I
Зной в сердце Азии в середине лета.
Озеро у берега кишит, как нерестилище. Плеск и хриплые вопли не смолкают ни на минуту.
– У меня зубы сами стучат, ― говорит, выпятив дрожащую челюсть, серый от холода Олежка. Гусиная кожа не дает скатываться высыхающим каплям.
– Этот песок тоже из пустыни, что ли? ― спрашивает Санька, брат Олежки, продолжая прерванный купанием разговор. Опершись на локоть, скрестив облепленные трусами ноги в песочной чешуе, он цедит из кулака белую струйку. У братьев круглые, остриженные головы, выгоревшие на солнце, и синие киргизские глаза. Несмотря на то, что Санька на несколько лет старше, у Олежки голова даже больше.
– Откуда же он, по-твоему, с неба, что ли? ― говорит с иронией Серый, который лежит на животе и что-то пристально разглядывает у себя под носом.
– В этом песке золота немерено, ― огорошивает он мальчиков. Серый здесь старше всех. У него всегда сонное лицо: черные глаза прикрыты густыми ресницами, рот разинут, словно при насморке, уши оттопырены. Волосы как смоль, с радужным отливом на солнце. Мать у него ― гречанка, отец ― русский.
– Золото ― где золото?! Все мое ― никому не дам! ― Начинает дурачиться Костя, сгребая под себя песок.
– Дурак, в любом песке золота до фига, а то бы он тебе так блестел, да?
– Серый, ты гонишь что ли, я не пойму? ― Санька внимательно смотрит на Серого. Тот слюнит палец и что-то вылавливает в песке.
– На, гляди.
– Почему тогда его никто не собирает?
– Собира-а-ают! Просто мы не знаем… Они, когда никого нет, собирают. А прикинь: если со всей пустыни золото собрать ― сколько будет!
– Ого!..
– Гора-а!
Какое-то время они задумчиво вылавливают из песка частицы с металлическим блеском.
– А пошлите походим, ― может, где поболе золота найдем, ― предлагает Желтый, который, выуживая золото, высунул от усердия язык. У него круглое, приплюснутое лицо в зеленоватых веснушках ― и из этой размазанной по тарелке горошницы брызжут шальные глаза.
Маленький Олежка предлагает набрать песку в мешок и отнести домой. Все встают, отрясая ладони.
– Где тут мешок возьмешь? ― возражает Серый, глядя прозорливо вдаль.
Напоследок они бросают тревожный взгляд на втоптанные в песок кеды, трико и перекроенные из старых брюк шорты.
– Не утащат, пока мы ходим? ― чешет задумчиво ногу Санька.
Серый тут же находится:
– Тетя! ― кричит он, заметив приподнявшуюся голову в темных очках, и указывает на одежду. ― Посмотрите ― мы сейчас придем.
Они не спеша бредут, заглядывая в урны. Мокрые головы похожи на луковицы, ноги-лыжи взметают золотоносный песок. Неожиданно Серый нагнулся, подобрал что-то с земли, ополоснул в фонтанчике.
– Это ― ананас, мы такие в Москве покупали, ― говорит Костя.
Если быть точнее, это ― хряпка от ананаса, с остатками мякоти.
– Э, ты чо ― зашкваришься! ― кричит Костя, заметив, что Серый подносит огрызок ко рту, но тот все равно вонзает в него зубы. Затем протягивает Косте.
– На попробуй, ― Костя морщит нос: «бе-е».
– Дай мне, если он не хочет, ― говорит Санька.
– Дурак ― вкусно…
Ананас переходит из рук в руки и возвращается к Серому. Тот, скосив глаза, выгрызает его до кожуры. Друзья неотрывно следят за ним.
– Мне хоть оставьте… ― не выдерживает Костя.
– На, тут еще осталось малёхо.
Забыв про золото, мальчики возвращаются на свое место. Недоуменно озираются по сторонам.
– Э, слушайте, где наши вещи! ― восклицает с энтузиазмом Серый.
– Что ли украли? ― спрашивает Олежка и заглядывает старшим в глаза.
– Нормально! ― усмехается Костя. Он уже представляет, как будет возвращаться домой без штанов – вдруг Санька кричит:
– Дураки! Вон та теханка, вон наши вещи!..
Стремглав они мчатся к своей одежде, падают, разметав раскаленный верхний слой песка. Все-таки к радости обретения штанов примешивается легкое разочарование: настоящее приключение, что ни говори, сорвалось.
За время их отсутствия среди пляжников появились новые лица. Это ─ две девочки. Они только что пришли и еще не раздевались. Пока одна достает из пластмассовой корзинки покрывало и целлофановый пакет с провизией, другая побежала к воде. В пакете вместе лежат помидоры, баночка вишневого варенья, нарезанный хлеб и большой кухонный нож. Варенье пролилось, нож продырявил целлофан и теперь из него капает темно-красный сироп. Девочка приподняла мешок, закричала:
– Анжела, дура! Смотри что!..
