любви между совершенно посторонними людьми» независимо от традиционных классовых или половых барьеров.

Для Ричарда Мейна, английского солдата, который служил с бельгийцами и норвежцами и лежал в военных госпиталях вместе с французами, русскими и поляками, война была «европейским образованием». Впоследствии он стал европейским государственным деятелем, коллегой Жана Монне (отец-основатель Европейского союза. – Пер.) и Уолтера Холлстейна (первый президент Европейской комиссии, 1958–1969 гг. – Пер.), одним из самых восторженных сторонников Европейского союза. Позднее он вспоминал: «Не всем «великим ожиданиям» Европы было суждено сбыться. Но одно из них – чувство солидарности, которое многие познали во время войны, – лежало в основе всех остальных. Осознанное или нет, оно воодушевляло людей на строительство лучшего мира, лучшей Европы, лучшего общества – более равноправного, менее жестко иерархического и свободного от искусственных барьеров, которые смела Вторая мировая война».

К сожалению, как показала история, ожидание всеобщей солидарности было недолговечным. Холодная война проложила глубокую пропасть между Восточной и Западной Европой, непреодолимую на протяжении более сорока лет. В Югославии и других регионах Европы риторика о «братстве и единстве» имела мало общего с реальностью, и мир между соперничающими группировками был чаще вынужденным, чем добровольным. Каждому случаю «дружбы между чужаками» соответствовало какое-нибудь проявление ненависти или мести.

И тем не менее даже в самые безрадостные периоды послевоенных лет суть тех военных идеалов была всегда актуальна. Они в конце концов сформировали основу для официального партнерства между европейскими государствами, которая расширяется и по сей день.

Важно помнить, что трудности и разруха военных лет не на всех подействовали одинаково. Действительно, некоторые люди после войны оказались более состоятельными, чем могли бы вообразить себе до нее. Война изменила всю общественную структуру во многих регионах, предоставляя возможность укорениться новым структурам и центрам власти.

Больше всего в послевоенной свалке выиграли, без сомнения, различные коммунистические партии Европы, число членов в которых по всему континенту возросло в геометрической прогрессии. По этой причине многие левые стали думать о войне как о благе, несмотря на разруху, которую она с собой принесла. «Даже для послевоенного поколения в Югославии, – пишет Славенка Дракулич, журналист из Загреба, – война не была напрасным и бессмысленным кровопролитием, наоборот, – героическим и значимым опытом, который стоил больше, чем миллион жизней ее жертв».

Революционные последствия войны ощущались не только в тех странах, в которых к власти пришли коммунисты, но и на Западе. Одной из первых стран, которые почувствовали вкус грядущих перемен, стала Великобритания; это случилось на начальных этапах войны. Карточная система, введенная там с началом военных действий, явилась не меньшим переворотом. Она охватывала почти все основные наименования продовольствия, а также другие необходимые вещи, вроде одежды и хозяйственных товаров. Никто не имел права получать больше продовольствия, даже будучи богатым или занимающим более высокое общественное положение, чем его соседи. Единственными людьми, которым полагался более богатый рацион, были военнослужащие или люди, занимавшиеся тяжелым физическим трудом. Иными словами, продукты питания распределялись скорее на основе потребности, нежели общественных или экономических привилегий. Как следствие, состояние здоровья населения во время войны на самом деле улучшилось: к концу 1940-х гг. младенческая смертность в Великобритании постоянно снижалась, и число смертей от различных болезней тоже значительно уменьшилось по сравнению с довоенными годами. С точки зрения здравоохранения, война сделала Великобританию гораздо лучше.

В Великобритании во время войны произошли и другие изменения со схожим эффектом, например введение воинской повинности представителей всех классов и обоих полов. «Социальные и половые различия были отброшены, – писала Теодора Фиц-Гиббон, – и, когда происходит столь разительная перемена, вроде этой, ничто никогда не возвращается на круги своя». Американский военный репортер Эдвард Р. Мерроу, тоже ставший свидетелем социальных перемен в Великобритании, выразился более решительно: «Что касается символов и гражданского населения, эта война не имеет никакого отношения к последней войне. Вы должны понять, мир умирает, старые ценности, старые предрассудки и старые основы власти и престижа уходят».

