I I I
На следующий день после купания в озере мальчики сидели на самом верху большой, до третьего этажа, кучи, оставшейся на месте снесенного дома. «Гора», как настоящая, имела осыпи из серой трухи и уступы из кирпичных глыб, она была утрамбована ногами пацанов со всей округи. С ее вершины был виден их двор. Там возле подъезда прыгали через скакалку несколько девочек, среди них Костя узнал двух пляжниц. (Справедливости ради надо сказать, что они не столько прыгали, сколько спорили и вырывали друг у друга скакалку). С противоположной стороны пустырь граничил с «инкубатором», так новые друзья называли интернат. По правую руку – детский сад, по левую – улица, и за ней чужие дворы.
Говорили о том, что хорошо бы выкопать в «горе» подземный ход – и сидеть там. Что если нападут из других дворов, то можно вести оттуда «обстрел», – да и, вообще, в горе, наверно, зарыт «склад с оружием».
Вдруг Желтый истошно заорал – от неожиданности все вздрогнули:
– Кто в «барашки»?! Чур, не голю! (У него была странная привычка вопить ни с того ни с сего во все горло.) Кто последний, тот и галит! – крикнул он уже на бегу.
Всех сразу охватил яркий подъем, будто мальчики только того и ждали, чтобы броситься наперегонки. Но тут Серый перешел на шаг и крикнул:
– Орел! Ты сначала хапу протащи! Бегите-бегите – все равно нещитово. – И мальчики, растянувшись, тоже начали останавливаться.
Во двор выходили три двухэтажки: новая, из белого кирпича, с лоджиями, в которой жили Костя и толстяк Борька, и две старые, без балконов, с такой же, как на «горе», серой трухой, сыпавшейся из дыр. Когда-то, очень давно, они, очевидно, были окрашены охрой – об этом можно было судить по сохранившимся желтым пятнам под козырьком двускатной крыши. В этих двух бараках обитали все его друзья.
Сначала они собирались играть перед новым домом, но оттуда их прогнала Музыкантиха. Костя решил, что кличку ей дали за резкий голос, – Желтому тут было далеко. Он успел разглядеть среди виноградных лоз, скрывавших лоджию, безбровый, пунцовый лоб, изрезанный молниями гнева, да мокрые кудряшки, торчавшие скопищем маленьких змей. Мальчики перебежали за сараи к «косому» дому, который получил свое название за то, что стоял под углом к двум другим. В нем жили Желтый, Серый и Санька с Олежкой ─ они, разумеется, обижались, когда их дом называли «косым».
Костя не знал, что делать, когда сказали «ищи себе хапу», однако увидел, как мальчики достают из разных мест припрятанные куски сланца, и тоже нашел плоский камень. Потом нужно было положить «хапу» на ногу и обойти с ней ─ «протащить» ─ вокруг «барашков», составленных стопкой осколков керамической плитки, – у кого упадет, тот и голит. С этим Костя справился без труда, но, сколько ему не объясняли, никак не мог понять правила игры. Чтобы не выглядеть тупицей, притворился, что понял, – наделал ошибок, чуть не сгорел от стыда ─ и вдруг действительно, вопреки объяснениям, разом схватил даже не правила, а саму суть игры.
Из форточки на втором этаже косого дома высунулась белая, лохматая голова. Ко рту «дедок» прижал кулак, и Костя подумал, что он тоже собирается прогнать их, но тут мальчики замахали руками и закричали: «Леха, вылазь!» Голова моргнула белыми ресницами, затем скрылась, через минуту появилась снова и слабым, срывающимся голосом известила, что сейчас «вылезет».
Голова у Лехи была непропорционально большой, почему Костя принял его за взрослого. Одет он был в вылинявшую футболку, неопределенного цвета, с синим пятном, напоминающим отпечаток археоптерикса, в вытянутое трико с пузырями на коленях; из дырявых носов домашних тапочек выглядывали на свет розовые подушечки. Большой палец левой руки находился у него за левой щекой, правую щеку оттопыривала не то конфета, не то ягода. Леха лучился домашним покоем и благодушием: демон улицы еще не проник в него. Этим он отличался от пацанов – и они, кажется, это чувствовали.
– Ёха, – важно, не вынув пальца изо рта, протянул он для знакомства свободную руку и затем продолжил раздавать из кармана на заду черешни. В игре наступил перерыв.
Мальчики стреляли друг в друга косточками и рассказывали Косте, что Лехин большой палец от длительного сосания стал тоньше мизинца. Что только не делали, чтобы отучить Леху от пагубной привычки: мазали палец горчицей, связывали руки за спиной, «драли как сидорову ко́зу» («Самого тебя драли, как ко́зу», – огрызнулся Леха на Желтого.), однако все безрезультатно ― палец скоро совсем «рассосется». Леха, по словам его матери, сосет даже во сне. На все уговоры пацанов показать палец новый знакомый отвечал неизменно отказом. Внезапно Желтый схватил его за руку и выдернул ее изо рта. Леха успел зажать палец в кулак, который спрятал под мышку. Желтый принялся вырывать руку, ему на помощь пришел Серый. Он обхватил Леху поперек живота и стал тянуть в одну сторону, тогда как Желтый тянул за руку в другую. Но даже вдвоем они не могли ничего сделать: от обиды силы у Лехи утроились, он покраснел от натуги, черешня выпрыгнула из-за щеки и вывалялась в пыли. Вдруг Желтый присел и сдернул с Лехи трико вместе с трусами. Леха судорожно вцепился в резинку штанов. Желтый воспользовался моментом и выкрутил ему руку – кулак разжался и взорам всех предстал обыкновенный розовый палец, который был ни меньше, ни больше положенного, разве чище, чем остальные.
