Глава 3. Детство Молли Гибсон
За шестнадцать лет до описываемых событий весь Холлингфорд был потрясен до основания известием о том, что мистер Халл, искусный и опытный доктор, лечивший своих пациентов с незапамятных времен, намерен взять себе компаньона. Взывать к коллективному голосу разума оказалось бесполезно, и тогда мистер Браунинг, викарий, мистер Шипшенкс, поверенный лорда Камнора, и сам мистер Халл, столпы здравомыслия из числа сильной половины местного маленького общества, оставили все и всяческие попытки, полагая, что Che sara sara[5] скорее утихомирит ропот недовольства, нежели любые аргументы. Мистер Халл заявил своим верным пациентам, что на его зрение, даже усиленное очками, уже нельзя полагаться и что, как они уже могли заметить сами, слух его тоже оставляет желать лучшего, хотя в данном случае он упрямо придерживался собственного мнения, частенько сетуя на легкомыслие своих собеседников в том, что они разговаривают так, «словно пишут на промокательной бумаге и слова буквально расплываются, наезжая одно на другое». Кроме того, с мистером Халлом нередко случались подозрительные приступы – он называл их «ревматизмом», но при этом выписывал себе такие рецепты, словно страдал подагрой, что иногда мешало ему отправиться на срочный вызов. Тем не менее слепой, глухой и страдающий ревматизмом, он по-прежнему оставался мистером Халлом, тем самым доктором, который способен вылечить любые недуги и недомогания, – разве что пациентов его не постигала безвременная кончина в процессе, – а потому и не имел никакого права заявлять о том, что стареет и намерен взять себе младшего компаньона.
Тем временем он продолжал работать не покладая рук: давал объявления в медицинские журналы, читал рекомендательные письма, изучал характеристики и репутации, – и когда пожилые старые девы Холлингфорда уже сочли, что убедили своего современника в том, что он столь же молод, как и прежде, тот поразил их в самое сердце, представив им своего нового компаньона, мистера Гибсона, начав «коварно», как выразились эти дамы, навязывать им его услуги. «Кто такой этот мистер Гибсон?» – спрашивали они, но ответить на этот вопрос было некому. Спустя много лет о его прошлой жизни они знали не больше, чем в тот самый первый день, когда увидели его: он был высок, неулыбчив, скорее привлекателен, чем наоборот; достаточно худощав, чтобы счесть его происхождение «благородным», поскольку эпоха христианской мужественности тогда еще не наступила. Он разговаривал с легким шотландским акцентом и, как заметила одна добрая леди, имея в виду его сарказм, «был весьма неоригинален в поддержании разговора». Что до его рождения, происхождения и образования, то излюбленное предположение холлингфордского общества состояло в том, что он был незаконным сыном шотландского герцога от какой-то француженки. Основания для такого вывода были следующие: раз он говорит с шотландским акцентом, значит, он шотландец по происхождению. Он обладал благородной внешностью, элегантной фигурой и был склонен, как утверждали его недоброжелатели, к важничанью. Следовательно, его отец наверняка был влиятельной и знатной особой, а из этого предположения вполне можно было допустить, что он мог быть кем угодно – баронетом, бароном, виконтом, графом, маркизом или герцогом. Заглядывать дальше они не осмеливались, хотя одна почтенная дама, знакомая с английской историей, позволила себе однажды замечание, будто «она полагает, что один или двое Стюартов… гм!.. не всегда придерживались… гм! гм! гм!.. строгих правил… поведения и что подобные вещи, по ее разумению… гм! гм! гм!.. случаются в видных семействах». Но, по всеобщему мнению, родитель мистера Гибсона всегда оставался всего лишь герцогом, не более того.
