Жертва опыта. *** (Д. И. Михин, 2018)

I

Еще только на улице стояли сумерки; слабый свет, казалось, только приоткрыл глаза и не хотел еще вставать, в небесах почти не было облаков, лишь малая их часть осталась парить в открытом небе, чтобы проникнуться этой тишиной, что блуждала по полям, лесам, домам, дорогам. Ее можно было заметить везде: она все окружающее смещала на задний фон – словно весь мир сдвинулся и потерял свое значение, уступив свой пьедестал тишине.

Если бы мы вышли сейчас на улицу и стали бы рассматривать предметы, будь то ведро, ковшик, бревна, скамейка, изгородь, хомут, – на всем этом, как одеяло, окутывалось затишье; можно было бы подумать, что всех этих вещей в данный момент не существует: они отошли куда-то, но обязательно вернутся, – вернутся в свои тела.

Все это беззвучие позволяло не думать ни о чем, не стареть; время казалось бесконечным, а вечные проблемы – где-то далеко, по ту сторону. Есть только покой, который, как предутренний туман, нависает над пашней, которой так нужен отдых после дневных работ. Запах росы просто существовал для себя, никого не обременяя, пытаясь сохранить себя в это чудное время, – быть здесь и сейчас. Легкий ветерок холодно не то будил, не то покачивал, чтобы лучше спалось цветам, что аж цветы сирени, листья черемухи с такой нежностью, как будто боясь нарушить их безответный, веющий обиход.

Как же все-таки не хотелось расставаться со всей идиллией, что просыпается в темных краях и воспевается в падших, отчаянных сердцах. А они лишь жмурятся, цепляясь кончиками пальцев за струны солнца, пытаясь сдерживать улыбку неоконченной детской поры. Так или иначе, не начнется новый день – не начнется новый этап, новый опыт. И вот уже на горизонте стало рассветать, и все становится на свои места.

И вот настает утро. Гардины медлительно то поднимаются, то опускаются; свет пробивается сквозь них, оставляя на полу яркое пятно; в распахнутые окна вливается пение синиц, дребезжание крыльев жуков, голоса уже проснувшихся селян, жевание лошадью сена. Казалось, все стремилось в эту комнату, наполнить ее той беспробудной живостью, что не терпится начать день, в котором наш герой еще прибывал во сне; да, ему что-то снилось приятное, возможно… Пока не вошел Андрей Петрович, наставник его, и не сказал:

– Молодой барин, вам пора вставать: уже рассвело.

С этими словами он подошел к кровати и резко сдернул одеяло, сказав:

– Вы должны знать порядок, и в вашем возрасте не положено так долго спать.

Конечно, мальчик проснулся еще тогда, когда его наставник перешел порог. Но он предпочел дальше притворяться, что спит, в надежде, что старик, убедившись, что поднимать его бесполезно, наконец-то, уйдет, – увы, все было не так.

– Вредный мальчишка, думаешь, я не замечаю, что ты не спишь и пытаешься меня дурачить? – продолжал Андрей Петрович.

– Ну-ка, немедленно вставай!

Но молодой человек не послушался, напротив, он принял стойку солдата: руки по швам, ноги вместе, носки, правда, вместе, лицо приняло напряженный, наисерьезнейший вид: губы сузились, брови сдвинулись, надул щеки, лицо даже немного покраснело – и все это с по-прежнему закрытыми глазами.

– Ах, вот как! То есть ты, беспринципный негодяй, не изволишь даже смотреть на своего учителя, который старается из тебя сделать человека, когда к тебе обращается?

– Нет, – резко ответил мальчик.

– Мне что, тебя силой вытаскивать из твоей постели? – спросил старик, еле сдерживая злость, – он был довольно легко раздражителен.

– Нет, – дразнящее послышалось в ответ.

Петрович понимал, что не сможет его силой поднять с постели, но и уступать просто так этому мелкому сорванцу не желал, а значит, эта борьба продолжается дальше.

Он стал тыкать пальцем ему в плечо, что того, в свою очередь, не понравилось: уж слишком навязывался и нарушал его сосредоточенность.

– Ты будешь вставать или нет?

– Нет.

– Сейчас прикажу, чтобы мне принесли розги, и я тебя выпорю хорошенечко!

– Нет.

Андрея Петровича уже начинало выводить из себя это «нет», и что больше всего его раздражало, это то, что он все говорил с закрытыми глазами.

Малый негодник тоже начинал раздражаться от всей настырности Петровича и хотел только, чтобы он ушел поскорее, но он не уходил и все так же стоял, но уже молча.

Тогда, воспользовавшись этим неловким молчанием, образовавшемся между ними, он стал представлять, как наказывает Петровича розгами: «Ну что, голубчик? А я ведь тебя предупреждал, мы тебя с дедушкой приютили к себе, а ты вот что вытворяешь: не даешь нам покоя, все у него какие-то порядки, все со своими наставлениями. Ну куда тебе до нас? Ну ты же видишь, что нам это не в усладу, так зачем ты все тревожишь да тревожишь? Я, конечно, не хотел, – затем сказал мысленно, – еще как хотел! – продолжил опять говорить ему вслух. – Но ты меня сам заставляешь. Снимай штаны, сейчас я тебя пороть буду, будешь знать, как глумиться над маленькими, еще небось из-за тебя сон забыл! – а Андрей Петрович отвечает ему, целуя ему ножки, весь в слезах, – не надо, барин, я больше не буду; понял, что был дураком, не понимал я вас, милый, вашего безукоризненного ума; ваше святейшество, прошу пощадить меня, старого дурака, – но бесенок иронично-снисходительно улыбнулся, провел рукой по головушке старика и сказал, – ну что ты, дорогой Петрович, не собирался я вовсе наказывать тебя, я хотел подарить тебе новые штаны за твою службу, – старик с выпученными глазами и с некоторой детской улыбкой облегчения спросил. – Правда? – бессовестный, делая улыбку еще больше, отвечал ему, – ну конечно. Ты снимай штаны, а я новые принесу, – Андрей Петрович только снимает штаны, как уже на его лице выступает гримаса, по которой не скажешь, что он рад новым штанам».

Андрей Петрович в ожидании чего-то замечает, как у мальчонка выступает улыбка на лице, это его изумило.

– Вы посмотрите: ему еще и смешно, что я тут стою перед ним и унижаюсь. Тебя это что, забавляет?

– Да! – ответил восторженно презренный мальчишка.

После чего он впал в невинный, проказливый смех.

– Нет, он смеется да и еще с закрытыми глазами! – подметил Андрей, играя бешенными глазами.

Все это вывело бедного старика, на что он пригрозил:

– Ну, хорошо, если тебя не будет через пять минут за столом, ты знаешь, чем это для тебя закончится!

После чего он удалился, прихлопнув за собой дверью.

В комнате настало прежнее, благоухающее спокойствие, и звуки за окном заиграли опять. Но проказник, которого, кстати, звали Петя Испытин, ему было девять лет, уже почти встал, глубоко вздыхая после произошедшей сцены. Пока одевался, он размышлял: «Ну вот что он постоянно сюда заходит и говорит одно и то же, будто я не знаю, что уже пора вставать, а ведь мне снился такой сон прекрасный, жаль, что я уже не помню, про что он, но почему-то на душе так приятно после него. А Андрей Петрович любит своим появлением все испортить. Он единственный, кто так строг со мной, но за что? Я не понимаю: почему дедушка держит его у нас, я не могу поверить, что он это сделал, чтобы мучить меня или обидеть, – нет, он не такой, он же любит меня, а я его. Ладно, надо уже идти к ним, а то еще проблем наберусь».

Надев башмаки, рубаху и штаны, Петя вышел из своей комнаты, в которой все еще не прошел запах утреннего торжества – еще до прихода наставника.

Он подошел к умывальнику, набрал воды и выплеснул себе на лицо, капли стекали по его коже, освежая его лицо и придавая ясный, новый вид; затем, заканчивая свой путь на подбородке, они капали вниз, нехотя отрываясь от него, то попадая на его одежду, то на пол.

Со спины к нему подошла женщина, ее звали Марфа Ивановна, она служит уже долгие годы, в основном она руководит хозяйством, так как она главная из всех прислуг: ей поступают указы, а от нее всем остальным. Она выглядела крепкой, полной в своем сарафане; руки уже давно потеряли ту хрупкость и гладкость, что имеет девичья красота, пальцы еще имели мягкость, но они уже были выточены большим усердием, поэтому в них была какая-то грубость; лицо выражало усталость, носимую, но тщетно скрываемую улыбкой, в которой проявлялась наивность и доброта, обращающиеся к каждому, кого она встретит.

– Доброе утро, Петенька, – сказала Марфа Ивановна, подавая ему полотенце.

– Спасибо, Марфа, – ответил Петя, просто и искренно улыбнувшись.

– Что-то вы сегодня поздно встали, разве Андрей Петрович к вам не заходил?

– Нет, – соврал Петя да так, что было заметно, но Марфа этого не поняла все равно.

– Да, – вздохнув, сказала Марфа, – на Андрея Петровича это не похоже, хотя в последнее время я уж часто замечаю в нем какую-то рассеянность, забывчивость, что он себе обычно не позволяет, но, видимо, на то есть причина.

– Сколько раз от тебя слышу про него – и все больше удивляюсь ему.

– Ну да ладно, Бог с ним, ты уже умылся? Тогда проходи: будем завтракать.

Марфа Ивановна ушла. Петя пошел к зеркалу и стал вытирать лицо полотенцем, после чего он принялся разглядывать себя в зеркале. То откроет рот, станет разглядывать зубы: выпирает вперед из ряда зуб; приподнимет голову, чтобы рассмотреть ноздри; потрогает щеки; губы какие-то маленькие, подбородок недостаточно мужественен, нос казался большеватым, низкий лоб; светлые, мягкие волосы; маленькие, невыразительные глаза, цвет которых его не устраивал. Он пристально посмотрел себе же в глаза, близко приблизив лицо к зеркалу, и от своего невзрачного вида сказал себе: «Ну ты и урод».

Он отошел от зеркала, приуныв, но его настроение быстро переменилось, когда он вошел в столовую.

Столовая была таким особым местом, где происходили основные повседневные заботы, раздумья, даже отдых. Все предметы – диван, кресло, стулья, печка, цветы, картины, посуда, самовар, даже пара книг оказалась здесь, оставленные кем-то, – располагались в особом порядке так, как будто это имело значение, и только в таком их расположении это место становилось не просто собранием для кушанья, но и некой святыней, что объединяла в одном месте столько живых воспоминаний.

Можно просто сесть и наблюдать, как служанка суетится, проходя мимо тебя, накрывает стол, расставляет приготовления; как Марфа Ивановна озабоченно вспоминает: ничего ли она не забыла, стоя посреди прохода; как Андрей Петрович после каждого закусывания рыбкой рассказывал про спор с соседом, Семеном Игоревичем, в котором он всех уверял, что выиграл без всякого сомнения, и неважно: было это кому-то интересно или нет – главное, что бы речь не умолкала; также взглянув на обычный стакан, в котором отражаются все эти люди, вся суматоха, которая не доступна ему, но показывает нам.

Весь царивший здесь не утихающий быт вносил что-то свое, что удерживало тебя и тебе было приятно находиться в этом подвижном, по-своему живущем мирке.

От всех присутствующих вещей, будь они изначально тут или кто-то принес, исходила притягательная энергия, которая пускалась по всей комнате, воссоздавая картину перед твоими глазами; твое сердце впитывало то блаженство, преподносимое множеством скрытых, но так открытых, вроде бы, бездушных, бесчувственных вещей, а видать, и они что-то да привносят в нашу жизнь и лишь растворяются в нашей памяти на мелкие крупинки. Ну как без этого можно жить? Не понятно.

Когда Петя вошел, первого, кого он увидел, это его любимый дедушка, Виктор Испиранов, который уже сидел за столом, за своим излюбленным местом у окна, в которое он любил смотреть долгое время, часами или целый день мог просидеть, любуясь садом напротив.

Он и сейчас что-то там рассматривал задумчиво, но, когда пришел Петя, – он словно знал, что он вот-вот зайдет, – обернулся к нему, поставив руки на колени и разведя локти в стороны, взглянул томным взглядом и провел без всякого напряжения улыбку, которая притягивала детское сердце, незнающее, как выразить признательность, кроме как пасть в объятия без раздумья, что и сделал Петя, после того, как дедушка сказал:

– Вот он, Петенька. Наконец-то, встал. А мы тебя заждались. Ну, что ты стоишь? Давай проходи, а то чай стынет, милок.

В этот момент уже от этих слов в Пете пробудилась сила, которую он пытался сдерживать, но не смог и ринулся к дедушке, не замечая ничего, чуть даже не сбил с ног Андрея Петровича, подходившего к столу, который только успел сказать:

– Что ты! Э, какая бестия!

Но мальчик даже не обратил внимания на это замечание, между ним и его дедом не было никаких преград, что он аж влетел в него, на что тот усмехнулся и, погладив по голове, сказал:

– Какой шустрый мальчуган! Чуть не сшиб меня, да и Андрея Петровича туда же со мною, – расхохотался Виктор Испиранов, – это хорошо, что ты сегодня в таком настроении, да и вообще хорошо быть молодым. Ну, садись, ешь.

Пододвинул ему стул – и Петя сел. Тут вступил в разговор Петрович.

– Виктор, а ты знаешь, что сегодня вытворил твой негодник, когда я к нему приходил?

– Ну что же он мог такого вытворить? – спросил дедушка с улыбкой.

– А вот что: я ему говорю: вставать пора. А он не слушается. Я ему раз, я ему два, я ему три – а он все за свое, еще и ухмыляется мне, закрыв глаза! – встревоженно рассказал наставник.

В это время Петя, понурив головой и молча выслушивая не без стыда перед дедушкой, подумал: «Все рассказал ему, а ведь я встал и пришел раньше его пяти минут. Ну и ябеда!»

Но дед, выслушав, сказал только:

– Да будет тебе. Он еще мальчишка. Разве мы не были еще теми избалованными? Не сердись ты так на него. У него свое время, у нас – наше, что мы теряем, когда наши дети балуются? Да мы только рады за них, что у них есть такое стремление жить, только для нас это осталось в наших юных временах, на которые мы смотрим через них.

Андрей Петрович не стал возражать Виктору; он и не любил с ним спорить – хотя и приходилось, – испытывая глубокое уважение к нему, поэтому часто соглашался с ним.

А Петя, скрывая радость, что за него заступились, ехидно упрекал в уме Петровича: «Высунул язык? Коль так – получай, обманщик!»

– А ты, Петенька, – вдруг обратился дедушка, – будь послушнее. Андрей Петрович все-таки твой учитель – уважай его.

Петя посмотрел из-под бровей, которые приняли вид раскаяния, с невинными глазками, дав таким образом свое согласие и обещание.

– Марфа, что ты все суетишься? Присаживайся, мы уже давно как должны были все сесть за стол, все никак не можем собраться, – обратился Андрей Петрович к ней.

