Глава первая
В одном из приречных районов Варшавы свет утреннего солнца скользил по стволам цветущих лип и осторожно перемещался по белым стенам виллы, выстроенной в духе тридцатых годов (штукатурка и стекло), где в кровати из белой березы – из такой древесины делают каноэ, медицинские шпатели и виндзорские кресла – спали директор зоопарка и его жена. Слева от них два высоких окна венчали широкий подоконник, на котором было удобно сидеть, со спрятанной под ним маленькой батареей отопления. Восточные ковры согревали пол из паркетных досок, уложенных вдоль комнаты, один угол которой занимало кресло из березы.
Когда ветерок приподнимал прозрачную занавеску настолько, что зернистый свет, не порождая теней, начинал просачиваться в комнату, ее еще едва различимые предметы возвращали Антонину в осязаемый мир. Скоро завопят гиббоны, а под их сумасшедшее уханье спать не может никто – ни просидевший всю ночь над книжками студент, ни грудной младенец. И уж точно не жена директора зоопарка. Ее каждодневно поджидали многочисленные домашние дела, и она ловко справлялась и с приготовлением пищи, и с малярной кистью, и со швейной иглой. Кроме того, ей самой приходилось решать и проблемы зоопарка, иногда весьма необычные (например, утихомиривать щенков гиены), что требовало от нее и определенных навыков, и интуиции.
Муж Антонины, Ян Жабинский, обычно поднимался раньше нее, натягивал брюки и рубашку с длинным рукавом, надевал на волосатое запястье левой руки большие часы и беззвучно спускался вниз. Высокий и худощавый, с крупным носом, темными глазами, мускулистыми плечами человека физического труда, он был немного похож телосложением на ее отца, Антония Эрдмана, польского железнодорожного инженера, который жил в Санкт-Петербурге и по долгу службы изъездил всю Россию. Как и Ян, отец Антонины был мозговитым, и этого оказалось достаточно, чтобы его и мачеху девятилетней Антонины расстреляли в первые дни Октябрьской революции 1917 года как представителей интеллигенции. И Ян, как и отец Антонины, тоже был в каком-то смысле инженером, только он выстраивал мосты между людьми и животными, а также между людьми и их животной природой.
Лысеющему, с венчиком темно-каштановых волос, Яну приходилось носить шляпу, чтобы летом защищаться от палящего солнца, а зимой от мороза, поэтому на всех уличных фотографиях он обычно в мягкой фетровой федоре, придающей ему вид собранный и целеустремленный. На некоторых снимках в интерьере он запечатлен за письменным столом или в радиостудии: челюсти плотно сжаты, кажется, что его легко вывести из себя. Даже когда он выбрит, легкая щетина все равно заметна, особенно в желобке под носом. Полная, аккуратно очерченная верхняя губа демонстрирует идеальный двойной пик, который женщины создают с помощью карандаша, эти «губки бантиком» – единственная в нем женственная черта.
После гибели родителей тетя Антонины позаботилась о том, чтобы девочка была постоянно занята: она училась в музыкальной школе при Ташкентской консерватории и посещала общеобразовательную школу, которую окончила в пятнадцать лет. И в тот же год они переехали из Узбекистана в Варшаву, где Антонина училась иностранным языкам, рисованию и живописи. Она понемногу преподавала сама, сдала экзамены на должность архивиста и работала в Варшавской сельскохозяйственной академии, где и познакомилась с Яном, зоологом, на одиннадцать лет старше ее, который изучал рисунок и живопись в Академии изящных искусств и разделял ее увлечение как животными, так и анималистическим искусством. Когда в 1929 году освободилась должность директора зоопарка (директор-основатель умер через два года после открытия), Ян и Антонина ухватились за возможность формировать новый зоопарк и жить рядом с животными. В 1931 году они поженились и переехали за реку в Прагу, в бедный и опасный промышленный район со своим уличным сленгом, зато всего в пятнадцати минутах езды на трамвае от центра города.
В прежние времена зоопарки были частными и свидетельствовали о высоком статусе их владельцев. Любой мог устроить у себя кабинет редкостей, однако требовались средства и некоторая доля безумия, чтобы коллекционировать самых больших крокодилов, самых старых черепах, самых тяжелых носорогов и самых редких орлов. В XVII веке король Ян III Собеский держал у себя при дворе много экзотических животных: зажиточные дворяне иногда устраивали у себя в поместьях частные зверинцы, чтобы подчеркнуть свое богатство.
