Глава 3
Неделю спустя Колетт стояла посреди комнаты, стараясь не шевелиться, а тетушка Матильда и матушка обходили ее со всех сторон, оценивая платье и прическу.
– Так и есть, так и есть, красавица! – воскликнула тетя. – Этот цвет очень идет тебе, дорогая.
Элеонора де Сен-Илер тоже казалась довольной.
– Возможно, тобою будет очарован весьма достойный дворянин и еще до весны ты выйдешь замуж.
Колетт молчала, крепко сжимая губы. Она была расстроена: Ноэль так и не приехал в По.
Она ждала его всю неделю, однако он лишь прислал письмо, в котором передавал привет своей кузине и желал удачи при выходе в свет. Ноэль обещал появиться вскоре, однако дату не указал, и вот теперь, вместо того чтобы думать и мечтать о встрече с ним, Колетт предстояло улыбаться незнакомцам и делать вид, будто их внимание очень ей льстит. Вовсе она не желала этого делать!
Подготовка к балу у принца, работа над платьем и повторение танцев заняли все время на прошедшей неделе. И теперь Колетт стояла, затянутая в корсет так, что едва дышала. Корсет, по нынешней моде, был плотным и таким, что грудь в нем становилась плоской; для Колетт, с ее довольно пышными формами, он всегда являлся пыткой. Вертюгаль из плотной жесткой ткани, в которую были вшиты железные обручи, имел правильную форму усеченного конуса и расширялся книзу, а сверху обшивался тафтой. Тафту Колетт ненавидела – на ощупь она была неприятной. Зато верхняя и нижняя юбки… О, здесь можно остаться довольной! Нижняя, из нежнейшего льняного полотна, виднелась в разрезе верхней, и на этой тонкой ткани не допускалось ни единой складки; матушка и тетушка только что потратили полчаса, чтобы их расправить. Верхняя юбка и лиф из драгоценного бархата, молочно-лимонного с бледно-сиреневым, лежали идеально, подчеркивая неброскую красоту Колетт и здоровый цвет лица, а также украшенную жемчужными бусами прическу. Волосы опытная служанка уложила двумя полукруглыми валиками надо лбом, вплела в них драгоценные нити, и теперь Колетт опасалась повернуть шею, чтобы не разрушить это великолепие. Однако служанка уверила, что все будет держаться крепко.
– Сегодняшний бал, несомненно, принесет нам удачу, – проговорила Элеонора, в кои-то веки одобрительно глядя на дочь. – Что ж, Колетт. Слуга поможет тебе спуститься и сесть в карету. Иди, мы последуем за тобой.
Королевский замок По располагался неподалеку, однако и речи не могло быть о том, чтобы идти туда пешком.
В иное время Колетт, возможно, и оценила бы красоту замка, однако сегодня – в тот самый день, которому следовало бы радоваться! – она пребывала в плохом настроении из-за Ноэля и все надеялась, что он появится в самую последнюю минуту… Увы! Когда Сен-Илеры и де Котены входили в королевский замок, Ноэль так и не объявился. А это значило, что любовь к хорошенькой соседке вполне может оказаться правдой и у Колетт нет никакой надежды воссоединиться с Тристаном своего сердца. За прошедшую неделю, часто слыша о Ноэле из уст его родителей, разглядывая его портрет в гостиной, Колетт окончательно убедилась, что влюблена. Вот так – влюблена!
Только теперь следовало вспомнить о велении долга и искать достойного мужа, который выплатит все долги семьи Сен-Илер и обеспечит Колетт и ее матушке достойное существование. Как глупо, как противно! Колетт смотрела на собравшееся в зале высокое общество – блистательный наваррский двор – и не желала его видеть. Лучше бы оказаться сейчас дома, в своей холодной комнате, и вышивать до рези в глазах, чем говорить и танцевать с незнакомыми людьми, которые смотрят на тебя, как на породистую лошадь! Лошадь-католичка среди протестантов. Боже, как смешно.
Первым же делом Колетт и ее матушку представили принцу Генриху. Беарнец стоял в окружении своих друзей, разодетых в бархат и шелка (в глазах рябило от пурпурных, алых, золотых оттенков), и Колетт вдруг поняла, что он ей понравился. Генриху несколько дней назад исполнилось восемнадцать лет, и бал по случаю дня рождения Колетт пропустила, однако праздновать сие событие собирались до самого Рождества. Генрих показался девушке очень красивым: прямой аристократический нос, живые умные глаза, светлые волосы под французским беретом, полные яркие губы… Какая, должно быть, находка для художников этот принц! Его черты не нужно улучшать, не нужно придавать им больше величия: и так сразу видно, что молодой человек умен и страстен. Не было в его чертах ни явной порочности, часто отличающей людей, обладающих большой властью, ни жестокости. Он улыбнулся полунищей католичке так, будто увидал принцессу французского двора, и любезно приветствовал.
