Часть вторая
Те, кто сгинул из его жизни, проделали огромные дыры в ночном небе, и он знал, что не может ничего с этим поделать.
1
На следующий день с самого утра я вылетел из аэропорта Ла-Гуардия. Проведенные в самолете шесть часов показались мне тягостными. В голове теснилось слишком много вопросов, ответа на которые я не находил. В аэропорту я купил целую кучу газет, где все страницы были переполнены хвалебными статьями о Харрисе. Его фильмы характеризовались как «виртуозные», «блестящие», «эгоцентричные», самого же его называли «таинственным» и «уверенным в своей гениальности». Теперь упоминалось и о его сердечном приступе: скорее всего, бывшая жена опубликовала новое официальное сообщение. В единственной ежедневной газете указывалось, что было проведено «обычное официальное вскрытие», подтвердившее естественную причину смерти кинематографиста. Однако мне было еще трудно принять все неожиданно следующие одно за другим события последних дней.
Я не стал предпринимать попытку позвонить Хэтэуэю. Объяснить по телефону такую историю, как моя, показалось мне слишком сложным. Что же я собирался ему сказать, если мне все-таки удастся с ним встретиться? И особенно, до каких пределов я намереваюсь дойти в своих поисках? Во время всего полета меня не переставали терзать сомнения. Какой смысл в моем возвращении в Лос-Анджелес? Почему я так долго ждал, чтобы предпринять попытки побольше узнать о своей матери? Что я так боялся обнаружить?
Самолет приземлился без опоздания, поэтому мне не пришлось стоять в пробках, неизбежных в часы пик – настоящее бедствие города, где насчитывается больше машин, чем жителей. Было ровно 16 часов, когда такси остановилось перед моей резиденцией в Брентвуде. По сравнению с остальными особняками на этой улице она могла показаться скромней некуда – одноэтажный крашеный деревянный дом, отделенный от улицы лужайкой с бассейном. Однако он был первым осязаемым признаком моего успеха.
Перед гаражом стоял древний «Форд Фалькон» Марисы, на котором она каждую неделю приезжала ко мне заниматься домашним хозяйством, даже когда меня не было в Калифорнии. Вот уже четыре года как мы знакомы. Мариса занимала в моей жизни место гораздо более важное, чем обычная домработница. Ко мне она относилась почти по-матерински: считая, что я слишком много работаю, она безо всякой причины беспокоилась о моем состоянии здоровья и всегда оставляла мне в морозильной камере целые горы домашней еды, которую оставалось только разогреть, чтобы я не «набивал себе желудок всякой дрянью».
Входная дверь была широко открыта. Из дома распространялся сильный запах бытовой химии. Все было безукоризненно расставлено по местам, как и всегда.
Мариса появилась в проеме кухонной двери с розовыми хозяйственными перчатками на руках и широкой улыбкой на губах.
– ¡Que sorpresa![30] Не знала, что вы приедете сегодня!
Прожив почти двадцать лет в Лос-Анджелесе, Мариса так и не смогла избавиться от своего сильного мексиканского акцента.
– Здравствуйте, Мариса. Жаль, что у меня не было времени вас предупредить. Пришлось срочно улаживать кое-какие дела… Новый сценарий…
Она осуждающе покачала головой.
– Слишком уж много вы работаете! Что же вы никогда себе каникулы-то не устроите?
От этих ее замечаний мне всегда делалось неловко. Понимает ли она, что несколько недель работы над нелепыми сценариями Катберта приносят мне больше, чем она могла бы заработать за всю жизнь?
– ¿Que hora es?[31] Вот уверена – вы в самолете ничего не скушали. Хотите есть? Могу вам что-нибудь приготовить на скорую руку…
– Спасибо, мне ничего не нужно. Как там Антонио?
У Марисы был всего один сын: семнадцатилетний мальчик, очень умный, страстно увлекающийся компьютерами и фотографией, блестящие результаты в которой позволили ему получить стипендию, чтобы поступить на будущий учебный год в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Мариса всегда работала не покладая рук, чтобы обеспечить его самым лучшим.