Многие годы польские ученые лишь мечтали о большом зоопарке в столице, который мог бы соперничать с другими зоосадами Европы, в особенности с великолепными немецкими, известными во всем мире. И польские дети тоже требовали зоопарк. Европе в наследство досталось немало волшебных сказок с говорящими зверями – иногда почти реальными, иногда на редкость неправдоподобными, – чтобы воспламенить воображение ребенка и вернуть взрослого в любимые фантазии детства. Антонину радовало, что ее зоопарк стал оазисом легендарных созданий, где оживают страницы книг и люди могут общаться с дикими зверями. Мало кто видел, как пингвины на животах скатываются с горки в море или как дикобразы из Скалистых гор сворачиваются в шар, похожий на гигантскую сосновую шишку, и она была уверена, что встреча с подобными животными в зоопарке расширяет взгляд посетителей на природу, делает его личностным и сознательным. Здесь жила дикая природа, этот неистовый прекрасный монстр, посаженный в клетку и прирученный.
Каждое утро, едва над зоопарком занималась заря, в попурри из подслушанных песенок изливался скворец, вдалеке выводили свои арпеджио вьюрки и монотонно, как заклинившие часы, подавали голос кукушки. Внезапно начинали трубно голосить гиббоны, и их безумные вопли были настолько громкими, что волки и охотничьи собаки принимались выть, гиены хохотать, львы рычать, вороны каркать, павлины орать, носороги фыркать, лисы тявкать, бегемоты реветь. Затем гиббоны переходили к дуэтам: самцы перемежали свои вопли протяжными визгами, а самки привносили каскады долгих стонов в «большой крик». В зоопарке жило несколько сложившихся пар, и гиббоны-супруги дополняли йодль обычных своих песен увертюрами, кодами, интерлюдиями, дуэтами и соло.
Ян и Антонина научились жить не просто в текущем времени, а по сезону. Как и большинство людей, они все же сверялись с часами, однако их повседневная жизнь никогда не бывала вполне обыденной, поскольку складывалась из разных реальностей, одна из которых была настроена на животных, другая – на людей. Когда графики накладывались друг на друга, тогда Ян поздно возвращался домой, а Антонина вставала ночью, чтобы, к примеру, принимать роды у жирафа (дело всегда рискованное, поскольку эти животные рожают стоя, детеныш вываливается головой вперед, а мать даже не пытается ему помочь). Все это привносило в каждый день ожидаемую новизну, и хотя подобные проблемы не позволяли расслабиться, они же расцвечивали ее жизнь маленькими приятными сюрпризами.
Застекленная дверь в спальне Антонины открывалась на широкую террасу на втором этаже в задней части дома, куда можно было попасть из всех трех спален и из узкой кладовой, которую они называли чердаком. С террасы Антонина могла вглядываться в остроконечные верхушки вечнозеленых деревьев, вдыхая речную свежесть, смешанную с ароматом цветущей сирени, посаженной под шестью высокими окнами жилых комнат. В теплые весенние дни пурпурные гроздья покачивались, словно кадила, и сладкий упоительный запах накатывал волнами, в паузах давая носу передышку. Стоя на этой террасе, вдыхая воздух, напоенный запахом гинкго и елей, легко было ощутить себя обитателем джунглей. На заре тысячи водяных призм украшали можжевельник, который можно было разглядеть между тяжелыми ветвями дуба за Фазаньим домом, недалеко от главного входа в зоопарк, примерно в пятидесяти ярдах от Ратушовой улицы. Стоит ее пересечь, и вы в Пражском парке, куда многие варшавяне ходили в теплые дни, когда кремово-желтые цветки липы разливают в воздухе дурманящий аромат меда под румбу пчел. Липы традиционно воплощают самый дух лета, и название месяца липец означает июль. Когда-то посвященные богине любви, с приходом христианства они стали прибежищем Марии, и в придорожных часовнях под липами путники до сих пор молятся ей об удаче. В Варшаве липы оживляют парки, окружают кольцом кладбища и рынки, маршируют вдоль бульваров. Почитаемые как слуги Господа пчелы, которых манит липовый цвет, дают мед и медовуху для стола, восковые свечи для церковных служб, и поэтому многие церкви высаживают в своих дворах липы. Эта связь, пчела – церковь, сделалась настолько прочной, что однажды, на рубеже пятнадцатого столетия, жители Мазовше издали закон, по которому за кражу меда и порчу ульев полагалась смертная казнь.
