«Высшая форма любви есть тайная любовь. Терзаться любовью всю свою жизнь, умереть
от любви, так и не произнеся дорогого имени, – такова подлинная любовь.»
«Хагакурэ» («Сокрытое в листве») Ямамото Цунэтомо
© Марс Вронский, 2016
ISBN 978-5-4483-4018-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Сам не знаю, зачем я всё это делаю. Бывает же так, что встаёшь среди ночи и бредёшь к холодильнику. Или врубаешь ящик и смотришь какой-то сериал для умственно отсталых.
Беда, короче! Вот и мне приспичило вдруг набирать это обращение в никуда, послание никому. Вернее, я-то знаю кому. Эта женщина воздух моего дыхания, свет глаз души моей, горючее двигателя моей жизни. И мне бы очень хотелось, чтоб она это прочла. Хотя это и невозможно. Вот в такой я ситуации. Без неё меня просто нет, есть лишь пустая оболочка, призрак для всех, пустая оболочка, фантом на обозрение. Настоящая жизнь моя лишь в общении с ней, когда я стою перед мольбертом и тщательно выписываю каждую чёрточку её лица, рук, фигуры. Всё остальное время – серая нудная обыденность, поддерживаемая только ожиданием.
Да! Ожидание! Вот чем я просуществовал столько долгих лет. Я знал, я свято верил, что она проявит себя. И проявляла уже не раз, хоть и не очень явно. Она не из тех, кто может бесследно исчезнуть, потеряться в потоке бытия. Она слишком велика и слишком ярка для этой жизни.
Много раз я, казалось бы, отчаивался и терял надежду, сбивался с пути, пил и распутничал, но снова и снова возвращался. Возвращался на дорогу к ней. Потому что где-то в глубине, может быть на самом дне меня всё равно, не смотря ни на что, никогда не угасала маленькая искорка чувства притяжения к ней, тяги, жажды, страсти. Наверное, этому нет определения, а слово «любовь» как-то поистёрлось, затаскалось. Говорят ведь: «Займёмся любовью», а это совсем другое.
Теперь там, в глубине меня бушует пламя, растущая огненная стихия, на которую уже ничто не сможет повлиять. Это в связи с последней её манифестацией. И из-за того же я теперь стучу по клаве. И так мне хочется, спасу нет, писать не «её манифестацией», не «на дорогу к ней», а « на дорогу к ТЕБЕ, ТВОЯ манифестация». Так хочется, чтоб и она всё это прочла, услышала мой слабый голос, увидела эти мои писательские потуги.
Да нет, конечно, я не писатель, не мастер пера, по большому счёту я и не художник, как я это понимаю. Большие художники слова и кисти живут лишь творчеством, оно у них на первом месте, на пьедестале, всё остальное – бесплатные приложения. У меня же только она одна (только ТЫ!) на первом, втором и прочих местах, а творчество является инструментом общения с ней, только инструментом. И, слава Богу, что он есть, иначе бы мне не жить.
Устал ли я без неё? Пожалуй. Когда же услышал этот позывной, всё завертелось по новой.
1
КАМА – в Индуизме бог любви. Вооружён луком из стеблей сахарного тростника. Его супруга – Рати, олицетворение любовной страсти. Согласно легенде, Шива после трагической гибели своей первой жены, Сати, предался аскетическим подвигам. Между тем она вновь родилась в облике Парвати, дочери Хималая. Влюбившись в Шиву, она устроила своё жилище неподалёку от того места, где он совершал своё подвижничество, и стала поклоняться ему. В это время ракшас Тарака стал угрожать существованию всех миров, и, поскольку сразить его мог только сын Шивы, боги послали Каму, чтобы тот пробудил в нём чувство любви и таким образом отвлёк его от подвижничества. Улучив момент, когда Парвати проходила мимо Шивы, Кама метнул в него стрелу. Разгневанный Шива, чтобы не нарушать подвижнического сосредоточения, усилием воли создал у себя во лбу третий глаз и изверг из него огонь, обративший Каму в пепел. Это, однако, уже не смогло уничтожить чувства любви, и Кама, как её олицетворение, продолжил жить как Ананга (Бестелесный). Родившийся же в результате союза Шивы и Парвати Сканда, бог войны, достигнув возраста семи дней, слазил демона Тараку.
