МИЛЫЕ ВАСИЛЬКИ
До сих пор Василий Ларионыч был уверен, что все телевизионные шоу, на которых была помешана его жена Анна, – это подстава. Оказалось – правда. И узнал он об этом на пятидесятом году жизни следующим образом.
Просто однажды Анна заставила его надеть синий выходной костюм и повела «на телевидение». «На телевидении» их несколько раз останавливали, жена показывала какую-то бумажку, и их пропускали дальше. Наконец, его усадили на стульчик в замусоренном заплеванном гипсокартонном тупике. Анну увели.
В жарком зале, куда его нескоро вызвали, расплывались багровые пятна вместо лиц. Зрители захлопали в ладоши при его появлении. В центре сцены на диванчике сидела румяная, похорошевшая от возбуждения жена, и рядом помещался незнакомый лысоватый мужик в обвислой кофте. Мужик привстал и поклонился жмурящемуся от ярких ламп и множества народа Василию Ларионычу:
– Будем знакомы. Я любовник вашей жены.
Кто-то в зале хрюкнул. Ведущий аж завибрировал, запотирал ладошки. Жена заалелась, как невеста.
Любовник жены, ответив на пару вопросов ведущего, смылся. Василий Ларионыч тоже отвечал на какие-то вопросы. Шею сильно колол и тер шерстяной воротник. Потом они с женой молча вышли из студии телевидения, молча сели в автобус и поехали домой.
Он не спрашивал Анну, правда это или телевизионный трюк. Боялся ее ответа. А так можно было крепко потереть под левой ключицей, бережно прислушиваясь к сердцу… Вдохнуть и снова не понять: то ли не хватает воздуха, то ли его слишком много, даже сердце распухает, давит и скребется о ребро.
Он давно знал, что Анна живет с ним сквозь ненависть, сквозь зубы. Могла ни с того, ни с сего взять и замолчать: на полдня или на полгода.
В эти периоды воздух в квартире пропитывался ее ненавистью так плотно, так что его можно было резать ножом на куски. Не говоря ни слова, она швыряла перед ним тарелку с едва теплым супом, а чаще его встречала холодная плита. Василий Ларионыч, стараясь не шуметь, искал чего перекусить в холодильнике, ничего не находил и шел спать голодным.
Однажды в зените их очередного затяжного молчания Анна – тихая, непохожая на себя – сидела за столом и что-то кротко, старательно писала, как прилежная девочка. Забыла она или с умыслом оставила густо исписанный – на полях живого места не осталось – лист?
Исписан он был одним-единственным словом: выведенным и крупным округлым, и мелким убористым почерком, и прописными, и печатными буквами, с наклоном вперед и назад, и обведенным в кружочки и рамочки, и жирно, с надавливанием подчеркнутым несколько раз, и с тремя восклицательными знаками, как страстный вскрик. Слово это было «НЕНАВИЖУ».
Через год после рождения Алешеньки теща забрала внука себе: «Изорудуете ребенка». Она хотела сказать «изуродуете», но запыхалась, собирая Алешеньку трясущимися руками в один из дочкиных скандалов.
Анна изобретательно и неутомимо искала и находила новые, утонченные способы сделать больно.
– Какой-какой, говоришь, у него нос? – оживленно и громко, чтобы слышал в прихожей переодевающийся после работы в чистое Василий Ларионыч, переспрашивала она по телефону. И торжествующе: – Запомни: у мужика с маленькой ножкой и носиком-пипкой и в штанах – пипка соответственно.
У Василия был нос с бельевую пуговку, и размер ноги 36, 5.
Слыша тяжелые рыдания: «Господи, за что? Когда кончится этот ад?» – Василий Ларионыч жалел жену. Он-то мог каждый день отвлекаться, отходить, расслабляться, перебрасываясь словом-другим с мужиками в гараже, а то уезжая на два-три дня в рейс.
Анне же и выйти особо некуда: портниха-надомница. Разве что вниз, в магазин за нитками, тридцатым номером для швейной машинки.
Вот и сегодня Василий Ларионыч проснулся оттого, что Анна громко говорила по телефону:
– Сверяю. Талия 105 сантиметров. Бедра 160… Правильно записала?
Положив трубку, объявила аппарату: «Корова».
Сама Анна была длинная, тощая, не нагулявшая тела к своим пятидесяти годам. Руки всегда жеманно согнуты в острых локтях. Даже мягкий байковый халатик, выглядевший мило и уютно на любой другой женщине, на ней провисал плоскими складками, как на доске. Клиенток она с гордостью учила, как ей удалось не растолстеть. А мужу кричала:
– Любуйся, до чего меня довел! Самого-то на телеге за три дня не объедешь.