– Очень хорошо. Он еще вчера говорил о вас. Этот бесценный фотоаппарат… Ох, не надо бы вам…
Мариса закрыла руками нижнюю часть лица – непроизвольный жест, который она делала, будучи смущенной. На каждый Новый год я присылал Антонио подарки, связанные с его хобби: зеркальную фотокамеру, фотообъективы или программное обеспечение для обработки изображений. Так как квартира его матери была тесной, я предоставил в его распоряжение часть гаража, которую тот превратил в фотолабораторию. Там он проводил немало времени, но Мариса неодобрительно смотрела на то, чтобы он там находился, пока я в Лос-Анджелесе.
– А мадмуазель Эбби разве не с вами?
– Нет, в отъезде на некоторое время…
– Как бы мне было приятно ее увидеть… Повезло же вам, что попалась такая девушка!
Я будто слышал Катберта. Во всяком случае, как только речь заходила об Эбби, все тут же принимались расписывать, какая она восхитительная. Возможно, даже слишком красивая для меня…
– Вы проездом или поживете здесь?
– Об этом я ничего не знаю. Это дело нескольких дней, может быть, оно займет чуть больше…
– Могу завтра снова прийти, приготовить вам chiles rellenos![32]
– Не утруждайте себя, Мариса, я справлюсь сам.
Ее фаршированные перцы были выше всех похвал, но мне не хотелось, чтобы она принялась меня опекать все время, пока я здесь.
– Да кто вам такое сказал, что я утруждаюсь? Приду, и все тут.
Я наклонился вперед, чтобы посмотреть на кафельный пол.
– Блестит так, что я могу видеть там свое отражение.
– Ой, да вы смеетесь надо мной!
– Ни в коем случае! Смотрите: просто настоящее зеркало.
– Делать вам нечего, как глупости говорить: сейчас закончу работу. Время только с вами теряю!
Мариса удалилась в кухню, я же уединился у себя в кабинете. Это было единственное место в доме, где я чувствовал, что нахожусь у себя. Стены здесь были уставлены сотнями книг и видеодисков: произведения, в основном благодаря которым я еще подростком ощутил сильное желание заняться литературным трудом. На свободном месте я прикрепил афиши фильмов моих самых любимых режиссеров – Альфреда Хичкока, Билли Уайлдера, Орсона Уэллса, – а в дополнение к ним афишу моего «Дома молчания», которая всякий раз, как я смотрел на нее, воскрешала в памяти как мои успехи, так и провалы. Комната пребывала в чудовищном беспорядке; сюда Мариса не решалась даже заглядывать. Повсюду валялись бумаги, газеты, папки, а в особенности документы, которые у меня не было времени перебрать и от которых я не хотел избавиться из сентиментальных соображений. Первый раз, когда Эбби вошла ко мне в кабинет, она решила не делать замечаний по поводу царящего здесь беспорядка и не стала задерживаться, понимая, что она на моей сокровенной территории.
Не теряя времени, я снял все бумаги, прикнопленные на большой пробковой доске над столом. Их я заменил оставленной мне Харрисом фотографией моей матери и статьей из «Лос-Анджелес таймс», которую привез с собой. Без сомнения, она была одной из первых по «делу о леденящем душу исчезновении в Голливуде». Думаю, это было символично: мое расследование действительно начинается.
Примерно четверть часа спустя я услышал, как от дома отъехала машина Марисы, не желающей меня беспокоить, и понял, что все это время неподвижно просидел перед статьей и фотографией. Я знал, что завтра, перед тем как отправиться к Хэтэуэю, мне нужно осуществить то, что должен был сделать уже очень давно.
Медицинский стационар, где теперь жила моя бабушка, находился в Вествуде, всего в десяти минутах от меня. Это было большое розовое здание с роскошными условиями проживания, где комнаты выходили на четыре близлежащих жилых района, а вдалеке можно видеть здания центра города.
Все началось три года назад с трудностей в повседневных делах и небольших потерь памяти. Вирджинии – моей бабушке – только что исполнилось 82 года. Мариса, которая работала по дому и у нее тоже, много раз пыталась открыть мне глаза: «С вашей бабушкой нехорошо. Она больше не может жить одна». Я ничего не хотел видеть, упорствуя и по-глупому отрицая, пока однажды ее не нашли лежащей посреди гостиной; у нее был приступ. Мы проконсультировались у лучших специалистов, провели все возможные физиологические и неврологические исследования, но врачи не нашли ничего особенного. Вирджиния всего лишь состарилась, и полагать, что она и дальше может оставаться у себя, было бы чистейшим безумием.