– А! Западло! Опозорили! – заржали мальчики. Костя растерянно улыбался, он уже не рад был такому вниманию к своей персоне: ведь это для него устроили представление.
Леха прыгал, пытаясь удержать равновесие и распутать трико. Он сдавленно мычал, роняя с белесых ресниц слезы. Тут Серый толкнул его в спину – Леха запрыгал быстрее и едва устоял на ногах. Тогда толкнул Желтый – Леха не удержался, хлопнулся голым задом на землю, но тут же вскочил с прилипшими к ягодицам песчинками.
– Э, кончай, Желтый, хорэ, – крикнул Серый.
– А-а! – закатил глаза Сашка и отвернулся: – Бабы все видели!
Прыгавшие через скакалку девочки прекратили свои распри и наблюдали за мальчиками. Поняли, что за ними тоже следят, сгрудились и стали о чем-то шептаться.
– Ну, мы будем играть – нет?! Вы замучили, Желтый! – закричал опять Серый.
Леха был уже в штанах и ходил кругами от Желтого.
– Мир, Леха? Мир ― или война? – нудил тот.
– Да иди ты!.. – пищал, вытирая слезы, Леха, но было заметно, что он уже сдается.
Наконец Желтый обнял его за шею и встряхнул:
– Леха – друган! Если кто к тебе будет лезть – говори мне. – И самодовольно подмигнул мальчикам.
В это мгновение от группы девочек отделилась Ирка, она подбежала и сразу закричала, подавшись вперед:
– Дураки! Вы че делаете! (Мальчики переглянулись и засмеялись.) Я все, Желтый, твоей матери расскажу! – Однако было ясно, что она никому ничего рассказывать не собирается.
– Рассказывай, – пробормотал Желтый с довольным видом.
– Возьмете нас в «барашки»? – затараторила снова Ирка и тут же замахала рукой: – Анжел, Марин!
– Да ну – баб! – возмутился Санька.
– Да ладно, пускай, – сказал, продолжая сиять, Желтый.
– Только всё, чур, с самого начала, – предупредила сухо Анжела.
Опять пошли хромать наперегонки – и, конечно, хапа свалилась у Лехи.
От него, кажется, только ленивый не убежит – девчонок и тех догнать не может. Сразу видно: голить ему предстоит до бесконечности. У него слезы стоят в глазах, дрожит подбородок. «Леха, штаны не потеряй!» – кричат при девочках съевшие все его черешни пацаны. Костя добежал до своей хапы, нагнулся за ней и замешкался чуть дольше, чем требовалось, – Леха вцепился в него обеими руками.
– Костян галит! – объявил он, едва сдерживая улыбку, и отправился за черту с другими игроками. ― Костян галит, ― повторил несколько раз Леха.
Костя уже пожалел, что поддался. Голить вообще обидно: все вдруг ни с того ни с сего объединяются против тебя одного ― а тут еще Леха стал важничать и покрикивать на него.
Санька был прав: в какую-нибудь серьезную игру с девчонками играть невозможно. Все начинают выделываться друг перед другом, азарт куда-то пропадает, его место занимает странная смесь из смущения и развязности – да и силы не равны. Поэтому неотвратимо следует переход к «бабским играм», в которых нужно браться за руки, кричать дурацкие слова, вроде «штандар – стоп!» или «цепи – закованы!», и совершать другие постыдные поступки. Однако Костю всегда озадачивала та готовность, с которой пацаны осуществляли этот переход, что в старом дворе, что здесь, в новом: на самом деле они не замечают нелепости происходящего или думают как он, что другие не замечают, и тоже прикидываются?..
К своему ужасу Костя увидел протянутую розовую ладошку, с отставленным мизинцем, и в состоянии близком к обморочному – при одной мысли о черных подтеках до локтя и обкусанных бородавках – стал тереть взмокшую пятерню о штанину.
– Ну, держи же! – нетерпеливо притопнула Анжела. Она сама схватила его руку – и Костя почувствовал, как стремительно глупеет, становясь неуклюжим. Единственное, что он сознавал, это то, что его плененная ладонь вспотела еще сильнее, поэтому старался держать ее лодочкой. Он потерял всякий интерес к тому, что творилось вокруг, прислушивался только к руке и готовился к тому, что вот сейчас она отдернет с отвращением свою ладошку и обзовет его «лягушкой» или «мокрицей».
Но Анжела словно ничего не замечала: она подпрыгивала, что-то кричала, перехватывала руку. Вдруг она присела, сжала его ладонь и завизжала:
– Держи-и-и! – Желтый врезался между ними со всего разбега – Костя нарочно разжал пальцы, чтобы не сделать ей больно, – и сразу словно гора с плеч свалилась.
Уводя в свой стан Анжелу, Желтый покраснел от удовольствия. Дураку ясно, что забрать он должен был его, Костю, а не девчонку. Во-первых, чтобы ослабить противника и укрепить свою оборону; во-вторых, просто чтобы над ним не смеялись. Вон стоит теперь, улыбается, моргает по сторонам. Нет, никогда бы Костя не пал так низко: выбрать девчонку, взять ее за руку и увести при всех. Западло… Бабский пастух!..
Только что Костя гнался за Желтым ─ который был похож почему-то на Серого, причем сосал палец, точно Леха, ─ и уже протягивал руку, чтобы схватить этот гибрид Серого, Желтого и Лехи, как вдруг очутился на матрасе, брошенном прямо на пол в пустой комнате. Резкие скачки из сновидения в явь всегда немного ошеломляют, особенно если просыпаешься в непривычной обстановке.