Приятель Василия Ларионыча увидел впервые Анну и поразился: «О, вылитая самка богомола». Василий Ларионыч запомнил. И в телевизионной передаче «Из жизни насекомых» обратил внимание: самец богомола подкатывал к самке с намерением переспать, ну как мужики с бабами спят. Самка его заключала в костлявые объятия и начинала неторопливо жрать с головы. И уже до половины сжирала, но тот, упорный, работу по продолжению рода не бросал.
Чаще всего Василию Ларионычу выписывали путевку в соседнюю область, в пограничный небольшой городок.
Очень ему нравился этот маршрут. И потому что природа на протяжении всего пути легкая, светлая: березняки да озерца – в них, как в круглых девчоночьих зеркальцах, отражались перевернутые рощицы и небо. И потому, что дорога недалекая и неблизкая: сутки туда, сутки обратно. Как раз Анне от него отдохнуть, и немолодому Василию Ларионычу не утомительно.
А самое главное: дорога та пробегала мимо деревни на взгорке. На указателе было крупно выведено название «ВАСИЛЬКИ». Буквы выпуклые, казенные, белым по холодной голубой жести. А слово теплое, будто мама заигравшегося маленького Василия Ларионыча из детства с крылечка позвала.
Некрашенное то крылечко из детства было все в вытаращенных деревянных глазках, округлившихся то ли в страхе, то ли в изумлении… Маленький Василий Ларионыч всегда высоко поднимал маленькие босые, велюровые от пыли ножонки, чтобы не наступить на те таращившиеся глаза.
И, значит, пробегала та дорога мимо деревни Васино, мимо избенки крайней в той деревне. На крошечном куске земли часто виднелась женская фигурка. То она в светлом, треплющемся на теплом ветерке платьице возилась на грядках. То неуклюжая, как медвежонок, с шарообразно замотанной головой чистила от снега крылечко. Даже с дороги было видно, что крылечко вросло в землю. И крыши сарая, и самой избы, судя по всему, давно не касалась мужская рука.
Не раз его посещала безумная мысль: плюнуть на все, крутым виражом изменить незадачливую жизнь. Завернуть, съехать к домику, стукнуть в почернелую, как от дождя, старую калитку. Даже слова приготовил:
– Здравствуйте. Я тут давно за вами наблюдаю…
И каждый раз обещал себе: «В следующий раз точно». Потому, наверно, и жалел Анну и Алешеньку: будто дело только за временем стало, а так все давно решено.
В эту поездку (вез с завода поддоны с кирпичом) не зря сердце ёкало. На повороте под указателем «ВАСИЛЬКИ» стояла фигурка в светлом платьице. До этого он ее привык видеть в огороде все время в наклон, согнутой, а тут она стояла прямо, покачивая в воздухе ладошкой: голосовала.
Только никто ее брать не спешил. До Василия Ларионыча несколько машин не только не замедлили хода, а наоборот, поддали газу. Молоденькую, небось с руками-ногами подобрали бы, жеребцы.
– А я вас давно знаю. Только не знаю, как звать.
– Лида. А откуда вы меня знаете?
И потекла необязательная, приятная для обоих беседа.
Давно так легко не было Василию Андреичу, как с этой Лидой. Давно так легко не дышалось, как сейчас в этой тесной, прогретой майским солнцем кабинке. Бывают женщины, которых называют безупречными. Лида была очень даже упречная, но… Господи, как славно было сидеть рядом с ней, улыбаться, наталкиваясь и молодо разбегаясь взглядами. Так бы всю жизнь сидеть и невзначай, будто регулируя стекло, перегибаться через нее, касаясь плечом мягкой податливой груди.
… Крылечко у Лиды было некрашеное, тоже в глазках: кротких, скорбных, мудрых, как рисуют на староверских иконах.
Василий Ларионыч замазывал садовым варом дупло низенькой корявой, в старческих наплывах и наростах яблони. В дупле обитали мушки с длинными золотистыми крылышками. Многие из них уже увязли в варе, беспомощно и безуспешно пытаясь очистить, освободить ножки, многие были замурованы в дупле.
Кажется, это были полезные мушки, поедающие яблоневых вредителей, но не об этом жалел Василий Ларионыч. Вдруг ему пришло в голову, что прилепленные к мушиной лапке, гибли в эту минуту цивилизации и Вселенные, в мириады раз меньше той, в которой жил Василий Ларионыч. Она, в свою очередь, тоже лепилась к лапке космической гигантской мухи, которую в любой момент мог прихлопнуть метагалактический Василий Ларионыч…
Когда-то он, еще только женившись, наивно делился с Анной подобными фантазиями. Анну это бесило. Она краснела, вскакивала и шла прочь, повторяя:
– Бред, дикость какая. Шизик, ну шизик!
Лида подошла. Присела рядом на корточках.
– Будто жидкое золото течет, – указала она на стекающий по стволу, трепещущий, переливающийся на солнце ручеек из златокрылок. – Васенька, накинь пиджак, прохладно становится.