На континенте во время войны происходили аналогичные изменения, но происходили иначе. Здесь, ввиду больших лишений и более эксплуататорского режима, который ввели нацисты и их союзники в Европе, карточная система не работала. Вместо нее люди больше полагались на черный рынок, когда городские жители регулярно совершали поездки в сельскую местность, чтобы обменять свои вещи на продукты питания. В военные годы произошло колоссальное перераспределение богатства из урбанизированных в сельские районы, изменив тенденцию на прямо противоположную, существовавшую веками. В Италии, например, горожане из среднего класса оказались брошенными своими слугами, те предпочли вернуться в свои родные деревни, где продуктов питания было больше. Сеньора из Северной Италии пожаловалась на то, что крестьяне и владельцы магазинов «стали теперь богатыми людьми». В Чехословакии изменения в некоторых сельских регионах были драматическими. «Фермерский дом стал вдвое больше по сравнению с довоенными размерами, – писала Хеда Ковалы, политзаключенная, вернувшаяся в Чехословакию после войны. – Холодильник стоял в кухне, стиральная машина – в холле. На полу восточные ковры, а на стенах оригиналы картин». Чешские крестьяне с радостью признавали эти перемены: «Нет смысла отрицать – мы преуспели во время войны».

Тем, кто не сумел воспользоваться социальными переменами, навязанными войной, освобождение предоставило другие возможности. В Венгрии, где до 40 % крестьян практически не имели земли, приход Красной армии открыл дорогу насущной земельной реформе. По словам венгерского политического теоретика Иштвана Бибо, 1945 г. был поистине освобождением, несмотря на насилие и зло, он возвестил гибель устаревшей феодальной системы: «Впервые после 1514 г. жесткая общественная система начала меняться, двигаясь в направлении большей свободы». Точно так же освобождение открыло перспективы рабочим в таких промышленных районах Европы, как Франция и Северная Италия. Так как большинство основных «флагманов» промышленности и финансов скомпрометировали себя сотрудничеством с правительствами военного времени, рабочие приобрели превосходный предлог взять в свои руки руководство своими предприятиями, что было невозможно перед войной.

Иногда причины для социальных изменений, вызванных войной, были более сомнительные. Особенно это касалось Восточной Европы, где уничтожили прежние довоенные элиты, когда сначала нацисты, а затем Советы намеренно обезглавливали общества, которые они захватили. Ликвидация евреев также расчистила путь для других групп, занявших их место, как в обществе, так и в экономике. В Венгрии многие крестьяне впервые обзавелись приличной одеждой и обувью, когда в 1944 г. стали раздавать собственность изгнанных евреев. В Польше, где евреи составляли значительную часть среднего класса, появился новый – польский — средний класс и занял их место.

Независимо от того, как происходили изменения, многие люди считали, что им давно уже пора начаться. Будь вы английским либералом-реформатором, французским заводским рабочим или венгерским крестьянином, вывод о том, что в войне и после нее присутствовал и позитив, напрашивался сам собой. Возможно, не для всех, но, безусловно, для некоторых.

Послевоенный период пережил взрыв политической активности и идеализма на всех уровнях общества. Многие надежды и идеи окажутся недолговечными, особенно в тех районах Европы, которым суждено было увидеть упрочение новых диктатур. Иные окажутся скомпрометированными политическими спорами, экономическими трудностями или удушающей бюрократией. Но сам факт их процветания в результате самой разрушительной войны, которую когда-либо видел мир, заслуживает внимания. Европа оказалась в авангарде экономического и духовного возрождения, которое грядущие поколения назовут «чудом».

