Издательство «РИМИС» – лауреат Литературной премии им. Александра Беляева 2008 года.
Глава I
Наполеон и любовь
«Что такое любовь? Это – сознание собственной слабости, которое вскоре совершенно овладевает одиноко стоящим человеком; одновременно это – чувство утраты власти над собой. Сердце то сжимается, то ему тесно в груди; оно бьется сильнее, и сладостные слезы струятся из глаз. Такова любовь».
Это говорил молодой Наполеон. Всецело под влиянием идей Руссо писал он свои взгляды на любовь, которой сам он почти еще не знал, в один пасмурный февральский день 1791 года, во время своих странствий по Дофинэ.
Таков был его взгляд на платоническую любовь; чисто физическая любовь находила в нем еще меньше отклика. Его друг, лейтенант де-Мази, служивший в полку ла-Фер, часто давал ему случай высказывать свое мнение по этому поводу. У него была возлюбленная, он думал только о ней, он говорил только о ней и видел только ее в целом мире. Бонапарт относился к нему как к больному. Силой доводов и убеждений пытался он исцелить его от этой болезни, которую он считал ненужной и опасной. Последствием всех этих ежедневных разговоров на тему о любви явился его «Диалог о любви», где он категорически утверждает: «Я считаю любовь вредной как для целого общества, так и для личного счастья человека, и думаю, что она причиняет вреда больше, чем дает радости. И, право, боги сделали бы истинное благодеяние человечеству, если бы освободили мир от нее!». А в своих «Письмах о Корсике» он страстно восклицает: «О, любовь, пагубная страсть, бич добродетели, что ты сделала!».
Его юное сердце осуждало любовь как низменное чувство, которое губит народы и нравы. Только одну любовь признавал он в то время: любовь к отечеству. Его родина, его милая Корсика была для него все. Для нее он жил, для нее он охотно пожертвовал бы жизнью. Да, древние римляне или спартанцы, те знали, что такое истинный патриотизм! Но неженки восемнадцатого столетия, эти отдали себя во власть слабого пола, вся заслуга которого состоит в приятной для глаз внешности. Сколько презрения! В своем негодовании он не находит даже слов. «У народа, всецело преданного культу женщины, не хватит даже силы просто понять, что действительно существуют патриоты!»
И когда во Франции разразилась революция, когда все истинные патриоты в упоении свободой и одушевлении новыми идеями были вовлечены в ее водоворот, – тогда как женщины, особенно из высшего общества, все еще продолжали быть приверженцами старого режима с его утонченными, но отнюдь не добродетельными нравами, – тогда Наполеон не мог сдержать всего своего презрения к женщинам. «Свобода, – воскликнул он, – стократ прекраснейшая женщина, и все они исчезают в ее тени!»
Согласовались ли, однако, эти слова с сущностью и поступками человека, который говорил их? Имел ли право и мог ли выражаться таким образом тот, у которого впоследствии было две жены и множество любовниц? Да. Потому что по существу женщина была для Наполеона не более как времяпрепровождение, как простая физическая потребность. Он искал ее общества, ее нежности, ее любви, когда его дух нуждался в покое, в перемене впечатлений, или же женщина была для него лишь средством осуществления известной цели, когда того требовали его честолюбивые или политические замыслы.
Если он и знал женщину, то только одну: Жозефину. Может быть, и ее даже он не знал вполне, потому что она больше чем всякая другая была актрисой. Все же другие женщины, которых знал и которыми обладал Наполеон, были для него лишь необходимостью, капризом властелина, политическими соображениями или же просто случайностью.
Никогда женщины не играли роли при его дворе. Никогда у него не было возлюбленной, подобной Диане де-Пуатье, которая ежедневно купалась в холодной золотой водке и безраздельно владела Генрихом II и его страной, ни подобной Монтеспан Людовика XIV, ни Помпадур, которая, как говорит Сент-Бев, была последней королевской любовницей, достойной этого названия. Не было у Наполеона ни Лолы Монтес, как у дряхлого баварского короля, или Авроры фон-Кенигсмарк, как у Августа Сильного. «Женщины никогда не будут играть роли при моем дворе, – сказал он однажды г-же Ремюза, – они будут за это меня ненавидеть, но зато по крайней мере оставят меня в покое… Женщины вредили Генриху IV и Людовику XIV. Мое же положение куда серьезнее положения этих королей. С тех времен французы стали гораздо строже в этом отношении. Теперь они ни за что не простили бы своему властелину открытых любовных связей».