В полшестого утра Лида вскакивала: бежать на ферму, и убегала потом туда еще дважды в день. В протопленной печи томился чугун со щами, подернутый сверху мерцающим, золотистым рытым бархатом жира. Уютно, сонно посвистывал жестяной чайник. На столе оставались полбуханки в чистом полотенце, в тарелке – порубленные и политые сметаной молодой лук и нежная огуречная травка.
Василий Ларионыч повозился с крылечком и с дровяником. На пустыре, до которого у хозяйки не доходили руки, поднял жирные, черные, пушистые грядки. Его бы воля, он бы весь Земной шар, ползая на коленках, любовно вскопал и засадил.
Пропалывал только-только проклюнувшиеся хвостики укропа и морковки. Для огрубелых пальцев это была почти микрохирургическая работа: чтобы вместе с комочками земли не вырвать слабенькие, до слез беспомощные ростки. Сажал и поливал колодезной водой прутики малины, воображая, как через год в знойный июльский день обжоры дрозды будут зависать у тяжелых спелых ягод, трепеща крылышками, как колибри.
Подходил сосед, пожимали друг другу через плетень мозолистые руки. Курили, значительно перебрасывались емким мужицким словом.
Все было не так, как на пригородной даче у них с Анной. Там электричка и автобусы высаживали не то цыганский табор, не то десант. Будто взрослые дяди и тети дурачились, игрались в «домики» и «огородики». Несерьезно все там было.
Василий Ларионыч засобирался домой. Не семнадцать лет, чтоб в бега ударяться. По-человечески надо: самое первое – трудовую книжку забрать. Скромную отвальную для ребят на работе сделать, без малого тридцать лет бок о бок работали.
Алешеньке объяснить, что папа не насовсем ушел, что на лето обязательно будет его к себе с тетей Лидой забирать. Отвезти короб вырезанных из дерева пистолетиков-солдатиков, игрушечную крепостцу с затейливыми зубчатыми башенками. Пообещать, что в следующий раз целый деревянный «Детский мир» привезет, и дух сладкий, лесовой, полезный для Алешенькиных вечно опухших гландышек у него в детской поселится. Это тебе не китайские игрушки, от которых аллергии всякие. Из дома нужно рубашки-костюм, электробритву забрать. Напоследок в глаза Анне посмотреть. Может, хоть раз в жизни увидеть в них любовь за то, что, наконец, освобождает ее от себя.
Он сообщил Лиде об отъезде после ужина. В избе было жарко, несмотря на раскрытые, затянутые марлей от мух окошки. Лида в сарафане стояла спиной к нему, перемывала посуду в белой эмалированной миске. Он видел, как вдруг замерли ее круглые локотки: розовые, крепкие, шершавые, будто молодые картошки. Опустила голову и горько так, тяжело вздохнула и сказала:
– Не вернешься ты сюда, Вася.
– Ведь сдыхал уже – не подох. Даже Бог это отребье к себе брать не хочет! Господи, за что, когда кончится этот ад?!
Василий Андреич тихонько притворил за собой дверь. И пока спускался, слышал несущееся из квартиры басовитое рыдание. Телевизионный лысый мужик в обвислой кофте зайцем метнулся за мусоропровод. А может, показалось.
…У знакомого поворота уже без напоминаний молодой водитель Сашка останавливается. В этом самом месте майским днем нынче прямо за рулем у Василия Ларионыча отказало сердце.
Он чудом остался жив в подброшенной, дважды перевернувшейся и под конец задравшей в воздухе бешено вращающиеся колеса, пронзительно сигналящей машине. Неделю выводили из комы, лето провалялся на больничной койке. Был выведен на группу и теперь ездил экспедитором, натаскивал молодых шоферов.
На расспросы вроде: «Ларионыч, в трубе пролетал? Свет в конце тоннеля видел? Есть жизнь после смерти, или все вранье?» – отмалчивался.
… Пока Сашка ходит в рощице, собирая грибы, Василий Ларионыч сидит с опущенной лохматой головой на теплом, сухом оплетенном корневищами взгорке, тщательно крошит и трет между пальцев осыпающиеся сухие глинистые комочки.
Там, где прежде стоял указатель «ВАСИЛЬКИ», протараненный его грузовиком, осталась глубокая выемка от столбика, в ней суетятся мелкие муравьи. Нет указателя – нет деревни. Да и сроду не бывало тут никаких Васильков, удивляются здешние старожилы.
– А дырка-то от указателя в земле, вон она?!
– Кротовая нора это, их тут полно.
Сашка возвращается с кепкой, полной нарядных, как новогодние игрушки, красноголовиков. И каждый раз говорит одно и то же:
– В рубашке родился, дядь Вась. Сейчас я бы тут с ветерком несся, бибикал твоему памятнику в веночке!
И хохочет, радуясь собственному остроумию.