Чтобы она чувствовала себя как дома, я распорядился перевезти столько ее вещей, сколько поместится в двухкомнатном номере. Однако всякий раз, навещая ее, я не мог избавиться от смутного чувства вины. Нина – как я всегда ее звал – была моей единственной родственницей: я знал, что она закончит свои дни здесь, одна, и мы с Марисой единственные, кто ее навещает.
В целом я очень мало знал о предыдущей жизни своей бабушки. Вирджиния Кук появилась на свет в 1913 году в Санта-Росе, что делало нашу семью стопроцентными калифорнийцами. Своего отца она не знала. В 17 лет осталась сиротой – ее мать умерла от плохо вылеченного плеврита – и была взята на воспитание тетушкой-тираном, которую ненавидела. Из этой семейной тюрьмы она вырвалась, только выучившись на медсестру. В муниципальной больнице она и встретила зимним днем 1931 года доброго мужчину на десять лет старше ее, выдававшего себя за военного, пока она не обнаружила, что он простой коммивояжер. Вирджиния без памяти влюбилась в него. Очень скоро они начали жить вместе, но Уильям – так звали ее будущего мужа – оказался жестоким и любителем приложиться к бутылке. Спустя год после их встречи родилась Элизабет. Ей было всего четыре года, когда Уильям Бадина погиб во время аварии на шоссе в Неваде после вечеринки с обильными возлияниями. Сомневаюсь, что бабушка сильно его оплакивала. Обожженная совместной жизнью, которая превратилась в кошмар, она не стала вторично выходить замуж и сделала окончательный выбор, полностью посвятив себя воспитанию дочери. Меня всегда потрясало очевидное сходство между нашими тремя поколениями: Вирджиния, Элизабет и я сам… создания, ни у кого из которых не было отца, выросшие в исключительно женском окружении. Как если бы в нашей семье история была обречена повторяться.
Несмотря на все виды деятельности, которые предлагались в этом стационаре, моя бабушка предпочитала проводить почти все светлое время суток за чтением или просмотром телепередач в своей маленькой гостиной. Она и правда никогда не любила общество незнакомых людей. Когда я приехал, она просто-напросто сидела у окна: пожилая дама с белыми волосами, у которой, по-видимому, вся жизнь уже позади. Как и всегда, от этого зрелища у меня горестно сжалось сердце.
Судя по всему, у Нины сегодня был хороший день. Мне удалось определить это с первого мгновения, когда мы обменялись взглядами. Она одарила меня долгим поцелуем и пригласила сесть напротив нее.
– Держи, это тебе.
В цветочном магазине я заранее купил букет белых камелий, ее любимых цветов.
– Великолепно! Знаешь, обычно белые цветы дарят только молодым девушкам.
– Я не знал и всегда считал эту символику глупой. В конце концов, это всего лишь цветы.
Понюхав букет, она улыбнулась.
– Ты прав… Я не знала, что ты в городе.
– Приехал вчера вечером.
Как обычно, она расспросила меня о работе. Я ответил ей, что участвую в большом проекте, забирающем у меня все время. На самом деле я знал, что мои ответы мало что меняют: что бы я ни делал, бабушка гордится мной.
– Что происходит, Дэвид? Тебя что-то тревожит?
Нина умела читать меня как открытую книгу. Однако я попытался не показывать ей свое беспокойство.
– Я бы хотел, чтобы ты рассказала о моей матери.
Она нахмурилась и сурово посмотрела на меня. Мне было неловко, что приходится ее расспрашивать, к тому же я опасался, не вообразит ли она, что я только за этим к ней и пришел.
– О твоей матери? Даже не представляю себе, что могла бы тебе рассказать…
– То, что ты никогда о ней не говорила.
Эта фраза прозвучала как упрек, и я рассердился на себя, что не смог продемонстрировать больше такта.
– Ты что-нибудь помнишь о временах, когда она поселилась здесь?
Она повернула голову к окну, чтобы избежать моего взгляда, и вздохнула.
– Как я могла бы это забыть?
– Ты не была в восторге от того, что она собирается попытать счастья в кино?
Я увидел, как она принялась теребить свою вязаную кофту.