В этом он был совершенно прав: то, что позволяли себе другие властители, того не мог себе позволить Наполеон. Кроме того, человек такой сильной натуры, как он, не мог спуститься до того, чтобы любовные приключения играли какую-нибудь роль в его жизни. При его дворе женщины служили только как украшение, как декорация. Только с этой целью он старался привлечь к своему двору самых красивых, самых элегантных и знатных дам. Никогда дворцы французских королей не видали в своих стенах столько грации, красоты, столько блистательной роскоши и юности, как во времена Наполеона. При его дворе роскошь была доведена до крайних пределов. Дамы и мужчины были сплошь покрыты золотом и драгоценными камнями. Сестры и невестки императора никогда не появлялись на каком-нибудь празднестве, не надев на себя украшений на несколько сот тысяч франков.
При дворах, где исключительно царили женщины, как, например, при дворе Людовика XIV, естественно, царил легкий, фривольный тон. При дворе Наполеона царил строгий этикет; его двор можно было назвать почти добродетельным. Все те лица, которые входили в его состав, не были испорчены обществом с его утонченными наслаждениями; промежуток времени между 9 Термидора и учреждением консульства был слишком короток для того, чтобы тогдашняя необузданность нравов могла внести настоящие опустошения в новое общество. Женщины все принесли с собой более или менее неиспорченную естественность, которая хотя, правда, иногда и шла вразрез с предписанным этикетом, но зато смягчала общий суровый колорит. Их изящество, их молодость, их грация сглаживали ту строгую сдержанность, подчас почти натянутость, которую предписывал император. Может быть, этому придворному обществу и не хватало той легкой игривости, той брызжущей живости ума, которая отличала придворных старого режима, но зато у них было то преимущество, что они были более естественны, более нравственны, что отнюдь не значит, однако, что при дворе Наполеона не разыгрывались любовные истории.
Хотя женщины и не питали ненависти к Наполеону, как он предполагал, но все они в большей или меньшей степени чувствовали перед ним некоторый страх. Он мог их иногда публично поставить в самое неловкое положение. Во время приемов каждая дама со страхом ждала того момента, когда император заговорит с ней. Он делал им нелестные комплименты по поводу их туалета и выдавал перед всеми их тайны. Это была его манера исправлять нравы при своем дворе. Молодая девушка могла ожидать, что ее спросят, сколько у нее детей. Молодых женщин он спрашивал, в котором месяце счастливого ожидания они находятся, а старым дамам он говорил в глаза, что они, по всей вероятности, не долго будут сбираться на тот свет. Если дама была некрасива или не в его вкусе, то он говорил ей, когда она представлялась ему: «Боже мой, мадам, мне говорили, что вы недурны собой». У него не было дара сразу найти тот легкий тон, которым в ничего не значащих словах можно сказать любезность, польстить самолюбию, – того дара, которым в высшей степени обладал его брат Люсьен. Наполеону ничего не стоило заявить при всем придворном обществе одной даме, которая не положила себе румян на щеки: «Мадам, пойдите и подрумяньтесь, а то вы похожи на труп». Или: «Почему вы такая бледная? Или вы только что встали после родов?». Несомненно, подобные вопросы были очень грубы, и никто не станет утверждать обратное.
И все же этот человек, который в официальной жизни казался такого крутого нрава, который отворачивался от любви, как от вредоносного элемента, который, казалось, так низко ставил женщин, – все же этот человек обладал страстным, жаждущим любви сердцем. Все же писал он самые нежные, самые пламенные письма, какие когда-либо писались любимой женщине. Все же он, который утверждал, что «любовь не больше, как бессмысленные мечты», был снедаем ревнивой страстью, когда в Италии напрасно ждал приезда Жозефины. Все же знал он мучения ревности, когда в сирийских пустынях убедился в неверности своей Жозефины.