– Вот, что я не люблю, так это вечный беспорядок: все идет на самотек, все лежит не на своем месте, никогда ничего не делается вовремя, этого нет, этого не дождешься. Но славу Богу, в моем классе такого нету; уж как хотите, но весь этот балаган не коснется мною так облагораживаемого святого места, Бог тому свидетель. Я считаю, что во всем должен быть порядок и послушание, чтобы каждый пунктуально следовал поставленным правилам.

– Вы, Андрей Петрович, не беспокойтесь: все уладится, дайте только время, – сказал Виктор Испиранов.

– В том-то и дело! Им все даешь, а они его тратят на непонятно что!

После этих слов дедушка, не став возражать собеседнику, улыбнулся без всякого намека на упрек и стал посматривать в окно.

Марфа Ивановна, завершив свои насущные дела, села и с неким нравоучением обратилась к Андрею Петровичу:

– Вот вы жалуетесь, что в этом доме нету порядка, и я должна с вами согласиться, так как не без вашего участия все это происходит, отчего мне приходится задерживаться и все поправлять.

– Я? – удивленно спросил. – Да когда же я не следовал бы мною же установленным правилам?

– А вот извольте. Почему вы сегодня с утра не были у Петеньки?

– Как это не был? Был я. Кто вам такое сказал?

– Мне все Петенька рассказал, так что потрудитесь объясниться.

Андрей сразу перевел взгляд на Петю, который тут же, как ошпаренный, отвернулся от него и приник к блюдцу отпить чаю, размышляя: «Зачем я проснулся сегодня?»

Андрей Петрович, нахмурив брови, продолжил:

– И вы верите этому сорванцу? Да ведь в его словах ни гроша правды. Конечно, он, избалованный, ничего не хочет делать, и ничему не хочет следовать, да и мне лишь бы досадить!

– Не кричите на ребенка! Он не виноват, это все влияние, да и вы слишком строги с ним, – он вас и сторонится.

Дедушка все это время слышал этот неутихающий спор, причем был безучастен и с довольным лицом молча посмеивался; только не было понятно, что вызывало у него такую радость – пререкание между Андреем и Марфой или что-то за окном.

– Что вы его защищаете? И что это за такое влияние, от которого он стал «блаженным» и его нельзя упрекнуть?

– Я не знаю. Это же вы его учите: учите чему-то, а бедный ребенок не справляется.

– Все, чему я его учу, должно сделать из него человека, так что говорить, что моя служба как-то идет ему на вред, – это уж, простите, быть того не может! Наука дана для того, чтобы человек познал себя и окружающий его мир. А то, что он не справляется, – э, не, он и не прилагает усилий, чтобы справиться с поставленной задачей, ему нужно больше давать разных заданий. Ему не на что тратить время, кроме как на безделье!

Марфа Ивановна ничего не стала отвечать, так как не знала, что еще ответить, и слегка надменно стала попивать чаю.

Петя после всего сказанного пал в уныние и не с кем не хотел разговаривать, крутил блюдце то по часовой стрелке, то против; казалось, он был обижен на Андрея Петровича – похоже на то – ему не понравилось, что о нем так высказываются, притом что он не хотел таким быть, но что-то действительно его толкало на все эти поступки, шалости, и что больше всего его расстроило то, что наставник хотел больше уделять время учебе. Таким образом, ему казалось, что у него отнимают время несправедливо и что целая жизнь пройдет мимо: он упустит сладость той детской безмятежной свободы, когда ты мог выйти из дома и увидеть, как живут остальные. Как какой-нибудь рьяный мужичок рубит дрова, отвлекаясь на тебя, машет рукой и приветливо улыбается; или встретить миловидную девушку, несущую корзину яблок, и по-матерински одарит яблочком; по дороге пройдет пастух с козами, одна из которых обернется к тебе, брякнет тебе на своем, посмотрев тому ли брякнула, кому хотела, и дальше пойдет. Бывает, что сидишь, занимаешься уроками, проходит дедушка, хочет позвать тебя, ты хочешь пойти, но не можешь; не сможешь выйти, посмотреть, попробовать – ничего! Пете казалось, что запихнут его в ящик и что больше ничего в своей жизни не увидит. Эта пустота пугала его: он не знал, что будет и как дальше с этим жить. То, что его отрывали от внешнего мира, для него это было как потеря смысла своего существования.

От всех этих мыслей ему хотелось плакать, но он не позволил себе, хоть и еле сдерживался.

Петя посмотрел на деда, тот добродушной улыбкой как будто сказал: «Не бойся. Все у тебя будет». Но Пете не стало легче от этого. Слишком опечален он был, да и скоро ему предстояло идти в класс и отвечать на все те же вопросы, к которым он не был готов.

II

Андрей Петрович, посмотрев на часы, обратился к Пете.

– Настало время, Пьер. Я жду вашего незамедлительного пребывания в класс. Надеюсь, что сегодня на занятиях вы не устроите того беспорядка, что устроили с утра, – так что без бунтарства, молодой человек, оставьте свой романтизм за дверями класса и войдите с почтительным уважением. Мне нужен от вас непоколебимый разум, с которым я намерен работать, а ваши стремления, оказанные не поддающемуся анализу волей сердца, – я вас прошу: не стоит мне доказывать его безрассудство, которое нам не понадобится и будет только мешать.

Андрей Петрович всегда переходил на «Пьер» и расплескивал лирикой, когда начинались занятия, для него это было обычаем, и он считал за необходимость такое перевоплощение.

Дедушка, прежде чем Петя уйдет, сказал:

– Иди, мы еще поговорим сегодня.

Петя послушался и, испытывая тревожное желание не идти, от которого его трясло всего внутри. Подойдя к двери, он надеялся об одном – авось все пройдет не заметно.

Он прошел в класс и сел за свою парту, которая довольно близко находилась к столу учителя, чему он всегда был не рад. На парте было пятно чернил, которое размазали пальцем, как будто пытались что-то нарисовать; местами у парты не хватало настольного покрытия. Вся была исковеркана, облуплена, что только с ней не делали.

Петя схватил перо и стал водить им по лицу, щекоча тем самым себя, что было ему приятно, либо ковырялся им в парте.

Андрей Петрович каждый раз, когда замечал за ним такое, пресекал его баловство:

– Пьер, то, что ты делаешь, не позволительно. Перестань заниматься всей этой глупостью: оно тебе не пригодится, – укоризненно подметил, со взглядом, презирающим поступки такого рода.

Петя в ту же секунду прекращал и бережно клал перо, пожалев, что обошелся так с вещью.

Но и в самом классе было не все так идеально: с доской приходилось обращаться с осторожностью, так как ножки, на которых она держалась, уже пошатывались, и при усиленном на ней движении мела доска могла упасть; на полу – пыль из остатков мела; на карте мира не хватало кусков морей, стран, океанов; грязные, немытые окна; на подоконнике стояли цветы с опадшими листьями; и белые стены, которые больше убивали тебя, чем создавали невообразимую чистоту.

– И так, Пьер. Вы же подготовились к сегодняшнему занятию и готовы отвечать?

– Да, – почти слышно и неуверенно ответил Петя.

– Отлично, – заключил Андрей Петрович.

Андрей Петрович задал первый вопрос по истории. Петя молча сидел, опустив голову вниз, в руках держал перо, пытаясь им выписывать на парте невидимые буквы. Руки немного дрожали, пот выступал на лбу; голову он не мог поднять, даже если дом стал рушиться, – настолько он преклонялся перед своей совестью. Рот не желал вымолвить и слова, от того с каким упреком, медленно каждое слово отчетливо выговаривал с паузами Андрей Петрович, повторяя свой вопрос, он словно вдавливал иглу все глубже и глубже, отчего у мальчика лицо корчилось от боли, которую он пытался сдержать вместе с нарастающей злобой, что все вместе выводилось посредством слез, которые тоже приходилось сдерживать, не желая показывать их. Все это давило маленького мальчика, он думал об одном: «Скорее бы кончилось все».

Наставник, понимая, что ответ на его поставленный вопрос не поступит, и решил задать следующий вопрос.

Но следующий вопрос опять ничего не изменил – он только продлил мучения. Вся скованность Пети рдела, пытаясь сопротивляться, не производя ни звука, ни шороха, ни движения, – все так же оставаясь в отягощенном состоянии. Но пальцы по-прежнему перебирали перо.

Но Андрея Петровича все это не устроило: он стал дальше задавать вопросы, в надежде добиться ответов. Сложно сказать: чувствовал ли он грань, которую нельзя переходить, чтобы не навредить, или он все-таки желал лучшего. Может, он хотел подобрать такой вопрос, чтобы Петя точно на него ответил, он так хотел, чтобы он ответил, ему самому больно оттого, что мальчик ничего не знает: он полоумный, из него может ничего не получится. Для Андрея Петровича ясно видно, что его жизнь уже с самого начала устремляется в бездну. Ему страшно было представить, – а он часто представлял, – как Петенька лишится всего: у него не будет заслуженной должности, уважаемой всеми, не будет круга общества, в котором его будут принимать как одного из достойнейшего гостя; не будет той желанной молодой дамы, которую он мог бы пригласить на танец, а того и глядишь, стала бы ему верной женой. Нет, с такими познаниями Пети он видел иную картину, от которой ему становилось горько, что он не справится, не совладает. Но страшнее всего ему было, что Петя, оказавшись рабом своей неблагополучной жизни, ничего бы не заметил, а продолжал все так же тратить время, терять себя, растекаясь по самым гнусным, гнилым уголкам, лишь бы не замечали и не обращали внимания и дальше довольствоваться тем, что имеет. Страх, что он никогда не узнает правды: что все было неправильно; может, поэтому Андрей Петрович пытался найти тот вопрос – хотя бы один – который мог открыть ту правду в душе этого бедного мальчика, который еще не подозревал, какие испытания его ждут впереди.

Андрей не стал ничего говорить по поводу неподготовленного материала. Он просто сел на стул, облокотился об стол и уперся лицом в ладонь. И так он просидел довольно долго, сопереживая тому мысленному Пете.

Петя, перестав ощущать на себе давление своего учителя, осмелился взглянуть на него, как перепуганный зверек, вылезающий из норки, осведомиться о минувшем преследовании.

Андрей Петрович почувствовал, что на него смотрят и ждут ответа – что же будет дальше? Усмирив свой пыл, он, не смотря на своего ученика, ответил:

– Все это плохо, конечно… ты знаешь: в угол – на колени.

После этих слов он вышел.

Петя, осознавая свою вину и потеряв всякую обиду на наставника, ринулся в угол как можно скорее исполнять его указ. С одной стороны, ему стало легче, но с другой – он не понимал, но знал, что сделал только что больше неприятностей, чем ему. И чувство, что он опять разочаровал, вновь стало перед ним на колени, опустив голову.

III

Прошло некоторое время – наказание Пети закончилось; прошли уроки, после чего он удалился из класса и пошел на улицу.

Выйдя из дома, еще только приоткрыв дверь, за которой уже пылал свет, осведомленный новым гостем; несильный ветер приветливо погладил Петины волосы; в небе облака плыли с востока на запад, нарочито сливаясь с образами в его мыслях. Черемуха, что стояла рядом с домом, то тянулась к нему, то показывала что-то в другой стороне; цветы из сада украдкой наблюдали за ним, шатаясь под силою ветра, чтобы каждый не был помехой лицезрения, и лепестками друг друга подзывали, чтобы прошептать об этом явлении; к ним слетались шмели, не меньше их любопытством, скорее насытиться новыми слухами.

Все как будто заранее подготовилось или, быть может, так оно и было всегда.

Рядом с конюшней лежала скрутившись собака; услышав, как кто-то сзади нее вышел из дома, повернула голову в бок и увидела Петю, чему была обрадована, виляя хвостом. Гавкнула, показав свое приветствие, и побежала к нему. Это была собака пароды восточносибирская лайка: вся черная и лишь на мордочке местами выступала белая шерстка; резвая, небольшая, еще молодая, игривая. Звали ее Жучей.

Когда Жуча подбежала к Пете, она стала на задние лапы, а передними уперлась в его грудь, что ему пришлось удерживаться за ее лапы. Она с каким-то вечно ожидающим взглядом, но с радостным настроением гавкнула, словно сказав: «Ты рад меня видеть, хозяин?» Продолжая дальше вилять хвостом и высунув язык.

Петя, рассмеявшись доброте собаки, обнял ее и поцеловал в нос. Затем он пошел уже с Жучкой поздороваться с еще одной собакой, которая отдыхала лежа возле дома, за углом, в тени, это было тихое место, поэтому такое подходящее для собаки, о которой сейчас пойдет речь.

Это была среднеазиатская овчарка, подаренная Виктору Испиранову его другом, который использовал ее для охоты, но, оказавшись у нового хозяина, овчарка вдруг переменилась, и брать его на охоту было бесполезно. Но дедушка все равно оставил у себя собаку, хоть и пользы, казалось, от него уже не было. Он дал ему свою кличку: Пушок. Он был довольно здоровый и сильный наружностью: массивная, широкая голова; мощный корпус; крепкие лапы; грубая, жесткая шерсть; палевого цвета. Но он уже был не молодой: долго живет он у дедушки; с тех пор, как Пушок появился у них, на охоту его не брали: стал неподвижен, ленив и ютился на своем истоптанном, излюбленном месте возле дома, за углом.

В солнечные дни там всегда был тенек, поэтому он редко покидал свое пристанище. Все, что он любил делать целыми днями, – спать и есть, что, конечно, Петю как ребенка немного не устраивало.

Петя с Жучкой подбежали к Пушку, но тот сначала не обратил на них внимания.

– Здравствуй, милый Пушок, – поздоровался Петя, накинувшись на шею зверя, уткнувшись лицом в его колкую, теплую шерсть.

Овчарке не понравилось, с какими распростертыми объятиями бросился на него мальчишка: он боялся нежностей; тем более его покой нарушили, что он не любил, да и вообще не любил, когда что-то приводило его в движение.

Он хотел встать, чтобы освободиться от назойливого мальчугана, но Петя стал этому противиться, пытаясь удержать пса на его же месте. Эта борьба привела его в смех, а Жучка, ободренная таким баловством, начала лаять – поддерживать своего хозяина. Настолько она была увлечена, что взяла за хвост Пушка и начала его дергать.

Со стороны это казалось каким-то безумием: мальчик и собака напали на ни в чем неповинного пса и стали применять насильственные методы. С самого утра, ничего не предвещавшее, казалось, бедный пес отдохнет, итак никому не нужный, но нет. А ведь он не мог дать им отпор, хоть он и казался суровым и сильным, но причинять зла он не умел, а уж тем более детям.

Он все ёрзал, мотал головой из стороны в сторону, хотел встать, но из-за того, что он долгое время не совершал никаких действий, не мог применить достаточной силы; лапами бил о землю; хвост не слушался, казалось, кто-то его стащил. В панике начал лаять; его маленькие глаза выражали его тщетность бытия, можно предположить, что он думал: «Спасите, помогите, ну за что мне все это? Я не думал, что вот так мои дни сочтены, умру в тени, голодный!»