– Какой матерью она была? Ты ничего в этом не можешь понять… ты всего этого не пережил. Ты знаешь Джин Харлоу?[33]
– Да… По крайней мере, имя.
Я знал, что она снималась еще до войны у Капры[34] и Любича[35], но был не в состоянии вспомнить хоть какой-то из фильмов.
– Ты знаешь, в каком возрасте она умерла? В 26 лет. От невылеченного воспаления почек. Бедная девушка корчилась от боли и теряла сознание на съемочной площадке, но никто ничего не сделал, чтобы ее спасти. В конечном итоге ей вырвали половину зубов… Вот как обращались с актрисами в Голливуде. Они были лишь несчастными марионетками, от которых избавлялись, когда те становились бесполезными!
Я ощутил в ее голосе глухой гнев.
– Но ты все равно отпустила ее…
– А что мне, по-твоему, оставалось делать? Лиззи была совершеннолетняя и жила лишь для того, чтобы стать актрисой. Ее ничего больше не интересовало. Она проводила всю жизнь в кинотеатрах, одевалась, красилась, как кинозвезды, которыми любовалась. Помню, как мы однажды пошли смотреть «Трамвай «Желание». Когда мы вышли из зала, у нее во взгляде было что-то жутковатое… Вот тогда я и поняла, что она все равно уйдет, что бы я ни говорила.
– Первые шаги были трудными?
– Не то слово… Она сняла жилье в каком-то убогом доме с такой же упрямой девицей, как и она сама. Первое время она подрабатывала моделью, но почти ничего не зарабатывала и в конце концов согласилась на должность официантки. Напрасно она пыталась все преуменьшить, я прекрасно понимала, что этот мир просто безжалостный. Каждый месяц я ей посылала немного денег, но, приезжая в Санта-Барбару, она всякий раз привозила мне их назад. Лиззи хотела достичь успеха самостоятельно… Она сделала выбор и была достаточно решительна, чтобы следовать ему. Если откровенно, я думала, что в конце концов она вернется. Я воображала себе, что после нескольких провалов она откажется от своих подростковых мечтаний и найдет себе должность… приличную.
– Когда ты поняла, что она не отступит?
Бабушка покачала головой. Мои вопросы оживили ее тягостные воспоминания, но теперь я уже не мог остановиться.
– Все изменилось, когда она подписала контракт с большой студией…
– RKO?
– Да, это так. Она начала получать роли. Я ходила в кино смотреть все фильмы с ее участием, но она появлялась на экране только на две-три минуты. Когда она мне звонила, то была так взволнована, будто оказалась на первом плане рядом с Кэри Грантом[36]. Лиззи верила в свою счастливую звезду.
Взгляд бабушки затуманился. Я испугался, как бы у нее не помутилось сознание, но это оказалось лишь видимостью, так как ее голос вдруг прозвучал с неожиданной горячностью:
– Почему ты задаешь мне все эти вопросы, Дэвид? Из-за Уоллеса Харриса?
– Ты в курсе?
Она с насмешливым видом пожала плечами.
– А как ты думаешь? Конечно, я в курсе. У меня здесь телевизор, газеты… В новостях последних дней только и говорят, что о его смерти.
– В те времена ты встречалась с ним вживую?
– Нет, конечно. Я почти никогда не была в Лос-Анджелесе, и Лиззи прекрасно знала, что у меня нет никакого желания встречаться со всем этим высшим обществом. Во всяком случае, говорили, что он ведет себя с актерами как настоящий тиран. Одному богу известно, что из-за него перенесла моя маленькая девочка!
– Все это немного преувеличено, – раздраженно произнес я.
– Ты-то откуда знаешь?
– Со мной о нем говорили люди, знавшие его… В работе он был настоящим маньяком, но никого никогда не тиранил.
– Ты не ответил на мой вопрос. Смерть режиссера каким-то образом связана со всем этим допросом?
– Перестань, Нина, никакой это не допрос!
– Хм… Ты говоришь себе, что я с минуты на минуту помру и у тебя не останется больше никого, чтобы поговорить о своей матери?
– Где ты выискиваешь все эти ужасы?
– Никакие это не ужасы. Все абсолютно нормально. Мне следовало бы почаще говорить с тобой о ней.
– Тебе не в чем себя упрекать.
Разговор принимал оборот, который мне не нравился.