Жозефина! Эта женщина одна владела его сердцем; она одна имела влияние на него. Ее любил он, несмотря на разницу их возраста. С ней он был то ревнив и строг, то нежен и доверчив. И она, в свою очередь, понимала его, как никакая другая женщина. С поразительной кротостью сносила она все его дурные настроения и часто побеждала их своей добротой и своими слезами. Наполеон сам признается: «Я никогда не был влюблен, разве только в Жозефину». И если и были женщины помимо нее, как графиня Валевская или актриса Жорж, мадам Фурес, мадам Дюшатель и Карлотта Гаццани, которые пользовались его расположением дольше, чем многие другие, то все же они никогда не могли похвалиться, что когда-либо имели какое-нибудь влияние на его частную жизнь или же государственные дела. Он всегда оставался верен своему основному положению: «Глупец тот человек, который допускает, чтобы над ним властвовала женщина!». Любимым выражением его было также: «Впечатлительность – это дело женщин; мужчина же должен быть тверд в своих чувствах и намерениях, иначе он должен совершенно отказаться от всяких военных и правительственных начинаний».
Значит ли это, что Наполеон был тираном, грубым деспотом по отношению к тем женщинам, которые были близки ему? Видимость говорит против него, и все же мы должны ответить «нет». Он был мужчина, и, однако, несмотря на его взгляды, по которым можно было бы сделать обратный вывод, он все-таки не был лишен впечатлительности. Кроткий голос, нежное слово, слеза могли заставить задрожать в его сердце чувствительную струну, которая выдавала его впечатлительность. «Я ненавижу женщин-интриганок, – писал он 6 ноября 1806 года из Берлина Жозефине, – я привык к добрым и кротким женщинам, и только таких я люблю». И если бы г-жа фон-Гацфельд выступила не с кротостью и скромностью на защиту своего мужа, ей никогда не удалось бы спасти его жизнь.
Если Наполеон иногда и не считался с Жозефиной и не только не скрывал от нее своих любовных приключений, но даже не принимал мер к тому, чтобы она о них не узнала, или если он, как только у него была возлюбленная, становился менее нежным по отношению к своей жене, то причиной этого является скорее странная особенность его характера, не имеющая ничего общего с жестокостью. Если он видел, что она плачет, он был уже побежден и его нежности не было предела. Подобные порывы невозможны для действительно грубого существа; действительно грубый и жестокий человек тешится горем женщины, которая страдает из-за него. Нет, Наполеон не был бесчувственным человеком. Иначе он не мог бы написать в «Discours de Lyon»: «Чувство – это тесно связующий элемент в жизни, в обществе, в любви и в дружбе». В чувстве он видел источник всех радостей и горестей жизни. Только бессильного, бессодержательного человека он считал неспособным испытывать какое-либо чувство.
Но такой натуре, как Наполеон, была невыносима даже малейшая видимость желания властвовать со стороны женщины. Когда Жозефина, терзаемая ревностью, написала ему полное упреков письмо во время его пребывания в Позене в 1806 году и жаловалась, зачем он не позволяет ей приехать к нему, он ответил ей: «О, вы, женщины! Для вас нет никаких преград! Чего вы хотите, то должно быть непременно предоставлено вам. Но я, я заявляю, что я – последний раб среди всех людей. Мой повелитель не имеет сердца в груди, и этот повелитель зовется: сила обстоятельств».
Да, это был единственный повелитель, которого Наполеон признавал выше себя и под властью которого он, наконец, изнемог. Но любовь, женщины, никогда они не властвовали над ним.
Однажды на острове Св. Елены, в кругу своих товарищей по изгнанию, он сказал наполовину в шутку, наполовину серьезно: «Мы, жители Запада, в сущности совершенно не знаем, что такое женщина. Мы все испортили тем, что слишком хорошо обращаемся с ней. Мы сделали большую ошибку, подняв ее почти на ту же ступень, на которой стоим сами. Жители Востока были куда умнее и проницательнее нас. Они объявили, что женщина – собственность мужчины, и действительно, сама природа создала ее нашей рабой. Только вследствие наших собственных превратных взглядов женщины дерзают утверждать, что они наши повелительницы. Они злоупотребляют своими кое-какими преимуществами, чтобы обольщать нас и господствовать над нами. Если когда-нибудь какая из них действительно вдохновит нас на хорошее, то в противовес существуют сотни, которые заставляют нас делать только глупости».
