7
«Дорогая, ему необходимо укреплять в себе смирение. Все его проблемы от внутреннего огня и неприятия» – отец рассуждал обо мне как о ком-то далеком и чужом, там на нашей милой и безвкусно обставленной кухне. Он пил свой чай, непременно зеленый, непременно в прикуску с сахаром. Я помню как он каждый раз облизывал свои липкие пальцы – толстый большой палец и короткий, некрасивой формы, указательный. Моя мать лишь послушно кивала.
«Психология, – говорил он, – просто попытка вольнодумцев разобраться с духом методами аналитическими, а надо бы духовными, – он чинно расхаживал по комнате перед своим безропотным зрителем, обожающим и подобострастным, – уж поверь мне, я знаю об этом все. Все эти люди, которые ко мне приходят со своими проблемами, эти люди не ищут решений, эти люди погрязли в своей бездуховной, безбожной жизни. Медикаменты и беседы их не спасут. Их спасет лишь вера и молитва. Но они не хотят и слышать об этом. По вере вашей да будет вам. А потому я даю им то, чего они хотят – пилюли…»
Мне он не хотел давать пилюли. В этом проявлялись его отцовские забота и любовь. На них, на других, ему было плевать. Ему даже нравилось ощущать свое превосходство над ними; чем ниже падали они в его глазах, тем выше взлетал он. Мне же, мне же в своем убогом понимании верного и ложного, он хотел помочь по-настоящему.
Меня забрали из школы. Перевели на домашнее обучение. Ничего не должно было отвлекать меня от работы над духом – так они считали. Вот тогда я понял, что такое истинное уныние. Школа, казавшаяся мне сосредоточением невежества и лицемерия, вдруг предстала передо мной со всеми своими плюшками. Несмотря на религиозной смысл, который учителя умудрялись вкладывать даже в математику, я извлекал из школьных уроков хоть какие-то знания. Псевдоинтелекутальные же потуги моей мамаши, кроме отчаянья и жалости не давали мне ничего.
Нам оборудовали рабочую зону на кухне, чтобы мама могла совмещать обучение со своей злоебучей драйкой. Стол приставили к окну и пока она рассказывали своим писклявым нудным голосом очередную вызубренную по пособиям для учителей-импотентов тему, я пялился во двор. В школе, в той, из которой меня забрали, у меня по-крайней мере была перемена, на которой я мог щипать за задницы одноклассниц, а еще была дорога домой, когда я обязательно пересекался с Томасом – моим единственным другом. Эти несколько минут, незаконных, тайных, украденных из утвержденного родителям расписания, были самыми ценными, самыми важными и самыми дорогими. Томас – был совсем другим. Не таким как я, не таким как все те, кого я знал. Он был проще и легче. В нем не было ни капли зашоренности или замороченности. Он рассказывал про то, о чем я даже никогда и не слышал. Он много путешествовал с родителями, до того как поселился по соседству с нами Томас, а потому, кругозор его был гораздо шире моего, и воспоминания его были гораздо ярче и насыщеннее. Казалось, Томас был знатоком всего взрослого и недоступного. А еще он говорил, что Бог, скорее всего выдумка. Я, хоть и был мелким подонком, но вера в Бога, это вколоченная с самых пеленок мысль, казалась мне чем-то естественным, неоспоримым. Наверно, это и делало меня особенно мерзким. Когда неверующий грешит – он грешит по незнанию, по безбожию. Когда это делает человек верующий, намеренно, совершенно сознательно, становится очевидным, что этот человек редкостный ублюдок и подонок. Такой человек бывает особенно омерзительным. Прямо как я. Я всячески пытался раздражать своего Бога. Меня он выбешивал так, что если бы он обрел плоть, я бы накинулся на него с кулаками и бил до тех пор, пока один из нас не потерял бы сознания от боли или усталости. Нет, я не ненавидел его. Мне просто хотелось его позлить. Просто мне как-будто хотелось доказать, что я и без него что-то да значу, что я и без него – личность.
А потому, хоть меня и пугали, и возмущали слова и мысли Томаса, я всячески стремился подражать ему. Я ловил каждую его фразу, случайную или продуманную, каждую его богохульную шуточку, а потом тихо-тихо, преодолевая себя, произносил это, один, два, пять раз – до тех пор, пока эти слова не теряли смысл и не становились столь же пустыми и безобидными, как и молитвы, которые я читал.
Отцу не нравилась моя дружба с Томасом. А еще больше ему не нравились родители Томаса – такие легкие, простые, безразличные у негласным правилам нашего райончика, обитатели которого, почти все до единого, являются членами общины. Родителям Томаса не было никакого дела ни до общины, ни ее членов. Отец считал их безбожниками, а мать – развратными хиппи, и первое не исключало второе, и наоборот. Я до сих пор не пойму, почему именно хиппи. Возможно, дело было в длинных волосах папы Томаса.
Так вот, я слышал как отец распускал сплетни и плел интриги – он хотел, чтобы семья Томаса покинула наш район. Но после того, как родители Томаса навестили моих, в один из праздных субботних вечеров, все потуги моего отца прекратились. Я думаю они хорошенько припугнули отца и маман. Потому что этих добродетельных обывалов еще очень долго передергивало при упоминании прекрасного безбожного семейства.
Отец мой был страшным трусом. Как бы он ни пыжился, как бы он ни кочевряжился, как бы он ни выгибался – он был трусом. Даже если бы он голыми руками завалил стаю волков, он по прежнему оставался бы жалким трусом. Для того чтобы противостоять внешней опасности достаточно сумасбродства и удачи. Истинная же смелость требуется тогда, когда ты становишься лицом к лицу с самим собой, вскрываешь страшное и ужасное в себе, скидываешь маски и ширмы, обнажаешь самую суть себя и не морщась, отбросив брезгливость, принимаешь свое жалкое никчемное естество. Вот для этого нужна смелость. Принять, увидеть, узреть. Вот это по-настоящему тяжело – попытаться быть откровенным с самим собой. Вот для этого требуются недюжинное мужество. А мой отец, этот с виду серьезный дядька никак не мог собрать всю свою благословенную богом волю в кулак и выпотрошить самого себя наизнанку, чтобы отсеять зерна от плевел. Нет, он продолжал жить так как живется, не в силах побороть собственную трусость и затягивая в этот водоворот малодушия всех, кто с ним соприкасался.
Одним словом, теперь у меня не было ни школьного двора, ни единственного друга. Лишь недалекая маман, песочное печенье с шоколадной крошкой в избытке и уйма свободного времени, ровно столько, чтобы свихнуться.