Но при этом его мать непременно должна была быть француженкой, поскольку волосы у него были черные как вороново крыло, цветом лица он был бледен, а еще потому, что сам он бывал в Париже. Все это с равным успехом могло быть как правдой, так и выдумкой, однако в любом случае никто и никогда не узнал о нем ничего сверх того, что рассказал мистер Халл. А тот, в свою очередь, поведал, что профессиональные достоинства мистера Гибсона были столь же высоки, как и нравственные принципы, причем и те, и другие намного превышали средний уровень, в чем мистер Халл имел возможность убедиться лично, прежде чем представить его своим пациентам. Но популярность этого мира оказалась столь же преходяща, как и слава, что мистер Халл сполна испытал на себе еще до того, как закончился первый год его партнерских отношений с мистером Гибсоном. Отныне у него появилась масса свободного времени, чтобы холить свою подагру и лелеять зрение. Младший доктор взял на себя исполнение всех обязанностей; почти все теперь посылали исключительно за мистером Гибсоном; не стали исключением и большие дома – даже Тауэрз, самый большой из всех, где мистер Халл представил своего компаньона с некоторым трепетом и волнением, не на шутку тревожась о его поведении и том впечатлении, которое он может произвести на милорда графа и миледи графиню. К концу первых двенадцати месяцев мистера Гибсона уже принимали с не меньшим уважением к его профессиональным достоинствам, чем самого мистера Халла. Мало того, это было уже слишком даже для добродушного старого доктора – мистера Гибсона однажды пригласили на ужин в Тауэрз, дабы он мог составить компанию знаменитому сэру Эстли[6], главе медицинского сообщества! Да, разумеется, мистер Халл тоже получил приглашение, однако как раз в то время он слег с приступом подагры, поскольку с появлением компаньона ревматизм его получил возможность развиваться невозбранно, и не смог присутствовать на ужине. Бедный мистер Халл так никогда и не оправился от подобного унижения – после этого он окончательно позволил себе утратить зрение и слух и последние две зимы своей жизни уже не выходил из дома. Он послал за своей внучатой племянницей-сиротой, дабы она скрасила ему старость. Старый холостяк-женоненавистник, он проникся благодарностью к жизнерадостной, симпатичной и худенькой мисс Мэри Престон, которая была особой здравомыслящей и доброй, но, увы, ничем более не примечательной. Вскоре она свела тесную дружбу с дочерями викария, мистера Браунинга, а у мистера Гибсона нашлось время, чтобы поддерживать теплые отношения со всеми троими. Холлингфордцы принялись сплетничать о том, какая из молодых дам вскорости станет миссис Гибсон, но его обитателей постигло горькое разочарование, потому как все разговоры о возможностях и вероятностях относительно женитьбы молодого доктора прекратились самым естественным образом, когда он женился на племяннице своего предшественника. Обе мисс Браунинг по такому случаю не продемонстрировали видимых признаков недовольства и увядания, хотя за их манерами и внешностью наблюдали весьма пристально. Напротив, на свадьбе они вели себя с подчеркнутой веселостью, а от чахотки как раз таки скончалась миссис Гибсон, через четыре или пять лет после бракосочетания – и через три года после смерти своего двоюродного дедушки, когда ее собственному ребенку, Молли, исполнилось всего-то три годика от роду.
Мистер Гибсон особенно не распространялся о своей скорби, вызванной безвременной кончиной супруги, страдать от которой, по всеобщему мнению, он должен был непременно. И впрямь, он старательно избегал всех проявлений симпатии и сочувствия, а однажды поспешно встал и вышел из комнаты, когда мисс Феба Браунинг, впервые увидевшая его после понесенной им утраты, разразилась безудержным потоком слез, грозившим перейти в истерику. Впоследствии мисс Браунинг утверждала, что никогда не сможет простить ему тогдашнюю черствость, но уже буквально через две недели у нее состоялся крупный разговор на повышенных тонах с престарелой миссис Гуденоу, которая позволила себе выразить сомнение в том, что мистер Гибсон обладает глубокими чувствами, если судить по узкой полоске крепа, каковая должна была закрывать всю его шляпу, а вместо этого оставила на виду целых три дюйма его тульи. Несмотря на все случившееся, мисс Браунинг и мисс Феба искренне полагали себя ближайшими и верными друзьями мистера Гибсона, претендовать на звание которых им давали отношения с его покойной супругой, и с радостью готовы были проявить материнскую заботу о его маленькой дочке, если бы ту не оберегал бдительный дракон в лице Бетти, ее нянечки, ревностно относившейся к любым посягательствам на ее подопечную. Особенную неприязнь она выказывала тем дамам, которых по возрасту, положению в обществе или соседству полагала способными «строить хозяину глазки».