– Надеюсь, вам понравится наш бал, мадемуазель де Сен-Илер, – сказал принц, и Колетт, ответив подобающе: «Разумеется, ваше высочество!» – вместе с родственниками от Генриха отошла, но, не выдержав, оглянулась. Беарнец смотрел на нее, и смотрел с доброй улыбкой.
– Ты понравилась принцу, – шепнула Элеонора. – Как же это хорошо! Значит, и его друзья тоже обратят на тебя внимание.
– Ах, матушка, ну что вы! – пробормотала Колетт, однако поймала себя на том, что грусть улетучивается.
Ведь бальный зал королевского замка был так хорош, вокруг столько замечательных людей, и скоро начнутся танцы! Стоит ли грустить о Ноэле, когда это бесполезно? Наверное, он совсем забыл о Колетт. А раз так, она тоже о нем позабудет, хотя бы на этот вечер!
Полчаса спустя Колетт стояла в окружении молодых людей и смеялась их шуткам: несколько дворян подошли к ней, чтобы побеседовать, да так и остановились рядом с нею. Матушка наблюдала за этим, стоя неподалеку и одобрительно улыбаясь, в полной уверенности, что обручиться удастся уже к концу бала. Если бы Колетт имела такую же уверенность! Беда в том, что обручаться ей не хотелось.
Колетт станцевала испанскую павану с пожилым вдовцом, затем – куранту[6] с молодым черноусым дворянином и решила, что теперь нужно отдохнуть. Корсет немилосердно сдавливал грудь, и Колетт вышла на балкон, откуда днем, должно быть, открывался дивный вид – а сейчас долины лежали в сумерках, пики гор черными силуэтами вырисовывались на темнеющем небе, и пролетали легкие облака, ненадолго закрывая звезды. Колетт положила руки на перила, радуясь, что можно вдохнуть холодный воздух, который освежит и поможет справиться с усталостью и чувствами.
Как получилось, что Ноэль так и не объявился, не написал ни слова своей давней подруге, лишь передавал наилучшие пожелания в письме родителям? Как мог он… Ах, впрочем, мог. Мужчины так переменчивы, говорила мадам Ромей. Что оставалось в памяти? Лишь разговоры с Ноэлем, его нежный взгляд, его надежная рука, поддерживающая во время прогулок… И те заветные слова, которые Колетт хранила в сердце. Она думала, что Ноэль может стать ее возлюбленным. Но что, если она ошиблась и возлюбленный не встретится никогда?
Печальные размышления Колетт прервали голоса, послышавшиеся неподалеку: говорившие остановились у выхода на балкон, но не направились дальше, то ли посчитав погоду слишком холодной, то ли не желая покидать зал. Колетт узнала приятный говор принца Наваррского:
– Как хорошо видеть столько новых лиц! Славные знакомства…
– Ваше высочество, вы заблуждаетесь, – прервал его глубокий насмешливый голос, который Колетт не узнала (да она мало кого знала здесь!). – Вернее, вы, как человек честный, глядите на фасад. Но не обманывайтесь им! Большинство этих людей приехало сюда за почестями и выгодой.
– Вы шутите, Ренар! – воскликнул принц. – Сознайтесь же, вы шутите. Посмотрите, сколько прекрасных дам здесь сегодня.
– О, если уж вы заговорили о дамах, ваше высочество, то позвольте мне еще немного подерзить вам. – Раздался шелест, словно обладатель глубокого голоса поклонился, и его плащ зашуршал. – Дамы почтенные думают о том, как выдать замуж дочерей, а дочери – как бы найти кавалера побогаче. Сегодня я был осаждаем и теми и другими. Призывные взгляды, скажете вы! Молодость и свежесть! А я скажу – хитрость, которой мне никогда не знать! Вот вы дразните меня Лисом[7], пользуясь тем, что отец мой был еще больший шутник, чем я сам; но, откровенно говоря, разве я заслужил такое прозвище? Я честен пред вами, кристально честен, да вы всю жизнь знаете меня; а посмотрите на милейших дам! Одну зовут Арлетта, и с виду она сама Божья благодать, а ведь в имени ее хлопают орлиные крылья; другую кличут Прюнель, и тут вовсе ничего объяснять не надо, – а она моргает так скромно, будто молилась всю ночь и еще утром добавила![8] Не верьте их взглядам и именам, не верьте, мой принц!
