Железный канцлер Древнего Египта. Часть первая (В. И. Крыжановская-Рочестер, 1899)

Часть первая

Солнце садилось, обливая еще палящими лучами широкую зеленую равнину, окаймленную на горизонте лесистыми холмами. В тени рощицы густых деревьев стоял, грубо сколоченный из камней и бревен, просторный дом; вокруг него разбросаны вперемежку шалаши и палатки; еще дальше видна большая загородь для скота.

В становище кипят оживление и работа. Женщины в шерстяных и льняных туниках усердно готовят ужин; в воздухе стоит вкусный запах свежеиспеченного хлеба и жареного мяса. От колодца, окруженного прочной каменной стенкой, доносится смех и болтовня вереницы молодых девушек, несущих с непринужденной грацией, свойственной женщинам востока, – кто на голове, кто на плече, – тяжелые каменные кувшины с водой; группы детей с шумом и гамом играют на лужайке.

На скамье, близь двери дома, безучастно ко всему сидел человек; вид его, полный достоинства и благородства, невольно внушал уважение каждому; его плетенная из соломы широкая шляпа и узловатая палка лежали тут же на скамье рядом с кружкой, наполненной вином. Это был Яакоб[2], уважаемый глава племени, легендарный патриарх, имя которого сохранила история. Густые волосы и длинная борода, спускавшаяся на темную шерстяную тунику, были подернуты проседью; его энергичное, выразительное лицо было все покрыто морщинами, но в черных больших глазах под густыми бровями горел еще огонь, а могучее сложение показывало в нем еще много силы. Задумчивый взор его был устремлен на легкий голубой туман, скрывавший горизонт; он прислушивался к отдаленному мычанию стад, возвращавшихся с пастбищ. Вдруг он выпрямился, прикрыл глаза загорелой, мускулистой рукой, и взгляд его с любовью и гордостью остановился на высокой, стройной фигуре юноши, только что вышедшего из рощи и быстро приближавшегося к нему.

Привлекательная наружность молодого человека, которому могло быть не больше восемнадцати лет, вполне оправдывала отеческую гордость Яакоба; продолговатое лицо его было бледно и нежно, как у молодой девушки, и, казалось, не боялось загара, черты были классически правильны: маленький рот, с едва опущенными уголками губ, придавал лицу гордое выражение самодовольства; густые, шелковистые каштановые кудри оттеняли высокий мощный лоб. Но что составляло особую прелесть красивого лица юноши – это глаза, большие, темные, с зеленоватым отливом; ясные и в то же время непроницаемые, они, казалось, проникали в самую глубь души того, на кого смотрели, и прятались сами в длинных пушистых ресницах, всегда очень кстати опускавшихся, когда молодой еврей хотел скрыть от посторонних то, что творилось в его душе.

– Привет тебе, мой добрый отец! Да благословит Элохим каждый шаг твой! – сказал юноша звучным, мелодичным голосом, почтительно кланяясь старцу.

Тот ласково провел рукой по шелковистым кудрям любимца-сына и, притянув его к себе на скамейку, с улыбкой спросил:

– Что же ты делал весь день? Был ты на пастбищах или, по обыкновению, у Шебны? Какие же тайны поведал он тебе?

– О! Велика ученость его, и я стану без устали работать, чтобы тоже сделаться мудрым; мне это необходимо, потому что звезды предвещают мне великую судьбу, – сказал Иосэф[3], сверкнув глазами.

Яакоб покачал головой.

– Не сомневаюсь в учености Шебны, но все же боюсь, что в языке звезд он заблуждается, а тебя обольщает несбыточными мечтами.

– Наука, отец, ошибаться не может, надо только уметь понимать ее! – ответил нетерпеливо юноша. – Но я хотел рассказать тебе совсем другое: я был на пастбищах и убедился, что Иегуда и Дан обманывают тебя. Тот скот, о котором говорили, что он пал, они потихоньку продали, так же как продали шерсть и многое другое; а у женщин теперь идет спор из-за пояса, который Иегуда тайком купил у ишмаэлийцев и дал матери той Тамари, что ты назначил мне в жены и за которой он сам бегает, как вообще завидует мне во всем, чем я обязан твоей доброте.