За несколько лет до описываемых событий положение мистера Гибсона, социальное и профессиональное, казалось устоявшимся и незыблемым. Он был вдовцом и, скорее всего, намерен был оставаться таковым и впредь. Сосредоточением его домашних привязанностей стала маленькая Молли, но даже ей в минуту откровенности он не открывал всей глубины своих чувств. Он называл ее ласкательным прозвищем Гусенок и получал удовольствие, смущая ее детский ум своим добродушным подтруниванием. К людям несдержанным и экспансивным он испытывал явное презрение, проистекавшее из его медицинских знаний о том, какое влияние на здоровье оказывает неконтролируемое проявление чувств. Он обманывал себя, полагая, что повинуется исключительно голосу разума, поскольку никогда не позволял себе обзавестись привычкой выражать свое мнение по любому поводу, за исключением сугубо интеллектуальных. Молли же, однако, руководствовалась собственным чутьем и инстинктами. Хотя отец смеялся над нею и насмешничал в манере, которую обе мисс Браунинг именовали не иначе, как «крайне жестокой», свои маленькие горести и радости девочка поверяла именно ему, а отнюдь не Бетти, этой добросердечной фурии. Малышка научилась прекрасно понимать своего отца, и между ними установились восхитительные отношения – шутливо-серьезные, но при этом доверительно-дружеские. Мистер Гибсон держал трех слуг: Бетти, повариху и еще одну девушку, коей полагалось исполнять обязанности служанки. Последняя подпала под власть первых двух, которые были старше ее, и оттого влачила жалкое существование. Мистер Гибсон вполне обошелся бы без такого количества слуг, если бы не привычка, унаследованная им от своего предшественника, мистера Халла, брать двух «учеников» или, как благовоспитанно называли их в Холлингфорде, «подмастерьев», кем они, в сущности, и являлись – связанные договором и вносящие немаленькую плату за обучение профессии. Они жили в доме, занимая стесненное и двусмысленное или, как выражалась мисс Браунинг, «земноводное» положение. Они столовались с мистером Гибсоном и Молли, сознавая при этом, что создают неудобства для обоих. Мистер Гибсон не принадлежал к числу тех, кто способен беззаботно вести ничего не значащие разговоры, и ненавидел, когда его к этому принуждали. Тем не менее что-то заставляло его морщиться, словно он винил себя в том, что недобросовестно исполняет свои обязанности, когда после того, как остатки трапезы убирали со стола, двое неуклюжих молодых людей быстро и радостно вскакивали из-за стола. Коротко кивнув ему на прощание, что должно было означать поклон, они сталкивались в дверях, торопясь поскорее убраться из столовой, а потом из коридора, ведущего в кабинет, доносился топот их ног и сдавленные смешки. Впрочем, глухое раздражение, которое испытывал мистер Гибсон при мысли, что он исполняет свои обязанности ненадлежащим образом, лишь придавало горечи его саркастическим замечаниям, отпускаемым им по поводу их беспомощности, тупости или дурных манер.
