Димка, он же Дмитрий Сергеевич Сабуров
– Вообще, мне несколько раз пришлось самолёты находить. Два «Дугласа» лежат на Танюрере – это на Чукотке, был такой аэродром запасной. Один раз нашёл истребитель в тундре. Он на бочках стоял, его, видимо, поднять пытались. Но не удалось, так он и стоит, как памятник. Мотор только с него сняли, вооружение. Меня, кстати, расспрашивали про него какие-то авиаторы, видимо, тоже поднять хотели. Я им точку на карте примерно поставил, только там без вертолёта не найдёшь ничего. Колымская низменность, страна миллиона озёр и мамонтовых бивней. Но самый странный самолёт я нашёл очень давно, когда ещё до армии в геодезистах работал. В Орхоянском отряде Северо-Восточной геодезической экспедиции.
Мы тогда везли сани со снаряжением на базу. Шли мы одним трактором из Орхояна, есть такая дыра на берегу Охотского моря. Хребты там – невысокие, но страшные. Как писал Федосеев, тоже наш брат, геодезист, «застывшие судороги земли». Людей там никаких не было, только чукчи оленей пасут. То есть они там не чукчи зовутся, а ламуты, но разницы большой нету. От стада до стада – полтыщи километров, и всё это зовётся – «совхоз».
С Орхояна до базы мы ходили одним и тем же маршрутом. Зимник пробили. Но в одном месте зимник этот шёл по голому руслу реки. По гальке, то есть. И на этом месте мы сбились с пути. На мороженой гальке даже трактор следов не оставляет. Вот мы и уползли в какой-то распадок, их в сторону моря миллион уходит.
Конечно, была позёмка. Не пурга, конечно, но радости мало. Идёшь – как в молоке плывёшь. Видно только то, что прямо под тобой. Ну и в десяти метрах, конечно. И вот мы остановились как-то, и слышу я, будто кто по железу стучит, в рельс бьёт. Бомм-бомм-бомм.
Прошёл я буквально тридцать метров – и упёрся в гору. А на горе – самолёт висит. И куски обшивки о каркас стучат…
– Большой самолёт-то? – скорее для проформы спросил я.
– Да дело не в том, большой он или маленький. Это был очень странный самолёт. Я таких не видал никогда – ни в кино, ни в книгах. Огромные крылья. Впереди – круглая кабина, будто крылатый головастик какой-то. Внутри он был снегом забит. Но снаружи мы его весь облазили. Интересно ведь!
– Реа-ально… Наш это самолёт или какой? – поинтересовался Серж.
– Наш? – Сабуров удивлённо замотал головой. – Про что я скажу определённо – этот самолёт точно был не наш. На нём ни одной русской буквы не было. Если честно, по-моему, мы на нём вообще ни одной надписи не видали. Сергей Сергеич, механик партии, сказал, что это американский самолёт, наверное, ленд-лизовский. Их же своим ходом перегоняли, с Аляски на Запад. Вот один из них это и есть…
– А потом вы его ещё раз видели?
– Да нет… А зачем? Квадрат там был не наш, я даже и не скажу, кто на нём работал. Может, вообще с воздуха съёмку доделывали. Потом у нас своя свистопляска началась. Бало́к работяги по пьянке сожгли. Инженер Федотов спятил, говорит – ему мыши курить запретили. Две недели непогода стояла, начальство спирт казённый пило. Только спирт кончился, тут Федотов и говорит – всё, бросаю курить. Просыпаюсь утром, а на тумбочке мыши сидят и говорят мне так вдумчиво – бросай курить, Федотов! Вот он и бросил… Делириум. Белая горячка. Пока его в больницу везли, пока замену искали… Тут весна подоспела, надо было работу навёрстывать.
– Прикинь, Сергеич, – и в голосе Сержа я услыхал настороженность крадущегося кота, желающего зацепить лапой поющую на шкафу канарейку. – Я, конечно, понимаю, бородатый год, и далее… А сейчас ты бы этот самолёт мог снова найти? Реально?
Сергеич задумался, как может задуматься честный хмельной человек. Было очевидно, что он не хочет врать, но и разочаровать хорошего человека ему тоже не хочется.
– Стало быть, это уже после развилки на Слепагае было. Мы прошли часа два, потом видимость совсем пропала. На тракторе часа два – это километров двенадцать–шестнадцать. Потом мы ещё часа два шли в пурге, но это – километров восемь, не больше. И выперлись в маленькое ущелье – может, их там шесть, может, семь… В общем – если очень надо, – найти можно! – И он подставил рюмку под душистую струю коньяка.
Серж откинулся на стуле с видом добившегося своего человека. Или кота, так-таки словившего свою птичку.
«Цап!»