А Петя еще крепче обнимал пса, пытаясь доказать свою любовь, и он знал, что Пушок понимал его добродушную заботу и одобрял.

Но тут проходила мимо Марфа Ивановна, и, когда она увидела всю нелепую сцену, сказала:

– Что вы делаете? Оставьте старика в покое, ему и так тяжело, а вы на него накинулись.

Петя и Жучка отпустили истерзанную душу.

– Петенька, впредь будь сдержанней и не веди себя так, а то песик не понимает вашего озорства, – с переживанием за пса сказала Марфа, – Пушок, иди ко мне: буду тебя кормить.

Пушок, поняв, что его будут потчевать, сразу нашел сил, чтобы встать, тем самым Жучка отшатнулась от его хвоста, а Петя спал с него так, что аж башмак с ноги слетел. Жуча, заметив это, тут же машинально схватила башмак.

– И ты, Жуча, проказница этакая, иди сюда, – подозвала Марфа.

– Ох глупая, башмак-то верни Петеньке, что ты все хватаешь что ни попадя?

Жуча вернула башмак с раскаянием: «Держи, хозяин, для тебя берегла».

Все втроем и ушли; остался лишь Петя на том месте.

– Ладно, – сказал Петя, – пойду к деду, раз уж не с кем играть.

Петя пошел в сад, где, однако, деда он не нашел, и тогда он решил: если в саде его нет, то тогда он точно в своей мастерской, куда и отправился мальчик.

Войдя в мастерскую, своим вмешательством все обратилось к нему: первым его обошел и осмотрел запах дерева, который был в замешательстве перед таким образцом; на полу находилась еще свежая стружка, только содранная с чего-то тела, но это были чистые, скрученные ломтики, стесняющиеся своей наготы, как при рождении. Перед столом, служивший для дедушкиного созидания, стоял шкап, на котором стояли фигурки, сделанные им давно. Работа была безукоризненная: четко вырезанные формы, части изделия; не было лишнего слоя или что бы где-то его не доставало, очень точно отшлифовано, правильно подобранный цвет; образы, движения, мысль, вложенная в каждую фигурку, передавались не только непосредственно привлекая взор, но и вовлекали, притягивая что-то изнутри наблюдателя в их застывшие положения, позы, которые нуждались быть объяснены. Каждая протянутая рука, склоненная голова, изгиб, поворот, – любое движение что-то означало, но фигурки не скажут что, – приходилось воображать, что у них чувства, взгляды на мир, что они запечатлеют момент, который сию минуту переживают: боль, страдания, радость, счастье, смех, зависть, скука, отрешение. Но была путаница: то ли они были как живые, то ли манекены наших затворенных, неоконченных излияний души.

Но это не всегда были деревянные человечки, также среди них располагались и животные, и неодушевленные предметы, созданные как самой природой, так и человеком. С такими вещами – табакерки, шкатулки, лодки, домики, шпаги, ружья, пушки – было сложно представить, что-то испытывать: в них ничего не было, но это было ошибочным суждением, – о чем позже. И что-то, что не поддается объяснению, нечто, предвосхищающее будущее, но Пете это было неинтересно.

Он подбежал к одной вещице и стал ею играть, пока из соседней комнаты не вышел дедушка. Он ему разрешал кое-какими изделиями играться, несмотря на то, что Пете доводилось пару сломать или потерять. Но дедушка на него за это не серчал.

– Наконец-то, пришел, как прошли занятия?

– Хорошо, – соврал Петя, не отводя взгляд от игрушки.

Виктор Испиранов, облокотившись локтем об шкап, слегка посмеялся и ничего не стал добавлять.

– Нравится игрушка?

– Конечно, – оживленно ответил Петя.

– Ты только делай побольше, мне всегда нравится, как ты мастеришь.

– Если ты так этого желаешь, то несомненно я сделаю тебе что-то интересное.

– Деда, а тебе сложно все это вырезать?

– Нет, – с непринужденной улыбкой ответил Виктор. – Сложно не вырезать, сложно найти им применение.

Петя не понял, о чем говорит дедушка: ему казалось все довольно очевидным – игрушки как игрушки. Поэтому он просто промолчал.

Виктор Испиранов, смотря на Петю, вдруг почувствовал опасение, даже приуныл, – дело не в том, что Петя не ответил ничего на его слова, – в глазах таился испуг; ему часто приходилось впадать в такого рода раздумья при виде Пети, но он не хотел, чтобы бедный мальчик видел его таким, и сейчас он не замечал, нужно сказать, что Виктор вовсе не притворялся, когда радовался Пете, напротив, он был искренен, так как понимал, что под его опекой творение, которое он бы сам никогда не смог бы создать.

– Я тут займусь своими делами, а ты иди погуляй, мы еще позже поговорим, – сказал дедушка, погладив Петю по голове.

– Хорошо, – ответил Петя и послушно вышел.

Петя боялся отвлекать деда от его работы в мастерской, хотя тот был не против, ему не хотелось мешать его творчеству, думая, что только испортит своим присутствием.

Оказавшись опять без дела, Петя пошел проведать своих друзей. Пушок уже занимал свое прежнее место и спал, похрапывая, как он это делает после каждой кормежки; а Жуча прыгала и гонялась за бабочкой, пытаясь ее поймать, но с каждым ее промахом она заводилась еще горячее, и отвлечь ее от охоты было непросто.

Бабочка, мягкого желтого цвета, подлетела ближе к Пете и села на крапиву. Жуча тихо подкрадывалась, ползая по траве, к этому созданию и не отводила от нее глаз. Мальчику почему-то показалось, что было бы не хорошо, если бы бабочка оставалась на крапиве; так не понравилось, что прекрасное насекомое сидит на таком неприятном растении. Правильно было бы занять местечко на цветке. Он подошел к ней, чтобы взять аккуратно в руки, соединив руки так, чтобы ей хватило пространства, но и улететь не смогла. Как только он ее взял, он по случайности коснулся крапивы, но, несмотря на ожог, он не стал выпускать бабочку.

Жуча подбежала радостная, уткнувшись носом в руки ребенка, так она и хотела достать свою долгожданную добычу, но Петя не позволял, то отворачивался от нее, то поднимал вверх руки, чтобы та не могла достать, а она чуть ли не на него залезала лишь бы достать. Петя пытался успокоить глупую собачку: говорил, что нельзя, грозился наказать, отталкивал, но ничто не помогало. Тогда Петя понял, что ему не удастся посадить бабочку на какую-нибудь астру, где ее ничего бы не беспокоило, и она дальше бы себе изучала эти беспрепятственные просторы. Он посмотрел наверх и увидел небо, которое ему показалось каким-то необычным, хотя раньше подобного не замечал, и как будто по велению неба, чем-то завораживающим, он протянул руки еще выше и раскрыл их. Бабочка высвободилась, порхая оживленно, высоко-высоко поднималась она, видимо, там было ее место.

Она пропала из виду. Петя и Жуча были обворожены: на их глазах произошло воссоединение, которое оставалось без объяснений, но это только еще больше пленяло их. Мальчик посмотрел на собаку, которая еще пыталась что-то разглядеть в проявившейся лазури, и позвал ее идти за собой, на что та, не мешкая, последовала за ним.

IV

Вместе они снова подошли к Пушку. Но сколько не пытался Петя позвать его с собой, тот не отрывался от сна. Оставив его, он обиделся и двинулся с Жучкой к калитке.

Еще до того, как начнет темнеть, они игрались у речки. К которой вела небольшая дорожка, с одной стороны которой располагались крестьянские дома, а с другой – шли в ряд деревья – клен и ясень, – за ними и протекала река. Юнец и собачонка проходили по этому пути, и пока они резвились, бегали, шумели; за деревьями уносилась река в обратном направлении тому, что шли мальчик и собака; в ней размывались отражения все тех же домов, деревьев, солнца, мальчика с собакой, так же бежавших. Неровными, изломанными казались их двойники, бежавшие по поверхности воды, из которой внезапно появлялись травы, берущие начало со дна, своими стеблями обрывали несущуюся панораму, но после них она снова обретала нескончаемый вид.

Чуть выше, у самих верхушек дерев, мерцало солнце, скрываясь за ветвями, листьями, но им с трудом удавалось сдерживать лучи, как волосы не слушаются, не поддаются ленте, что хочет их скрепить, объединить, но тщетно все: все локоны распущены, гремя под знойный ветер, в них окунулись все мы, где наши отражения улыбку посылают, когда мы были молоды.

А те лучи, что все-таки смогли пробраться через эту гущу без предупреждения и стука, как стадо резвых лошадей, врывались в темные, пропащие оконца, – и дом вдруг начал шевелиться, пытаясь вдохами объять, пока весь день еще цветет, тоску по тем мечтам, что на затворках расшатались – и окна распахнулись, весь мир перевернулся, насытив грудь, что вскроют, и сердце там горит словами, в которых смысла нет, но жизнью правят согласно…

Петя с Жучей свернули направо и спустились с небольшого склона, и вышли к плоту, на котором они часто проводили время. Петька решил искупаться, а Жуча боялась купания, поэтому осталась на плоту. Петя стал ее дразнить: стал плескаться водой, она старалась увертываться, боясь как огня. А ему было смешно и забавно. Тогда она отошла не далеко, залезла в лодку, лежа дожидаясь хозяина.

Когда Пете надоело купаться, он вылез из воды, сел на плот, поджав колени под себя, и ждал, пока обсохнет. Жуча тут же подбежала осматривать и разнюхивать его. И она села рядом с ним.

Они сидели так несколько минут, пока не услышали громкий смех и всплеск воды. На их же берегу, на следующем плоте, веселились ребята, состоящие из трех детей, – два мальчика и одна девочка. Они привлекли внимание Пети и Жучки, которые с охотой наблюдали за ними. Это были чьи-то дворянские дети, которые тоже любили проводить свои развлечения у речки, но Петя раньше их здесь не встречал. Ему очень интересно стало смотреть, как они по очереди прыгают в воду, затем одновременно, притом кто-то хитрил и не прыгал вместе с остальными, осыпав их своим смехом, что ему удалось их провести; два мальчика брали девочку за руки и ноги, раскачивая, кидали ее в воду, она визжала, пока летела, и, оказавшись под водой, на поверхности лишь проступали пузыри. Внезапно она появлялась из воды: почти все лицо ей закрывали ее волосы, кроме рта, из которого раздавался пронзительный смех, который заражал двух мальчишек, глядевших на нее с плота, да и Пете это показалось смешным, но он не стал выдавать смехом свое присутствие. Он даже начал подумывать о том, чтобы присоединиться к их веселью, представляя, как ему будет весело с ними, но он не решался к ним подойти: возможно, стеснялся или боялся, что они могут ему отказать.

Собачка посмотрела на него, лапкой коснулась его руки, чтобы он обратил на нее внимание, и стала смотреть то на них, то на него, и молящими глазами как будто хотела сказать: «Хозяин, пошли к ним: там весело». Петя догадывался, что она от него хотела, но не мог собраться с силами, чтобы подойти к ним. Мальчик не сдвинулся, тогда Жуча легла и грустно опустила голову на лапы, продолжая с завистью наблюдать за детишками.

Но вдруг та девочка обернулась в их сторону и заметила их. Она улыбнулась им и помахала рукой. Петя решил сделать вид, что не заметил, но Жуча все испортила, залаяв в ответ, после чего он тоже помахал ей. Она стала звать его, поманивая рукой, чтобы он шел к ним. На что он помахал головой в разные стороны. А Жучка, привстав, залаяла с большей отзывчивостью и посмотрела еще раз на хозяина. Который ей сказал:

– Жуча, успокойся. Что ты делаешь? Не надо к ним идти. Сиди и молчи, тогда они перестанут на нас глазеть.

Девочка, не дождавшись, пока они сами к ним не подойдут, направилась к их плоту.

– Она теперь идет к нам! Ну вот что ты наделала, Жуча? Кто ж тебя просил, глупенькая, лаять им. Теперь мне придется ей что-то говорить, а тебе хорошо: не надо ничего делать. Лучше б я был сейчас собакой.

Она довольно быстро дошла до их плота и стала напротив них.

– Мальчик, а почему ты не идешь к нам, когда я тебя звала?

Она стояла перед ним, склонив немного голову вперед, приподняла глаза, в которых присутствовало не отводимое, не знающее пределов выжидание, терзающее детское стеснение, что хочет заявить о себе, в сопровождении улыбки, подчеркивающая сближение, в котором сжаты два ребенка, отчаянно пытаясь отпрянуть друг от друга.

Петя и не знал, что ответить, столь резко заданный вопрос привел его в замешательство: он не хотел говорить правду, но и лгать ему было совестно. То, как она смотрела на него и это продолжавшееся молчание не позволяли ему сказать хоть что-то, и поэтому он стал рассматривать ее, стараясь не пересекаться с ней взглядами. На ней был забавный костюм, придававший ей миловидности; ее тонкие, бледные ручки, на свету казавшиеся еще белее; нервно перебирала пальцы, за которые было страшно, что она их вот-вот сломает; ее крохотные пальцы ног, нежно прижавшие под собой траву, ему понравились, что ему даже хотелось их потрогать.

Не получив ответа, она продолжила спрашивать дальше:

– А как тебя зовут?

– Петр Испытин, – ответил нехотя Петя, и сам же смутился от того, что сказал.

– Это Петька, что ли, получается? – усмехнулась девочка.

– Нет, просто Петя.

– А как твою собаку зовут?

– Жуча.

Когда собачка услышала свое имя, она подошла, став между ними, с восторгом, что, наконец-то, и о ней заговорили.

Девочка не удержалась и стала гладить, ласкать ее, что Пете не очень понравилось, так как он думал, что у него отбирают друга, который больше полюбит нового своего друга.

– Здравствуй, Жуча. А меня зовут Катя. Какая ты хорошенькая и послушная.

Затем она обратилась снова к Пете.

– Может, вы с Жучей пойдете к нам на плот. Я вас познакомлю со своими братьями. Мы получим большое удовольствие, проведя время все вместе.

Он не мог отказать, хоть и хотел, потому как при ней он испытывал волнение, которое не давало ему покоя и которое мешало ему вести себя более раскрепощенно. Да и боялся обидеть отказом.

– Пошли, – сказал со вздохом, повинуясь, Петя.

Жуча и Петя шли позади Кати. И пока они шли, девчонка случайно споткнулась об корень дерева и упала, но серьезного ушиба она не получила. Петю это ввело в смятение, но самое ужасное для него показалось, когда она, приподнимаясь, повернула к нему свое личико, которое выражало скрываемую глупость обстоятельства, и стала смеяться, показав, что с ней все в порядке. Он подумал, смущаясь: «Что это она сейчас вытворяла. Невоспитанная какая-то».

Так они дошли до плота, где их уже ждали два брата, которые все это время смотрели на них, пока те шли к ним. Они уже посмеивались над своей сестрой, которая попала в такой казус, конечно же, только из любви к ней.