Однако, высказывая подобные афоризмы, Наполеон был искренен лишь наполовину; он говорил так главным образом для того, чтобы подразнить мадам Монтолон и мадам Бертран.
Некоторые утверждали, что Наполеон был развратный, разнузданный человек. Поддерживать подобное мнение было бы столь же неосновательно, как и несправедливо, и из дальнейшего мы увидим, насколько оно согласуется с истиной.
Несомненно, Наполеон не был лишен ни известных слабостей, ни ошибок. У него были любовницы, он нарушал супружескую верность и заставлял нарушать ее других, он срывал на своем пути немало цветов и потом бросал их с пренебрежением. Где же, однако, существует совершенство на свете? Даже на золотом диске солнца и то есть темные пятна. Он был достаточно велик, чтобы иметь право делать ошибки. Но ошибки и слабости – это все еще далеко от распутства и разнузданности. Уже один склад его характера не мог допустить его до подобных крайностей и был причиной того, что в интимных отношениях с женщинами он вел себя скорее сдержанно, чем вызывающе. Стыдливость он считал высшей добродетелью женщины. «Стыдливость, – говорил он, – для женщины то же, что для мужчины храбрость; я презираю одинаково как труса, так и бесстыдную женщину».
Немыслимо, чтобы человек, высказывающий подобные взгляды, мог быть настолько груб, как его изображали и изображают до сих пор. Хотя в некоторых случаях, как, например, в отношении королевы Луизы в Тильзите, в отношении мадам де-Сталь и мадам де-Шеврез, а также, может быть, в отношении той или иной дамы своего двора он и вел себя далеко не безупречно, но эти исключения никоим образом не составляют правила. Причины этому совершенно иного происхождения. Он не любил женщин, вмешивающихся в политику, не любил женщин типа синего чулка, ни женщин с прошлым или намеревающихся создать себе таковое. «Пускай лучше, – говорил он статскому советнику Редереру, – женщины занимаются рукоделием, чем точат свой язык, особенно если они хотят вмешиваться в политику… Государства гибнут, как только женщины забирают в свои руки общественные дела. Франция была погублена королевой (Марией-Антуанеттой). Что касается меня, то мне достаточно, чтобы моя жена захотела чего-нибудь, чтобы я сделал как раз наоборот». Так же и в другом случае, а именно когда он пустил по Европе знаменитый 29-й бюллетень Великой Армии, он писал: «Находящиеся в Шарлоттенбурге бумаги докажут, насколько несчастны те правители, которые поддаются влиянию женщин в политических делах».
Поэтому-то ни королева Луиза, которая со своей ангельски чистой красотой казалась ему весьма привлекательной, ни умная мадам де-Сталь ничего не могли добиться от него.
Нам хочется быть справедливыми к французскому императору. Ему, который беспрестанно был занят все новыми и новыми планами, которого часами серьезная работа держала в его рабочем кабинете, необъятный гений которого рождал все новые, все более поразительные проекты и приводил их в исполнение, ему оставалось слишком мало времени заниматься женщиной и ее особенностями. Короткое время его юности, которое он употреблял, так сказать, на теоретическое изучение женщины, было слишком недостаточно, чтобы сделать его знатоком в этой области. А на практике он ничего не мог изучить, так как он не был соблазнителем женщин. Для этого тоже нужен досуг, а его у Наполеона не было никогда, даже в бытность его лейтенантом. Работа была его стихия. Ему некогда было ознакомиться с вкрадчивым языком обольщения, со всеми тонкостями и изяществом обширного эротического словаря, со всем тем, чего ищет и чего требует женщина в любви. Вот почему у Наполеона, в сущности, никогда не было настоящей возлюбленной.