– Я попыталась воспитать тебя как можно лучше, чтобы ты избежал страданий.
– Ты хорошо знаешь, что тебе это удалось. Не беспокойся об этом.
На минуту я замолчал, чтобы не торопить ее. Издалека до нас доносился шум транспорта на бульваре Уилшир.
– Ты знаешь человека по имени Сэмюэл Кроуфорд?
– Что-то такое мне это говорит.
– Он работал на Харриса, был его правой рукой. Это с его подачи пригласили Элизабет. Они встретились в 1957 году…
Я увидел, что она старается собраться с мыслями.
– О, Лиззи говорила мне о стольких! Так что, когда речь заходила обо всех этих людях из Голливуда, я только притворялась, будто ее слушаю.
– А некий Сэм Хэтэуэй? Когда велось расследование, он был полицейским инспектором в Лос-Анджелесе.
– Никогда не слышала этого имени.
Я был разочарован, но тут же вспомнил свою беседу с Кроуфордом.
– А может быть, женщину, которую звали Лора? В фильмах Харриса она была гримершей.
Бабушкин взгляд оживился.
– Да, о ней я хорошо помню. Лора… Думаю, Лора Грей. Лиззи относилась к ней с большой симпатией, она много раз мне о ней говорила. Впрочем, эта девушка была единственной, с кем она ладила на тех проклятых съемках.
Меня не удивило, что бабушка смогла вспомнить ее фамилию. Нина могла начисто забыть все, что делала на прошлой неделе, и с абсолютной точностью помнить эпизоды из своего детства.
– А потом ты не получала от нее каких-нибудь новостей?
– Нет… хотя получала. Однажды через несколько месяцев после исчезновения Лиззи она позвонила мне, чтобы сказать, как она опечалена тем, что произошло. Мы говорили не очень долго, но я нашла, что это очень мило с ее стороны.
Я сознавал, что у меня очень мало информации, чтобы расспрашивать бабушку. Два или три месяца… не больше. Чего я надеялся этим добиться?
– Тебя держали в курсе расследования?
– О расследовании я узнавала куда больше из прессы, чем от полиции! Каждый день, или почти каждый, я звонила или отправлялась в комиссариат, чтобы узнать, нет ли чего нового. Каждый раз мне говорили: «Не беспокойтесь, расследование ведут наши лучшие инспекторы, мы делаем все, что только можем…» Результат известен…
– Значит, когда расследование началось, ты была в Лос-Анджелесе?
– К тому времени я уже не была медсестрой. Я работала секретаршей в Калифорнийском университете. Учитывая обстоятельства, мне предоставили отпуск. Я поселилась в доме в Сильвер-Лейк. Тогда я даже не представляла себе, что в конце концов мы окончательно там поселимся. Сначала я оставила тебя у кормилицы в Санта-Барбаре, а потом забрала с собой.
Бабушка вздохнула; взгляд ее бесцельно блуждал по фасадам окружающих домов за окном. Я чувствовал, что этот разговор начал утомлять ее, но не мог положить ему конец, пока не будут расставлены все точки над «i».
– Есть еще кое-что, о чем мне хотелось бы с тобой поговорить…
Чтобы снова сосредоточиться, ей понадобилось несколько секунд.
– Твой отец?
Я еле заметно кивнул в знак согласия.
– Я спрашивала себя, когда ты соберешься выложить, за чем приехал. На самом деле ты ведь из-за этого интересуешься теми временами? Думаешь, тебе удастся разыскать его после стольких лет?
В общем и целом пусть уж лучше она думает, что я в поисках именно его.
– Я никогда не лгала тебе, Дэвид: я не знаю, кто твой отец, Лиззи так и не доверилась мне.
Она долго и пристально смотрела на меня своими прекрасными светлыми глазами. Ее взгляд казался мне совершено правдивым.
– Но, по крайней мере, хоть какие-то догадки, кто это, у тебя есть?
– Однажды в мае 1958-го Лиззи приехала в Санта-Барбару без предупреждения. Перед этим я не видела ее два или три месяца.
Я быстро подсчитал.
– В мае… Ты хочешь сказать, что у нее было уже шесть месяцев беременности!
– Да, но я точно этого не знала. Увидев ее, я даже не стала сердиться. Лиззи была в таком отчаянии! Ты же догадываешься, что в своем состоянии она больше не могла оставаться в Лос-Анджелесе.