– Мальчишки, смотрите, кого я привела: это Петенька, а это Жуча.

Они пересмотрели друг на друга, не выказывая какой-либо предрасположенности к обоюдным дружеским отношениям. Но один из братьев решил нарушить столь холодное знакомство, представив дружелюбно себя и своего братца.

– Рад знакомству, меня звать Александр, я старший брат, а моего младшего брата зовут Павлик, ну, а сестру нашу ты уже знаешь.

– Алекс, Павлуша, вы же не против, если он побудет с нами? Я смотрю: он сидит на плоту и скучает вместе со своей собакой, ну, думаю: хочет к нам, но стесняется идти, тогда я сама к нему подошла позвать, и он с радостью согласился, сказал, что только ждал нашей встречи, а сам побаивался.

Петю такие слова потрясли: его взбудоражило, что за него говорят да и еще не совсем правду, выставляя его посмешищем. Ему было так неловко, что он не стал оправдываться.

– Конечно же, мы не против, – ответил Алекс, – если он так этого хотел, то мы не сможем отказать ему в таком удовольствии.

Павлик довольствовался тем, что все как-то само образовалось без его участия, и был рад новым гостям.

Петя, войдя в новые сношения, предполагал: «И что же они обо мне подумали? Ох уж эта Катя, зачем же наговорила про меня такое; она же не знает, как у нас, мальчишек, такое воспринимается. Будет трудно с ними, но уже деваться некуда».

Но все прошло гораздо удачнее, чем он себе выдумывал. Пока время протекало, собирая разные очертания, что так незаметно ускользают от детского внимания; они и купались, кроме Жучи, и резвились, и играли в прятки, догонялки. Еще недавно только в желаниях Пети все это происходило, и, когда он оказался среди них, ему было поначалу не по себе, и первая встреча, которая больше говорила о том, что они такие разные, чужие, не предвещала, что они смогут поладить. Но Петя не ушел, поддавшись той самой девочке, что вызвала неоднозначное впечатление, все же увлекла его за собой туда, где ему все-таки стало хорошо. Для него это было необъяснимо – правда, он об этом и не задумывался – но за довольно короткое время он сблизился с новыми друзьями. Его ничего не останавливало, чтобы просто заговорить с ними, толкнуть ради забавы в воду; Катя садилась на плечи Алекса, а Петя – на плечи Павлика, и так они, сидя на плечах, пытались повалить друг друга, пока Жуча подпрыгивала, пытаясь достать того, кто сидел на плечах. Так получалось, что он открывался им, а они – ему. Это происходило так легко и непринужденно. Ему понравился Алекс. Он хотел, чтобы он ему был тоже старшим братом, на которого можно положиться; с Павликом сложились особенные отношения, наверное, он единственный из всех, кто готов был дурачиться с Петей допоздна и старался во всем ему угодить, испытывая наслаждение, что угадал чужое желание. И на Катю он стал смотреть иначе: она уже не казалась какой-то странной, со своими неловкими выходками, в ней загоралась таинственная сила, которой она хотела одарить каждого; она боялась, что не уделит каждому нужного внимания, она первая начинала что-то предлагать, для нее было утехой, что она собрала их всех и наблюдала за каждой их увлеченной игрой. Ей казалось, что она сотворила чудо, которым каждый сумел насладиться. Как же ей хотелось, чтобы ее отблагодарили за ее старания, но глупые юнцы даже не подозревали о том, что для них сделали.

Все так прошло быстро, и им ничего не мешало. Они как будто забыли, что должны вести себя между собой сдержано и казаться теми незнакомыми людьми, которые не замечают друг друга, проходят мимо. Но нет: ничего подобного. Они просто позволили себе стать на этот плот и отправиться в неизвестном направлении, что тоже неважно куда приведет, главное – просто находиться.

Уже вечерело. Солнце было на горизонте, испуская брусничного цвета остатки непостижимых детских треволнений, что вызваны были случайною шалостью; поднимался обеспокоенный ветер, сгонявший всех домой; надвигались тучи, и начался проливной дождь.

Дети стали прощаться.

– Нам надо будет как-нибудь еще раз увидеться, – предложил Алекс, – к сожалению, завтра мы не сможем прийти, а послезавтра мы все уезжаем в город, и только когда мы вернемся, то нам удастся встретиться еще раз на этом месте.

Павлик подошел к Пете и обнял его на прощание, сказав:

– Мне будет не хватать вас, мой милый друг.

Петя, не скрывая чувство радости, сказал:

– Мне было приятно провести с вами время, буду ждать с нетерпением.

Катя, прежде чем уйти, дождавшись, пока братья отойдут недалеко, решила договориться с Петей о встрече. А именно: встретиться завтра у большого дуба, который стоял на разветвлении дороги, ведущая в город.

Оба они засветились улыбкой, которая и выдавала их намерения о встрече, и им было приятно, что они могут показать друг другу то, что словами побоялись бы изъяснить.

Дождь шел все сильнее и сильнее, осыпав надменно мельчайшими каплями. И желчные тучи сварливо гремят. Гремучие молнии ропщут, пугая долгим помутненьем.

Наконец-то, они разбежались. Петя, уже забыв обо всем, что было, бежал скорее домой с Жучей, спасаясь от этого нескончаемого дождя.

Когда он прибежал домой, на пороге его встретила Марфа.

– Ну что, загулялся? Какая дождина пошла. Ах, батюшки, забыла белье убрать – намокнет все!

Так она побежала второпях за бельем.

Петя прошел дальше в столовую, где сидел Андрей Петрович и попивал чаю.

– Опять целый день бездельничал. А когда к урокам готовиться будешь? Я надеялся, что ты сам возьмешься за ум. Придется мне давать тебе меньше времени на свободный досуг. Буду проверять, как ты готовишься.

– Нет, – ответил ему обиженно Петя.

Наставник ударил кулаком по столу и добавил с горячностью.

– Что значит нет? Посмотрим, что ты завтра мне выдашь. Что хорошего, чтобы быть бестолочам? Сколько раз тебе говорю одно и то же, я же для тебя стараюсь! Неужто ты не понимаешь этого? Иди и готовься, чтобы завтра мне не было стыдно за тебя!

Мальчик потупил свой взор и чувствовал, что зажат в углу и что его что-то сильно прижимает и не дает выбраться. Он хотел уйти, но не мог, покамест Андрей Петрович не закончил свою назидательную речь. После чего он проследовал в свою комнату.

В ней он обнаружил, что окно не закрыто, а гардины от волнения ветра чуть ли не до потолка поднимались; на полу было мокро. Петя подбежал закрыть окно – и в комнате все успокоилось. Он хотел протереть пол от воды, но, подойдя к окну, ему стало интересно смотреть в окно, по стеклам которого стекала вода, создавая обволакивающую пелену, за которой сложно было что-то разглядеть. Отчего он старательнее вглядывался, пытаясь хоть что-то увидеть, но это было бесполезно. Убедившись в этом, он лег спать.

V

На следующее утро он проснулся раньше, чем обычно. Вставать ему не хотелось, да и идти раньше времени было бессмысленно, так как все еще спали. Ему было нечего делать, а ждать, пока все станут и начнут завтракать, требовало много времени.

С краю кровати он опустил голову, чтобы комната казалась вверх ногами. Он представлял, как ходит по потолку, – это было странно и одновременно забавно: то как вещи только недавно были внизу, а теперь наверху и они не упадут, и ты не упадешь с потолка. Все это нарушение меняло представление, к которому нужно было привыкнуть. Ему все больше и больше нравилось его открытие; он стал больше обращать внимание на предметы, которые его никогда не интересовали, но сейчас именно из-за них он мог почувствовать ту разницу между нынешним миром и предыдущим. Он мысленно ходил по потолку, передвигаясь из комнаты в комнату, и, когда он добрался до столовой, его никто не замечал. Дедушка, Марфа и Андрей даже не подозревали о нем. Он их хотел позвать, но они не слышали. Тогда он старался допрыгнуть до них, но он также не доставал. Он пошел дальше к выходу. И тут ему стало страшно. Только он хотел открыть дверь, и ему пришла неожиданная мысль в голову: «Если я выйду из дома, то я упаду в небо или стану дальше ходить по дому?»

То запредельное, что ожидало его за дверью, устрашало его; он пытался представить, какого это могло бы быть, но чем дальше он хотел увидеть, тем безумнее ему казался этот новый мир. Он не мог его принять, не понимал, как в нем можно жить и как забыть про старый. Его тревожило, трясло, давило, голова будто была не на месте, стал тяжело дышать, пытался найти опору, но не знал, как это сделать: все было запутано. Его стал овладевать страх, что он пришел к какому-то концу, но что это было, он не понимал, отчего ему становилось еще страшнее. Он потерялся, он спрашивал себя: «Где я сейчас нахожусь?» Он побежал обратно, наверху все происходило своим чередом: дедушка все так же смотрел в окно, Андрей Петрович что-то рассказывал Марфе, которая слушала его, но ей было тяжело сосредоточится на нем: она что-то ощущала, она понимала, что кто-то нуждается в помощи. Она подняла голову – Петя стал ее звать в надежде, что она-то его увидит, но она, ничего не заметив, снова стала смотреть на Андрея Петровича.

Пете становилось плохо, его охватила паника, что он не выберется отсюда. Все это стало теперь похоже на то, как он находится на самом дне реки и хочет выплыть наружу, но не может: его что-то удерживает и не отпускает. Но он видит внешний мир, который заглядывает в эту реку и который видит что-то притягательное на этом дне. Петя увидел расплывчатое лицо по ту сторону, но его это не напугало, а наоборот, заставило довериться и ничего не предпринимать. Тут же ему протягивается рука, опущенная в воду, и он протягивает ей свою руку, но не дотягивается. На этом сон обрывается, и Петя просыпается.

Он не помнит, что ему снилось, но чувство произошедшей с ним неприятности осталось. Став с кровати, он подошел к окну; на полу было скользко, он посмотрел: там было немного воды со вчерашнего дня. На этом он не остановился и стал смотреть в окно. По дороге шли коровы, ветви дерев бились об окно, расцветал разноцветный палисадник; одна из коров пыталась даже что-то откусить оттуда, но, увидев мальчика в окне, передумала; затем подлетел воробей, севший на изгородь. С громким лаем прибежала Жуча, она любила лаять на проходящих коров: такая у нее была забава. От этого лая испуганный воробей взметнулся и стал кружиться в воздухе. Петю увлекло беспорядочное движение воробья, и он следил за ним, не теряя из виду. Ему хотелось открыть окно, желание ощутить все происходящее снаружи влекло его. Он открыл окно, и звуки, доносившиеся оттуда, стали четче и яснее, запах тюльпанов подоспел, жара сразу прильнула к нему, высвобождая из него пот. Он вытянул руку из окна, посмотрел на ладонь, на которой расположился луч солнца; бродил ветерок; всякая пушинка могла, уносимая ветром, зацепиться за его руку. Петя подумал: «Я чего-то сейчас коснулся? А что если бы моей руки не оказалось на пути пушинки? Что бы с ней было тогда? Куда бы она делась?»

Он не знал, что ответить, и возникло чувство, что все как-то приближалось к нему, собралось у него под окном ради него, что он должен был увидеть все это, услышать, вдохнуть; также его посетила другая мысль: если бы он не открыл окно и не взглянул бы на все, что сейчас произошло на улице, то этого бы всего и не было бы, как будто без его участия эти события не произошли.

Но он откинул эту мысль. Только стал разворачиваться, как он вспомнил свой недавний сон. Хотел подробнее его вспомнить, но это было нелегко. Он думал о лице, которое видел, – кто бы это мог быть?

Решив, что все равно не поймет ничего, он отправился посмотреть, кто еще проснулся.

В столовой никого не было, и он пошел в кабинет дедушки, – вдруг он там. Дверь была полуоткрыта, и слышно было, как два человека разговаривали. Подойдя ближе, по голосу это оказались Марфа и Виктор. Он стал у двери и начал внимательно вслушиваться в их разговор.

– И еще кое о чем я хотел тебе сказать, – вздохнул Виктор Испиранов.

– Что такое, Виктор? – спросила с чувством опасения Марфа Ивановна.

– В скором времени я собираюсь отправить Петю к своему брату, у него он будет учиться, и его жизненный путь будет течь там, а не здесь.

Марфа оторопела от услышанного, глаза наполнились отчаянием, она приложила к губам пальцы и старалась не думать о предстоящих событиях, но они вырывались, как она не пыталась от них избавиться. Ей не хорошо, закружилась голова – и она села в кресло, медленно в него опускаясь, вцепившись жадно за ручки кресла, с дрожью, взывающей о сострадании, и пока она опускалась, ноги судорожно принимали веяние опустошенности.

Она села, опустила голову, упершись лбом в ладонь. Виктор Испиранов наблюдал за ее реакцией, он понимал, что она испытывает. Ему хотелось ей помочь, но он не мог: уже ничего не изменить, как бы он не старался, это не имело бы никакого смысла. Он не надеялся, что она примет столь невыносимую участь, и она не примет – никогда! – но ей теперь придется идти дальше, зная об этом.

– Так мало времени, – протяжно говорила она, – и никак нам не остановить.

– Дедушка слегка улыбнулся, заметив иронию в словах Марфы, которую она не приметила, и сказал:

– Конечно, Душенька моя, нам бы всем хотелось, чтобы все хорошее никогда не кончалось. Что бы все было на прежних местах, не знать утрат, не ведать, что будет другого в том, что у нас так вызывает отторжение. Но вот только мы сами, в надежде усмирить, договориться со временем, совершаем преступление: в попытках сохранить наш домашний очаг, мы, в итоге, теряем его, а за ним и теряем желание жить, так как больше и не осталось у нас времени совсем. Как это раздирающе и одновременно впечатляюще видеть, как человек стремится сделать благое, а получает обратный результат. Почему же так происходит?

– Люди не понимают, – отвечала Марфа, – что они обманывают сами себя. Их душа, как они думают, наполнена добрыми намерениями, которые они стремятся воплотить в жизнь, но все эти попытки становятся пытками для других. Видимо, только для себя они могут сделать хорошо, а другим от этого лишь плохо. Извините меня, Виктор, но и вы совершаете ту же ошибку. На что вы нас обрекаете? Хотя я даже не говорю про себя или Андрея Петровича, или остальных. Я говорю про Петю. Что же с ним будет? Кем он станет? Как повлияет на него ваше решение? Извольте объясниться. И еще нашли кому отдавать его на попечение.

– Да, я понимаю ваши переживания насчет Пети. И мой брат, человек дурного характера, к которому не стоило бы подпускать Петю. Но я вижу в этом мальчишке то, чего не было у моего брата. Я по-прежнему люблю его и надеюсь, что… И, кстати, почему же вы решили, что они обманывают себя? Они и пытаются сделать как можно лучше, но, возможно, дальнейшее развитие обстоятельств уже зависит не от них.