Во времена Антонины поляки оберегали пчел уже не столь рьяно, но все равно весьма прилежно, и Ян держал в самом дальнем конце зоопарка несколько ульев, поставленных тесно, словно хижины туземцев. Домохозяйки использовали мед, чтобы подслащивать холодный кофе, готовили крупник, медовый ликер, пекли перник, полусладкую коврижку с медом и специями, или пернички, медовые пряники. Пили липовый чай от простуды или для успокоения нервов. Во время цветения липы Антонина, отправляясь через парк к трамвайной остановке, в церковь или на рынок, неизменно проходила по древесным коридорам, полным густого аромата липовых цветков и жужжания слухов и домыслов, – на местном жаргоне «липа» означает еще и безобидную ложь.
За рекой контуры Старого города проступали из тумана раннего утра, словно строки, написанные невидимыми чернилами, – сначала только крыши, изогнутая терракотовая черепица которых уложена внахлест, как голубиные перья, затем появлялись ряды домов, бирюзовые, розовые, желтые, красные, цвета меди и бежевые, выстроившиеся вдоль мощенных булыжником улиц, которые тянулись к Рыночной площади. В тридцатые годы в варшавской Праге имелся собственный открытый рынок на Зубковской улице, рядом с водочным заводом, похожим на приземистый замок. Однако тот рынок не был таким праздничным, как рынок Старого города, где дюжины торговцев под желто-коричневыми навесами предлагали овощи и фрукты, ремесленные изделия и еду, в витринах был выставлен балтийский янтарь, а ученый попугай за несколько грошей вытаскивал вам предсказание из маленького горшочка, полного скрученных в трубочку бумажек.
Сразу за Старым городом начинался большой еврейский квартал – с паутиной улочек, с женщинами в париках и мужчинами с завитыми пейсами, с религиозными танцами, со смесью диалектов и ароматов, с крошечными лавчонками, крашеными шелками, домами под плоскими крышами и с железными балконами, выкрашенными в черный, розовый и мшисто-зеленый, – они теснились друг над другом, словно ложи в опере, только заполненные не людьми, а горшками с помидорами и цветами. Здесь можно было найти особый вид польских пирогов, большие плотные креплахи: пельмени размером с кулак, начиненные тушеным мясом с луком, которые варят, запекают или жарят, отчего они приобретают хрустящую корочку и становятся жесткими, как бублик-бейгл.
Сердце еврейской культуры в Восточной Европе, квартал имел еврейский театр и кино, газеты и журналы, тут были свои художники, издательские дома, политические организации, спортивные и литературные клубы. Многие века Польша предоставляла убежище иудеям, спасавшимся бегством от преследований в Англии, Франции, Германии и Испании. На некоторых польских монетах двенадцатого века есть даже надписи на древнееврейском, а в одной легенде сказано, что иудеев так привлекает Польша, потому что название страны на древнееврейском звучит как po lin («отдохни здесь»). Тем не менее в Варшаву двадцатого столетия все же проникли антисемитские настроения, в город, где из миллиона трехсот тысяч жителей треть составляли евреи. Они селились в основном в квартале, но также жили и в более респектабельных районах города, в большинстве случаев сохраняя самобытную одежду, язык и культуру, причем кто-то вообще не говорил по-польски.
Летним утром Антонина привычно облокачивалась на широкий плоский выступ стены на террасе, крытый оранжевой, как абрикос, черепицей, настолько прохладной, что на ней выступала роса, от которой отсыревали рукава ее красного платья. Ржание, мычание, рев и урчание доносились не только снаружи – некоторые звуки исходили из подвального этажа виллы, некоторые с крыльца, с самой террасы или чердака. На вилле у Жабинских жили не только домашние питомцы, но и осиротевшие новорожденные или больные звери из зоопарка. Обязанность кормить и приручать «квартирантов» лежала на Антонине, и ее зверье шумно требовало корма.
Животные были даже в гостиной. Из-за шести высоких окон, которые можно было запросто принять за пейзажи на стене, граница между тем, что было внутри, и тем – что снаружи, размывалась в этом длинном и узком салоне. Через комнату тянулся большой деревянный стеллаж, и его многочисленные полки были завалены книгами, журналами, птичьими гнездами и перьями, маленькими черепами, яйцами, рогами и прочими предметами. Возле нескольких приземистых кресел с красными подушками на восточном ковре стояло фортепьяно. В самом теплом углу, в дальнем конце комнаты, темно-коричневая плитка украшала очаг камина, на полке которого покоился выбеленный солнцем череп бизона. Кресла стояли рядом с окнами, где их заливал послеполуденный свет.