– Да вы, никак, пытаетесь оградить его высочество от женской любви, Грамон? – засмеялся третий мужчина, голос которого также был незнаком Колетт. – Неужели вы думаете, что кто-то, кроме Маргариты Валуа, осмелится претендовать на его сердце?
– А, милейший де Аллат, хорошо, что вы заговорили. Не вы ли отдали свое сердце француженке, что и взгляда на вас не бросит, когда шествует, высоко задрав нос, в свите Екатерины?
– Все бы вам смеяться над моим сердечным недугом! – осуждающе воскликнул тот, кого назвали де Аллатом, и до ушей Колетт долетел мягкий смех принца. – Стыдитесь! Сами вы что ж? Неужели ни одна красавица так и не растопит лед в вашем сердце?
– Мое сердце мягко, как масло, потому быстро тает и утекает меж пальцев! – парировал насмешник. – Чтобы я да по доброй воле поддался чарам молодой прелестницы? Чтобы платил ее долги, так как, конечно, война унесла все состояние родителей? Чтобы выполнял супружеский долг раз в месяц, так как чаще смотреть на нее не могу? Господь не допустит подобной несправедливости!
Колетт замерзла на балконе, а последние слова незнакомца и вовсе не понравились ей, так что она решила: пора уйти. Однако разговаривавшие мужчины стояли слишком близко к балкону, чтобы не заметить мадемуазель де Сен-Илер. Когда Колетт торопливо прошла мимо них, что было само по себе весьма непросто в тяжелом платье, принц милостиво кивнул ей, а один из стоявших рядом с Генрихом мужчин, высокий, светловолосый, в ослепительном, цвета бургундского вина колете, воскликнул:
– И это еще не все их грехи, ваше высочество! Также они умеют подслушивать!
Колетт направилась к матери и тетушке, чувствуя, как щеки пылают от стыда – не только потому, что услышала обидные слова о женщинах ее положения, но и оттого, что упрек оказался справедлив. Она ведь могла покинуть балкон сразу же, как услыхала первые слова разговора, но нет – стояла и слушала! Что подумает о ней принц? А его свита? Впрочем, эти люди не настолько галантны, чтобы воспринимать их всерьез!
Матушка смотрела рассерженно.
– Где ты была, Колетт? – спросила она. – Почему не подошла ко мне сразу же после танца? Разве ты не знаешь, что неприлично так поступать?
– Извините, матушка…
– Элеонора, отчитать ее можно и потом, – заговорила вдруг мадам де Котен торопливо, взволнованно. – Сюда направляется граф де Грамон. О! Неужели он идет к нам…
– Госпожа де Котен, – раздался голос, тот самый насмешливый голос, что Колетт слышала минуту назад, – рад видеть вас. Представьте мне ваших очаровательных спутниц!
– Мы представлены, граф, – любезно произнесла Элеонора де Сен-Илер. – На прошлогоднем рождественском балу в Ла-Рошели вы были гостем маркиза де Воклена.
– Конечно же! Конечно. Простите мою память. Она иногда шутит со мною, а так как я от природы глуп, всем надлежит меня за это прощать! – Он сказал это так забавно, что даже Колетт улыбнулась, все так же не поднимая глаз. Воспитанной и скромной девушке полагается смотреть в пол, даже если до смерти хочется взглянуть на дерзкого графа, так опрометчиво судящего обо всех молодых девушках.
– Вы, должно быть, помните мою дочь, Колетт, – произнесла Элеонора.
– Разумеется, – охотно подтвердил де Грамон. – Мадемуазель, счастлив снова видеть вас.
Вот сейчас уже можно было взглянуть на него. Девушка подняла глаза.
Нет, Колетт решительно его не помнила.
Ничего удивительного: на прошлогоднем рождественском балу она была очарована Ноэлем и смотрела только на кузена. И если даже ее представляли графу де Грамону, если даже она танцевала с ним, – память Колетт этого не сохранила. А следовало бы.