В открытую форточку вместе с прохладным шелестом влетал птичий гомон, однако, судя по слепящему ромбу на противоположной стене, было уже жарко. В его радужные пределы вторгалась, раскачиваясь, тень от ветки. Из кухни доносилось скворчание жира на сковородке, позвякивание ложки, пахло сладковатым чадом.
Не найдя под головой подушки, он тихо рассмеялся и дрыгнул в воздухе ногами. Потом взгляд его пустился в путешествие по потолку, выискивая среди разводов известки странные рожи. Он вспомнил весь вчерашний день – и тотчас начал «представлять». Внешне Костя оставался обычным мальчиком, но обладал теперь невероятными, сверхчеловеческими способностями – какими он еще не придумал. Сначала об этом никто не догадывается… (Костя быстро перевернулся на живот.) Вот он выходит во двор – его новые друзья даже представить себе не могут, кто перед ними; думают, наверно, что он самый обыкновенный мальчик. (Костя чуть не рассмеялся вслух, подобрал под себя локти.) Как бы не так! Однако надо решить, какие же у него способности… Он может прыгать выше дома и бегать сто километров в час!.. Хорошо раз, ну два раза перенестись, будто на крыльях, через дом; обогнать автомобиль – насладиться постигшей зрителей оторопью, но это быстро надоедает. Чего-то не хватало его фантазиям? – какой-то доблести, что ли? Он никак не мог решить, чего именно…
И вдруг его словно подбросило на матрасе – война дворов! Точно! Как он сразу не догадался! Вот где его способности раскроются в полной мере. Все вооружаются… Среди пацанов паника: враги из двора через дорогу хотят захватить гору. На горе возводится укрепление… Внезапно из-за угла выбегает вражеская пехота… «Так, тихо! Теперь все по порядку», – сдерживал он полет воображения. Какое будет оружие? Можно баллисты – нет, катапульты сделать, чтобы стреляли ненастоящими ядрами… Ладно, это он потом обдумает – все же нетерпение брало верх над желанием посмаковать детали. Вначале их двор терпит поражение – пока не появляется он, со знаменем в одной руке и мечом в другой. Что изображено на знамени?.. Это он тоже после решит. Он бросается в самую рубку, его меч разит направо и налево. (Костя уже колебался: настоящая это война или нет?) И вот под его ударами враги бегут, он преследует – берет пленных… Что дальше?.. Триумф!.. Он вспомнил репродукцию из маминых альбомов, которые любил рассматривать, когда больше нечем было заняться, она называлась «Триумф полководца». Полководец, ─ конечно, Костя ─ въезжал во двор на слоне. Его лицо опалено пожаром, волосы интересно спутаны, на виске кровь. (Со слоном, наверно, выйдет заминка… Но если война настоящая, то и слонов будет в волю). А вот и то, чего не доставало его мечтам: воздушные платья, веера, раскрытые в изумлении рты. Особенно один рот, с прозрачной родинкой над верхней губой…
Промчавшись галопом по Европам, Костя возвращается к самому началу, чтобы теперь без спешки все хорошенько обдумать и насладиться громом битвы. Однако ему снова приходится сдерживать себя, так как мысли неслись наперегонки с воображением. В конце концов он достал со дна полуразобранного чемодана отполированную его ладонями палку. Туда она была спрятана после запрета брать ее с собой. «Там другую найдешь, этого добра всюду хватает», – категорично сказала бабушка и захлопнула чемодан. Но только она вышла из комнаты, Костя тотчас сунул палку на самое дно, под одежду.
И вот это не палка, а двуручный меч – в зависимости от коллизии она становилась то мечом, то пулеметом, то рулем мотоцикла. (И все это богатство, заключенное в одном малогабаритном предмете, предлагалось бросить на старой квартире!) Рукоять впитала в себя его запах, приняла форму ладони. Сама палка стала чем-то вроде ключа от ящика Пандоры: стоило ему даже без всякой цели взять ее в руки, как тут же со всех сторон на Костю набрасывались враги, и нужно было отражать их натиск. Он снова сеет ужас и смерть, стараясь ступать как можно тише по теплому полу. Наступает в переместившуюся со стены горячую трапецию, в которую превратился солнечный ромб. Звон оружия и крики умирающих больше похожи на пыхтение и подавленные вздохи.
Он в третий и в четвертый раз обратил неприятеля в бегство – наконец война надоела. Ромб переполз уже под окно. Костя выглянул в соседнюю комнату: там никого не было. Большой будильник отдавался в пустых стенах, как метроном. Он стоял под единственной в доме кроватью рядом с тарелкой, полной засохших черешневых косточек. Ажурные стрелки показывали без четверти восемь. Костя хотел уже вернуться в постель, но вспомнил, как ноет тело, зудит затылок после жесткого ложа, и прошел через комнату в лоджию.
С минуту он щурился на зубчатые листья и зеленые усы, на залитые солнцем круглые горы. Свесился из окна, обжегся о подоконник. Дотянулся до тугой, с матовым налетом грозди, выколупал твердую, как орех, тусклую ягоду. Раскусил и тут же выплюнул. Посмотрел вниз, и его снова передернуло от одного вида ярко-зеленой кожуры на асфальте.
Костя сорвал несколько виноградин и прошел через другую дверь на кухню, оттуда тянуло уже горелым. После яркого света он не сразу разглядел маму и бабушку. Бабушка пекла блины, а мама, в бигудях под косынкой, читала переломленный журнал и собирала пальцем тесто со стенок кастрюльки.