Если же у него иногда оставалось свободное время, которое он мог уделить женщине, то он долго не раздумывал, а шел прямо к цели, без обиняков и без сентиментальных прелюдий. Работа, слава – вот что было прежде всего. Оттого-то он однажды в Италии прогнал среди ночи шестнадцатилетнюю девушку, – «прелестную, как день», по словам Шатобриана, – как выбрасывают в окно нежный цветок, потому что, может быть, он занимает слишком много места на рабочем столе. Отсюда и его пренебрежение к тому чувству, которое делает, что сердцу становится тесно в груди. Отсюда та безжалостность, с которой он однажды заставил актрису Дюшенуа почти окоченеть в холодной спальне, ожидая его, и которую он тотчас же услал домой, потому что она рискнула напомнить ему о том, что ей холодно. Отсюда, может быть, и та нечуткость, с которой он не скрывал от Жозефины своих измен. Он сам рассказывал ей о своих приключениях и не терпел, чтобы она жаловалась. «Если мужчина изменяет, – говорил он, – то он может сознаться в этом без раскаяния; его измена не оставит на нем после себя ни малейшего следа. Женщина хоть сначала и посердится, но потом всегда простит; часто она при этом даже выигрывает. Не то бывает при измене женщины. Поможет ли чему-нибудь то, что она сознается в своей ошибке, не раскаиваясь в ней? Кто может поручиться, что ее поступок не оставил после себя следа? Беды тогда ничем нельзя поправить, и поэтому она не должна и не может делать того же самого, что делает мужчина. Впрочем, в этом различии между мужчиной и женщиной нет ничего унизительного для последней. Каждый имеет свои свойства и свои обязанности. Свойство женщины – красота, приятность, искусство нравиться; ее обязанности: преданность и верность». Свои же уклонения со стези верности он всегда любил оправдывать лишь словами: «Я не такой человек, как другие, и общепринятые законы морали и благопристойности неприменимы ко мне».
Тем не менее были и такие женщины, которые с особенным удовольствием подчеркивали любезность и галантность Наполеона, как, например, супруга австрийского посланника графа Меттерниха. «Он сделал мне много лестных комплиментов по поводу моей бриллиантовой застежки и моего платья из золотой парчи», – писала она своему мужу после одного из приемов в Тюильри, где она была привлечена к участию в императорской игре. А супруге астронома Лаланда генерал Бонапарт писал из Италии: «Провести ночь с прекрасной женщиной под прекрасным небом, усеянным звездами, представляется мне величайшим счастьем на земле».
Конечно, Наполеон мог быть галантным, но галантность не была основным качеством его натуры. Добродетели и преимущества женщины объединялись для него в понятии матери и хозяйки, все же остальное казалось ему побочным, если не совсем излишним. В этом отношении он был истым корсиканцем. Может быть, эти понятия выросли и укрепились в нем с детства под влиянием примера его собственной матери. «Петиция в течение двадцати одного года супружеской жизни родила своему мужу тринадцать детей, и тем восьми, которые остались в живых, она всегда была чудной матерью. С какой гордостью, с каким детским обожанием говорил пленный император об этой матери! «Она умела наказать и наградить, – говорил он, – она искореняла в нас все низменные чувства, потому что она питала к ним истинное отвращение. Только великое, только возвышенное допускала она к своим детям»… И не дал ли также покоритель Италии свой знаменитый ответ мадам де-Сталь на ее вопрос, кого он считает первой женщиной во Франции: «Ту, которая больше всех народила детей своему мужу, мадам». Только тогда он начинал ценить и уважать женщину, когда она делалась матерью.
Подобные взгляды Наполеона вполне объясняют нам причины его развода с Жозефиной, которую если он и не любил уже с первой юношеской страстью, то к которой единственной он был все-таки искренно привязан. Если бы она дала ему детей, если бы она подарила ему хоть единственного сына, он, как перед святой, склонился бы к ее ногам. Ее детям, Евгению и Гортензии, он всегда был добрым отцом и любил их с настоящей отеческой нежностью. Когда у Гортензии родился ее первый сын, Наполеон осыпал его своими заботами и нежностью. Он видел в нем вероятного наследника своего трона и любил его как своего собственного сына. Слухи, которые циркулировали по поводу отношений императора к своей падчерице, лишены всякого основания. Он видел в этом ребенке, сыне своего брата, лишь наследника своей расы, достойного продолжателя его имени и его династии.