Граф оказался весьма привлекательным мужчиной, с виду довольно изящным, несмотря на высокий рост. Он был узок, как шпага; прямые светлые волосы цвета созревшей пшеницы спускались тяжелыми прядями вдоль лица, что являлось преступлением против моды: обычно мужчины стриглись коротко. Также удивляло отсутствие бородки и усов, столь популярных мужских украшений. Длинное, чисто выбритое лицо с четко очерченным подбородком казалось вылепленным из белой глины. Пронзительные голубые глаза сверкали, как топазы, под тонкими темными бровями с заломленными вверх кончиками, что придавало лицу забавный шутовской вид. У графа был прямой нос микеланджеловского Давида и широкие губы, созданные Богом, несомненно, для улыбок. Костюм же поражал богатством отделки и вышивки, и это богатство казалось налепленным на графа – то ли ради потехи, то ли ради желания показать, что этот человек состоятелен и имеет право быть надменным. Он улыбался высокомерно и снисходительно, словно делал одолжение, и это внезапно разозлило Колетт, что не помешало ей ослепительно улыбнуться графу.
– Я также счастлива, сударь, – произнесла она негромко, как учила матушка.
Элеонора одобрительно кивнула, тетушка же глядела на графа, не отрываясь; на щеках ее цвели алые пятна. Неужели этот человек – столь важная особа, что даже тетя Матильда оробела?
– Предлагаю вам увеличить сие счастье многократно и протанцевать со мною бранль[9]. Он вот-вот начнется.
Колетт нахмурилась, однако прежде чем она успела произнести хоть слово, заговорила Элеонора:
– О, конечно же, моя дочь согласна!
Колетт оставалось только мило улыбнуться и протянуть графу руку.
Танцевать собирались свечной бранль, и Генрих Наваррский уже стоял в центре собравшегося круга, держа в руке подсвечник. Едва граф де Грамон и Колетт присоединились к танцующим, заиграла музыка, и Генрих двинулся внутри круга обычным шагом, подпрыгивая на каждый третий шаг. Так он обошел круг дважды, делая вид, что выбирает даму, а веселящиеся придворные глубоко кланялись принцу, делали реверансы, а кто-то решался и шутку отпустить. Наконец Генрих остановился напротив юной прелестницы, чьего имени Колетт не знала, и протянул ей подсвечник; девушка вышла в круг, а принц занял ее место, и все пошло далее.
– Зачем вы мне соврали? – спросил граф де Грамон, кланяясь проходившей мимо девушке.
– Соврала? – удивилась Колетт, услыхав этот негромкий вопрос, явно обращенный к ней. – Когда же?
– Когда сказали, что счастливы меня видеть вновь.
– Что же мне следовало сказать? Так полагается, сударь.
– А вы всегда поступаете так, как полагается?
Юная прелестница передала подсвечник одышливому господину, и он двинулся по кругу; этому танцору прыжки давались нелегко.
– Не всегда, – объяснила Колетт, – но при матушке… Ах, впрочем, зачем я говорю вам это? Ведь вы убеждены, что все дамы лгуньи.
– Вас обидела моя речь? – Граф повернулся к ней, и Колетт, не в силах отчего-то смотреть ему в лицо, глядела, как искрятся золотые нити на рукаве его костюма. – Но вы ее подслушали! Для ваших ушей она не предназначалась.
– Значит, женщинам вы постоянно лжете, – парировала Колетт, – если вам не нравится, что я услыхала правду!
И тут граф засмеялся.
У него был хороший, легкий смех, – такое чувство возникает, когда пролетевшая бабочка едва касается тебя крыльями. Колетт даже стало немного неловко от этого смеха.
– Вы умны, мадемуазель, – произнес де Грамон, отсмеявшись, – и, пожалуй, гораздо умнее меня. Неужели ваше сердце еще свободно?
– Нельзя спрашивать о таких вещах, – пробормотала Колетт, чувствуя, что заливается краской.
– Мне все можно, – склонившись к ней, шепнул граф, – я – шут королевского двора Наварры. Тому, кто сидит у трона, обвешавшись бубенчиками, позволено говорить все! Я могу спросить вас о таких вещах, что вы… ах, впрочем, вряд ли вы их знаете, – и он насмешливо отстранился. – Вы ведь так молоды и невинны! Или не так уж молоды?
Колетт с удовольствием ответила бы ему что-нибудь колкое, однако не могла ничего придумать. Ей и не пришлось: идущая по кругу очередная танцовщица передала подсвечник графу, и де Грамон отправился танцевать, и последнее слово осталось за ним.