– Не лапай, кошка, лапой, – ударила она его по руке, когда он хотел отщипнуть готовый блин. – Испорченные бери.
– Взял все-таки свою дурацкую палку, – сказала мама – Костя и забыл, что у него под мышкой палка, – бросила в кастрюлю ложку, нож, лопатку и грохнула все в раковину. Бабушка посмотрела на Костю, но ничего не сказала.
Он спрятал палку за спину, протянул горсть зеленых ягод.
– А у меня вон чего есть.
– Больше не рви чужое.
– Не чужое, раз в нашем окне растет.
Сильные пальцы повернули его голову к двери и подтолкнули в затылок.
– Иди умойся. Ты постель заправил? – понеслось вдогонку. «Какая это постель!» – возмутился про себя Костя.
В следующий раз Костя появился на кухне с книгой под мышкой. Он попробовал ее укрепить с помощью сахарницы в центре стола.
– Убери книгу – за столом не читают, – сказала мама и демонстративно захлопнула журнал, забросила на холодильник. (Кроме нового холодильника, стола и трех табуреток, на кухне ничего не было: посуда громоздилась прямо на полу).
– Чита-а-ают – сама-то читаешь, – успокаивающим тоном протянул Костя, но не успел и глазом моргнуть, как книга отправилась вслед за журналом.
– А-а, я страницу не запомнил!
– Я запомнила: двадцать вторая, – выразительно посмотрела мама. – Уже год читаешь…
– Не год. Ба, а что она у меня, когда я спал, подушку из-под головы утащила, – пожаловался Костя, стоявшей у плиты бабушке.
– Сколько раз тебя учить: нельзя говорить о присутствующем в третьем лице, ─ сказала мама.
– А подушки воровать можно?
– Разве матери такие слова говорят: «воровать»? А потом, ты сам должен был догадаться уступить. Какая-то псина паршивая, которой все равно, на чем дрыхнуть, будет нежиться на подушке, тогда как мать, молодая, интересная женщина, спит на голом матрасе…
– А-а! – закатил глаза Костя. – Тоже мне – молодая, интересная!..
Мама хотела ущипнуть его, но Костя быстро отдернул голову.
– Дай ребенку поесть спокойно, – вмешалась бабушка.
– Он у тебя до сорока лет будет ребенком. Повожает тебя бабушка. – Это уже Косте. – Эгоист вырастит. – Это бабушке.
– Не вырастит, – промямлил с набитым ртом Костя, радостно покачивая под столом коленями. – А я, между прочим, всю ночь промучился, уснуть не мог. (Получилось: мефуфофем, фу ноф пфомуфефя, уфнуф не моф.)
– Промучился! Даже не почувствовал, как я подушку вытаскивала, – дрых без задних ног. – Вдруг она поймала его голову, притянула к себе, но Костя вывернулся, и вместо поцелуя попала ему носом в глаз.
– Стол перевернете! – прикрикнула бабушка.
– А-а! – завопил Костя с полным ртом. – Она мне носом глаз выткнула, ничего не вижу!
От боли он закрыл оба глаза и представил себя совершенно слепым.
– Ну, вот доигрались. – Это бабушка.
– Нечего башкой было вертеть. – Это мама.
– Ничего проморгаешься. – Это опять она.
– Ну-ка, открой, я погляжу. – Костя почувствовал на своем лбу жесткую ладонь – это бабушка.
– Не мову́!
– Здоровый-то открой, не придуривайся. Ну, подумаешь, окривеешь, – правда, ни одна дурочка потом не посмотрит, будешь всю жизнь на материной шее сидеть. Квазимодинка моя… – Воспользовавшись его беспомощным положением, мать поцеловала его в щеку.
– Уйди! – закричал Костя и с отвращением вытер влажный след от поцелуя. – Ну, ба, ну скажи ей – чего она лезет!
Натягивая мятые джинсы – они всю ночь пролежали в углу, – Костя думал: почему мама совсем не похожа на бабушку, а он не похож ни на ту, ни на другую. Ну он-то, ладно, в отца пошел – так все говорят, и мама в первую очередь. Заметив, как он смеется, насупив брови, она обязательно воскликнет: «О! Вылитый папаша, его гены!» – сам Костя отца помнил смутно. Положим, он на нее похож не меньше: как-то на своей фотографии Костя подметил совершенно одинаковое с ней выражение: отрешенно-пристальный взгляд в сочетании с капризно выпяченной нижней губой. Но почему мама с бабушкой совсем не похожи? – ну ничего общего. Может быть, бабушка удочерила ее и скрывает это от всех? У мамы пепельно-золотистые волосы, серые глаза – ни в профиль, ни в фас ни одной схожей черты. А по характеру они полная противоположность друг другу…
– Ма, я на улку, – крикнул он из прихожей – не то спросил, не то поставил в известность – и скорее, пока не услышал ответ, захлопнул за собой дверь.
Только внизу присел, словно бегун на старте, чтобы натянуть задники навечно зашнурованных кедов. Сквозь карман леденил бедро похищенный из холодильника кусок колбасы. Он вел его, как путеводная нить, к сараям.
Едва Костя повернул за них, как навстречу вскочил долговязый щенок и что было силы начал мотать головой и хвостом, подпрыгивая передними лапами. Тут же его восторг передался Косте.
– Ах ты собачатина паршивая! Ах ты морда противная! – От собственных слов у него защипало в носу. Он обнял собаку, дал облизать лицо, губы – тонкий, вездесущий язык попал Косте в рот. Он оттолкнул щенка и начал отплевываться.