Бродившая в воде Анжела ахнула и побежала назад. Подружка резко повернула мешок ей навстречу ― белоснежное с голубыми оборками платье пересекла пулеметная очередь бордовых брызг.
Анжела остановилась как вкопанная, – развернув юбку, разглядывала косые пятна, которые, высыхая, становились фиолетовыми. Затем выразительно посмотрела на подругу.
– Ба-а, Ира ― дура!
Ира в испуге зажала рот, в глазах ее читался неподдельный ужас.
– Оно же теперь не отстирается!.. ― сказала Анжела.
Женщина, караулившая шорты, приподняла очки, чтобы лучше разглядеть пятна.
– Иди скорей застирай в озере, – посоветовала она.
Анжела развязала пояс, но, покрутив и поболтав его концами, не стала снимать платье, а вырвала кровоточащий пакет у перепуганной подруги и решительным шагом направилась к воде. Ира осталась в немом оцепенении, с прижатой ко рту рукой.
Мальчики наблюдали за происходящим, как за драматическим представлением. Когда Анжела проходила мимо, Санька крикнул ей:
– Дай отопью.
– Сейчас-с, – ответила она, не взглянув в их сторону. Зашла в воду, утопила пакет, прополоскала вместе со всем содержимым. К варенью через дыру добавилась озерная вода, получился морс.
– Вот дура! – сказал с негодованием Санька.
– Ты что, их знаешь? – удивился Костя.
– А ты не знаешь? – с еще большим удивлением посмотрели на него мальчики. – А правильно! Ты же недавно приехал! – вспомнили они. – Вон та дура, с пакетом, в твоем доме живет, только в другом подъезде. Какая у ней квартира?.. – Они принялись вычислять, загибая пальцы: – Точно – шестая. Еёное окно рядом с твоёным.
Костя закопал ноги, пошевелил пальцами, представляя нечто неопределенное: не то выползающее чудовище, не то проснувшийся вулкан. Как странно… Ему казалось, что он провел уже целую вечность в этом городке у подножия лысых гор, хотя приехал сюда всего два дня назад.
Еще вчера он боялся выйти из подъезда: то спускался, то снова поднимался по лестнице. В конце концов любопытство взяло верх. Он лишь хотел выяснить, куда исчезли пятеро слонявшихся по двору пацанов, пока он отходил от окна между первым и вторым этажом. Костя приблизился к полыхавшему, как топка, распахнутому проему входной двери. Вдруг прямо перед ним вырос толстый дядька в майке и шлепанцах, с запотевшей банкой желтого, пенящегося напитка под мышкой. Заметив Костю, он прикрыл драгоценную ношу рукой и уступил дорогу. Деваться было некуда, Костя шагнул за порог – и чуть не повернул назад: все пятеро сидели на скамейке тут же в подъездной нише (поэтому он не мог их видеть в окно) и во все глаза смотрели на незнакомца. Тень от карниза покрывала их до пояса, колени и разрисованные шариковой ручкой кеды жарились на солнце. Это все, что успел разглядеть Костя. Он спешно прошел мимо, обогнул клумбу, замедлил шаг – и услышал позади себя топот бегущих ног.
– Серый. – Костя быстро оглянулся: чернявый мальчик протягивал ему руку.
– Чего? – Постарался он, как можно крепче, сжать более светлую, чем ее обладатель ладонь.
– Серый – Серега, а тебя как звать? – спросил тот.
– А… – дошло до Кости, что от него требуется: – Костя – Костян.
Их окружили мальчики.
– Мы видели, как вы вчера с чемоданами шли, – сказал Серый. – Ты в какой, в десятой квартире, будешь жить?
– Там раньше дура одна жила – хорошо, что теперь вы переехали, – сказал белобрысый пацан, назвавшийся Санькой.
– А ты в какой класс пойдешь? – А кликан у тебя есть? У него Желтый, потому что он в детстве желтухой болел, а так тоже – Серый, Сергей. (Костя первое время путался, когда конопатого называли то Серым, то Желтым, не понимая о ком речь: то ли о Сером-Сером, то ли о Сером-Желтом.) А у нас пожар был, видишь: над окном стена черная. – А вы насовсем приехали?..
Костя попробовал отвечать, но понял, что это необязательно. Только он открывал рот, как его тут же перебивали – в душе таял импульс несказанных слов и легкая досада. Однако сильнее было удивление, как быстро все перевернулось: страх превратился в счастье, стук в висках – в яркий, размягчающий туман. Чужие странноватые лица казались ему давно знакомыми, даже симпатичными. И вот не прошло двух дней, как он перестал замечать оттопыренные уши Серого, противные веснушки Желтого, потливость и щеки толстяка Борьки..