Танец больше не доставлял Колетт никакого удовольствия. Она смотрела, как граф, избавившись от подсвечника, о чем-то переговаривается с одним из своих друзей, как бросает на нее короткие жгучие взгляды, и понимала, что сделалась объектом насмешек в свой первый же день в По.
Как ей хотелось уехать!
Но до конца бала оставалось еще много времени.
Несколько часов спустя совершенно обессилевшая Колетт сидела в карете вместе с матушкой, дядей и тетей, слушала их оживленные разговоры и мечтала провалиться сквозь землю.
– Такой чудесный бал! – говорила Элеонора. – Такое блестящее общество! Колетт, многие мужчины спрашивали о тебе; не удивлюсь, если кто-нибудь из них навестит нас вскорости.
– Сам граф де Грамон обратил на тебя внимание! – воскликнула и тетушка.
– Кто он такой, этот граф де Грамон? – вполголоса осведомилась Колетт, уже утомленная тем, как часто повторялось это имя.
– Один из лучших друзей принца! – отвечал ей дядя. – Конечно, особым умом не блещет, да и заносчив сверх меры, зато богат, как царь Мидас.
– Прекрасное сравнение, – пробормотала Колетт, – ослиные уши я заметила.
– Господь Всемогущий! – вскричала Элеонора, и протестанты неодобрительно на нее посмотрели, так как она произнесла имя Божье всуе. – Колетт! Как можешь ты…
– Она еще так молода, – мягко произнес дядя. – Оставь ее, Элеонора. Я имел в виду, моя дорогая девочка, что граф де Грамон баснословно богат, и богатства его все преумножаются, словно то, к чему он прикасается, обращается в золото. У него владения в Испании, и он состоит в родстве с испанскими католическими владыками; впрочем, родство дальнее, и все же… Все же знатность его несомненна, как и богатство. Но я бы не стал всерьез думать, будто он обратил на тебя внимание, способное… хм… – дядюшка явно запутался в собственной речи.
– Способное побудить его взять меня в жены? – помогла Колетт. – О, дядя! Вы так верно сказали – он глуп и заносчив! Разве для благочестивого человека это хорошо?
– Нет, моя милая, однако его положение…
– Он католик – и лучший друг принца Наваррского? – уточнила девушка.
– Сейчас все говорят о примирении. Семья де Грамон – давние друзья семьи д’Альбре, откуда происходит матушка принца. Ссора между ними, говорят, невозможна, как невозможно, чтобы солнце взошло на западе.
…В доме де Котенов Колетт поднялась в свою спальню, где служанка помогла ей освободиться от тяжелого платья и переодеться в ночную рубашку, после чего пожелала доброй ночи и ушла. От ночи оставался куцый огрызок, и сразу Колетт заснуть не смогла, хотя устала неимоверно. Она бродила по спальне, обхватив себя руками, а когда ступни замерзли, забралась в кровать. И не переставала думать: неужели Ноэль так и не появится? Неужели тот разговор на бале-маскараде приснился Колетт? И неужели ее мечта, хрупкая, неоперившаяся, будет вот так раздавлена чьим-то чужим сапогом из оленьей кожи?..
Однако Колетт даже не подозревала, насколько быстро это произойдет.
Она забылась беспокойным сном, когда уже начало светать, и была разбужена несколько часов спустя. Служанка постучалась в ее дверь и вошла, не дожидаясь разрешения; вид у девушки был немного странный.
– Ваша матушка просит вас спуститься как можно скорее.
– Но мне необходимо одеться… – Колетт растерялась.
– Пожалуйста, скорее, мадемуазель. Ваша матушка очень ждет.
Когда Колетт, растрепанная и недоумевающая, спустилась вниз, в гостиную, там ее ждали все родственники – матушка, дядя и тетя. И лица у них были такие, что Колетт едва не споткнулась на пороге.
– Неужели что-то случилось? – прошептала она. Кошмарная мысль пришла ей в голову. – Что-то с Ноэлем?!
– Сядь, Колетт, – велела матушка. – С Ноэлем все хорошо. Дело касается тебя.
Колетт опустилась на край кресла и замерла, сложив руки на коленях.
– Нам нанес ранний и весьма неожиданный визит не кто иной, как граф де Грамон, – проговорила Элеонора де Сен-Илер. – Он просил твоей руки, и я дала свое согласие. Граф велел назначить свадьбу как можно скорее, а потому вы обвенчаетесь еще до наступления нового года.