Щенок прибился к их двору несколько дней назад. С легкой руки Серого ему дали кличку Вулкан. За сараями построили будку из досок и куска толи, пол выстлали травой. Однако Вулкан предпочитал валяться в тени у забора. Его силой заталкивали в конуру, но, постояв с опущенной головой и постучав по стенам хвостом, он тут же выскакивал на улицу, стоило мальчикам отвлечься на что-то другое.
Серый сразу определил породу: это ― «вео», то есть восточно-европейская овчарка. Кто-то спросил: может, это все-таки – немецкая овчарка? Нет, возразил Серый тоном знатока, у «немца» чепрак должен быть черный, а так как Вулкан весь серый, следовательно он ― «вео». У него дома была книга по собаководству ― поэтому все прислушивались к его мнению, ― в ней так и было написано: «в.е.о». Один толстяк Борька возразил, что это «не вео, а смесь бульдога с носорогом».
– Сам ты смесь! Смотри, дурак, лапищи какие! Разве у дворняг бывают такие лапы?
– Если это ─ дворняга, почему у него тогда уши почти-что стоят, как у овчаренка? – насели на Борьку пацаны. Тот, чтобы не спорить сразу со всеми, решил уступить: возможно, в нем есть примесь овчарки.
– Дурак, это в тебе примесь! – сказал Серый. – А как у него изо рта хорошо воняет! – Все стали по очереди нюхать пасть Вулкана, даже Борька приблизил свой нос, но только поморщился.
– Нёбо черное – сейчас видно, злой будет, – продолжал блистать эрудицией Серый.
Позже, однако, выяснилось, что Вулкан, ─ скорее, сука, чем кобель. Впрочем, это открытие не пошатнуло авторитет Серого в области собаководства: Вулкан для пацанов так и остался Вулканом и, если не чистопородной овчаркой, то все же хороших кровей.
Дальше Костя шагает опутанный силками обожания. Он то и дело останавливается, чтобы отломить кусочек колбасы и кинуть в траву.
– Вулкан! Ищи! – Вулкан стремглав бросается выполнять приказание, Костя чувствует в себе призвание дрессировщика. Вот бы сейчас его видела Анджела Дэвис2, как дразнили Анжелку, из соседнего подъезда. Он старается представить, что бы такое сказал ей при встрече.
Костя уже знал ее родителей. Мать, болезненного вида, в ярком халате, имела обыкновение, мечтательно глядя вдаль, пить чай в окне лоджии из огромной, цветастой кружки. Отца он чаще встречал, переносившим тяжести, – всегда в мыле, в неизменной белой рубашке и галстуке. То выгружает из багажника ящики с фруктами, то, накинув синюю рабочую куртку, тащит наверх половину замороженной бараньей туши, то носит с подручными шкафы от диковинной еще «стенки» – мода на серванты подходила уже к концу, но стенки вызывали пока осторожное любопытство. Затем садится за руль такого же экзотического «жигуленка» и уносится прочь, как джин Сулеймана, чтобы снова появиться со связкой труб на крыше или с мешком смарагдов на заднем сиденье (так думал Костя, наблюдая, с какой бережностью он достает тяжелую ношу). Дома у них жила пучеглазая моська по кличке Джулька (в просторечье порода называлась «карликовый олень»), ее злобный, визгливый лай проникал сквозь стены, поэтому повод для разговора напрашивается сам собой.
Лучше, если она будет гулять с собачонкой. Он придумал первую фразу – в ней ему слышится ирония и намек на искушенность. Репетируя, Костя бросает на ходу небрежный жест в сторону Вулкана:
– Интересно, что получится, если скрестить «карликового оленя» с вео?..
Внезапно он попятился, прижался к стене сарая: возле их дома Анжела выгуливала свою моську. Она не заметила Костю, потому что следила заспанными глазами за справлявшей нужду собачонкой. Сердце куда-то пропало, а потом бешено заколотилось. Когда начинают сбываться самые смелые мечты, думаешь только о том, что было бы лучше, по крайней мере, намного спокойнее, если бы мечты оставались мечтами.
Простой и легкий план познакомиться с Анжелой казался ему уже невыполнимым. Костя пошел вокруг сараев в обратном направлении, напрасно уговаривая себя успокоиться. Сейчас он был уверен – хоть и тешил себя надеждой, будто это не так, – что ни за что не осмелится выйти из своего укрытия. Он приблизился к цели с другой стороны. И вдруг – в дальнейшем он всегда ждал этого толчка в решительную минуту – сомнения отступили, волнение улеглось, и, словно повинуясь неведомой силе, несущей его вперед, ни о чем не думая, с пустой головой и сердцем, он шагнул из-за сараев. Тут же защемило в груди, но было уже поздно…
Скармливая на ходу остатки колбасы Вулкану, Костя лихорадочно вспоминал вступление к своей речи. Уже залилась лаем мерзкая собачонка, уже Анжела повернула к нему лицо, и Вулкан приподнял уши (которые Серый безуспешно склеивал изолентой, чтобы они стояли) и наморщил удивленно лоб. Уже с языка просилось: «Интересно, что получится»… Как вдруг молнией пронеслось: «Ничего не получится: Вулкан – тоже сука!» Словно во сне, с предчувствием дурноты Костя прошел мимо, даже не поздоровался ― остановился он только за домом. Тяжело ухало в груди, будто он сорвался в пропасть, долетел до дна, но в последний момент проснулся.