– Постойте. – Марфа развернулась к нему, – вы считаете, что Петя может исправить как-то вашего брата? О Боже… да вы окончательно выжили из ума. Это ваш брат скорее из него сделает… мне страшно даже представить. Но вы еще и способствуете этому. Вы это учинили – вы берете на себя большой грех. Что же будет с бедным мальчиком? За что ему все это? Он должен прожить лучше нас, а получается, что мы же… – тут она не выдержала и разрыдалась, опаленная горечью дум.

– Нет, голубушка моя, – спокойно и отвлеченно отвечал Виктор, – вы не понимаете, что наш Петя способен на многое, мы не узнаем об этом, пока не выпустим его. Мы сдерживаем его, тем самым не позволяем ему познать себя лучше и выяснить, куда движется этот мир. Но для начала он должен побывать среди таких, как мой брат; найти себя и попытаться, познав истину, направить иначе движение жизни в нашей стране. И да, я уверен, что они, мой брат и Петя, дополняют друг друга. Им есть чему друг друга поучить. Через многое трудное придется пройти нашему мальчику, но я верю в него. Боже, я уже предвкушаю, чего он добьется и что он откроет пред собой то, что видел всегда, но никогда не замечал.

Дедушка наклонил голову и стал ходить по кабинету, держа руки за спиной. Он думал о чем-то, и ему было хорошо. Он улыбался с такой улыбкой, которая наполнялась счастьем за чью-то жизнь; он закрывал глаза, и слезы пробивались, – так он видел предвещание.

– Виктор, я боюсь за него, ну, почему вы так уверены, что он выдержит все это? Он еще так мал, он не знает еще жестокости всей нашей безжалостной жизни. Я боюсь, что он станет одним из тех, кто просто остановился и повяз в этой пучине, приняв этот смердящий мир.

– Пути господни неисповедимы… но я хочу думать, что у него получится. Сколько лет он уже с нами, мне всегда было интересно наблюдать за ним: то как он смотрит на вещи, нам-то так уже не дано, и во всем он видит что-то. Взрослый бы сказал: «Да что ты туда смотришь, нету там ничего». А он все равно пальчиком тянется и хочет что-то нам показать, а мы и не хотим смотреть. Любит он смотреть, то как тикают часы, как птички поют, как наша Жуча что-то вытворит, обращает внимание на движение листьев, как что-то упадет с дерева – и не найдешь, даже на крестьян он смотрит не так, как мы. Привыкли видеть в них рабов или хуже того – ничто, а он рассматривает их с интересом, может, кто-то понравится ему, улыбнется им, помашет рукой. И ведь неважно ему их положение: он их принимает такими, какие они есть. И так он со всем миром.

– Но, Виктор, ты сейчас говоришь, когда он был совсем маленьким, но он уже подрос и воспринимает все уже, как мы, а еще, став старше, он и вовсе будет думать о других проблемах, более важных, чем простое созерцание. Неужто мы не можем поступить иначе?

– Ты ведь и так знаешь: нам придется, так или иначе, его отправить. К тому же я считаю: все, что мы проделали за такой короткий промежуток времени, все, чему его научили, вовсе не напрасно. Когда-нибудь, рано или поздно, в нем произойдут перемены. Слово, которое мы несли с вами так долго, наконец-то, даст прозрение неокрепшей душе. И эти события не случайные, и нас с вами выбрали: мы только проводники, но от нас зависит, что мы можем ему показать.

– Виктор Испиранов, прошу вас. Давайте на этом закончим. Я все поняла и противиться вашей воле не стану. Но и знайте, что мы все за это поплатимся перед господом Богом. Я не представляю, как мы дальше будем с этим жить. Как отмыть нам наши грехи? Мне искренне жаль вас, Виктор, что вы по-прежнему не осознаете последствий вашего поступка. Он же вас любит, верит вам, вы для него учитель. Зачем же вы так с ним? Он же ребеночек всего лишь, он к вам просится, а вы его…

Марфа, не договорив, встала и подошла к окну, чтобы надышаться воздухом и не сдерживать горьких слез.

– Я понимаю, как вы все это себе представляете и не могу вам возразить, не могу вас переубедить. И не буду. Я стерплю вашу неприязнь ко мне.

– К несчастью, я не могу оплатить вам тем же, мне слишком трудно теперь принимать вас таким. И простить вам этого не смогу. Надеюсь, что вас Бог сможет простить. Знаете что, Виктор, хоть вы и стары уже, да и я уже не так молода, но все мы еще дети, взрослые дети, только игры, в которые мы играем, стали опасными, и дети наши всегда оказываются в них жертвами не за что.

На этом их разговор закончился, но они еще стояли молча и не расходились. Петя решил отойти от двери и уйти обратно к себе в комнату, подумав, что они вот-вот выйдут и могут его встретить.

Когда он вернулся в комнату, то начал обдумывать все, что услышал. Его больше всего пугала мысль, что его хотят отправить неведомо куда и кому. Все-таки он не знал брата Виктора, и из разговора он понял, что это какой-то не очень приятный человек. Все же он не желал уезжать отсюда, он считал, что останется здесь навсегда и что все будет идти своим чередом по-прежнему.

Его раздражало, что за него приняли такое несправедливое решение. И он знал, что не сможет исправить, что его мнение не изменит ход событий. Ему казалось, что его предали, им воспользовались, что его мнение ничего не значит. Его выводило из себя, что про него забыли и что он тоже может решать, тем более, что это касалось его самого. Он не понимал, почему так легко его судьба вершится без него. Он начал кидаться подушкой в разные стороны, стараясь как можно больше вещей задеть. Он попадал то в кровать, то на стол, с которого слетали бумаги, тетради, перо, книжки. То попадал в окно и чуть не опрокинул цветы. Потом он начал просто пинать и катать по полу эту несчастную подушку. Ко всему этому он хотел ее разорвать, но сил ему, конечно, не хватило, отчего, еще больше разозлившись и с трудом сдерживая слезы, кинул ее куда подальше, и лег на кровать ничком.

Где-то на полу валялась та самая подушка: вся в пыли, от пинка у нее образовалась вмятина, верхние уголки жалобно свисали, как ушки котенка, вся была измята, потрепана, местами где-то разошелся шов от сильного удара; пушинки одиноко неподалеку лежали на полу, пока легкий ветерок не уносил их под шкап. И все эти скукоженные складки лишь молили о пощаде.

Постепенно Петя стал успокаиваться. Забыв обо всем, что было, он не смыкая глаз уставился на подушку, больше не сдерживая накипевших слез. Он долго не сводил глаз с нее, ни о чем не задумываясь, находясь в неподвижном состоянии, он ничем не мог пошевелить, и чем дольше он смотрел на нее, тем яснее видел, что натворил; он повторял в голове все свои предыдущие действия. И в конце концов ему стало жалко ее и совестно, что так обошелся. Он встал и подошел к ней. Поднял ее и начал разглаживать ее рукой, пытаться обратно запихнуть пару пушинок, а там, где разошлись нитки, казалось, что раны останутся навсегда.

Тут же входит Андрей Петрович с тем, чтобы будить Петю, но увидев, что он уже встал, он сказал ему, что за бардак он устроил и чтобы он незамедлительно все прибрал, а затем шел в столовую завтракать.

В этот раз Петя на него не обиделся, а только выслушал и исполнил, как он велел. Лишь заметил, что и тут Андрей Петрович оказался прав.

VI

Оказавшись в столовой, Петя проследовал к своему месту, сел на стул и приступил есть, никому не сказав доброе утро. Все это заметили, но не стали расспрашивать его.

Андрей Петрович, обнаружив, что с Петей что-то не так, он начал вспоминать момент, когда он к нему зашел сегодня: мальчик был сам не свой да и еще этот беспорядок. Он был какой-то потерянный и грустный. Наставник решил ему протянуть пряник, тот, не обращая внимания, взял его как должно и начал его откусывать, не торопясь, маленькими кусочками. Но сначала, когда он принял лакомство, его обеспокоило, что ему придется вернуть его целым, но так как он не знал, когда это произойдет, он долго обдумывал, прежде чем откусить свой первый кусок.

Андрей Петрович, удивленный и немного обескураженный, не понимал, что все это значит. Ему было не привычно видеть Петю таким. Все-таки ему присуще быть радостным, взбалмошным. Да, бывает, когда в присутствии его учителя, он более сдержан и просто придерживается тому обычному поведению ученика к своему учителю. Но даже сейчас Андрей Петрович его не узнал.

Мальчик оставил пустой взгляд, пока глядел в себя, а челюсть совершала едва заметные движения, часто останавливаясь и продолжая заново проводить один и тот же процесс.

Он смотрел на этого обеспокоенного мальчика, у которого невинные черты лица пытались примерить взрослые суждения. Они так и взбирались, огрубляя его, выделяя его из обыденности. Он становился недоступным, непостигаемым, казалось, что ему нужно помочь, но Андрей Петрович, который был довольно скуп на эмоции, да и не мог он дать совета или попытаться отвлечь его от дум. Он понимал, что его вмешательство будет лишним. Поэтому он встал и сказал:

– Сегодня занятий не будет, начнем завтра.

После чего он вышел из-за стола и покинул его.

Петя все еще сидел: сложно было расстаться с недосказанными мыслями. Все больше они увлекали, и все меньше было желание идти куда-либо. Но у него сегодня еще встреча, отчего он даже думал не идти, но вышло бы неудобно, если Катя так и не дождалась бы его, не хотелось обманывать и обижать ее таким поступком, но идти не хотелось. Почему именно сегодня с ним произошла столь странная ситуация, нарушавшая все его настроение?

Все же он решил попытаться чем-то себя занять – он пошел на улицу.

Без всякого внимания он вышел и поначалу глазами искал Жучу, но ее нигде не было. Тогда он стал ее звать, но она нигде не появлялась. Он пошел в мастерскую, там не оказалось дедушки. Ни в саду, ни на конюшне, ни в флигеле – нигде никого не было. Куда-то все ушли, один Петя не знал куда. Но всегда будет одно, что никогда не меняется, – это то, что Пушок лежал на своем излюбленном месте, единственный, кто не покидал своего поста, да и навряд ли покинет.

Петю удручило то, что из всех, с кем он бы хотел провести время, оставался только Пушок. Конечно, он любит его и всегда старался завлечь к себе с его не оставляемого прибежища. Но сейчас ему нужен был не он. Все-таки этот вечно спящий пес мало мог привнести чего-то ободряющего.

Несмотря на это, Пете некуда было деваться, поэтому он подсел к дремлющему псу. Он даже не стал его будить, достаточно было его присутствия.

И вот он сидит. Собака лежит на боку, то вдыхая, то выдыхая, – и все это слышно достаточно внушительно. Петя стал поглаживать его, иногда находя в шерсти случайно попавшие пушинки, щепки. Он вытаскивал все это и отбрасывал в сторону.

И вдруг просыпается Пушок, осматривает свою шерстку, почувствовав на ней какие-то изменения, но так их и не обнаружил. Привстает и садится на задние лапы, почешет у себя за ухом, зевнет и неожиданно обнаружит для себя мальчика. Посмотрит на него безучастно, а потом отвернется смотреть вперед, куда и смотрел Петя. Потом опять посмотрит на него: все-таки не бывает так, чтобы ребенок просто расположился рядом с ним. Он привык, что, если он к нему подходит, значит, он в очередной раз будет приставать к нему и докучать его тем, что нужно куда-то идти. Он отвернулся, ждет, поворачивается к нему, и ничего не произошло.

Между тем Петя все сидел неподвижно, сгорбленно, наблюдая, как перед ним расстилается ветер: он отклоняет белье, приподнимает скатерть на столе, головки одуванчиков, чьи хохолки, срываясь, мечутся вокруг. И все по прихоти, что устремляется возвыситься над всем.

Так ничего и не прояснилось у пса; он взволновано, хотя и мешкая, то опускал лапу на руку ему, то лаял, чтобы он откликнулся, то нюхал его, то ходил вокруг него, но ребенок не взглянул на него.

Пушок собрался с силами и решился на мучительный поступок: он лег возле него, положив ему на ноги свою голову.

Петя, почувствовав, что кто-то его потревожил, сначала не понял кто. Он стал водить рукой по голове пса и не мог вообразить, кто бы мог быть, потому что это точно была не Жуча.

Пушок все маялся: «Когда же это закончится, кто-нибудь придите уже и заберите его от меня».

Мальчик опускает взгляд и к своему удивлению видит перед собой Пушка – уж от кого он точно не ожидал такой заботы. Ему даже стало как-то неловко, и с улыбкой он обнял эту голову и поцеловал прямо в макушку.

Пес, кажется, даже пустил слезу, и хоть касание губ не дошло до его кожного покрова из-за шерсти, у него все равно оставалось ощущение, что ему в этом месте жгло и что как будто ему поместили туда тяжелый предмет, который давил не прекращая.

К его счастью, позади них прозвучал скрип калитки, через которую прошли дедушка, Андрей Петрович и Марфа Ивановна. В этот же момент ветер исчез и все, что он так дразнил, приняло прежнее положение и замерло.

Услышав только этот скрип, который своим протяжным звуком вонзился в Петю, из-за чего он подумал, что это пришли дедушка с Андреем и Марфой. И когда он развернулся – он действительно увидел именно их, что не могло не обрадовать его.

Марфа Ивановна и Андрей Петрович шли, о чем-то споря:

– По-вашему, им нужно разойтись?

– Да, и как можно немедленно! Я вас в этом уверяю.

Марфа, заметив Петю, сделала ему выговор:

– Петенька, ты почему же сидишь на холодной земле? Ты же можешь заболеть!

Тогда Петя встал, а вместе с ним и Пушок, который недовольно пролаял вновь прибывшим: «Ну где ж вы ходите? Я не знал, сколько еще протяну, пока он не проснется!»

– Что ты забуянил? – подошла к нему Марфа и потрепала его по голове. Дома мы, дома. Сейчас тебя покормим, только потерпи немного, дорогой мой.

Петя побежал обнимать дедушку, как будто давно его не видел, и сказал ему:

– Как же я рад, что вы вернулись, – удерживаясь за дедушкин кафтан маленькими ручонками, он боялся, что уже не увидит его, особенно после подслушанного.

– Куда вы пропали?

– Мы? Что ты, мы никуда не пропадали. Мы только ходили в гости к Митрофановым: они нас звали. Мы думали, ты посидишь без нас.

– Я не хочу, – почти слышно и угасая прозвучало.

Виктор Испиранов, похлопав его по спине, посмотрел на него, и ему стало еще труднее: ведь ответственность, что он взял на себя, вызывала с каждым разом все больше и больше сомнений: «Может, стоит остановиться, а что если у него не удастся или это даже не его ноша, что же я тогда сотворю из него, чего я его тогда лишаю, и все это уже станет необратимо; может, Марфа действительно права, что я просто ошибаюсь, что это всего лишь мое больное сознание, которое не может смириться с тем, что мы не можем влиять на судьбу нашей страны, когда она саморазлагается и самоистощается под неугасающим прением созидания коварства, похоти и жажды наживы, а как же бедный народ, который рыщет, чтобы выжить в этих поставленных условиях, уничижающих его честь и достоинство, тем самым не возбраняя себе дозволенность судить и бить покорный род, что и так, протянув руки, по одному велению, – и уже в пучине бездны не узнают себя».