Разложив на покрывале бутерброды, Анжела посмотрела поверх мальчиков, как если бы там было пустое место.
– Ира, иди ешь! – позвала она подругу, отправившуюся полоскать платье. В ее голосе слышны повелительные нотки – сразу видно, кто тут верховодит. Анжела как только не помыкает Иркой, а та этого даже не замечает. У Иры кривые зубы торчат изо рта, как у обезьянки. Анжела – избалованная, ладная девочка, у нее правильное, мягко очерченное лицо. Единственное, что портит ее, как кажется Косте, это родинка над верхней губой.
И когда мальчики собираются домой, они все еще сидят, согнув колесом спины, глядят вдаль и жуют. У обеих свисают вдоль щек мокрые волосы: у Иры – сосульками, у Анжелы множеством тонких змеек поверх пышной гривы. Сначала исчезают раскисшие бутерброды, затем девочки разрезают помидоры, солят и заедают остатками хлеба с вареньем. Анжела пытается просунуть в баночку ложку, но ложка туда не влезает. Ей приходится запрокидывать голову и лить варенье на язык, при этом сами собой сгибаются и разгибаются от усердия пальцы на скрещенных ногах.
– Вот дуры! – усмехается напоследок Санька.
Костя, не снимая с шеи ключа, открыл дверь и попал в красноватый мрак с вылетающими откуда-то зелеными пузырями, которые лопались с тонким писком, – вернее, с иллюзией писка – потом загорелись желтые предвечерние полосы на полу, и, как только глаза привыкли, неожиданно все предметы приобрели неправдоподобную отчетливость. Было очень тихо: слышно, как тикают часы. Заскрипела кровать, кто-то шарил под ней в поисках тапок. Он сбросил, закрутив в воздухе, один за другим босоножки и запыленными, с белым пояском вокруг ахиллова сухожилия, ногами прошел по прохладному полу в комнату.
– А вот и я! Что поесть? – повис на косяке Костя. Панцирная сетка издала нестройный аккорд, мать поднялась навстречу, но почему-то с тапкой в руке.
– Ты где шлялся, паршивец! – Шлепок получился унизительно звонким.
– Айй! Больно же! ─ Испуг и жгучая боль мгновенно выросли в лютую ненависть.
– Пять часов уже! Я тебе что говорила? во сколько быть дома?.. – И снова занесла свое оружие, но Костя увернулся и, потирая ушибленное плечо, заперся в ванной:
– Вот посиди там! – Щелкнул снаружи шпингалет. Он слышал, как хлопнулась на пол подошва и прошлепала одиноко на кухню. На обратном пути мама сказала:
– Сегодня ты наказан, будешь сидеть дома.
«Дура! Какая дура!» – шептал Костя, глотая слезы и холодную воду из крана. Тут взгляд его упал на пунцовый офорт, оставленный на коже резиновой подметкой.
– Все равно я уйду! – как-то дико, гадким голосом завопил он – и испугался собственного крика. За дверью не ответили.
Костя присел на край ванны, заткнул пальцем бегущую из крана воду – гусак приподнялся. Он отпустил – ударила сильная струя и тут же иссякла. Он повторил эксперимент несколько раз, это подействовало успокоительно.
Квартира еще не успела раствориться в привычке, все напоминало, что он здесь чужой. Тут вот гусак высокий и длинный, а в туалете унитаз тоже высокий и какой-то широченный – каждый раз боишься в него провалиться. Двери не скрипят и все закрываются, шпингалеты новой, невиданной конструкции. И всюду следы прежних жильцов: над раковиной не закрашенный квадрат и шурупы, на которых висело, по-видимому, зеркало; в комнатах на полу кружки от ножек, оставленные их мебелью; а главное – запах: к нему то и дело принюхиваешься.
О приходе бабушки возвестил резкий звонок – не звонок, а «трещок», как прозвал его Костя, потому что он больше трещал, чем звонил. Бабушка с порога стала ругать «пекло», «очереди» и «сердце». «Зачем же ты столько таскаешь?» – сказала мама. Потом бабушка что-то спросила – мама ответила. Костя разобрал свое имя, затаил дыхание. «Правильно, пускай посидит», – сказала бабушка. От разочарования он снова попробовал подергать дверную ручку, но услышал: «Не ломай дверь, а то и завтра гулять не пойдешь».
Как странно, думал Костя, час назад он и представить не мог, что ждет его дома – и вот уже знает… А неделю назад, когда они с бабушкой садились в вагон, он также не мог себе представить ни новый дом, ни друзей, ни город, в котором предстоит ему жить. И вот теперь это все известно, явственно, близко, а то наоборот ─ далеко, нереально, будто было во сне или в какой-то другой жизни…
Костя сидел на краю ванны и незаметно для себя забыл, что наказан, что играет струей воды, бегущей из крана, и что едва ли пойдет сегодня гулять на улицу.