– Не думаю, чтобы брат твой желал тебе зла, но на их проделки я обращу внимание; а у женщин водворю мир и согласие.

Горделивая улыбка презрения скользнула по губам Иосэфа:

– Я не особенно-то стою за Тамарь, хоть она и красива; судьба сулит мне супругу более знатную; я только говорю, что братья мне завидуют и не могут равнодушно видеть великолепную одежду из тирской ткани, которую ты мне дал.

Мычанье стад и крики пастухов, гнавших скот, положили конец разговору. Внимание старца было отвлечено прибывшими сыновьями, которые вместе с пастухами загоняли скот в загородь. Дикари на вид, в шерстяных туниках или овечьих шкурах, загорелые, с блестящими глазами, сильные и красивые, они были истыми сынами пустыни. Проходя, они искали глазами уже приготовленный ужин и с враждебной холодностью делали вид, что не замечают Иосэфа. Приветствовав Яакоба и дав ответ на его вопросы о состоянии стад, сыновья патриарха окружили его; вскоре к ним присоединились частью и пастухи. Тогда старец встал, опираясь на Иосэфа, и, войдя в середину круга, повернулся к востоку, трижды пал ниц и, воздев руки к небу, запел священную песнь. За молитвой настала трапеза, в которой женщины не принимали участия.

Яакоб с сыновьями сел за стол, кой-кто из слуг поместился на конце его, а остальные разлеглись на траве и принялись за неприхотливый ужин. Один Иосэф, сидя рядом с отцом, ел мало и взор его был задумчиво устремлен вдаль.

– О чем это ты так задумался, что даже забыл о еде? – спросил с неудовольствием Яакоб.

– Мечтает, верно, о будущем величии, предсказанном Шебной, а может, и о каком еще пророческом сне, столь же лестном, как тот, что 11 снопов преклонялись перед ним! – с громким смехом заметил один из братьев.

Гордый, презрительный взгляд Иосэфа сопровождал его ответ:

– Смеешься ты над тем, чего не понимаешь, Реубэн[4]; но, впрочем, ты угадал: видел я странный сон, что солнце, луна и 11 звезд поклонились мне и умоляли меня о милости и… – громкий взрыв смеха прервал его. Яакоб с неудовольствием нахмурил брови.

– Это уж слишком! Хвастовство твое не знает меры, – сказал он строго, когда шум, наконец, несколько утих.

– Своим глупым сном хочешь ты сказать, что я, твоя мать и все твои братья преклонимся перед твоим величием; так, что ли?

– Вовсе нет, – ответил юноша с неудовольствием. – Вы все думаете, что мир нами кончается, что только и света – что в окошке; а для меня этот сон имеет гораздо более глубокое значение. Солнце означает царя большой страны, луна – его царство, а 11 звезд – число лет, после которых великое царство и его властелин преклонятся перед заслугами моими и вручат мне власть над собою.

– Молчи и прочь с глаз моих, пустой, надменный мальчишка! – воскликнул Яакоб с гневом. – Ступай и моли Элохима простить твою глупость и пустую болтовню. Все братья твои – скромные, работящие пастухи, и ты будешь таким же; и чтобы я никогда больше не слыхал твоего бахвальства!

Яркая краска залила лицо Иосэфа; молча встал он и вышел из-за стола.

– Колдун, которому ты дозволил жить среди нас, совсем вскружил голову брату, – заметил Дан. – Проводя с ним, по доброте твоей, целые дни, он скоро и сам станет таким же.

– Ну, ты уж преувеличиваешь, Дан, – вмешался простодушно Реубэн, – а коли отец отдаст нам брата, когда мы пойдем в Гильбоа, Иосэф вынужден будет работать, а там скоро и забудет все глупости, внушенные ему Шебной.

Хмурый, дрожа от гнева, Иосэф направился к дому; в дверях его нагнала пожилая женщина, хлопотавшая перед тем у очага и слышавшая происшедшую за столом ссору. Остановив юношу, она похлопала его по плечу и потрепала по щеке.