Множество вопросов не утихало, и каждый нуждался больше не в ответе на них, а обратить внимание на то, кто есть Виктор Испиранов. Как он надеялся, чтобы только не оказаться одним из них.

И все же он также не мог не думать, что можно, так или иначе, начать все заново, разорвать нерушимый круг, по которому веками влачится русский народ. И ведь все это возможно. И он верит, что даже лишь один человек сумеет переменить ту обыденность, с которой мы так давно смирились. Но какова будет жертва?

Петя поднял голову и своими жалкими, умоляющими глазенками уставился на деда, которого охватило волнение, оттого как он на него смотрел. Какой же это был удивительный час: то как волосы на его лбу – по замыслу ветра – сдвинулись с одной стороны на другую, образуя крючок, хотелось пригладить их обратно, но нет – пускай так и вьются; то как уши высматривали из-под волос, Петя был немного лопоухим, что не могло не вызвать добродушной улыбки у деда; его маленькие ноздри умиляли его, а его сжатые губы так и говорили, что ему ничего не надо, только что бы ты был с ним; и его рубашка, которая раздувалась от ветра, так полнила его, что выглядело мило.

Внутри у дедушки все задрожало, сжал зубы, он старался совладать нижней челюстью, начал тяжело вдыхать и выдыхать ноздрями, его глаза заливались слезами, одна из которых упала на щеку. Он прижал Петю к себе еще крепче и отвернул голову в сторону, чтобы Петя не видел его таким.

– Ох мальчик мой.

VII

Уже было за полдень, и Катя уже, скорее всего, ждала Петю у дуба. Поэтому он уже собирался идти, только не знал – брать с собой Жучу или нет. Все же он взял ее с собой.

Пока они шли по дороге, им на встречу подходила бабка, шаркая как узник. Петя хотел обойти ее, но по каким-то причинам не мог: он понимал, что не просто так надвигается на него и что ей что-то от него нужно, и не мог избежать ее, притом что она его пугала своим видом.

В деревне эту злосчастную старушку считают за юродивую, избегают ее. Никто не знает, как она живет и чем занимается. Известно лишь, что она живет на задворках деревни, рядом с гумном, живет одна и некому ей помочь: за хозяйством никто не следит, а дом ее, кажется, вот-вот развалится со дня на день. С людьми не общается и не замечает их, не обращает внимания на их недовольства.

Никто не знает, что случилось с ее родней, поэтому в таких случаях народ сам выдумывает предыстории, сплетничая между собой. Кто-то поговаривает, что муж ее, вернувшись с войны, на которой потерял сына, не смог оправиться после потери, затем спился и умер. А жена его задушила его свою дочь, чтобы ту не отдавать замуж за сына купца, прямо перед свадьбой. Или есть и такой слух, что она ее прячет у себя в погребе и что так ее продержит всю жизнь. И если пройти мимо ее дома, то можно услышать стоны, исходящие из погреба.

Кстати, никто даже не знал имени бабки, хотя им этого не надо было.

Но что точно слухами не назовешь, это то, что она ночью ходит по всей деревне, и ее даже видели. А зачем она ходит – непонятно. Также ночью бывало она заходит через калитку к кому-нибудь и сидит у дома как в беспамятстве. Днем ее редко увидишь.

Только сейчас почему-то она попалась на пути Пети, которому и до этого довелось видеть ее, но он не знал всех этих сказок про нее.

Когда она к нему подошла, ему было неприятно и брезгливо находиться с ней, хотя он старался этого не показывать, и все еще надеялся, что она пройдет дальше.

Жуча тоже испугалась, отчего поджала хвост и спряталась за Петей.

Старушка была вся в изодранной, поношенной одежде, цвет которой когда-то проступал, но теперь лишь местами вычерчивались как гнилые ямы. Седые волосы, поредевшие, собраны в пучок, который сваливался на одну сторону. Они были как соломинки, что легко ломались. Спина образовывала большой горб. Кожа белесая как у мертвеца, и лицо в многочисленных складках, за которыми еле виднеются глаза, посаженные, стеклянные, которые все время пытаются увидеть брови, которых почти не осталось. Губы у нее большие, так что, когда она говорила, казалось, что она ими хлопает, издавая мерзкий звук причмокивания. Пальцы на руках всегда не до конца сжаты, как будто стремятся за что-то ухватиться. В целом ее вид представлял изнеможение, жалость, разложение, что сопровождалось с окутываемой ее смрадом увядшей жизни.

Сразу она не заговорила с ним, только после того, как ей удалось опустить свои глаза на него, даже казалось, что они ей сопротивлялись, она сказала:

– Не иди.

Петя не понял, о чем она говорит, он даже думал переспросить ее, но он решил промолчать, так как не хотелось заводить с ней разговор. Он надеялся, что она сейчас уйдет, если с ней не заговорить. Но она стояла, будто ждала какого-то действия, сигнала, чтобы можно было совершить следующий шаг.

Петя, подозревая, что от него так не отстанут, все-таки задал вопрос:

– Куда не идти?

На что старуха облегченно вздохнула и пошла дальше, держась ближе к изгороди.

Петя с Жучей двинулись тоже, не оборачиваясь. В его мыслях так и стояла эта безумная женщина, ожидающая ответа. Все пытался понять: зачем она ему это сказала и что могло означать. Придя к тому, что искать догадки в словах столь отстраненной разумом бабки бессмысленнее некуда.

Вот они уже почти добрались. Вдалеке стоял тот самый дуб, а возле него копалась в траве девочка, сидя на корточках.

– Ну вот мы и добрались, – сказал Петя.

Правда, Жучи уже не было с ним: она пропала. Он стал оглядываться, надеясь, что она где-то поблизости, но ее нигде не видно. После того, как он ее звал, она не откликалась. Он не знал, как ему быть – пойти искать Жучу или все-таки идти уже к Кате, тем более, что она, кажется, его заметила.

В итоге, он решил идти к Кате, хотя и не без волнения за Жучу, уверяя себя, что с ней ничего не произойдет и она вернется.

Перед ним возвышался огромный, одинокий дуб посреди полей и дорог, между которыми он находился. Его крона пышно свивалась, у низа ствола ветви стремились в ширь, а все ближе поднимаясь к верху, они сужались. Таким образом образуя колокол, под которым очаровательно сидела девочка, собирающая опавшие желуди себе в юбку, спереди подняв подол.

Когда Петя подходил к ней, он замедлял шаг: по правде говоря, он в тот момент стеснялся ее, не знал, о чем заговорить, и больше всего его настораживал ее взгляд, который только отстранял его от нее.

Она стояла перед ним, поддерживая подол, ее светлые кудри обрамляли ее личико, в котором я вижу гладкую, ускользающую ветреность ее необычайных женственных причуд, что колко отдаются в грудь, ломая брешь в невинных юношеских сердцах. С левой стороны кончик пряди волос уткнулся в уголок ее губ. Глаза глядят все так же, как и в предыдущий раз, словно они не закончили измываться над ним. Чего хотят? Немыслимо понять, а лишь принять заведомо. И эти багровые губы, быть может, призваны смягчать, унять, но все – обман. Да, ходит, собирает – не оторвать от ней и взгляда. Уж лучше так, чем оказаться рядом.

Петя недвижимо стоял, на лице – озадаченность, ему было трудно смотреть на ее пленяющие очи, поэтому искал какой-нибудь предмет, на котором спокойно остановить взор, – этим послужили желуди в ее юбке. Ему было так неловко и скованно, ближе подойти не мог – весь замер от нее. Подступал пот; он понимал, что надо что-то делать, но если он попытается заговорить, то его голос задрожит, отчего он боялся показаться растерянным.

«Почему вдруг все так переменилось? – спрашивал себя Петя, – ведь только недавно мне было с ней так хорошо и я желал ее увидеть, но теперь, когда я стою перед ней, как и хотел, – все не так. Что-то пропало между нами. Мы были так близки, почти друзья, но вдруг – и мы опять как чужие. И чувство, что все погасло и снова не разжечь. А попытки будут только терзать, как я сейчас пытаюсь быть тем прежним, – но никак. Что со мной? Что не так? Неужто я все испортил».

Катя, понимая, что нужно как-то помочь ему сдвинуться с места, начала то улыбаться, то водить ногой по траве, то не к месту хихикать. Из-за чего Петя переводил взгляд на нее, вопрошающе и с негодованием, и затем отводил.

Молчание глумилось над этими детьми. Оно единственное, что могло длиться вечно и хоронить неосуществленный младости порыв.

Тогда Петя осмелел и решил сказать ей прямо в лицо:

– Катя, – замялся немного, – Мне жаль, но мне пора идти домой… да и Жучу надо найти, а то она шла со мной сегодня и пропала. А я за нее сильно переживаю. – Расставание давалось тяжело, особенно, ощущая свою вину, отчего ему хотелось меньше ее испытывать, – так-то… ты ни при чем, мне было даже радостно с тобой, может, нам удастся встретиться еще?

Его терзало от нелепости его слов, в его напряженном лице творилась мука, он сам не мог высвободиться от скребущих, раздирающих мыслей, что наматывали его как на колесо. И скрыть этого не мог, не смел, но сказать правду было не легче, за что и поплатился.

Катя переменилась в лице: улыбка прошла, глаза повержены в бессилие сожженных надежд, кончик локона волос, что так беззаботно тешился в уголке, отпустил ее губы. Она была разбита, и этот вопрос, как лезвие ножа, воткнули в нее. Она ничего не могла сказать в ответ, она просто терпела, пока оцепеневшие руки не выдержали и разжали пальцы от разочарования во всех стараниях, отпустив подол, по которому, скатываясь, устремились обратно к притоптанной земле все желуди.

Как же Пете было невыносимо смотреть, как падают и ударяются об землю желуди, разлетаясь в разные стороны.

Бедная, беззащитная девочка смотрела с таким презрением и отчаянием на него, что ей хотелось просто убежать и не оборачиваться. А ему пришлось увидеть себя, и ему так же хотелось убежать.

Вдалеке от них шли домой два старичка, давние друзья, и их внимание привлекло, невольно заметив, как два ребенка, девочка и мальчик, отбежали от дуба одновременно в противоположные стороны. Что их рассмешило и вызвало воспоминания из их молодости.

– Смотри-ка, Богдаш, – обратился один к другом, – вишь, как побежала ребятня.

– Да, здорово, лихо бегут, – ответил ему.

– Ишь поигрывают молоденькие. Да, как же мы-то раньше так резвились, а ведь было дело.

– Было дело, было, – вторит ему.

– Эх, вспоминаю вот, Богдаш, как тоже повстречал я, значит, девчушку одну, так мне нравилась, но трусил, трусил. Глупые тогда были. Не понимали, что не так уж все сложно.

– Да ты не печалься, Серафим, ты вот лучше порадуйся за этих двух ангелочков, которые проводят с друг другом время. Уж кто-то не повторил наших ошибок.

– А ты знаешь, Богдаш, я даже не горюю, аж после того, как увидел их, мне только хочется радоваться за них, за жизнь и благодарить за теплые чувства, которыми нас наградили обычным своим появлением.

– Эх, хватит нам, пора и идти, а то Настасья ждет нас с угощением, еще ругаться будет, если поздно придем. А мне ее каляканье, ох, как не хочется слушать.

Ступни все отрывались, то опускались на землю, поднимая пыль, что спокойно оседала. И вот уже где-то позади Катя, а дуб все не желал заканчиваться, свирепо надувая крону и гремя листьями, некоторые из которых от поднимающегося ветра отрывались, догоняя мальчика, их зеленый цвет, давеча пылающий под лучами солнца, темнел от сгустившихся, ревущих туч, что надвигались.

Петя бежал не в силах остановиться. Глаза смотрели вперед, в одну точку, от которой не могли оторваться, из-за чего спотыкался, пачкая штаны, руки, не задумываясь о том, что ему надо вытереть с себя пыль и грязь.

Пока он не встретил перед собой Жучу, которая встречала уже его лаем, быстро виляя хвостом и высунув язык.

Только тогда он замедлил бег и упал на колени, обхватив ее шею и расплакавшись перед нею.

– Прости меня, Жуча, я сделал такое ужасное. Зачем я все это сказал? Меня пытает что-то. Зачем же я поступил так с ней?

Жуча старалась успокоить его, зализывая щеки. Нужно было идти домой, так как скоро начнется дождь, но идти не хотелось. Он стоял грязный в пыли, только смиренность не отпускала его. Перестав плакать, он, находясь в бессилии, думал о том, чтобы простоять тут целую ночь в одном положении, на одном месте, один. Ему хотелось этого, он понимал, что так надо, хоть и не осознавал для чего.

Собака заскулила, она старалась его сдвинуть, цеплялась зубами за рубашку и дергала ее. Он так и стоит на коленях, не собираясь и совершить малейшего движения. Тогда она присела рядом с ним.

Заметив, что собака не покидает его, он начал ее уговаривать уйти.

– Уходи же Жуча, тебе нечего тут делать. Скоро будет дождь, и ты промокнешь.

Но собака не слушалась.

В этот момент Петя понял для себя одну вещь, что заставила его встать и уйти, – ему, правда, не хотелось, чтобы Жуча промокла. Его, что было для него самого удивительно, утешало, что у него есть эта мысль, есть это чувство переживания. И ему нужно просто следовать этому и ничего не пытаться менять.

Когда они оказались дома, дождь их еще не настиг.

Войдя в столовую, где все уже были за столом, Марфа Ивановна первая заметила Петю с его неприглядным видом.

– Ты где ж так извазюкался, поросенок? – выпучив глаза, спросила она.

– Только бы грязь какую-нибудь в дом принести, – с укоризной добавил Андрей Петрович.

Оглядев их, Петя улыбнулся и, раскинув руки, заявил им со всей гордостью:

– Зато это я!

Что его самого рассмешило, и он не мог перестать смеяться.

Один Виктор Испиранов улыбался ему, словно видел, что Петя что-то для себя открыл.

– Что ты смеешься? Снимай одежду: ее замочить надо, – пыталась перебить его смех Марфа.

– Нет, не сниму, – заливался смехом Петя.

Он еле удерживался на ногах, он то поднимал к верху голову, как бы ему было недостаточно, что его слышат те, кто сидит за столом, но еще надо, чтобы кто-то сверху слышал. Он раскрыл рот и ни на минуту не мог закрыть, нескончаемый смех доносился так громко и выразительно, что даже перебивал звук идущего дождя за окном. Это не могло не заразить остальных, которые подхватили столь живую, непонятную, испускающую детскую непринужденность. Они стали сами не переставая смеяться, забыв, что они взрослые. Казалось, что даже Андрей Петрович подобрел и вел себя неестественным образом: похож был на ребенка. В этот момент они были рады за Петю: он сделал что-то триумфальное, что уже им было приятно.