Помимо профессиональных наставлений, он решительно не знал, что делать с бесконечной чередой молодых людей, чья единственная миссия, казалось, заключается в том, чтобы вольно или невольно досаждать своему хозяину. Раз или два мистер Гибсон даже отказывался от того, чтобы взять нового ученика, в тщетной надежде избавиться от этого бремени. Но его репутация как прекрасного врача-хирурга распространялась настолько быстро, что ему охотно предлагали плату, которую он полагал непомерно высокой, за то, чтобы тот или иной молодой человек мог сделать достойный первый шаг в карьере, заявив, что обучался профессии у самого Гибсона из Холлингфорда. Но Молли из ребенка превращалась в маленькую девочку, и, когда ей исполнилось восемь лет от роду, ее родитель уразумел всю затруднительность того, что она частенько завтракает и обедает с учениками в его отсутствие. С целью избавиться от подобного неудобства, а не столько ради наставлений, которые она могла бы дать, он нанял респектабельную женщину, дочь владельца магазина в городе, которая оставила пребывающую в стесненных обстоятельствах семью, чтобы приходить каждое утро до завтрака и оставаться с Молли до его возвращения домой по вечерам; или же, случись ему припоздниться, быть с Молли до того момента, пока девочку не укладывали в постель.
– Итак, мисс Эйре, – заявил он, подводя черту под своими инструкциями за день до того, как она приступила к исполнению своих обязанностей, – запомните вот что: вы должны готовить чай для молодых людей и побеспокоиться о том, чтобы ничто не мешало им спокойно принимать пищу. Кроме того – вам ведь исполнилось тридцать пять, если я не ошибаюсь? – попытайтесь разговорить их. Правда, заставить их держать разумные речи не в вашей или в чьей-либо еще власти, но хотя бы попытайтесь сделать так, чтобы они не заикались и не хихикали. Не слишком усердствуйте в обучении Молли: она должна уметь вышивать, читать, писать и решать задачи на сложение и вычитание. Но я не хочу лишать ее детства и, если сочту, что ей требуются иные познания, то сам преподам их ей. В конце концов, я даже не уверен в том, что чтение и письмо так уж необходимы. Многие достойные женщины преспокойно выходят замуж, ставя крестик вместо фамилии и подписи. На мой взгляд, излишняя грамотность вредит материнскому инстинкту, однако мы должны подчиняться предрассудкам общества, и потому, мисс Эйре, вы можете научить мою дочь читать.
Мисс Эйре выслушала его в молчании, озадаченная, но твердо вознамерившаяся в точности выполнить все указания доктора, в чьей доброте она имела возможность убедиться вместе со своей семьей. Она готовила крепкий чай, приходила, не чинясь, молодым людям на помощь как в присутствии мистера Гибсона, так и в его отсутствие, и даже сумела развязать им языки, правда, когда хозяина не было поблизости, болтая с ними о всяких пустяках в своей уютной и домашней манере. Она научила Молли читать и писать, при этом честно стараясь отвратить ее от прочих образовательных предметов. И только путем отчаянного сопротивления и ожесточенного упорства Молли удалось убедить отца в том, что она должна брать уроки французского и рисования. Он всегда боялся того, что дочь будет чересчур уж образованной, хотя тревожиться ему было решительно не о чем: учителей, которые сорок лет тому наведывались в маленькие провинциальные города, такие как Холлингфорд, едва ли можно бы назвать светочами педагогики. Раз в неделю Молли присоединялась к танцевальному классу в зале для собраний в главной гостинице городка «Георге» и, поскольку отец постоянно старался отбить у нее охоту к получению интеллектуальных знаний, прочитывала буквально все книги, что попадались ей на глаза, – запретный плод, как известно, сладок. Для своего жизненного статуса мистер Гибсон располагал необычайно обширной библиотекой; медицинская ее часть оставалась недоступной Молли, поскольку хранилась в кабинете, но все остальные книги она или прочла, или хотя бы попыталась прочесть. Ее излюбленным местом для