– Не принимай к сердцу слова отца. Через какой-нибудь час гнев его пройдет, – ласково сказала она. – Но ты не ел ничего; хочешь, я принесу тебе ужин?

– Нет, Риспа, я не голоден; а вот если ты наберешь в корзину, что там у вас повкуснее, для моего старого приятеля Шебны, я тебе скажу большое спасибо, – ответил, улыбаясь, Иосэф своей старой няне, вырастившей и любившей его до безумия.

– Конечно, милый, я принесу все, что ты пожелаешь, хоть и не могу в толк взять, что за удовольствие может находить мальчик твоих лет в обществе старого колдуна.

Четверть часа спустя с корзиной в руке Иосэф вышел из дому в противоположную дверь и, пробираясь ловко между деревьями, по едва заметной тропинке быстро шел к близлежавшим горам. Спускалась ночь. Скорым уверенным шагом продолжал он свой путь, изредка поднимая голову и любуясь постепенно темневшим небом, на котором мало-помалу вспыхивали мириады звезд. Когда он подошел к горам, луна совсем взошла, обливая землю своим кротким светом; Иосэф остановился и, подняв руки, восторженно прошептал:

– Таинственное светило – властитель ночи, поведай мне свои тайны, исполни меня твоего дыханья – источника сил невидимых! – Взор его в упоении был прикован к серебристому диску. Вдруг он вздрогнул и отступил назад: из-за ближайшего утеса появилась высокая фигура, вся в белом; ослепительный свет луны, казалось, окутывал ее беловатой дымкой. Охватившее его волнение мгновенно исчезло; быстро направляясь к пришельцу, Иосэф воскликнул:

– Это ты, учитель! Если бы ты знал, как вид твой напугал меня; в этом волшебном свете, с твоей белой одеждой и серебристой бородой, я принял было тебя за посланника Элохима.

– Уж будто мой вид так страшен? – ответил с легкой улыбкой Шебна – старец высокого роста с выразительным лицом и проницательными глазами. – Я просто вышел подышать свежим воздухом и полюбоваться тихой ночью и великолепием звездного неба.

– А я, учитель, принес тебе кое-что съестного, чтобы подкрепить твои силы; в духовной работе ты забываешь о пище телесной, – весело сказал юноша.

– Пойдем ко мне и поговорим; звезды говорили мне о тебе и многое должен я сказать, сын мой!

Продолжая разговаривать, они тронулись дальше и дошли до расселины скалы, в глубине которой был вход в довольно большой, закрытый кустарником грот, освещавшийся прикрепленным к стене факелом. Строгая простота царила в обстановке грота: каменная скамья с валявшимися на ней шкурами служила ложем; посредине стояли деревянные скамьи грубой работы; на столе, а также в большом открытом сундуке видны были свитки папируса, глиняные дощечки, покрытые буквами, и пучки сушеных трав. В глубине грота было устроено нечто вроде маленького алтаря: на трех ступенях возвышался конический камень, черный и гладкий, словно покрытый эмалью; свет бронзовой лампады, висевшей на цепочках, падал на этот камень и давал возможность видеть вырезанные на нем таинственные знаки и буквы. Иосэф, торопливо сложив на столике, прикрепленном к стене около постели, принесенные им мед, пирожки, фрукты и маленькую амфору вина, поспешил к старцу, который стал у черного камня и положил руку на вершину конуса.

– Я слушаю тебя, учитель, и готов узнать решения судьбы, – сказал Иосэф с волнением.

