Вы здесь

Жена смотрителя зоопарка. Глава пятая (Диана Акерман, 2007)

Глава пятая

Ночью в маленькой квартирке на Капуцинской улице она услышала новый звук: кузнечные удары германской артиллерии. А где-то женщины ее возраста ходили в ночные клубы и танцевали под музыку Гленна Миллера, под зажигательные мелодии вроде таких, как «Нитка жемчуга» и «Маленький коричневый кувшин». Некоторые танцевали в придорожных ресторанах под новейшее изобретение – музыкальный автомат[7]. Супружеские пары нанимали детям нянек и отправлялись в кино смотреть новинки 1939 года: «Ниночку» с Гретой Гарбо, «Волшебника страны Оз» с Джуди Гарленд, «Правила игры» режиссера Жана Ренуара. Семьи выезжали за город, чтобы любоваться опавшими листьями, есть на праздниках урожая яблочные пироги и кукурузные лепешки. У многих же поляков жизнь обратилась в вязкий ил на дне водоема, из которого выпарилась вода. За время оккупации каждый оказался заключен в реальность, где значение имело лишь самое необходимое, и чтобы его добыть, требовались почти вся энергия человека, его время, деньги и мысли.

Как и другие матери в животном мире, Антонина отчаянно пыталась найти место для своего детеныша, но в отличие от них, писала она в своем дневнике, «я не могла взять Рыся за шиворот зубами и перенести в безопасное место». Не могла она и оставаться в квартире золовки на четвертом этаже: «Что, если здание рухнет и мы не сможем выбраться?» Наверное, будет лучше, решила она, поселиться внизу, в маленьком магазинчике с абажурами, – и это если удастся уговорить хозяев.

Собрав все необходимое, Антонина спустилась с Рысем на четыре пролета темной лестницы и постучала в дверь, которую открыли две старушки, пани Цадерская и пани Стоковская.

– Входите, входите.

Они глянули на лестничную клетку у нее за спиной и быстро заперли дверь.

Странный новый континент, наполовину коралловый риф, наполовину планетарий, предстал перед ней, когда она вошла в заваленный товарами магазинчик, полный запахов ткани, клея, красок, пота и готовившейся овсянки. С потолка свисали абажуры, громоздились друг на друга, образуя зиккураты, или сбивались в кучи, как экзотические бумажные змеи. На деревянных полках лежали похожие на штрудели рулоны тканей, медные каркасы для абажуров, различные инструменты, шурупы и заклепки, блестящие декоративные навершия, разобранные по типу материала: стекло, пластмасса, дерево, металл. В те времена в подобных магазинчиках женщины вручную шили новые матерчатые абажуры, чинили старые, иногда продавали абажуры, сделанные другими.

Пока взгляд Антонины бродил по комнате, она, вероятно, замечала детали, характерные для эпохи тридцатых годов, времени, когда балтийский декор отошел от викторианской моды в сторону ар-деко и модерна, затронув и абажуры. Тут были и тюльпанообразные из розового шелка, украшенные парчой с рисунком из хризантем; зеленые шифоновые с кружевными вставками из белого атласа; гофрированные, цвета слоновой кости и правильной геометрической формы; ярко-желтые в форме наполеоновской треуголки; восьмигранные из перфорированного металла с гранеными фальшивыми каменьями, вставленными по периметру; гипсовые, увенчанные слюдой темно-янтарного цвета шары, на которых была изображена охота лучников на оленя в духе ар-нуво; купола из оранжево-красного стекла, пупырчатого, как гусиная кожа, обрамленные хрустальными подвесками, под которыми висела бронзовая гондола, декорированная узором из плюща. Это модное красное стекло, известное под названием gorge-de-pigeon[8], которое во времена Антонины часто использовали для изготовления винных бокалов, в тени приобретало вишневый оттенок, а на свету начинало играть алым цветом свежепролитой крови. Оно и было окрашено в цвет голубиной крови – эликсира, с помощью которого некогда определяли качество рубинов (лучшие камни похожи по цвету на горячую кровь).

Рысь указал ей на дальний угол комнаты, и она с удивлением увидела, что там, за изгородью из абажуров, сидят растрепанные женщины и дети из соседних домов.

– Дзень добры, дзень добры, – приветствовала Антонина по очереди каждую женщину.

Уютная атмосфера магазина с абажурами притягивала бездомных и замерзших к этой лавочке, которой владели две старушки, готовые делиться своими припасами, углем и крышей над головой. Антонина отмечала:


«Этот магазин и мастерская были настоящим магнитом для многих людей. Благодаря этим крохотным милым старушкам, которые были чрезвычайно добросердечны, полны любви и доброты, мы выжили в то ужасное время. Они были словно теплый свет летней ночью, и люди с верхних этажей, бездомные из других мест, из разрушенных домов, даже с других улиц, собирались тут, словно бабочки, привлеченные теплотой, исходившей от двух этих женщин».