Брак был для него единственно допустимым способом связи между мужчиной и женщиной, и цель жизни всех людей состояла для него в том, чтобы иметь много детей. Только для самого себя он делал исключение, только у него одного была в виду еще и другая цель: мировое господство. У него была настоящая мания всех женить и выдавать замуж. Никогда ни один властелин не устраивал при своем дворе такого количества браков, как Наполеон. Он женил своих братьев, выдавал замуж сестер, женил своих генералов, своих министров и высших чиновников; и многим для обсуждения этого важного шага было дано не больше двадцати четырех часов. Но он не упускал из виду молодоженов, и если у них появлялись дети, особенно мальчики, то тогда они вполне могли быть уверены в его милостивом внимании.
Однако Наполеон не удостаивал полного доверия женщину, даже если она была супругой и матерью. Верность не представлялась ему неприкосновенной добродетелью женщины. Весьма возможно, что горький опыт с Жозефиной сделал его таким недоверчивым. Сама Мария-Луиза, которая во время своей брачной жизни с Наполеоном, несомненно, не имела понятия о любовных интригах, должна была примириться с самым строгим надзором со стороны своего супруга. Ни один мужчина не смел вступать в ее покои без разрешения императора, и то в присутствии нескольких или по меньшей мере одной придворной дамы. Те, которые думают, что в данном случае слепая ревность руководила поступками Наполеона, глубоко ошибаются. Он знал ревнивую страсть только в начале своей любви к Жозефине, да разве еще в Египте его заставила испытать ее хорошенькая мадам Фурес. Когда он узнал, что генерал Клебер явился его счастливым преемником в расположении красавицы, то ему показалось, что эта мысль «разорвет ему мозг», как картинно выражается мадам Жюно.
Но не ревность понуждала его к усиленному надзору за Марией-Луизой. С того момента, как он вступил в брак с настоящей принцессой крови, он употребил все усилия к тому, чтобы не допустить никаких двусмысленных положений при дворе. Ни при каких обстоятельствах он не потерпел бы, чтобы на императрицу, на мать его сына, упала хотя бы тень подозрения. Наученный опытом с Жозефиной, он составил себе совершенно особое представление о супружеской неверности и любил говорить: «L'adultere n'est pas un phenomene, mais une offaire de canapë́; il est tout commun».
Он был крайне строг ко всему, что грешило против семейной морали и добрых нравов. Свободное сожительство, которое во времена революции сделалось общераспространенным явлением, было для него недопустимой безнравственностью. В этом отношении он не сделал даже исключения для Бертье, которого дарил полной своей благосклонностью. Возлюбленная Бертье, мадам Висконти, никогда не смела появляться при императорском дворе, хотя по своему рождению и рангу она имела на это полное право. Тому же запрещению была подвергнута и жена Талейрана, мадам Грант. Она жила с министром до своего брака с ним, и этого было достаточно для Наполеона, чтобы не допускать ее к своему двору. В своих взглядах на мораль он заходил так далеко, что не разрешил воздвигнуть памятник одной замечательной женщине, сделавшей Франции столько добра, знаменитой Агнесе Сорель, и только потому, что она была не женой, а возлюбленной короля.
Наполеон брал от женщины все, что она может дать, но сам никогда не отдавался ей. Вследствие его совершенно особого духовного склада никогда не могло быть сходства между ним и какой-либо женщиной. О духовной общности не могло быть и речи, иначе это была бы женщина, возвысившаяся почти до одинакового с ним уровня. И тогда, значит, это была бы одна из тех женщин, которых он не терпел, которая в том или ином отношении чувствовала бы свое превосходство над мужчиной и любила бы его именно за это свое превосходство над ним. Нет, подобной жены или возлюбленной не мог иметь такой человек, как Наполеон, пока он был властелином мира. Позднее, когда он кончал свои дни на пустынной скале среди океана, он мог бы найти себе подобную утешительницу, но он проглядел ее в надежде, что единственная женщина, которую покинутый император так страстно ожидал, мать его сына, его «добрая Луиза», придет скрасить его последние дни. Но она не пришла. Итак, Наполеону не суждено было применить на практике ту теорию, которую он юношей излагал в «Discours de Lyon». «Женщина, – говорит он там, – необходима для животной организации мужчины, но еще более она нужна для его духовной организации. Она является для него естественной, нарочито для него созданной подругой. Поэтому он должен принять ее ради нее самой и быть неразлучным с ней. Он должен отождествить себя с ней, слить свое сердце воедино с ее сердцем. И тогда оба они, взаимно защищенные от необузданности похотей, могут полнее наслаждаться радостями жизни. Сладость единения делает еще прекраснее мечтания, смягчает горести, придает больше разнообразия радостям жизни и делает плодороднее обширное поле восприятий».