– Да, тот кто сможет разобрать знаки, начертанные на этом священном камне, тот только и может читать будущее, как в развернутом свитке, – сказал торжественно Шебна. – Удивительна и необычайна судьба твоя, сын мой: тяжкие испытания и неслыханное величие ожидают тебя! Впрочем, это в порядке вещей. Всякий, кто хочет возвыситься и идти вперед, осужден на борьбу с разъяренными стихиями, преграждающими ему путь к славе, должен победить их или погибнуть: даром ничто не дается на этой земле. Испытания твои близки; унижение смирит твою гордость, из свободного ты станешь рабом, тысячи опасностей окружат тебя, даже знания свои ты должен будешь скрывать. Но, если ты будешь тверд, ты победишь судьбу; ты будешь повелевать там, где раньше повиновался, будешь царствовать над теми, кто унижал тебя. Одно не удалось мне – рассеять туман, который царит над твоим концом. Не падай духом: я хочу вознаградить тебя за твое рвение к науке, за неустанную твою работу и вооружу тебя на предстоящую борьбу с судьбой. Залогом твоего будущего величия я дам тебе талисман, который, хотя бы ты был лишен всего, даст тебе счастье и сделает тебя богатым. С ним ты будешь гибок, как змея; людям, с которыми столкнет тебя судьба, приятен будешь и овладеешь ими, как змея, глаза которой чаруют птичку, намеченную в жертву. Постился ли ты, исполнил все предписанные мной обряды?

– Да, учитель, – ответил молодой еврей дрожащим от волнения голосом.

Шебна вынул тогда из открытого сундука тростниковую флейточку и флакон с темной жидкостью и жестом позвал за собой Иосэфа. В глубине грота была узкая расселина; оба скользнули туда, прошли целый ряд скал, образовавших узкий коридор, и, наконец, вышли на небольшую площадку, представлявшую как бы дно котловины и окруженную высокой стеной камней и утесов самых причудливых форм, которым свет луны придавал еще более волшебный вид.

– Прежде чем приступить к испытанию, которое доставит тебе талисман, я должен предупредить тебя, мой сын, что кровь застынет в твоих жилах от ужаса и удивления всему тому, что ты увидишь. Малейшая слабость будет стоить тебе жизни! – сказал Шебна. – Сегодня ночью змеи этих гор сползут сюда; при лунном свете я заставлю их плясать. Тогда на мой призыв явится змея, которую мы зовем царицей их; в своей пасти она принесет таинственный камень, дающий тому, кто обладает им, дар очарования, отгадывания и власть над тайными силами. По знаку моему ты должен, схватив ее за горло, задушить и вырвать камень! Тогда все силы, скрытые в змее, перейдут в тебя; если же ты ослабеешь, она тебя убьет! Ну, хочешь ты теперь подвергнуться этому испытанию?

– Да, – ответил сдавленным голосом Иосэф.

Тогда Шебна окропил траву и окружающие камни жидкостью из флакона и воздух наполнился сладким, одуряющим ароматом; затем он приложил флейту к губам и заиграл. То была удивительно-нежная, сладострастная мелодия, но с резкими переходами, которые заставляли вздрагивать каждый нерв юноши. Испуганный, блуждающий взор его вскоре заметил блестящие фосфорическим блеском точки, там и сям появлявшиеся из-за камней и кустарника; вслед за тем несколько змей, блестя чешуей, поднялись на песке и, раскачивая безобразными головами, словно убаюканные ритмом мелодии, принялись с видимым удовольствием кружиться. Число танцующих змей быстро возрастало; казалось, что из каждой впадины, из каждой трещины вылезали они, маленькие и большие, со зловещим шумом извиваясь и блестя чешуей. Равно и песня изменила свой характер; все быстрее, пронзительнее, стремительнее становились ее звуки, увлекая все в какую-то адскую пляску. Как бешеные, шипя, кружились змеи; зеленоватые горящие глаза их, казалось, готовы были выскочить из орбит. В эту минуту, господствуя над кишащей массой, появилась огромная змея; стоя на хвосте, она держала в пасти что-то горевшее голубоватым светом. Несмотря на смелость и спокойствие, поддерживавшие до сих пор Иосэфа, он почувствовал, как у него выступил холодный пот. Игра Шебны стала теперь совсем дикой и нестройной, напоминая свист бури и жалобный вой шакалов. Дойдя до высшей степени возбуждения, вытягивались и прыгали змеи, брызгая пеной и слюной; тогда Шебна поднял руку и сделал знак Иосэфу. Словно и царица змей поняла этот знак; мгновенно она остановилась и выпрямилась на своем сильном хвосте; огромная голова пришлась в уровень с лицом юноши; ужасные, красные, как кровь, глаза насквозь пронизывали его, пенистая слюна капала из полуоткрытой пасти, а ее гибкое тело раскачивалось, словно готовясь прыгнуть и обвить его. Помня наставления Шебны, бросился на нее Иосэф и своими тонкими, нервными, но крепкими пальцами, как железными клещами, схватил змею за шею и сжал, чтоб задушить. Отчаянная борьба завязалась между ними; извиваясь и шипя, змея старалась обнять своего противника; но возбуждение удесятерило его силы. Тяжело дыша, сгибаясь как тростник, в тяжких объятиях чудовища, Иосэф продолжал душить; наконец, змея ослабла и опустилась, увлекая его за собой; последним умиравшим усилием вырвал он блестящий камень из еще грозной, пенистой пасти и без чувств повалился на землю. Когда он открыл опять глаза, он лежал на постели.