Антонину восхищало, как их морщинистые руки протягивают еду (в основном овсянку), сласти, альбом с почтовыми открытками и настольные игры. Каждую ночь, когда люди выбирали себе места для ночлега, она ложилась на матрас рядом с массивным дверным проемом, закрывая Рыся своим телом, и, словно в колодец, проваливалась в чуткий сон, и уплывающее прошлое казалось все более идиллическим. У нее было столько планов на следующий год, а теперь она не знала, переживут ли они с Рысем эту ночь, увидит ли она еще Яна, сможет ли сын отпраздновать очередной день рождения. «Каждый день нашей жизни был полон мыслей о кошмарном настоящем и даже о собственной смерти, – писала она в мемуарах и добавляла: – Наших союзников здесь не было, они не помогали нам; мы, поляки, остались совсем одни, [в то время как] одна только атака англичан на немцев могла бы остановить постоянные бомбардировки Варшавы… До нас доходили крайне неутешительные новости о польском правительстве – наш маршал Смиглы и члены правительства бежали в Румынию, где были схвачены и арестованы. Мы ощущали себя преданными, мы были потрясены, мы были охвачены горем».

Когда Британия и Франция объявили войну Германии, поляки радовались, по радио несколько дней подряд транслировали французский и английский гимны, однако и в середине сентября не наступило облегчения от нескончаемых бомбардировок и обстрелов тяжелой артиллерии. «Живем в осажденном городе», – писала в дневнике Антонина. А город был полон свистящих бомб, взрывов, сотрясающих землю, сухого грохота падающих зданий и голодных людей. Сначала исчезли такие привычные удобства, как вода и газ, затем радио и газеты. Те, кто еще осмеливался высунуться на улицу, передвигались бегом, люди, рискуя жизнью, стояли в очередях за маленьким кусочком конины или хлеба. Три недели она слышала, как днем шелестят над крышами снаряды, а в ночной темноте сотрясают стены бомбы. Леденящий душу свист предшествовал самым чудовищным взрывам, и Антонина ловила себя на том, что дослушивает каждый свист до конца, опасаясь худшего, и переводит дыхание, лишь услышав, что взрыв унес жизнь кого-то другого. Она легко научилась определять расстояние до взрыва и испытывала облегчение от того, что мишенью стала не она, а затем, почти сразу, раздавался новый свист, новый взрыв.

В редких случаях когда она отваживалась выйти на улицу, то оказывалась в какой-то киношной войне, с желтым дымом, с пирамидами из мусора, зазубренными утесами на месте домов, с листками писем, которые гонял ветер, и аптечными пузырьками, с ранеными людьми и мертвыми лошадьми, у которых под неестественным углом были вывернуты ноги. Но самым нереальным было другое: над головой висело нечто похожее на снежные хлопья, но только они не падали, как снег, а плавно поднимались и опускались, не ложась на землю. Более зловещее, чем снежная буря, над домами мягко колыхалось престранное облако из перьев, выпущенных из подушек и перин горожан. Однажды, очень давно, один польский король прогнал наступавших турок, приказав солдатам привязать к спине большие обручи с перьями. И когда воины галопом понеслись в атаку, ветер завыл ураганом в их фальшивых крыльях, пугая вражеских лошадей, которые стали рыть копытами землю, отказываясь двигаться вперед. Наверное, варшавская перьевая буря вызывала в воображении многих поляков картину бойни, в которой пали те рыцари, ангелы-хранители города.

Однажды боевой снаряд попал в их дом и застрял в потолке четвертого этажа; Антонина ждала взрыва, но его так и не последовало. В ту же ночь, пока бомбы чертили на небе дымные линии, она увела Рыся в подвал ближайшей церкви. Затем, «в сдавленной тишине утра», снова привела Рыся в магазин абажуров. «Я прямо как львица из нашего зоопарка, – сказала она остальным, – от страха таскаю своего котенка из одного угла клетки в другой».

От Яна не было никаких вестей, и от беспокойства она почти не спала, однако говорила себе, что подведет его, если не спасет оставшихся зоопарковских животных. Живы ли они вообще, спрашивала она себя, и смогут ли мальчики-подростки, оставшиеся в зоопарке, как следует ухаживать за ними? Выбора, похоже, не было: хотя ей было дурно от страха, она оставила Рыся с золовкой и заставила себя перейти реку под градом пуль и снарядов. «Вот так чувствует себя зверь, на которого идет охота, – думала Антонина, оказавшись посреди побоища, – вовсе ничего героического, одно лишь безумное желание добраться до безопасной норы любой ценой». Она помнила смерть Яся и больших кошек, расстрелянных в упор польскими солдатами. Стоявшие перед глазами сцены их последних мгновений терзали ее, но еще больше терзал навязчивый страх, от которого было трудно избавиться: а что, если им повезло?