Андрей Петрович, пытаясь перестать смеяться, спросил его:

– Какой ты?

Петя перестал смеяться так оглушено, но по-прежнему предоставляя им свою улыбку.

Он сам начал озадачивать себя этим вопросом, но не знал, как на него ответить, поэтому он так и сказал:

– А я не знаю, но я знаю, что я не знаю.

После этих слов он убежал в свою комнату завершать этот судьбоносный день.

К сожалению, не все так просто. Долгое время он не мог заснуть: он не мог освободить себя от мыслей – что с Катей, как сильно он причинил ей боль, о чем она думает, может, она уже и забыла про тот случай, а что, если нет.

Уже было довольно поздно. В комнате было темно, какие-то вещи было с трудом разглядеть, каким-то еще довелось оказаться под льющимся светом луны, что синим туманом в безмолвной ночи остается средь мглы, жадно прижимающаяся к стенам, скрывая за собой разводы пленительного, прошедшего солнечного дня.

Так темно, что сам берешься за кисть, макая в водопад луны, что проник в твое окно, и не знаешь с чего начать, чему придать иной пейзаж, какие краски, какие вывести невиданные цвета. Да, хорошо им, и как же плохо тем, кто остается в тени.

Ну их к черту! Ломать, греметь, неистово пылать во тьме. Вон – я вам сказал. Все – в окно. Опустошите! Мне ничего не надо. Бросайте их, скорей бросайте! Пускай лишь свет тут прибывает. Постойте, братцы! Я передумал. Заносите все обратно, только через дверь. Ведь как я тогда пойму, что есть свет, если ему не на что будет падать?

Петя возился из стороны в сторону, он пытался представить непоправимость своего поступка.

«Что она думает о себе? Как мне не хочется допускать, что она сочла, что я усомнился в ее красоте, заставил размышлять над тем, что в ней нету привлекательности, никто ее не любит и не полюбит, что никому до нее нет дела. И все это из-за меня. Теперь она будет думать, что с ней неловко и всем хочется поскорее уйти от нее. Все ее родные притворялись, а на самом деле терпят ее. Ее это делает изгоем, которому нету места среди нас, и, чтобы никого не волновать, ей придется избегать людей и не появляться в свете. Она убежит из дома! Если она себя терзает такими мыслями, что может сказаться на ее дальнейшую жизнь, то я должен непременно переубедить ее. Да, завтра пойду к ней. Но я не знаю, где она живет. Ничего, деревня небольшая, поэтому без труда найду».

Когда Петя как-то договорился с самим собой, он, наконец-то, заснул.

VIII

На следующий день, в солнечную расстилающуюся пелену, что завивает удушьем парящего зноя, и капли воды, как испарины, на листьях выступают; в окно, что выходит на сад, так светит солнце, что невозможно смотреть через это раскаленное стекло; скамья, самодельная, возле дома, на которой давно проступали трещины, из которых паром выходил жар; через малину прокладывалась дорожка к сараю, у которого была открыта дверь и оттуда выглядывала множество расставленных свежих бревен; во флигеле через окна было видно, что кто-то ходил, потирая лоб; Жуча уткнулась в миску с водой; Пушок все так же спал, не обращая на жаркий день.

Петя уже собирался идти искать Катю, как его тут же остановила Марфа Ивановна и заявила, что они сегодня идут в церковь. Она сочла, что раз уж Петя в скором времени уезжает, то ему обязательно нужно сходить в церковь, чтобы причаститься к Богу. Ведь ему скорее всего это пригодиться в дальнейшем, учитывая то, что его ждет.

– Марфа Ивановна, я сейчас не могу, мне нужно идти, мне нужно кое-что сделать.

– Что у тебя за важные дела могут быть?

– Ну надо кое-куда сходить.

– Кое-куда ты потом сходишь, – решительно отрезала Марфа, – а сейчас ты пойдешь со мной в церковь, ничего страшного в этом нет, а то, когда ты еще сходишь!

– Разве это обязательно? Зачем мне это надо?

– А как же, милый мой, конечно, тебе это на пользу, ты и сам потом поймешь, что не зря сходил.

– Поверь мне, тебе это нужно, я просто покажу тебе, что там делают люди и зачем они туда ходят.

Петя недовольно согласился, хотя он понимал, что в любом случае туда пойдет, – Марфа просто так не отстала бы.

Но тут он опомнился, что если сейчас уйдет, то неизвестно, когда он сможет пойти к Кате, а идти потом он не хотел: у него не было терпения ждать. Ему нужно было прямо в сию секунду бежать. Но по сложившимся обстоятельствам ему придется идти сначала в церковь.

Когда они подходили к воротам, около них находились нищие, просящие милостыню.

Пете было жалко смотреть на них. Они были грязные, их одеяния изношены и разорваны, у одного из них не хватало одной лапти, и была видна нога – почти черная, опухшая, стертая, из пальца выступала гниль. Кожа была иссохшей, облупленной и нездорового малинового цвета с волдырями и подтеками. Бороды торчат как устрашающие иголки. У кого-то ободраны уши. И стояла вонь.

От всех них разило несчастьем, казалось, что они не живут, а находятся где-то в другом месте, сложно сказать: раздумывают ли они о своей потерянной жизни или все и так понятно. Но они начинают оживать и двигаться, когда мимо проходят люди, которые могли бы их чем-то одарить. Как это представить, что человек только и существует, когда ему протягивают подать, которая все равно не избавит его от бед.

Один из них посмотрел на Петю, что тот, конечно же, заметил и понял, что он к нему подойдет. Несчастный, упираясь о землю рукой, стал приподниматься, что давалось ему с трудом, и вцепившись глазами в глаза мальчика протянул руку и попросил ему подать, зная, что ребенок не сможет отказать.

Пете стало не по себе. Он не знал, что сказать, ему была не приятна эта тянущаяся, дрожащая к нему рука, он хотел, чтобы его избавили от него, ему не нравилось, что от него что-то хотели, тем более столь противный бродяга. Он уже жалел, что ему пришлось идти сюда.

Марфа отвела Петю от него и дала тому старику вареное яйцо, за что он ее поблагодарил, а она добавила с улыбкой:

– Бог вам в помощь.

Маленькая дорожка из камней вела ко входу церкви. Петя стал осматриваться: это была небольшая деревянная церквушка, на куполе которой возвышался величавый крест, а за ним – чистое, прозрачное небо, так легко открыто, что даже дурманит.

Ему показалось странным: «Зачем они на дом поставили шарик, а на него крестик?»

Они остановились у паперти, и Марфа сказала Пете, что перед входом в церковь нужно три раза покреститься и поклониться, прежде чем войти. И то же самое нужно будет проделать, когда окажутся внутри церкви.

Она объяснила и показала, как нужно креститься: что нужно сложить пальцы в троеперстие и что нужно касаться сначала лба, потом верхней части живота, правого плеча, а в конце – левого.

– Смотри, Петенька, три пальца, что ты соединил, – это обозначает Пресвятую Троицу – Бог Отец, Бог Сын, Бог Святой дух. Два других пальца, прижатые к ладони, говорят о двух природах Христа: божественной и человеческой. Рукой ты изображаешь крест: от правого плеча к левому, где правая сторона – место спасенных, а левая – место погибающих. Поэтому, совершая такое движение, ты просишь причислить себя к участи спасенных и избавить от участи погибающих.

Петя почему-то подумал о тех нищих у ворот. И пока они кланялись, Марфа что-то говорила после каждого поклона.

– Ну все. Теперь можно заходить. Только вести себя нужно очень тихо, понял?

Войдя внутрь, было темновато, только от свечей исходил свет, который освещал иконы. Петя почувствовал, как резко холод сменил жару: его тело охватил мороз, его трясло и он старался не показывать свою дрожь. Пришлось терпеть.

Запах ладана и воска был повсюду. Он еще никуда не прошел и не посмотрел, как он уже ощущал здесь что-то, чего никогда не почувствуешь там, снаружи. Что-то необъяснимое присутствует и дает его телу осознание могущественный силы, что знает в нас все.

Он решил пойти посмотреть, что изображено на иконах. Он ходил очень аккуратно, чтобы не издать ни звука, боясь, что совершит непоправимое преступление и все на него будут смотреть с неодобрением, после чего с гневным лицом его выгонят и его будут преследовать несчастья.

Всматриваясь в эти иконы, он не находил в них для себя ничего. Какие-то люди были изображены с непонятными кругами на голове. Кто они такие – он не знал и не понимал, что они означают собой. Но все они на него смотрели взглядом не то с упреком, не то разочарования, не то милостиво, не то неизгладимой боли, оттого, что ты наделал, и они лучше тебя знают все твои проступки, потому что, когда ты к ним подходишь, твое тело только горит и дышит, не принимая холода и других запахов, позабытыми в избалованной жизни, а они не могут не замечать, не могут не разделять с тобой твои грехи. Их глаза так и увидели все то, что совершено было твоими руками. Им так же больно, но они…

Пете становилось все страшнее, он все больше ощущал вину, но пока не понимал за что. Он призадумался, находясь в забвении. Но тут его отвлекла Марфа.

– Петенька, – обратилась она шепотом, – пойди поставь свечу. Я тут взяла с собой нам. Я тоже пойду поставлю. Когда поставишь свечу, перед святыней перекрестись, помолись, поцелуй образ, а затем еще раз перекрестись три раза, как я тебя учила.

– Марфа, я не знаю, как молиться.

– Можешь что-то попросить.

– И что же?

– Обычно молятся за здравие или упокой близких или прощение своих или чужих грехов. Только делать это надо мысленно, не в слух.

– Понял?

– Да.

– Тогда я пошла молиться.

– А куда мне поставить свечку?

– Поставь вон туда, – показала она на святыню с какой-то иконой.

Петя подошел к святыне, перекрестился перед образом, на котором изображены три божества. Взял свечу и начал зажигать ее об другую, руки от волнения немного тряслись: понимал, что все нужно сделать правильно и безукоризненно; и поставил ее на подсвечник.

Склонив голову, он начал молиться: «Господи, я бы хотел попросить, чтобы все было хорошо у всех, и молю тебя о здравии моего дедушки Виктора Испиранова, Марфы Ивановны, Жучи, Пушка… да и даже Андрея Петровича. И всех остальных, кого я знаю».

Еще он вспомнил об одном, что решил попытаться попросить: «Господи, я тебя прошу, я тебя умоляю, сделай так, чтобы я никуда не уехал. Я не хочу уезжать от них. Я узнал, когда подслушивал, что мой дедушка хочет меня отправить к брату своему. Пожалуйста, сделай так, чтобы он передумал и оставил меня. Я не представляю жизнь без них».

И напоследок он хотел признаться в своих деяниях. Он стал припоминать, какие именно грехи он совершал. Он помнил, что хотел что-то с утра еще сделать, но не помнил что. Точно – Катя!

«Господи, помилуй меня за мои грехи. К сожалению, я не помню всех, но я постараюсь вспомнить хотя бы какие-нибудь. Прости, что я так отношусь в Андрею Петровичу, я был не справедлив к нему, когда издевался над ним и подшучивал. Что я его не слушаю и считаю, что он не прав. Все не так, это я не прав: он старается для меня, заботится обо мне, его попытки меня чему-то научить лишь потому тщетны, что я во всем виноват, я не хочу учиться, а виню его я в этом, что подло и низменно с моей стороны. Я знаю, что он хочет мне добра, даже несмотря на его строгость. Но я сам от него отворачиваюсь. А еще прости меня, что я подслушивал разговор дедушки с Марфой. Хотя есть еще один за мной проступок, но мне очень тяжело о нем говорить. Надеюсь, ты не сильно будешь на меня серчать. Я повстречал одну девочку, ее зовут Катя. Я был к ней недостаточно доброжелателен и открыт. Она, как мне показалось, была влюблена в меня, но я ей отказал своим молчанием и бездействием. Только слова, сказанные мной, тех, что она не ждала, кольнули ее сердце еще больней. Я видел, как ей было уничижительно, больно и безысходно. И самое страшное, что я знал, что она мне не нравится, но решил все равно с ней увидеться, обманув ее надежды. И я не знаю, что сейчас с ней, я только надеюсь, что не испортил ей окончательно жизнь. Я думаю, мне нет прощения, но ты сделай, чтобы ей не было плохо. Прости меня еще раз, если сможешь».

Закончив свою исповедь, Петя приподнял голову, сдерживая слезы, что вырывались наружу, но он счел, что не достоин, чтобы плакать, чтобы очиститься. Он должен терпеть, как в знак наказания. Он еще стоял и посматривал на свою поставленную свечу, как на ней огонек тихо, покорно, успокаивающе извивался, что аж в душе мальчика на некоторое время стало спокойнее и слезы отступили, оставив в уголках глаз приятную влагу. Он взглянул на икону, и так совпало, что его огонек на свече находился в центре перед божествами.

Достаточно постояв, он наложил крестное знамение, поклонился и отошел.

После чего он увидел, Марфу, сидящую на коленях. Она рьяно кланялась и крестилась. На глазах у нее выступали слезы, и лицо ее сморщилось оттого, что она испытывает, и этот платок на ней делал ее несчастной.

Петя никогда ее такой не видел – вся в горе, бессильную; как будто ее жизнь теперь ей не принадлежит. Вся ее ответственность, самообладание, достоинство вдруг пропали. И Пете было страшно смотреть, как она все это отдает.

Вытирая слезы, она подошла к нему и спросила:

– Ты сделал все так, как я тебя учила?

– Да, Марфа.

– Хорошо… да, хорошо, – призадумалась она: ничего ли она не забыла. – Если на этом все, пойдем домой с чистой совестью.

Они покинули церковь и, выходя за ворота, не обнаружили тех постоялых бедняков. Петя, вновь ощутив этот мир, осознавал, как он рад, что вернулся сюда, что ему не хватало всего этого: простора, который никогда не заканчивается и бесконечно чем-то заполняется, что не позволяет сосредоточиться на чем-то одном, и все возвращается на круги своя.

Но что-то странное вдруг овладело ими. Они шли молча, внутри них переплетались, содрогались чувства. Что-то незримо владело ими, что-то вело их. Поднималась их грудь, воздух застревал в горле, глаза не смыкались, губы приоткрылись от изумления настигающего преображения, ноги так и хотят упасть, чтоб разбить это тело, расколовшись как хрусталь, отдать этой природе хранимый, гнетущийся выдох той сущности, возложенной в нас, только так благодарность воплощается в жизнь.

IX

К вечеру нынешнего дня в столовой собрались Виктор Испиранов, Андрей Петрович и Марфа Ивановна.

Виктор Испиранов сидел у окна, все так же разглядывая неутихающий мир за окном. Андрей сидел и читал газету, в которой интересных известий не наблюдалось, и казалось, что из одного выпуска в другой печатают одно и то же. И серьезными проблемами могли обладать лишь люди заграничные, что неоднократно подмечалось.