Всякая жизнь полна загадок. Даже и для самого её обладателя. То есть, порой сам не понимаешь, не до конца понимаешь, что с тобой происходит. А что происходит? Я ведь не всегда был таким известно самобытным, харизматичным затворником- художником. Не всегда у меня был этот трёхэтажный особняк в сосновом бору на берегу лесного озерца, студия с квартирой в мегаполисе, а также яхта на Волге, внедорожник, квадрацикл, спорткар и ещё кой-какие игрушки взрослого мужчины.
В двадцать пять мне стало ясно, что я пропал. Я был женат на нелюбимой женщине, ходил на облындевшую работу – из-за квартиры и заработка вкалывал на стройке. Сказать, что мне было плохо, значит украсить ситуацию. Мне было чудовищно отвратительно жить. Даже мои «маленькие тайны» меня не особенно радовали, как бывает у наркоманов и алкашей, когда это перестаёт быть кайфом, а становится средством выжить. И не было в той чёрной полосе ни единого просвета, ни малейшей надежды на будущее. Наоборот, будущее грозило стать ещё страшней.
Конечно, приходили мысли о самоубийстве. Хотя, по сути, тем своим существованием я и убивал себя. Каждое утро у нас случался маленький скандал со взаимными упрёками или надутие губ с обиженным молчанием. Затем – каторга в коллективе грубых насмешников. Тогда я ещё не понимал, что и грубость, и насмешки друг над другом были у несчастных (вместе с алкоголем) лекарством от той же самой тоски неудачников. С зубовным скрежетом я вытерпливал эти восемь часов с часовым обедом и, страшно усталый, плёлся домой, порой прихватив в лавке бутылку «бормотухи» на сон грядущий.
Ситуация обострялась тем, что супруга Ксения тоже с трудом выносила меня, тоже выпивала и не всегда ночевала дома. Грызла меня, как ни странно, и ревность, хотя и сам не был абсолютно чист перед ней.
То была эпоха позднего Брежнева, тогда, мне кажется, вся страна жила так. Редко, кто из моих знакомых не пил. В Бога никто не верил, в коммунизм тоже, и вообще никаких улучшений ни в чём и ни в каких смыслах не предвиделось. Мы не ценили того, что жили в хороших, пусть и ведомственных, квартирах, что могли в рассрочку под действительно смешные проценты приобретать мебель и хозяйственные агрегаты, что безработицы практически не было, наоборот, Бродского судили за тунеядство. Ну да, продуктов в магазинах становилось всё меньше, а винища всё больше, и оно становилось всё хуже. Примерно половина моего окружения (из молодых) слушала «голоса» из-за бугра. А любимым развлечением на выходные были домашние посиделки с танцами в тесных комнатушках, а летом – пикники на берегу речки или озера с морем бормотени и почти без закуски.
Однако я не был как все. Что-то было в лице и поведении моём такое, что парни и мужики относились ко мне с настороженностью, а девушки поглядывали с интересом. Наверное, мои «маленькие тайны» каким-то образом просвечивали сквозь телесную оболочку, сквозили из совершенно банального образа: «битловская» причёска смоляных, чуть волнистых волос, маленькие усики и грустные карие глаза под густыми, питекантроповскими бровями. Роста я среднего, и одевался совсем не у фарцовщиков.
У всех людей, наверное, бывают свои секреты, которыми не хочется делиться с ближними. Возможно, это какие-то психические комплексы или осознание собственной порочности. Главное, что я скрывал от всех, было рисование. Каждое утро я тихонько поднимался часа в 4—5 и крался в туалет. Там среди домашних инструментов, гвоздей и проводов был спрятан блокнот с пачками карандашей, кистей и красок.
Непросто объяснить, почему я прятался с таким, вроде как обыкновенным хобби. Для этого мне придётся кое-что рассказать. Однажды подростком я упал со строительных лесов, с уровня второго этажа. А наш бригадир, я был на практике, сначала ощупал, убеждаясь, что ничего не сломано, затем потащил в бытовку. Там он достал из своего шкафчика «чекушку» водки, налил с пол стакана и заставил меня выпить. Мне конечно совсем не хотелось, но седой, как лунь, старик настоял. А потом объяснил, что если бы я не выпил и не снял тем самым шок падения, то до конца жизни бы боялся высоты. И уже никогда не смог бы работать на стройке.