летнего чтения стала развилка вишневого дерева, где она и пачкала свои платья зеленью, что, как мы уже упоминали, грозило свести Бетти в могилу. Несмотря на этого «невидимого червяка в бутоне», Бетти по внешнему виду была сильной, крепкой и цветущей особой. Образно говоря, Бетти оставалась единственным источником раздражения – бельмом на глазу – для мисс Эйре, которая была рада заполучить хорошую работу в тот самый момент, когда более всего нуждалась в ней. Но Бетти, хотя на словах и соглашалась со своим хозяином, когда он говорил ей о необходимости иметь гувернантку для своей маленькой дочери, яростно сопротивлялась любым попыткам ограничить ее влияние на ребенка, коего она полагала своей подопечной, занозой в пятке и единственной отрадой в жизни с момента безвременной кончины миссис Гибсон. Она с самого начала заняла позицию цензора во всем, что говорила и делала мисс Эйре, и даже не давала себе труда скрыть свое неодобрение. Но в глубине души она не могла не отдавать должное терпению и усердию доброй леди, потому что мисс Эйре оставалась леди в лучшем смысле этого слова, пусть даже будучи всего лишь дочерью владельца магазина из Холлингфорда. Тем не менее Бетти увивалась вокруг нее с надоедливым упорством комара, всегда готового если и не укусить, то непременно отыскать малейшую провинность. Единственную защиту мисс Эйре обрела там, где ожидала встретить ее меньше всего, – в лице своей ученицы, от чьего имени, как угнетаемой бедной малютки, неизменно выступала Бетти. Но Молли с самого начала поняла всю несправедливость нападок на свою гувернантку и вскоре стала еще сильнее уважать ее за стоическое отношение к тому, что причиняло ей куда более сильную боль, чем полагала Бетти. Мистер Гибсон стал настоящим другом в беде для ее семьи, посему мисс Эйре предпочитала оставлять свои жалобы при себе, дабы не докучать ему. И она была вознаграждена сполна. Бетти готова была соблазнять Молли чем угодно, лишь бы только та не выполняла пожеланий мисс Эйре, но девочка упрямо отвергала ее попытки, продолжая старательно трудиться над вышивкой или иным домашним заданием. Бетти отпускала тяжеловесные шуточки в адрес мисс Эйре – в ответ Молли с самым серьезным видом поднимала на нее глаза, словно требуя объяснения нечленораздельной речи. А ведь нет ничего более губительного для доморощенного остряка, чем просьба перевести свои шуточки на простой и понятный английский язык, а потом объяснить, в чем же заключается их сокровенный смысл. Время от времени Бетти попросту забывалась, позволяя себе разговаривать с мисс Эйре дерзко и непочтительно, но, когда однажды подобное случилось в присутствии Молли, девочка разразилась столь страстной и бурной речью в защиту своей безмолвно дрожащей гувернантки, что даже Бетти устрашилась, хотя и предпочла отнестись к поведению ребенка как к доброй шутке и даже попыталась убедить мисс Эйре присоединиться к веселью.
– Господи помилуй! Можно подумать, что я – голодная кошка, а она – воробьиха. Вы только взгляните, как она трепещет крылышками, как горят огнем ее маленькие глазки и как она готова заклевать меня только за то, что мне случилось заглянуть в ее гнездышко! Уймись, дитя мое! Если ты готова сидеть взаперти в душной комнате, учась тому, от чего тебе не будет никакого проку, вместо того, чтобы прокатиться на повозке с сеном Джоба Донкина, то это твой выбор, а не мой. Прямо маленькая мегера какая-то, вы не находите? – с улыбкой закончила она, глядя на мисс Эйре.
Но бедная гувернантка не увидела здесь ничего смешного, а сравнения Молли с воробьихой она попросту не поняла. Женщиной она была впечатлительной и добросовестной, на собственном опыте познавшей, какой вред может принести неукротимый и несдержанный нрав. Посему она начала упрекать Молли в том, что та дала волю чувствам, но девочка сочла, что едва ли ее можно винить в том, что она воспылала праведным гневом, направленным на Бетти. Но в общем и целом это были всего лишь маленькие печали в остальном очень счастливого детства.