Он схватил себя за волосы и закричал без звука, открывая только рот: «Ой, дура-а-ак! Какой же дура-ак!» Любому дураку известно, что нельзя скрестить двух животных одного пола. Хотя он имел в виду всех вообще вео, а не только Вулкана. А, ладно… В любом случае, все погибло – и он погиб: подойти, раскрыть уже рот, а потом убежать, как ошпаренный, не сказав ни слова, – что может быть хуже. И что теперь она будет думать о нем? Что будут думать ее подружки, которым она расскажет о его выходке? А также, возможно, пацаны, которым расскажут подружки?.. Как бы там ни было, больше он никогда даже не посмотрит в ее сторону, будет обходить за километр…
Костя подзывает Вулкана, теперь тому (или той) предстоит отыскивать предметы несъедобные, но от этого не менее ценные. Он достает из кармана образцы: складной нож, стреляную гильзу, перегоревшую батарейку. Вулкан не отводит глаз от его рук. Костя выкидывает батарейку и дает понюхать собаке нож. Замахивается, будто собирается бросить, прячет нож за спину, а сам показывает в траву: «Ищи, Вулкан, иши!» Хвост на мгновение замирает, Вулкан оглядывается, но затем продолжает гипнотизировать карман.
– Ну и ду… ра же ты, Вулкан! – говорит сердито Костя. Ему ничего не остается, как обыскивать траву самому.
Какие только сокровища не сыплются из окон на задворках домов – золотой дождь! Вот и этот нож два дня назад он нашел как раз за этим домом. В надежде, что находки подобно грибам растут под одними и теми же деревьями, Костя останавливается под яблоней: здесь он и валялся, когда его взгляд набрел на блеснувшее в траве лезвие. Хотел крикнуть «чур, мое!», но крик застрял в пересохшем горле.
– Костян ножичек нашел! Вот ему повезло! Вот тебе, Костян, повезло! – заорал вместо него маленький Олежка, брат Саньки.
– Я сначала думал, пробка блестит, – пригляделся: ого себе – ножичек! – объяснял чуть позже Костя, бдительно следя за переходившим из рук в руки ножом. – Ну-ка, дай мне: я сам еще не видел. – Дрожащие пальцы выхватили нож у Саньки. – Мне как раз такой складничок нужен… – добавил он, чтобы пресечь любые посягательства на его собственность.
Находка вызвала разные предположения. Наверно, кто-то играл в «ножички» – нож отскочил от яблони, и его не нашли. Совсем не обязательно, чтобы он отскочил, говорит Санька, его могли втыкать в землю и попасть в «пропащее место». Есть такие места на земле, если туда что-то упадет, то потом, сколько не ищи, ни за что не найдешь. Даже «чертик-чертик, поиграй да отдай» не помогает. Будешь прямо смотреть на пропажу, а увидишь одно пустое место. Все соглашаются: точно, бывает, обронишь на ровном полу какую-нибудь ерундовину, а она как сквозь землю провалится. Зато такие места и одаривают щедро, как в этот раз Костю, – только не всех и не всегда, ─ продолжает развивать свою теорию Санька. (Он считается самым добычливым, поэтому его слушают.) Но если уж задумаешь что-нибудь найти и будешь постоянно думать-думать об этом, то обязательно найдешь. Косте начинает казаться, что он действительно хотел найти именно ножик.
– Я раз задумал часики найти, – рассказывает дальше Санька. – Все время ходил, думал-думал об этом. Потом пошел на рыбалку, стал удочку распутывать – оба! ― часики лежат на песке.
– Было-было – правда, – подтверждает Олежка. – Он их потом маханочке отдал.
– Дурак, лучше бы сам носил, – говорит Серый.
– Мне они на фига? – возражает равнодушно Санька.
Костя замечает, как прямо на глазах его ножик тускнеет в сиянии Санькиных часов. Одно утешение, что их у него забрали, следовательно, блеск этот эфемерный, а нож ─ вот он, пожалуйста, всегда при нем, острый как бритва, с черной рукояткой.
Костя обошел за домами весь двор, но ничего стоящего не нашел: две перегоревшие батарейки да дохлого голубя. В другое время последняя находка могла иметь какую-то ценность, поэтому он поплевал на него: «Плюнул три раза – не моя зараза, а того кто убил», – и запомнил, где лежит голубь. Им можно, например, пугать девчонок или подбросить в кастрюлю Киндесфатеру. Этот лысый немец, живший в соседнем с его, не «косом», доме имел обыкновение студить на подоконнике свой обед. Мальчики рассказывали, как подкинули ему туда мышь из мышеловки и залезли на сараи понаблюдать, что будет дальше. Ганс надел очки, потом осторожно за хвост выбросил «сувенир» в палисадник, соскреб верхний слой и стряхнул ложку туда же. Затем сел в глубине кухни и начал есть прямо из кастрюльки.
Во дворе без ганса было полно врагов, кому не мешало подложить дохлятину. Взять ту же Музыкантиху, или ее подругу Пузикову. Первая была жилистой, желтушной, на выгнутых как у козла, мускулистых ногах; вторая – розовый студень в розовых рейтузах: вечно рассядется так, чтобы всему двору трусы было видно. Несмотря на различие в сложении, их можно было принять за родных сестер: морды у обеих были как у злых мопсов. На мальчиков они смотрели всегда с ненавистью и подозрением: стоило тем приблизиться к клумбам или бельевым веревкам, тут же из окна раздавался повелительный окрик. Пузо могла запросто кипятком ошпарить, она жила на втором этаже, ее дверь была напротив Костиной. А у Музыки ─ сын-«дебил», в восьмом классе: если поймает, сразу начинает пальцы выкручивать.