И далее. В четвёртом классе я был маленьким чернявым непоседой, усердно посещающим Художественную школу и едва-едва тянущим на тройки в обычной. Оленька К., чистюля и аккуратистка с корейскими корнями, сидела за партой позади меня. В школе это худенькое, почти невесомое создание со стянутыми белым бантом на затылке антрацитно чёрными волосами, вело себя как машина. Она никогда не шалила, не бегала и не толкалась на переменах, не скакала с девчонками через резинку. Но в гордом одиночестве чинно вышагивала взад-вперёд по коридору. Не шушукалась и не хихикала с подружками, как делали все её сверстницы, она УЧИЛАСЬ. Отшагав автоматом десять минут, Оленька шла в класс, доставала нужный учебник и нужную тетрадку со всегда досконально и правильно выполненными домашними заданиями и замирала в правильной позе с прямой спиной и сложенными одна на другую руками. Причём, на каждый вопрос учителя её правая ладошка всегда моментально взмывала вверх. Она знала ответы на все вопросы. Сейчас бы сказали, что это не ребёнок, а робот-андроид!
Но вот однажды мы с приятелем залезли в чужой сад за яблоками. В середине сентября они уже созрели и стали слаще, а уж чужие и того подавно! Сидя на дереве и набивая пазухи прекрасными, пахучими плодами, мы вдруг увидели внизу танцующую нимфу. Босая девочка в купальнике и с распущенными по плечам и лицу волосами кружилась под слышимую одной ей музыку. Мы замерли на ветвях, боясь выдать себя. А маленькая красавица (я уже не сомневался, что это красавица!) внизу исполняла замысловатые па и делала немыслимые пируэты, смеясь и плача при этом. Если бы она нас заметила, наверняка закричала бы, позвала кого-то из взрослых, нам бы всыпали по первое число! Поэтому мы боялись даже дышать. А маленькая нимфа всё танцевала и танцевала, хныкая и напевая что-то.
Мой приятель, в конце концов, не выдержал этого напряжения и шепнул мне на ухо: «Да она чокнутая! Пошли на срыв!» «Сиди! – сам не зная почему, приказал я ему хрипло. – Сиди, она сейчас уйдёт!» И продолжал глазами вбирать эту красоту. Сейчас, по прошествии многих лет, я могу точно сказать, что тогда я услышал музыку, под которую девочка танцевала. Приятель мой, теперь уж не помню и имени его, был на голову выше меня и значительно сильней. Он обиженно засопел, а потом с оглушительным хрустом надкусил яблоко и блаженно зачавкал. Совсем сходя с ума, я врезал ему под глаз, он ответил тем же. Мы свалились с дерева и продолжили схватку уже в траве. «А чего ты?!» – уже в голос вопил он, «А ничего!!» – ещё громче отвечал я. Мы не переставали мутузить друг друга даже когда нас уже поймали и старались растащить. И растащили. И я был поражён до самого сердца, когда узнал в теперь уже одетой в платьице и со стянутыми в хвост волосами нимфе Оленьку. Я пребывал в таком шоке, что совершенно не слышал грозных внушений взрослых, не чувствовал хватания за руки и трёпки за рубашку. Я был в прострации, смотрел, выпучив глаза и открыв рот, просто смотрел на неё и всё.
Конечно, нас сразу и отпустили, даже не отобрав уцелевших в потасовке яблок. А я, всё в той же прострации добредя до дома, сразу достал свои художественные принадлежности. Впервые в жизни у меня появилась собственная тема. До этого случая я рисовал и писал красками лишь то, что задавали, а тут… Втайне от всего мира я стал изображать по велению изнутри ту танцующую нимфу, Оленьку К.