Один журналист, побывавший на вилле, чтобы взять интервью у Яна, очень удивился, когда в гостиную вошли два кота, у одного была забинтована лапа, у другого – хвост, вслед за ними явился попугай с металлическим раструбом на шее, потом приковылял ворон со сломанным крылом. Вилла кишела животными, что Ян объяснял очень просто: «Проводить исследования на расстоянии недостаточно. Только живя рядом с животными, можно изучать их поведение и психологию». Когда Ян отправлялся на свой ежедневный объезд зоопарка на велосипеде, за ним бежал крупный лось по кличке Адам, его неизменный компаньон.
Была какая-то алхимия в этом столь тесном единении с животными – львятами, волчатами, обезьяньими детенышами и орлятами, когда запахи животных, производимый ими шум и голоса сливались с запахами человеческого тела и кухни, с человеческой болтовней и смехом… Разношерстное семейство, живущее в одной норе. Поначалу каждого нового члена этого сообщества укладывали спать и кормили по его прежнему расписанию, но постепенно, по мере сближения жизненных ритмов, все животные начинали действовать синхронно. За исключением, впрочем, дыхания: по ночам ритмы сонных вдохов и сопения порождали немыслимую зоологическую кантату.
Антонина была очарована тем, как животные исследуют мир с помощью своих чувств. Она и Ян быстро научились замедлять движения рядом с хищниками, такими как дикие кошки, потому что благодаря близко посаженным глазам эти звери точно определяют расстояние до цели и обычно волнуются, заметив быстро движущийся объект в паре прыжков от себя. Лошади и олени наделены панорамным зрением (чтобы замечать, как подкрадывается хищник), но они легко ударяются в панику. А хромой пестрый орел, сидевший на привязи в цокольном этаже, был, по сути, биноклем с крыльями. Щенки гиены замечали приближение Антонины даже в кромешной тьме. Другие животные могли почувствовать ее, уловить ее запах, услышать тишайший шорох ее платья, ощутить ее шаги по вибрации половиц, если те сдвинулись хотя бы на волосок, даже распознать ее по движению воздуха. Она завидовала этому набору древних, тонко настроенных чувств; людей, наделенных обычными для животных способностями, жители Запада называли когда-то магами.
Антонина любила на время выскользнуть из человеческой кожи и понаблюдать за миром глазами животных, она часто записывала свои наблюдения, во время которых интуитивно постигала их опасения и умения, предполагая, чтó они могут видеть, чувствовать, чего боятся, что ощущают и вспоминают. Когда она входила в круг их знаний, происходил метемпсихоз чувств, и, словно котята рыси, воспитанные ею, она всматривалась в мир шумных, непоседливых созданий.
«…С ногами и маленькими, и большими, которые шагали в мягких тапочках или прочных туфлях, тихо или шумно, источая слабый запах материи или сильный запах крема для обуви. Тапочки из мягкой ткани двигались спокойно и деликатно, они не пинали мебель, и находиться рядом с ними было безопасно… приговаривая „кис-кис“, появлялась голова с растрепанными светлыми волосами и глазами, скрытыми стеклами больших очков, которая наклонялась над тобой… Скоро стало ясно, что мягкие тряпичные тапочки, светлая растрепанная голова и высокий пронзительный голос принадлежат одному и тому же существу».
Выходя за пределы самое себя, ставя свои чувства в один ряд со звериными, она занималась своими питомцами с неослабевающим интересом, и что-то в этой сонастроенности помогало тем чувствовать себя в безопасности. Благодаря уникальной способности успокаивать неуправляемых животных Антонина завоевала уважение и работников зоопарка, и мужа, который, хотя и надеялся, что наука сумеет найти этому объяснение, все же считал ее дар странным и мистическим. Ян, человек, преданный науке, приписывал Антонине «метафизические волны» едва ли не шаманской эмпатии, когда это касалось животных: «Она настолько чувствительна, что чуть ли не читает их мысли… Она становится ими… Она обладает поразительным и весьма специфичным даром, редчайшей способностью наблюдать и понимать животных, это какое-то шестое чувство… И так у нее было с самого раннего детства».
Каждое утро она наливала себе на кухне чашку черного чая, после чего принималась стерилизовать стеклянные бутылочки и резиновые соски для домашней малышни. Ей, зоопарковской няньке, повезло взять на воспитание двух рысят из Беловежской пущи, единственного реликтового леса, сохранившегося на всей территории Европы, экосистемы, которую поляки называют «пушча», и это слово означает древний лес, не оскверненный руками человека.