– Кроме тебя, больше никто не был в курсе?
– Она все сделала, чтобы скрывать свою беременность как можно дольше. Чтобы замаскировать свой живот, она носила страшно утягивающие корсеты. Это было какое-то безумие… Несомненно, все хорошо устроилось, но в те времена достаточно было стать матерью-одиночкой, чтобы в один прекрасный день от тебя начали шарахаться как от зачумленной, можешь мне поверить. Если бы кто-нибудь узнал, для нее было бы покончено и с фильмом, и с карьерой в Голливуде.
– Не понимаю, как ей удалось покинуть Лос-Анджелес, не возбудив подозрений?
– К счастью для нее, съемки сильно отставали от графика. Судя по тому, что Лиззи мне рассказала, сценарий не устраивал не только продюсеров, но они к тому же были втянуты в сложности с цензурой. Съемки были отложены, что и позволило ей на некоторое время уехать из города.
– Но она не осталась у тебя до самых родов, так как я появился на свет в Санта-Росе.
– А что нам, по-твоему, было делать? Остаться в Санта-Барбаре, на каждом шагу рискуя столкнуться с кем-то из знакомых? В Санта-Росе я родилась и работала там в муниципальной больнице: нам показалось наилучшим решением уехать туда. Три дня спустя после твоего рождения Лиззи уже была на ногах и готова вернуться в Лос-Анджелес. Я считала неосторожным с ее стороны вернуться так рано, снова приниматься за работу, но она ничего не желала слушать.
Даже если Нина и не хотела меня задеть, у нее это получилось: мне было яснее ясного, что мою мать не интересовал ребенок и она предпочла дальше стремиться к карьерным вершинам. Бабушка вбила последний гвоздь:
– Мы решили, что я займусь тобой на время съемок, пока не будет принято решение, что делать дальше…
– Какое решение? Отдать меня на воспитание или найти достаточно милосердную пару, которая могла бы меня усыновить?
– Как ты можешь говорить подобные вещи? Лиззи никогда не хотела избавиться от тебя! Попробуй ее понять… Она уже стольким пожертвовала… Она не могла допустить, чтобы главная роль ее жизни ушла из-под носа. Впрочем, после твоего рождения ее честолюбие отошло на второй план…
– Славным же способом она это доказала!
– Она хотела, чтобы у тебя был надежный кров и самое лучшее будущее, какое только возможно. Нам хватало на самое необходимое, но мы жили достаточно скудно, считая каждый доллар. Вот почему она купила со своего гонорара дом в Сильвер-Лейк. Она хотела, чтобы у тебя был домашний очаг.
– А как насчет моего отца?
– Много раз я пыталась узнать, кто он, но, возможно, проявила недостаточно настойчивости. Лиззи и так уже чувствовала себя достаточно виноватой. Я была уверена, что она сама скажет мне об этом, когда почувствует, что готова. К несчастью, ей не хватило времени…
– Знаешь, что ей приписывали связь с Харрисом?
Бабушка усмехнулась.
– Но это же смешно! Я ни на секунду не поверила в эти слухи!
– Почему?
– А разве все в жизни нужно объяснять? Некоторые вещи мать просто чувствует. Лиззи часто говорила о Харрисе… Если бы они были любовниками, я бы догадалась. Она была будто без кожи и не умела притворяться, когда дело касалось чувств.
– При чем тут чувства? Для нее могло быть способом заполучить роль…
– Не говори так о своей матери! Я этого не позволю!
Я вздохнул, сознавая, что превысил пределы допустимого. В конце концов, я здесь не для того, чтобы выкладывать Нине все малоприятные предположения, которые теснились у меня в голове.
– А что за мужчина, с которым она виделась в ресторане на Голливудском бульваре накануне своего исчезновения?
– Ты спрашиваешь себя, не был ли это твой отец?
– Вот только не говори мне, что сама никогда такого не предполагала.
– Нет, отчего же. На последних месяцах беременности Лиззи кто-то очень часто звонил. С кем она говорила, так и осталось для меня неизвестным: она всякий раз смотрела, нет ли меня поблизости, словно боялась, что я могу услышать ее разговоры. В любом случае думаю, что она поддерживала связь с твоим отцом.
Конец ознакомительного фрагмента.