Сколько это продолжалось, не знаю. Я жил как в тумане. И всё это время во мне зрела идея Признания. Жажда открыться этой хрупкой, божественной танцовщице росла, как на дрожжах. Мне жутко хотелось, чтоб она узнала, что и я слышал ТУ музыку, что поддерживаю её в её тайном. В том, чего не увидели ни мой дружок, ни взрослые. И жажда эта выросла до того, что начала мне сниться, что я уже начал изображать на холсте сцену Признания. По сути дела мне, десятилетнему ребёнку, было, казалось, и не важно, как ОНА потом ко мне отнесётся, важнее было, чтоб ОНА узнала. Эта тайна стала так тяжела, что я и сам стал похож на машину-андроида с одной единственной, заданной откуда-то свыше целью.
Мне нечего было выдумывать и планировать, на автомате закончив картину и отставив её на подрамнике на просушку, от муки ожидания я чуть с ума не сошёл. Надо было чем-то занять себя. И я начал новую картину, и она стала получаться значительно лучше. Прежнюю пришлось соскабливать. И когда была отставлена на просушку эта и начата новая… Я попал в круговорот повторяемости. Из которого было так же нелегко выбраться. Когда же у меня кончились краски, и я уже перестал соскабливать прежние варианты, в полном отчаянии я случайно нашёл старый, уже запылившийся вариант. И он меня поразил своей простотой и утончённостью. Это был шедевр! Мне не верилось, что это сотворил я. Я даже заплакал над картиной от избытка чувств! По-быстрому свернул её в трубку и вместе с запиской, первым в моей жизни любовным посланием, подбросил в ЕЁ парту. До начала занятий. Ведь мне приходилось, кроме тайных и основных занятий, ещё посещать и общеобразовательную, и Художественную школы! Теперь даже и не знаю, как я смог всё это вынести!
И всё. И наступил полный штиль, полнейшая тишина и оцепенение. Но то было гнетущее, тяжёлое затишье, какое бывает перед грозой. Или бурей. Не то, что бы я замер или скукожился в страхе и предчувствии, нет, я просто перестал существовать. Я растворился в полном безразличии, в усталости и вымотанности нервов от недосыпания и перенапряжения. И все последующие события уже наблюдал, словно со стороны. Или сверху.
Оленька повела себя, как и подобает пионерке и круглой отличнице. На первой же минуте первого урока она честно подняла руку, требуя внимание учительницы. «Что тебе, Оленька?» – спросила та. Твёрдо чеканя шаг, нимфа моя отнесла моё «Признание» на преподавательский стол.
Навсегда запомнил я ту полную, рыхлую, видимо, больную и несчастную женщину с одутловатым лицом и в тёмных, длинных одеждах. На подбородке у неё была крупная, покрытая серым диким волосом бородавка. Поджав сухонькие губки, она взглянула на холст, на мгновение развернув его, прочла записку. Кашлянула в кулачёк. Подняла на меня маленькие бесцветные глазки и проскрипела:
– Вронский, к доске!
На ватных ногах я кое-как доковылял до своего позорного столба. И учительница, презрительно скривившись, выплюнула:
– Вот, посмотрите, дети, на нашего страдальца-Ромео! Вот так себя вести в десять лет ни в коем случае нельзя! Он!.. – тут она закатила глаза и уже не плюнула, а харкнула. – Влюбился! С ума сойти! Пионер!! В непростое для нашей Родины время! Амуры в голове! – и т. д. и т. п. – Намалевал порнографию! Извращенец!
В том возрасте вряд ли кто из нас подозревал, что такое порнография, но прозвучало это как обвинение в предательстве Родины! И все смолкли, глядя на меня. Но очевидно даже не зрелый ум в состоянии отличить влюблённость от предательства, однокашники стали хихикать и толкать друг друга локтями. Не помню, как закончилась обвинительная речь, и какой был приговор, как я вернулся на место. До конца урока просидел в полнейшем ступоре. А со звонком как-то поднялся и вышел в коридор. Там на меня сразу напали со всех сторон, хлопая по плечам и спине и насмешливо выкрикивая:
– Ромео!! Влюбился!! Извращенец!! Порнография!!
Я зашёл в туалет и заперся там в полуобморочном состоянии. В дверь непрерывно стучали и орали всё те же чудовищные обвинения.