Если люди того времени не ощущали приближение этого «чуда» так, как сейчас, в нашем понимании, они переживали его, то по крайней мере испытывали облегчение. Достаточно было знать, что большинства тиранических диктатур континента уже нет, бомбы перестали падать, война наконец закончилась.

За недавние годы у некоторых западных историков и политиков появилась тенденция смотреть на последствия Второй мировой войны сквозь розовые очки. Разочарованные прогрессом перестройки и примирением после войн в Афганистане и Ираке в начале XXI века, они указывали на успех похожих проектов в Европе 1940-х гг. План Маршалла был выделен особо как образец для послевоенного восстановления экономики.

Таким политикам неплохо вспомнить, что процесс восстановления в Европе начался не сразу. План Маршалла был задуман не раньше 1947 г., и весь континент еще долго после окончания этого десятилетия оставался во власти экономической, политической и нравственной нестабильности. Как это недавно было в Ираке и Афганистане, ООН признала необходимость того, чтобы руководители стран взяли управление своими общественными институтами в свои руки. Но для появления таких руководителей требовалось время. Сразу после войны единственными людьми, имевшими моральное право встать у власти, были участники Сопротивления. Но люди с опытом партизанской войны, диверсий и силовых действий привыкли к ведению своих дел в строгой секретности и не обязательно лучше всего подходят для управления демократическими правительствами.

Поэтому долгое время единственной властью, способной осуществлять руководство, были сами союзники. Только представителей союзников повсеместно признавали не запятнанными связями с нацистами. Только армии союзников пользовались доверием, обладали силой и способностью ввести какую-то форму законности и порядка. И только присутствие союзников могло обеспечить стабильность, как необходимое условие для какого-то возврата к демократии. Несмотря на тот факт, что союзники вскоре стали злоупотреблять европейским гостеприимством, их масштабному присутствию на континенте альтернативы не было.

К сожалению, союзники были совершенно не готовы иметь дело со сложными и широко распространенными проблемами, возникшими перед ними сразу же после войны. Их солдат и руководителей не хватало на миллионы и миллионы перемещенных лиц, которых они должны были кормить, одевать, размещать и каким-то образом возвращать на родину. От них ожидали распределения пищи и лекарств между десятками миллионов местных гражданских лиц, многие из которых остались без крыши над головой, голодали и были травмированы войной. Они столкнулись с необходимостью создавать и поддерживать местные органы гражданской власти – во многих случаях с нуля – так, чтобы учитывать потребности местного населения, языка и обычаев которого большинство солдат союзных армий не понимало. В их обязанности входило выступать в роли полиции на континенте, который оказался ввергнутым в хаос и беззаконие при наличии оружия всех видов. И каким-то образом им предстояло побуждать деморализованных людей расчищать завалы и строить свою разрушенную жизнь заново.

Все это пришлось осуществлять в атмосфере негодования и ненависти. Немцев повсюду ненавидели за то, что они развязали войну. Ненависть проявлялась и к другим народам – в некоторых случаях она просто вновь пробудилась – благодаря событиям предыдущих шести лет: греки против болгар, сербы против хорватов, румыны против мадьяр, поляки против украинцев. Начали вспыхивать братоубийственные конфликты, основанные на различных социальных и политических концепциях того, как должно выглядеть новое общество после войны. Они просто добавились к разногласиям, уже существовавшим между соседями, которые пристально следили за поведением друг друга во время войны. По всей Европе коллаборационисты и участники Сопротивления по-прежнему жили бок о бок в местных сообществах. Преступники, совершавшие зверства, растворились среди населения, когда жертвы гитлеровского режима стали возвращаться из плена. Коммунисты и фашисты смешались с населением, имеющим более умеренные политические взгляды, равно как и те, кто потерял всякую веру в политику. В бесчисленных городах и деревнях военные преступники жили рядом с теми, кому непосредственно причинили вред.