– Победил я? – спросил он со страхом Шебну, наклонившегося над ним.

– Открой руку и убедись! – ответил Шебна, поднося ему чашу.

– А теперь пей, – прибавил он. Иосэф, дрожа, рассматривал продолговатый камень, прозрачный и голубоватый, который он крепко держал в руке. Когда он напился, старик накрыл его и сказал: – Спи, на заре я разбужу тебя, и ты возвратишься домой; а через три дня приходи опять, и я дам тебе необходимые наставления относительно завоеванного тобой талисмана.

Страшное волнение, перенесенное Иосэфом, сильно утомило его; совершенно разбитый, он еле дотащился домой. Яакоб, озабоченный нездоровьем своего любимца, не замедлил освободить его от всех работ и приказал ему хорошенько отдохнуть, чему Иосэф подчинился с удовольствием, чувствуя непреоборимую потребность остаться наедине в покое, чтобы всецело отдаться своим мыслям. На третий день вечером, – едва окончилась вечерняя трапеза, – Иосэф опять тайком выбрался из дому и торопливо направился к жилищу Шебны. Он застал его за чтением глиняных табличек при слабом свете лампады; но лишь только старец заметил своего ученика, как отодвинул таблички и, улыбаясь, протянул ему руку.

– Садись, сын мой, ты еще бледен, слаб! Но эта телесная слабость – пустяки, а что душа твоя сильна и способна выдержать борьбу – в том я убедился. Вот талисман, – прибавил он, сбрасывая кусок холста и открывая лежавший на столе свернутый пояс, в середине которого светился мягким, словно лунным, светом таинственный камень.

– Это – снятая мною змеиная кожа, которую ты будешь носить как пояс на бедрах, конечно, на голом теле; чешуя, как видишь, повернута внутрь, а камень служит пряжкой. Когда ты проносишь этот пояс 9 лун кряду, могущество и сила таинственного существа, которое владело талисманом, воплотятся в тебе. Если, устремив взор свой на камень, ты пожелаешь, чтобы он открыл тебе то, что скрыто ото всех, даже самую мысль человеческую – он все обнаружит тебе в прозрачной воде, в которую ты его положишь. Ну, а теперь одень его. – Иосэф повиновался; от прикосновения холодной змеиной кожи дрожь пробежала по его телу, но он осилил эту слабость и, застегивая пояс камнем внутрь, спросил:

– А покажет ли мне талисман собственную судьбу мою?

– Человеку труднее всего разобрать знаки богов, относящиеся к нему самому, – ответил старец, – но сегодня я сам попытаюсь яснее разобрать, что готовит тебе будущее; помоги мне освободить стол от табличек, которыми он завален.

Когда все было снято, Шебна принес большой металлический диск, полированный и блестящий, как зеркало, коробку с мелким песком и флакон с красноватой жидкостью.

– Возьми горсть песку, высыпь его на диск и вылей туда содержимое флакона, – приказал он.

Иосэф повиновался, с любопытством наблюдая, как жидкость розовыми жилками растекалась по поверхности диска. Посвященный отчасти в науку Шебны и довольно уже опытный в гадании, он понимал, что эти прихотливые линии, бугорки и струйки выражают собою события, успехи и неудачи, ожидавшие его в будущем – таинственные иероглифы, начертанные невидимыми силами. Но на этот раз, как ни рассматривал диск Иосэф, он ничего не мог разобрать. Зато сверкающий взор и сосредоточенный вид Шебны ясно говорили, с каким напряженным вниманием погрузился он в изучение затейливых извилин, словно перед ним в самом деле развертывались картины отдаленного будущего. Наконец, старец выпрямился, и взгляд его скользнул по Иосэфу с каким-то загадочным выражением.

