4
«Ибо Господь гордым противится, смиренным же дает благодать» (1Пет.5:5; Иак.4:6), «не гордись, но бойся.» (Рим.11:20)
Ремень осатанело летал между максимальной точкой, до которой может достать его кончик при условии вытянутой руки моего отца и моей спиной.
«Повторяй! – говорил он своим тихим спокойным голосом, – повторяй! Повторяй! Повторяй!»
Я повторял. Повторял снова и снова, глотая сопли. Снова и снова. Я не знаю как долго все это длилось. Я чувствовал как кожа у меня сползает клочьями, а кровь стекает вниз по пояснице. Я чувствовал всю силу его руки – его жалкой, заплывшей жиром руки. Словно он обрушивал на меня всю злость, скупившуюся за долгие-долгие сорок пять лет его никчемной жизни, словно в каждый свой удар он заключал всю свою ненависть и всю свою боль.
Я был боксерской грушой. Я был подушкой. Я был кем угодно, только не мальчиком, едва закончившим третий класс. Резиновая стружка, обтянутая кожей. Свалявшийся ебаный пух, обтянутый тканью. Я был предметом.
Я пялился на пол подо мной. Две доски. Между ними щель. Каждый раз, когда я упирался в них коленями, при очередном ударе ремня, они скрипели. Я слышал этот скрип. Я слышал этот скрип. Удар-скрип. Удар-скрип. Друг за другом, как вдох и выдох. Две части одной системы. Два этапа одной системы. Два ингредиента одного рецепта, уничтожающего личность. Удар и скрип. Скрип и удар. Цикл. Замкнутая система. Я смотрел на этот пол. На эти доски и хотел стать песком и просочиться в отверстии между ними. Я хотел стать воздухом и испариться в отверстии между ними. Я хотел стать водой и утечь в отверстии между ними. Но я продолжал стоять там и принимать один за другим удары, и открывать рот чтобы произносить непонятные нелепые слова, потерявшие всякий смысл.
«Не верю тебе!» – твою мать, он, право, сошел тогда с ума. Я подумал, что он хочет прикончить меня, отправить на тот свет. Но думалось – зачем? Вот зачем отправлять мою злоебучую душонку к тому, кого он так сильно почитает? Я и сейчас думаю, что он бы отмудохал меня до смерти в порыве своего праведного припадка, если бы я не отключился.
Неконтролируемые вспышки агрессии. Такое бывает. Эта уж точно не из области редких случаев. На то могут быть и физиологические, и психологические причины. Мой несчастный папаша. Я думаю у него был целый букет психофизиологических проблем. Целый букет, мать его, проблем еблана и неудачника.
Судя по тому, что они с маман жили в разных спальнях, у отца должен был быть хронический недотрах. Впрочем как и у моей матери. Но у этой дуры, была хотя бы ее уборка – своим постоянным надраиванием она видимо компенсировала свою фригидность. Отец видимо компенсировал свой недотрах на мне. Я не думаю, что у него была любовница. Я не верю, что нашлась бы дура, готовая трахаться с моим отцом за просто так. Это моя мамаша, будучи малолетней тупицей могла повестись на еще молодую смазливую рожу моего отца. Я видел фотки. Он был ничего. Но после? Кому мог быть нужен этот заплывший жиром живот, обтянутый хлопковой сорочкой и свисающий куском плоти над впившимся чуть ниже пупка ремнем. Кому могло быть интересно это лицо, с глубоко посаженными вечноулыбающимися глазами психопата и большим мясистым носом? Кому интересны эти сальные губы? Эти руки – словно две сардельки, дряхлые и дебелые. Нет, я уверен, любовницы у него точно не было. Неконтролируемые вспышки агрессии. Наша еженедельная субботняя порка время от времени превращалась в самую настоящую пытку. В самое настоящее издевательство. Посмотрите на мою спину – там есть рубцы. Эти рубцы расскажут обо мне больше, чем я сам. Эти рубцы будут волновать вас, даже если вы не поверите ни единому моему слову. Посмотрите. Дотроньтесь. Самый большой рубец шириной с мизинец и длиной сантиметров в десять. Словно река, лежит он на моей спине и русло его гладкое, без единого волоска. Когда касаешься пальцем и скользишь по нему, чувствуешь себя бабой из рекламы бритвы для ног. На рубцах не восстанавливаются ни волосяные фолликулы, ни потовые железы. Хорошо что я не волосатый орангутанг. А то представляете да, как нелепо смотрелась бы моя украшенная буйной растительностью спина с орнаментом из гладких, скользких, как щеки, не вступившего в пубертатный период подростка, рубцов.
То был первый раз, когда отец чуть не прикончил меня. В том старом, прогнившем сарае. Как часто я мечтал что он рухнет нам на головы и это безумие прекратится. Как часто я мечтал о том, что кто-то из соседей услышит крик и остановит это издевательство. Они слышали. Еще как слышали. Они просто не совались в чужие дела. Отец был важной птицей в этом убогом провинциальном мире. А я всего лишь непослушный мальчишка. Да что там, бьюсь об заклад, некоторые из них были и сами не прочь распустить свои руки.