То был самый первый плевок в меня со стороны всесильного обывателя. Того самого, который теперь целиком и полностью воцарился в нашей стране, который двумя руками голосует за мыльные сериалы и пошлую попсу. И выбирает себе соответствующее правительство.
Никто тогда не налил мне из «чекушки» для снятия стресса. И шок ещё более утвердился в моём сознании, когда уже в пубертатном возрасте меня стало волновать нагое женское тело, и я стал тайком срисовывать с разного рода репродукций «Леду», «Венеру», «Афродиту» и прочую «обнажёнку». Книги о великих художниках с иллюстрациями я беспрепятственно брал в школьной библиотеке. И однажды поутру мама, тогда уже давно разошедшаяся с отцом, поймала меня за этим занятием. Она страшно побледнела, руки у неё затряслись, стала с дикими криками хватать мои рисунки, карандаши и книжки. И яростно рвать бумагу. Притом осыпая меня тумаками. Всё в том же истеричном состоянии мама разожгла печь и свалила туда вообще все мои художественные принадлежности. Со слезами на глазах я наблюдал, как летят в огонь кисти и краски с холстами и подрамниками. Со мной тогда тоже случилось что-то вроде обморока. И опять же никто не налил мне рюмку водки или не дал какой-то релаксант, увы!
И ещё мне с того дня было строжайше запрещено посещать мой любимый факультатив. Хотя приходили поговорить с мамой и преподаватели, и даже директор Художественной школы, в один голос нахваливая мои способности. Мама осталась непреклонна: «Нечего мне развращать мальчишку!»
Мама не знала, горемыка, всю жизнь промаявшаяся на нелюбимой работе, что вкусивший верескового мёда вдохновения уже никогда не отступится. Я ушёл в подполье. Рисование стало моим секретом номер один. Чего я только не выдумывал, чтоб удовлетворять эту свою страсть, эту тягу к изображению чего-то поражающего воображение, Красоты.
Секрет номер два – то, что я называю «фрагментарное пророчество». Иногда в моменты пробуждения или засыпания ко мне приходят какие-то картины. Не глобальные, я не могу предсказать судьбу страны и народа, тем более, Человечества. Но вот так, по мелочи, вроде того как в полусне вздрагиваю и покрываюсь потом от того, что ясно вижу, как из моей руки выпадает полный чего-то существенного бокал. А напротив меня стоит полуодетая свояченица семнадцати лет от роду, пухленькая блондинка со всколоченной причёской. И что-то, как будто говорит. Моё внимание привлекает волосяной бугорок внизу живота между разошедшимися полами халатика. И всё. Мелькнуло и прошло. Хотя я помню об этом видении и знаю, что всё точно так и будет.
А недели через две у нас с Ксенией случается грандиозная пьянка со множеством гостей. Не помню уж, по какому случаю, но всё по заведённому обычаю: тосты, танцы-обжиманцы, выяснение отношений с мордобоем, острая нехватка «горючего» и поиски его по ночному городу. А под конец – чёрный колодец беспамятства. Просыпаясь, я вижу приткнувшихся где попало и как попало людей. Выбираюсь из супружеской постели из-под навалившихся на меня тел и уныло шлёпаю на кухню. В холодильнике, – о счастье! – обнаруживается непочатая бутылка. Лихорадочно открываю, наполняю винный бокал и подношу ко рту. В этот момент кухонная дверь отворяется, бесшумно входит эта глупая полуголая девчушка-свояченица. Со словами:
– Давай по-быстрому перепихнёмся, пока все дрыхают! – причём я уже чувствую себя марионеткой, уже в накатанной колее, из которой не выпрыгнуть.
Бокал, полный самогонки валится из моей руки. Я знаю, что сейчас увижу её русый лобок, и полы халатика, как по заказу раздвигаются. Я во власти каких-то посторонних сил, судьбы, Бога или дьявола. Двигаюсь и говорю в такие моменты как некая деталька, не самая главная, в огромном сложном механизме с предназначенной ей осью и амплитудой. Причём всю траекторию свою я уже видел.