Но обитали во дворе и безвредные чудища. Дядя Коля Пузырь был толще и огромнее всех в их районе, а возможно, и в городе. Он был даже толще, чем Пузикова и ее муж вместе взятые. (Это его Костя встретил в первый день, с банкой пива, когда тот шел к Пузикову, с которым они то ссорились, то мирились). Несмотря на то, что по швам его необъятных брюк были вшиты клинья, они все равно не сходились на чудовищном брюхе ― верхняя пуговица была всегда расстегнута. Ходил он в выцветшей майке и шлепанцах, гардероб дополняли засаленные помочи. Багровое лицо, грудь и загривок Пузыря покрывали черные угри, как будто его круто поперчили. Голос напоминал сиплый свисток. Он приходился каким-то родственником Саньке и Олежке.
Обычно Пузыря можно видеть за доминошным столом под ивами, там собирались игроки в секу. Рядом сдает карты его закадычный друг Витя Вмиреживотных. Свое прозвище он получил за устрашающий вид: квадратное туловище насажено на короткие, кривые ноги; длинные руки свисают ковшами до колен; смоляные космы рассыпаны по плечам. Когда он шепеляво заикается, в черной дыре между двумя ископаемыми бивнями игриво извивается розовый язык. «Не будешь слушаться, отдам тебя Вите Вмиреживотных», – пугали мамаши малышей. На самом деле был он вполне безобидным, его любимое занятие, как и у Пузыря, резаться в карты под ивами.
Как только дневная жара уступает место вечерней духоте, из домов появляются их обитатели. На «главной» скамейке собираются домохозяйки во главе с Музыкантихой. Скамейка установлена таким образом, чтобы с нее был виден весь двор – и чтобы весь двор видел ее. Мальчики старались не попадать в их поле зрения, сбоку же они напоминают сторукое, стоногое существо, которое вытягивает одну ногу, потом другую, чешет ее и в то же время подбирает под себя остальные. Достает что-то из носа, сложив на груди свободную пару рук, при этом одергивает подол. Кивает одной головой, сокрушенно покачивает другой и подозрительно озирается третьей. «У него тысяча глаз, или сто тысяч, или даже больше»…
Под ивами тоже все идет своим чередом: на земле бутылка вина, накрытая граненым стаканом, на столе пачка папирос, спички рассыпаны и сложены кучками – картежники играют на спички, – в руках замусленные карты. На лицах глубокая задумчивость. В окне Киндесфатер мирно ест свою чечевицу. Ничто, казалось, не предвещает бури.
Вдруг немец замирает с набитым ртом, высовывается наружу, стараясь заглянуть в соседнее окно – там Гудя начинает настраивать гитару, – уносит кастрюльку, закрывает свое окно. Скамейка тоже приходит в волнение.
– Давно не слыхали! – ядовито восклицает Музыкнтиха, чтобы привлечь внимание всего двора. – А сейчас певец Вуячич вам чечетку зафигачит!
Другие скамейки тоже настораживаются, один стол под ивами остается безучастным к происходящему.
Гудя, не замечая вражеской вылазки, ставит на подоконник магнитофон, сверху водружает микрофон, крутит какие-то ручки. У него рябое, в сплошных веснушках личико, в обрамлении сальных, грязно-желтых сосулек; грудная клетка напоминает стиральную доску. Он садится на окно, поджав под себя ногу, сгибается над микрофоном и берет первый аккорд. «Шизгарес ё бэйби шизгарес у-у-у», – гнусавый, мяукающий голос летит из динамиков. Музыкантиха, а следом Пузикова и вся главная скамейка пытается перекричать певца. Какое-то время Гудя не обращает на них внимания, однако поднятый ими крик мешает ему петь. Тогда он откладывает гитару, склоняется к микрофону: «Облить бы вас всех бензином да сжечь!» – врубает настоящую «шизгару» и куда-то проваливается. В окне возникают две отбивающие ритм, морковного цвета пятки ─ теткам ничего не остается, как изливать свой яд друг на друга.
И вот однажды весь этот заведенный порядок был нарушен самым неожиданным образом. В тот день Костя нечаянно заснул после обеда, что случалось с ним редко, и проспал несколько часов кряду. Проснувшись, он почувствовал, что творится нечто странное. Он умылся, но ощущение нереальности и какой-то занемелой легкости не проходило. Тогда он оделся, вышел на улицу – и там вновь засомневался: а точно ли он пробудился.
Весь двор был уставлен оседланными животными: ишаками, лошадьми, верблюдами ― даже к пустовавшей, что было само по себе невероятно, главной скамейке привязали двух ослов. Воздух напряженно вибрировал от их движения, бряцанья, храпа, а так же от гортанного говора спешившихся наездников. Над разномастным табуном, – в основном, тут были ишаки, всего два верблюда и несколько жеребцов – плыла вечерняя дымка, напитанная запахом табака, конюшни, кислого молока и сладкого кухонного чада. Костя решил, что видит сон про монголо-татарское иго. Неожиданно над спинами ослов мелькнули головы его друзей – они как всегда были в гуще событий.
Санька объяснил Косте, что это еще ерунда – вот, когда отец Карима умер и его хоронили, пришлось ставить во дворе юрту, потому что в комнатах все гости не поместились, а сегодня на поминки съехались одни близкие родственники. Карим обычно не принимал участия в их играх, поэтому Костя был едва знаком с ним.