Присутствие союзников в такой обстановке часто возмущало местных жителей, многие обладали приоритетами, отличными от тех, что были у их военных гостей. После окончания сражений союзникам постепенно стало приходить в голову, что они сидят на бомбе замедленного действия. Вот фраза, которая повторяется в рапортах и меморандумах союзников в 1945 г.: если война, вероятно, выиграна, то мир все еще может быть утрачен.

В декабре 1944 г., находясь с визитом в Греции, помощник Госсекретаря Дин Ачесон написал краткий меморандум Гарри Хопкинсу, специальному помощнику президента Рузвельта, в котором предупреждал о возможной кровавой бойне, ожидающей Европу, если ее восстановление не будет осуществлено быстро. Освобожденные народы, писал он, «самый легко воспламеняемый материал в мире. Это бойцы. Они вспыльчивы и беспокойны. Они перенесли невыносимые страдания». Если союзники не постараются накормить их, восстановить здоровье и активно помочь возрождению социальных и нравственных структур их стран, за этим последует «разочарование», «смятение и беспорядки» и, наконец, «свержение правительств». Этот сценарий уже начал разворачиваться в Югославии и Греции. Ачесон опасался, что такие сценарии будут множиться по всему континенту и вызовут гражданскую войну в масштабе Европы.

Всего через несколько недель после победы союзников папа Пий XII также выступил с предупреждением о том, как хрупок вновь обретенный мир. В обращении к Священной коллегии кардиналов он заявил, что война создала «толпы обездоленных, утративших веру и надежду, разочарованных людей», которые готовы «раздуть революцию и беспорядок, нанятые тиранией не менее деспотичной, чем те, свержение которых они планировали». Хотя он и не обозначил эту деспотическую тиранию, было ясно, что он имеет в виду сталинский советский режим, который уже запустил процесс прихода к власти коммунистов в нескольких государствах Центральной и Восточной Европы. Папа поддержал право малых народов на сопротивление введению новых политических или культурных систем, но признал, что продвижение к истинному и долгому миру между и внутри народов займет много времени – «слишком много для стремления человечества к порядку и спокойствию».

К сожалению, помимо всего прочего, западные союзники не располагали временем. Столкнувшись с колоссальными задачами, которые перед ними встали, они оказались не способны справиться с послевоенными проблемами Европы с должной оперативностью и во избежание дальнейшего кровопролития. Их ответ на физическое разорение был ничтожен – в общем-то неудивительно, учитывая размах разрушений – пришлось в первую очередь, восстанавливая пути снабжения на всем континенте, ограничиться просто расчисткой дорог и реконструкцией транспортных узлов. Такой же недостаточной была их реакция и в отношении гуманитарного кризиса: континент отчаянно нуждался в продовольствии и лекарственных средствах на протяжении еще нескольких лет, а перемещенные лица, особенно «не имеющие гражданства» евреи и поляки, томились в лагерях в ниссеновских бараках (сборно-разборный барак полуцилиндрической формы из гофрированного железа, впервые использован во время Пeрвой мировой войны в качестве временной армейской казармы или хозяйственной постройки, назван по имени автора – подполковника П. Ниссена. – Пер.) до 1950-х гг. В еще более ничтожной форме выразился отклик на кризис морали. Оказалось, просто невозможно оперативно обнаружить всех военных преступников и сместить всех скомпрометировавших себя лидеров из власти, задержать их, собрать против них свидетельские показания, судить, учитывая хаос, царивший в 1944–1945 гг.

В атмосфере насилия и неразберихи конца войны неудивительно, что люди решили взять закон под свой контроль. Они ничего не могли сделать, чтобы изменить ситуацию с физическим разорением или человеческими потерями, но верили, что, по крайней мере, можно устранить некоторые нравственные диспропорции. Эта вера в большинстве случаев оказалась всего лишь фантазией, поскольку основывалась на поиске удобных козлов отпущения и отношении к целым группам населения, объединенным общей виной за преступления нескольких людей. Таким образом, к панораме ущербной нравственности, которую повлекла за собой война, добавилось новое преступление – месть. Об этом речь пойдет в следующей части этой книги.