– Да-а…– протяжно сказал Андрей, – нынче правды не сыскать. Вы только посмотрите, Виктор, пишут они, конечно, умно. По их, так называемой, правде, мы проживаем в самом что ни на есть достатке духовности, непоколебимой экономики и политики, и все это скреплено нашим упорством, неповторимостью, любовью к отчизне. Что у наших дворянин больше всего душ, отчего их уклад жизни растет, что позволяет нашим светлым умам, высокопоставленным чинам вершить и обходиться с судьбой целой страны по истинной Божьей стезе. Хотя из вестей нам остается довольствоваться лишь их щедростью, потому как говорят, они не скупы на подарки. Уж очень любят раздавать подарки. А также о их светских нравах идет не хуже хвала: они не прочь дать пару уроков в танцах на балу и как мастерски лобзать ручку дамы.

Дедушка так и продолжал смотреть в окно, казалось, что он даже не слушал Андрея Петровича, покамест тот к нему не обратился.

– Вот и что нам прикажете делать? Пляшут на наших могилах, которые нам уготовили. Виктор, я не представляю, что это когда-нибудь закончится.

– Об этом думать нам не придется, – ответил Виктор. – Главное – донести истину, а там остальное приложится.

– Может, нам самим стоило это сделать?

– Нет. А иначе все потеряет смысл. Мы должны переложить это на плечи наших детей. И верить им, несмотря ни на что, а если не будем, то обречены повторяться.

К ним зашла Марфа.

– Ну наконец-то. Прошу присаживайся, – сказал дедушка.

– Друзья мои, – продолжил Виктор, – я вас собрал, чтобы, наконец-то, сказать, когда наш Петя отправится в город.

– И когда же вы решили? – спросил Андрей.

– Послезавтра.

– Так скоро? – встревоженно спросила Марфа.

– Да, пора уж.

Марфа Ивановна не хотела спорить с Виктором Испирановым, понимая, что все предрешено, и она, расстроенная, молча приняла и готова была признать себя участником такого неоправданного опыта. Зато ее облегчала мысль, что она успела сводить Петю в церковь.

– Какой же горький день нам предстоит, – подметил Андрей.

– А я так мало чего сделал, я мог бы больше ему дать, а так он едет туда не до конца подготовленным. И мы ему не рассказали о той жизни, что его там ожидает.

– Не всему научишь, – сказал Виктор, – это даже лучше, что он меньше знает. Тем чище его восприятие.

Андрей Петрович, окончательно для себя решив, стал последним, кто завершает раздумья, и не отклонился от предначертания.

В этот предвещающий день зреют предвкушения всех сортов, ты просто заходишь в этот сад, везде льется их аромат. Он попадает на твою одежду, волосы пропитываются им, отчего становятся еще гуще, глаза слезятся от остроты красок, что оседают на твоей сетчатке; проводишь по рукам, а на них нежно щекочет пыльца, отдающаяся отблесками; воздух, пропускающийся через ноздри, такой знакомый, что когда-то так же можно было осязать подступающий вихрь блаженства, ретиво охватывая тебя за плечи.

Но тут вспоминаешь о предстоящем дне и отпускаешь ленту, что уносит ветер в даль, как вереницу непостижимого счастья, хоть ты и не прекращаешь улыбаться, а все-таки жаль…

X

Утреннее солнце сияло, с охотой подглядывая за тем, что творилось в водах реки, как целая обитель мелких рыб озабоченно, не замечая друг друга, неслись на добычу, насаженную на крючок удочки. Все с необычайной сдержанностью рассматривали ее и ждали, кто первый решится вкусить, хотя подозрения на некий обман у всех возникали.

Все виляют хвостами и ждут. И тут одна из рыбешек подплывает ближе всех не без опасения. Сначала она коснулась добычи, потом, казалось, что разнюхивала, и, не удержавшись, схватила ее и стала, довольная, подальше от всех уплывать. Как тут же эта рыбка устремилась вверх так быстро, что все, кто видел, даже не поняли, куда исчезла эта счастливая рыбка.

Когда Петя вытащил ее из воды, она, бедная, дергалась изо всех сил. Крючок проткнул ее рот и торчал, напоминая ей о непоправимости и дальнейших муках наживы.

Жуча, с каждым разом как Петя ловил рыбу, вставала и подходила разглядывать ее, наблюдая за ее завораживающим движением, что аж ее хвост вилял в такт с движением рыбки.

– Ну вот и еще одна, – оживленно сказал Петя, так как рыбалка доставляла ему особое удовольствие.

Он положил ее к остальным пойманным рыбкам в корзину, которые смирились с тем, что они неживые, перестав уже давно бороться за жизнь. Жуча полезла и уткнулась носом в корзину, разнюхивая, что все на месте.

– Жуча, что ты все там нюхаешь? Ты же все равно не будешь их есть.

На что в ответ она гавкнула: «Как это?»

– Надоело что-то все маленьких ловить. Может, попробуем закинуть подальше, чтобы поймать что-нибудь покрупнее. А что если удастся поймать золотую рыбу, а Жуча?

На что та ответила резвым лаем и, встав на задние лапы, передними уперлась ему в левую руку, чтобы поскорей начинал.

– Ну хорошо, Жуча. Только успокойся, – смеявшись, сказал он.

Поцеловав Жучу, он, стоя у самого края плота, закинул крючок подальше. И долгое время ничего не происходило: поплавок так и качался на подступающих, еле заметных волнах.

От каждого потряхивания поплавка казалось, что вот-вот и клюнет. Но, к сожалению, рыба не хотела приходить. И тогда поплавок больше напоминал маятник часов, с которого взгляд не сходил.

Вдруг поплавок уходит полностью под воду, и Петя начинает – весь потрясенный – тянуть на себя удочку. Он ощущал, что какая-то невообразимая сила ухватилась за его приманку и уносила ее от него. Все произошло довольно быстро: его так дернуло, что, не рассчитав своих сил, как и стоял, так и стоя вошел в реку по грудь. Он стоял и не понимал, как такое могло произойти.

Жуча залаяла и подбежала к краю плота. Лапой принялась грести, надеясь, что Петя, как лепесток, начнет к ней подплывать.

Выйдя из воды, он посмотрел на себя, подумав, что не страшно – высохнет. Затем проверил удочку: крючок не оторвался от лески, но наживы не было.

Решив, что на сегодня хватит, Петя отпустил пойманных рыб в реку, и они пошли домой.

Вернувшись домой, он наткнулся на Марфу и Андрея Петровича, а в это время уже подходил и Виктор.

– Бог ты мой, ты чего такой мокрый весь? – спросила Марфа, шокированная его видом.

– Я упал в реку, – ответил Петя тихим голосом.

– Зачем же ты туда упал?

– Я рыбачил.

– Да кто ж будет так в воде самой рыбачить, глупенький ты мой?

– Снимай одежду, а то еще простудишься.

Андрей Петрович, как только увидел Петю, рассмеялся, представив, что же могло такое произойти с ним, раз уж он наполовину мокрый.

Петю не могло это не задеть. Этот вопиющий смех пристыдил его и раздражал одновременно. Все молчали, кроме его нескончаемого, гремящего хохота.

Так случилось, что Андрей Петрович нынче одел свой старый мундир, который все еще сидел на нем, но туго. Он решил покрасоваться в нем перед Марфой и Виктором, отчего прибывал в хорошем настроении от времен, связанных с этим мундиром. И в нем же он собирался провожать Петю, отчего решил проверить, сидит ли он на нем еще.

Петя терпеливо ждал, когда он прекратит надсмехаться, потому что это уже длилось долго и было неуместно да и столь неприятно, что он оказался в таком казусе не по своей воле, а над ним смеются, не зная, как все было. И он не мог ничего сказать в свое оправдание, так как это могло вызвать еще больше смеха.

Не сдержав досаду, Петя не смог дождаться, пока он насытиться его курьезным видом, и подошел к нему, шагая твердо, широко, уверенно и настырно, сжав губы и вытаращив глаза. Рукой ухватился за его передний карман мундира и резко оторвал его, дернув на себя вниз, как будто разжаловал его в звании.

Все, находящиеся, удивились его выходке и стали смеяться над этим, – все, кроме Андрея Петровича, который, застыв с открытым ртом, не мог проронить и слова. Оказавшись сам в смущении, он развернулся и ушел в свою комнату.

А Петя так и стоял, держа в руке оторванный клочок кармана, не переставая гневаться над тем, чего уже не было перед глазами.

– Ох уж и рассмешил ты нас, – заливаясь слезами, сказал дедушка. – Ладно, отдай Марфе этот жалостный клочок, пускай она прищьёт его обратно.

– А мы с тобой, Петенька, сходим. Надо поговорить кое о чем.

Петя переоделся, и они ушли из дома и направились к речке, на небольшой пригорок.

Недалеко от них дети прыгали в воду с ветки дерева, которая как раз склонялась над рекой. Перед каждым прыжком они что-то выкрикивали и с радостью оказывались в воде, которая их поглощала, а потом они рассекали ее поверхность и, обрадовавшись, вылезали из нее, чтобы вновь потревожить холодную бездну.

Петя обратился к дедушке.

– Ну и что мы тут делаем?

– Пора тебе кое что показать, – с некой скрытой радостью произнес дедушка.

– И что же? – озадачено спросил Петя.

Виктор Испиранов, стоя перед ним, протянул руку вперед, проведя ей слева направо, чтобы показать, что перед ними простирается, и сказал:

– Скажи, что ты видишь?

– Ничего, – недоумевая, посмотрел он на дедушку.

– Совсем ничего? – улыбаясь, спросил дедушка.

Петя стал пристально вглядываться, пытаясь найти то, что могло показаться довольно занятным, но ничего для себя так и не обнаружил.

– Нет, если только всякие деревья, дома на том берегу, облака, реку. А так ничего приметного.

– Правильно, – сказал, усмехнувшись, дедушка, – но что они могли бы для тебя значить?

– В каком смысле? Это же просто дома, просто вещи, в них ничего интересного нету.

– Отчасти ты прав. Но это еще не значит, что они всегда бывают такими простыми. Мы не видим и большего, что они могут показать.

– Как это?

– Вот взгляни туда, – он показал на ребят, что купались, – мы видим, как те ребята отрадно проводят время, взбираясь на дерево и прыгая с него в воду. Однако обрати внимание на то, как ветка, с которой они прыгают, прогибается и почти кончиком своим касается водяной поверхности. Разве это не примечательно?

– Нет, – ответил Петя, все еще не догадывающийся.

– Отбрось этих ребят и присмотрись к ветке. Эта ветка, как рука, хочет прикоснутся к чему-то запретному для этого дерева. Оно понимает, что нельзя притрагиваться, но оно очень желает этого, поэтому опускает свою ветвь, которая в уже непозволительной близи и вот-вот коснется, но тут же останавливается и отвердевает. И мы не знаем: само ли решило остановиться или какая-то сила вмешалась. Оно было так рядом, чтобы нарушить это течение, как будто дереву надоело всю жизнь стоять на этом месте и что вокруг ничего не меняется. И быть деревом на всю оставшуюся жизнь, и никем другим. Дерево не может что-либо менять. Оно остается взаперти, корни глубоко связаны с землею.

– И что мы наблюдаем дальше? – продолжал дедушка. – Приходят ребята, которые имели совсем другие цели – просто искупаться, но они, сами того не замечая, делают так, что ветка все же касается воды. Ну разве это не замечательно? И при том заметь, вся ситуация построена на том, что это обычная случайность, они сами не знают, что сделали на самом деле, как они повлияли. Хотя неизвестно, как эти перемены сложатся дальше. Ведь можно привести к непоправимым событиям.

– Так ребята получаются виноватыми?

– Ох нет. Что ты. Не нужно никого обвинять, тем более что они не знали. Да и сложно тут судить.

Пока дедушка приводил еще один пример. Он достаточно увлеченно рассказывал, веря, что Пете все эти знания пригодятся и что он начнет смотреть на мир иначе. И тогда все будет не напрасно. Он так хотел, чтобы Пете было доступно вместить в себя то, чего не многим удается. Все-таки это его цель.

Однако Петя почти не внимал его словам: он все равно не понимал его и ему было неинтересно. Он думал о чем-то своем. Когда дедушка показывал одно, он смотрел на другое. Ему становилось скучно, и он хотел пойти поиграть с Жучей. Но сказать этого дедушке он не мог. Он видел, что он для него старается и пытается донести до него, поэтому ему не хотелось, чтобы Виктор заметил, что его поучения безнадобные. Он понимал, что это правильно: выслушать все до конца; но он также хотел другого, а не слушать.

В неподходящий момент, когда дедушка обратился к Пете, ему на голову с дерева упала капля, на что он отвлекся и прослушал что-то, что подметил дедушка.

Но его мучало это мокрое пятно на макушке: была ли это вода или какая-то птичка метко ему попала. Ему хотелось точно убедиться в этом, и он решил спросить деда.

– Посмотри, на меня что-то капнуло, – прервав деда, он показал свою макушку.

– Это роса тебя одарила, – искренно улыбнувшись, ответил Виктор.

Несмотря на его ответ, Пете показалось, что он с трудом улыбнулся ему, потому что догадался, что все, что он говорил Пете, было в пустую, так как он не слушал все это время его, но не стал упрекать его за это.

Пете стало стыдно за пренебрежение к его словам и за дурацкую, нелепую каплю, с которой он зачем-то перебил его и заставил обратить внимание на столь глупый случай.

Дедушка перед уходом захотел подытожить все то, о чем он говорил:

– Вот видишь, Петенька. Весь мир куда более многогранен и сложен. Это весьма трудно осознать человеку, из-за чего многие вещи остаются без должного внимания. Мы не видим чужой трагедии, а она происходит каждый день, и, боясь ее, не можем позволить, чтобы до нас донесли – бездомные облака, солнце то покидающее нас, то вновь приходящее, вездесущий ветер, смену красок природы, эти шумы лесов, пролетающих мимо птиц, падение звезд, запахи цветов, усыпающие необъятные луга, – что-то важное, что происходит с нами, где-то есть живое, что должно встать как солнце и как воздух наполнять наши легкие. Как много всего мы упускаем, заостряя внимание на своем ничтожном существовании, которое якобы имеет смысл. Но не этого ради нужно жить. Неужто страшнее понять вселенную, чем не понять ее и уже никогда. Ведь столько прекрасного нам представляет природа, всему хочет одарить, научить, а мы, как дети, не слушаемся ее и делаем по-своему, будто мы знаем лучше нее, что такое жизнь.

Взглянув на Петю, он знал, что тот не так уж и понимал его, но это нужно было сказать. Но и он не всегда мог догадаться, что твориться в голове этого мальчика.

– Петя, если ты хочешь что-то мне рассказать, скажи. Я же не буду ругать, – словно он знал, о чем размышлял Петя и хотел с ним поделиться.

Петя боялся признаться дедушке, но истязался мыслью, что он расстанется с ним, и нестерпимо желал сказать свое недовольство, противиться их решению. Так он хотел остаться дома и никуда не уезжать, ничего не менять, наивно веря, что так будет продолжаться всю жизнь.

Конец ознакомительного фрагмента.