В этом даре мне и до сих пор видится что-то не совсем нормальное. Кому, кроме компа, я мог бы рассказать о нём? Кто смог бы понять меня и не принять за выдумщика или сумасшедшего, обременённого фантазиями? Хотя я может и вправду слегка того?.. Я слыхал, что у шизиков-параноиков иногда проявляются некоторые сверх способности. Тогда уж действительно обо всём этом лучше помалкивать. Может само пройдёт. Хотя жизнь-то уже и прожита…
То же самое, что и насчёт рисования. Тогда я думал, что один такой, а мои друзья со стороны (с моей стороны) виделись простыми, цельными парнями без «второго дна», без «маленьких тайн». На первый взгляд они все просто жили, боролись с обычными трудностями, забывались в хмельном угаре, тискали девчонок и женились, рожали себе подобных.
Да и какое могло быть окружение у пьющего каменщика третьего разряда?! Пусть и сына урождённой графини, но в советское время. Да ещё в маленьком, захолустном городке в самой гниющей сердцевине России!
* * *
Вот так я и жил в эпоху развивающегося социализма. Работал на стройке, жил в двухкомнатной квартире с Ксенией, скрывал от неё свои заскоки, пил вовсю и не видел впереди ничего хорошего.
До шести, пока не загремит будильник моей благоверной, я рисовал. Затем по быстрому заметал следы «преступления» и ставил чайник на газ. На кухню урождённая до седьмого колена крестьянка входила как королева. Вид у неё по утрам всегда был цветущий. Пока она не закуривала и не уродовала себя избытком косметики после завтрака.
– О чём задумался, детина? – со смешком она ставила рядом с чайником сковороду под яичницу. – Опять весь в мечтах?
В те времена девчонки ещё не мечтали о карьере в модельном бизнесе, тем более Ксения с её прагматично-крестьянским складом ума. А ведь она вполне могла бы стать моделью. Конечно не суперкласса, этому помешал бы длинноватый, как у Арбакайте до пластики, нос и коротковатые, хотя и красивые, ноги. Железнодорожники таких красавиц называют низкотендерными.
У всех Долговых, а они жили тут же, в соседней пятиэтаэжке, кроме, разве что, старшей Инессы, были длинные носы и короткие крепкие ноги. Что у тёщи, Ольги Николаевны, сильно располневшей поварихи в больнице, и тестя, Вениамина Филатовича, тихони, затюканном сварливой женой, вечно испачканном угольной пылью, поскольку большую часть жизни проводил в котельной, то и у моей Ксении, и у свояка Валеры, тоже полноватого в маму домоседа и у младшей, вовсю гулящей Галины. Вениамин же с Ольгой были так схожи, что их часто принимали за брата с сестрой, а они были из соседних деревень Псковской губернии.
Об Инессе разговор особый. Когда в семье начинались глобальные баталии, а именно этим всегда и заканчивались грандиозные пьянки в честь больших праздников, все её обзывали подкидышем. Да и невооружённому глазу было видно, что она не Долгова! Длинноногая, худощавая, с осанкой балерины, с греческим горбатым носом, с монголоидным разрезом глаз и выдающимися скулами. К тому же она ещё отбеливала волосы с чёлкой по брови и хвостом по лопатки, словно специально, чтоб стать пострашней. В Инессе не было и капли крестьянской красоты прочих Долговых, да и по характеру она была другой, с какой-то дворянской гордостью важной молчаливостью. Она никогда не буянила, не напивалась, как все прочие Долговы, хотя и принимала участие в посиделках, но никогда никому ничего не доказывала и исчезала незаметно, по-английски. В то время как другие, включая меня, уже после второй стопки начинали вовсю вещать, не слушая друг друга.
Такие были времена. Тогда ещё глава государства не пропагандировал спортивного хамства «кто смел, тот и съел», а пил и целовался взвсос со всеми, едва не теряя вставную челюсть. Соблюдая, однако же, определённую порядочность. Тогда большинство народонаселения хотело хотя бы выглядеть порядочно, а не обеспеченно, как теперь. Бедность не считалась пороком. Из-за этой долбанной порядочности я и женился, закончив Профтех, на тогда ещё второкурснице, будущей машинистке башенных и козловых кранов. Считал себя обязанным, поскольку вроде как лишил девушку невинности. Лишившись её притом и сам.