Беловежская пуща раскинулась на границе между современной Белоруссией и Польшей и объединяла эти государства на уровне мифологии и оленьих рогов, традиционно являя собой знаменитые охотничьи угодья королей и царей (у которых были здесь нарядные охотничьи домики); во времена Антонины пуща находилась под пристальным вниманием ученых, политиков и браконьеров. Самое крупное сухопутное животное Европы, европейский (или лесной) зубр, обитало под охраной в этих лесах; и сокращение поголовья зубров помогло оживить программу их сохранения в Польше. Двуязычная полька, родившаяся в России и вернувшаяся в Польшу, Антонина чувствовала себя как дома на этой зеленой перемычке, объединившей разные политические режимы, гуляя в сени пятисотлетних деревьев, в лесу, похожем на крепкий, хотя и уязвимый, снабженный всем необходимым организм, который не имел видимых границ. Нетронутые акры девственного леса были объявлены неприкосновенными, это царство самолеты облетают за многие мили, чтобы не пугать животных и не вредить растительному миру. Глядя вверх сквозь раскрытые парашюты древесных крон, можно иногда увидеть в вышине самолет, похожий на маленькую безмолвную птицу.
В пущу заглядывали охотники, хотя это было запрещено, – и детеныши животных оставались сиротами, самых редких из них обычно отправляли в зоопарк в ящиках с надписью «Живое животное». Зоопарк служил для них спасательной лодкой, и весь апрель, май и июнь – время появления потомства у зверей – Антонина поджидала капризных отпрысков, у каждого из которых был свой нрав и своя диета. О месячном волчонке мать и другие члены стаи обычно заботятся до двухлетнего возраста. Чистенький и общительный детеныш барсука любит долгие прогулки и питается насекомыми и травами. Полосатые поросята дикого кабана отдают должное любым отходам с обеденного стола. Детеныша благородного оленя, то есть олененка, ноги которого неуклюже разъезжаются на деревянном полу, выкармливают из бутылочки до середины зимы.
Любимчиками Антонины были Тофи и Туфа, трехнедельные котята рыси, которых пришлось кормить из бутылочки целых полгода, и даже в годовалом возрасте они еще не были самостоятельными (да и позже предпочитали гулять на поводке по оживленным улицам варшавской Праги, где прохожие, разинув рты, глазели на них). Поскольку в Европе почти не осталось диких рысей, Ян лично отправился за рысятами в Беловежскую пущу, а Антонина предложила держать их в доме. Когда летним вечером к главным воротам зоопарка подъехало такси, охранник бросился помогать Яну. Вместе они выгрузили небольшой деревянный ящик и перенесли его в дом, где Антонина уже была наготове с простерилизованными бутылочками, резиновыми сосками и подогретой молочной смесью. Как только подняли крышку, два крохотных меховых комочка в крапинку сердито уставились на людей, зашипели, принялись кусать и царапать руки, тянувшиеся к ним.
– Они боятся человеческих рук с таким количеством подвижных пальцев, – вполголоса пояснила Антонина. – И наших громких голосов, и резкого света лампы.
Рысята дрожали, «полумертвые от страха», как она записала в своем дневнике. Антонина аккуратно взяла за податливый и горячий шиворот одного, и, когда подняла с соломы, котенок повис безвольно и смирно, затем взяла второго.
– Так им нравится. Их шкурка помнит, как мать сжимала ее зубами, перенося их с места на место.
Когда она опустила котят на пол посреди столовой, они заковыляли по паркету, несколько минут изучая новый скользкий ландшафт, после чего спрятались под шкаф, как под нависающую скалу, и забились в самый темный угол.
В 1932 году по польской католической традиции Антонина выбрала для своего новорожденного сына имя в честь святого – мальчика назвали Рышардом, а сокращенно – Рыщ или Рысь. Сын ее, хотя и не был членом зоопарковской команды «четвероногих, пушистых или крылатых», присоединился к семейству как еще один игривый детеныш, который лепетал и цеплялся за все, словно обезьянка, ползал на четвереньках, как медвежонок, становился темнее летом и светлее зимой, как волчонок. В одной ее детской книге описывается, как три домашних малыша учились ходить в одно и то же время: ее сын, львенок и шимпанзе. Считая всех детенышей восхитительными, от носорога до поссума, она царила над ними как мать млекопитающих и защитница многих прочих. Образ, вовсе не чуждый для города, древним символом которого была полуженщина, полузверь: русалка, сжимающая меч. Как говорила Антонина, зоопарк быстро стал ее «зеленым царством животных на правом берегу реки Вислы», шумным Эдемом между городом и парком.