Возле подъезда старого, не «косого», дома, где жила семья Карима, собралась толпа мужчин. Старики были в меховых шапках и жупанах, подпоясанных платками, молодежь – в пиджаках. Тут же на земле лежал связанный серый баран. Вокруг, визжа, бегали сестры и братья Карима – Костя и не подозревал, что у него их так много. Сам Карим, обычно тихий и незаметный, покрикивал на мелюзгу, задирал взрослых, вырывался с громким смехом, когда те ловили его, убегал и снова возвращался – важно прохаживался среди мужчин, заложив руки за спину. Его чумазая сестренка, с тугим эпикантусом и щеками, была занята тем, что настойчиво тыкала пальцем в глаз барана. Подол ее пестрого платья купался в пыли, поверх была надета бархатная жилетка, под низ – штопанные шаровары. Девочку несколько раз прогоняли от барана, но она опять садилась на корточки возле его головы. Сначала она только трогала напряженно-бессмысленный, окруженный желтой радужкой зрачок, баран при этом закатывал глаза и дергался. (Костя с замиранием следил за ней, боясь, как бы она не выколола похожий на человеческий глаз). Вдруг она, поджав ожесточенно губы, надавила пальцем на глаз ― баран дико заорал и взбрыкнул. Девочка отлетела, села на землю, прошло секунды три прежде, чем она заревела. Аксакал в треухе что-то гневно крикнул и ткнул в ее сторону тростью. Подбежала старшая сестра, рванула девочку за руку ― она описала дугу в воздухе, ― отшлепала наотмашь – та залилась еще пуще, – и увела в дом. Баран продолжал истошно блеять и брыкаться, тогда другой аксакал, помоложе, пнул его носком мягкого сапога несколько раз под ребра. В баране что-то екнуло, он перестал блеять и лишь хрипел и водил боками. Мальчики отошли на всякий случай подальше.
В этот момент к подъезду подъехала черная «волга», казахи расступились, глядя через ветровое стекло в салон машины. Оттуда вышел дородный мужчина, в бархатном пиджаке, он пожал руки аксакалам и остановился поговорить с таким же холеным казахом, в замшевой куртке. Тем временем из машины вышли две казашки, в газовых косынках, в строгих костюмах, и направились в подъезд. Бархатный пиджак, продолжая что-то рассказывать – при этом все замолчали и слушали его, – открыл багажник и поманил двух рослых парней. Те схватили за ноги и бросили на землю еще одного, черного, барана рядом с серым.
Мальчики побежали за дом. Ухватившись за водосток, они вскочили на выступ фундамента и заглянули в открытое окно кухни. Под самым носом у них шипела, лопаясь и стреляя, огромная во всю плиту сковородка. На нее немолодая казашка бросала шарики из теста. Из-за голубого чада трудно было что-либо разглядеть, но, судя по стуку ножей, громыханью скалок и каркающему женскому говору, здесь яблоку негде было упасть.
– Э, кет, бала… пошел! – прикрикнула на мальчиков казашка, замахнувшись рукой в муке.
Мальчики спрыгнули вниз и перебежали к другому окну. Там на полу стоял один коротконогий стол во всю комнату, вокруг стола на коврах лежали вышитые подушки. На стульях возле двери сидели две гостьи, приехавшие на «волге», и беседовали со старухой, облаченной в какой-то белый, бедуинский тюрбан.
Уже в сумерках казахи установили над выкопанной посреди двора ямой закопченный казан, который едва могли унести двое мужчин. Женщины натаскали ведрами воду, под казаном развели огонь. К костру приволокли двух баранов. Один мускулистый казах, с засученными рукавами, подтащил черного барана поближе к огню. Вдруг он ловко задрал барану голову – в руке блеснул желтым пламенем нож – и в несколько движений перерезал горло. Баран быстро-быстро завилял куцым хвостиком, под шкурой пробежала судорога, забулькало – в эмалированный таз толчками ударила кровь. Подождав, когда кровь стечет, резчик выволок второго барана. Мальчики, как завороженные, следили за его рельефными, безволосыми руками.
Серый баран бешено забился и, смешно разевая рот, заблеял. Тогда самый толстый казах, с трясущимся, как желе, потным брюхом, сел на него верхом. Вокруг раздались шутливые замечания, толстяк подпрыгнул на баране, держа воображаемые поводья, как если бы под ним была лошадь, и что-то весело крикнул в ответ. Первый казах сжал жертве челюсти и загнул назад голову, но баран вдруг с силой крутнул головой, вырвался и еще смешнее отчаянно заблеял. В толпе раздался хохот. Кто-то снял брючный ремень и накинул петлей барану на храп. Боец намотал ремень на руку, рывком загнул голову и перерезал горло. В серой овчине блеснула черной глубиной прореха, тут же толчками хлынула густая струя. Баран несколько раз дернулся и замер. Спустив кровь, казах сдернул ремень. Нижняя челюсть отвалилась, словно баран продолжал блеять, но весь голос ушел вместе с кровью.
Освежеванную первую овцу уже потрошили, вытягивая за язык гирлянду пахнущих сыростью и навозом внутренностей. Когда обе туши были разделаны, а мясо большими кусками брошено в кипящий котел, женщины во главе со старухой, в тюрбане, вынесли на досках раскатанное тесто.
Желтый выпросил у жирного казаха круглый, голубоватый потрох, в прожилках, который тот собирался бросить в огонь, но со смехом отдал ему. Мальчики торжественно отнесли «бараньи яйца» на палках за сараи и там под фонарем размозжили, бросив сверху большой камень. Затем вернулись и с дикими воплями гонялись друг за другом среди людей и животных, смотревших на костер размноженной огненной точкой вместо глаз.