Мог ли человек, написавший эти строки, быть действительно грубо-развратным? Нет. Только внешние обстоятельства, его совершенно обособленное положение среди внешнего мира и людей, сделали то, что его поведение по отношению к женщинам является нам иногда в подобном свете. Его неустанная умственная деятельность поглощала все его время и не позволила его впечатлительной способности постепенно развиться и дойти до тончайших ее проявлений. Он был слишком велик, чтобы любить как человек, и слишком мал, чтобы быть любимым как божество.
Ни в одном из любовных эпизодов Наполеона, кроме разве только его любви к Жозефине, мы не находим ни преувеличенной чувственности, ни страсти, ни все забывающей преданности. Для этого великого человека, который ниспровергал троны и вновь создавал их, ни одна женщина не была путеводной звездой. То жгучее пламя, которое дико и неудержимо прорывалось в его первых письмах к несравненной Жозефине, было только подобно потоку лавы из свежего кратера; клокочущий и палящий, он вырывается из недр земли с неудержимой силой, но, постепенно охлаждаясь, он течет по склону горы уже спокойнее и равномернее и, наконец, остывает совершенно.
На первый взгляд Наполеон представляется нам каким-то двойственным существом. Великие и благородные свойства уживаются в нем рядом с недостойными и низменными. Он, такой простой в своих нравах и привычках, окружает свой двор почти восточной роскошью. Он, такой бескорыстный и неэгоистичный в частной жизни, не знает ничего более очаровательного, как неограниченная власть. Он любит одиночество, ничем не нарушаемый покой философа и, однако, сидит на троне, отдавая тем самым свои поступки, свои чувства и мысли общественности. Словом, он объединяет в себе самые противоречивые свойства и является нам освещенным двойным светом, отблески которого, с одной стороны, восхищают нас, а с другой – отбрасывают такие черные тени, что делается даже жутко.
Но еще раз мы находим нужным повторить: если в жизни великого императора женщина и играла подчиненную роль, то все же по отношению к ней он не был грубым тираном; не был он также ни разнузданным человеком, ни развратником. Его известная жестокость была следствием того, что перед глазами его всегда была одна цель, но он не был при этом ни злым, ни дурным человеком. Он обладал слишком сильным характером для того, чтобы быть дурным. Его собственные любовницы, которым, если ему некогда было немедленно заняться с ними, он отдавал приказание раздеваться и ждать его в спальне, отдают ему должную справедливость. Актриса Жорж пишет о нем: «Императора обвиняли в том, что он резок и груб. Это чистейшая клевета, как тысячи других!.. Император, по крайней мере со мной, был всегда добр, весел, ну совершенно как ребенок. Часы летели с ним незаметно, и часто мы были удивлены, что настал уже день». А другая женщина, Ида де-Сент-Эльм, писала несколько лет спустя после смерти Наполеона: «Часто ему приписывали крутость нрава, граничащую со зверской грубостью. Только ненависть и зависть способны продиктовать подобные суждения. Конечно, Наполеон не был большим любезником, но его галантность, если и несколько иного свойства, чем у обыкновенных мужчин, была тем более лестной. Она нравилась, потому что носила его индивидуальный характер. Он не говорил женщине, что она красива, но с тонким чутьем художника детально разбирал ее преимущества».
Несомненно, что Наполеон был доступен всем человеческим страстям и чувствам. Изумительна организация человека, который с величайшим хладнокровием совершает поступки, казавшиеся другим бесчеловечными, и однако способен поддаться очарованию нежного существа, милой, кроткой женщины, любезного, вежливого слова. Но этот впечатлительный корсиканец был обуреваем ненасытным честолюбием, которое является природным импульсом у человека, рожденного повелевать. Перед ним должны отступить все другие чувства, которые, может быть, при иных условиях выступили бы на первый план.