– Чудна и прекрасна судьба твоя, но есть в ней и тени, – сказал он вполголоса.

– Разве ты мне ничего не скажешь о моем будущем, о той судьбе, которую ты же называешь странной и прекрасной? – спросил Иосэф, дрожа от волнения.

– Как же, сын мой, скажу все, что могу. Я предупреждал, что скоро для тебя настанут тяжелые дни испытания. Бедным и лишенным свободы прибудешь ты в далекую богатую страну – ту самую, над которой со временем будешь властвовать, если ничто не изменит судьбы твоей. Этому краю природа готовит редкое, необычное по тем местам бедствие: долгие годы изобилия сменят годы неурожая и голода. По странной случайности, судьба твоя связана с этим народным бедствием, которое и составит твое счастье. Услуги, оказанные тобою царю страны по поводу этого события, будут причиной твоего возвышения. Помни тогда, что во всех случаях человек может пользоваться, отнюдь не употреблять во зло, дарами судьбы, и что злоупотребление может быть для тебя гибельным. Да, совсем было забыл тебе еще сказать: твой талисман дал тебе свою могучую силу, но он создал тебе и врага, это – дух змеи; он невидимо будет следовать везде за тобой и в годовщину вашей борьбы примет образ и тело, чтобы вновь попытаться отнять у тебя великий камень; если ты еще раз выйдешь победителем, он станет твоим слугой, ибо ты поразишь его в духе и материи…

А Иосэф все слушал, бледный, дрожащий, с широко раскрытыми горящими глазами.

– Скажи мне, учитель, кроме невидимого врага, которого я поражу, потому что хочу того, – будут ли у меня еще враги; ведь ты упоминал о тенях на моем будущем?..

– Да, у тебя будет и враг с тысячами языков, очей и когтей; он разорвет тебя, если ты станешь злоупотреблять своей властью! – строго ответил Шебна.

Иосэф выпрямился и энергичным жестом откинул свои темные, падавшие на лоб кудри:

– Так что ж? Нет света без тени: кто хочет идти вперед, тот должен рисковать! Безбоязненно иду я навстречу грядущему; какие бы превратности ни готовила мне судьба, я не дам себя победить. Непоколебимая вера в твои слова будет мне постоянной опорой, великая моя будущность будет моей лучезарной целью! А теперь, в этот торжественный час, дозволь мне возблагодарить тебя за все добро, мне сделанное, за мудрые уроки и за великую науку, тобой преподанную. Благодарность моя окончится только с моей жизнью.

Он стал на колени и прижал к своим губам морщинистую руку старца. Загадочная улыбка мелькнула на губах Шебны.

– Судьба нас скоро разлучит; но лет через двадцать, сын мой, я предстану и преклонюсь тогда перед тобой. Никто, кроме нас, да луны, да невидимых гениев, не будет знать, что нас соединяет. И вот тогда-то ты наградишь меня сообразно с своей благодарностью. Теперь, дитя мое, вернись к себе; мне много предстоит работы в эту ночь.

Целый ураган мыслей, чувств и образов бушевал в душе молодого еврея, когда он шел по дороге к дому. Картины будущего, одна за другой, развертывались в его воображении, но то были лишь картины счастья, величия и силы; так незначительны казались ему страдания, унижения и горе, предсказанные Шебной, сравнительно с обещанною целью, и мысли его уже летели вперед навстречу светлому будущему. Дикий восторг охватил его; подняв голову к звездному небу, он в упоении прошептал:

– Наконец-то скоро я брошу противную, жалкую жизнь пастуха. О! Приходите ж скорей, испытания, страдания – я не страшусь вас: вы порог и ступени моего возвышения. Я хочу идти все выше и выше, быть грозным и властным – я хочу и буду!

Суматоха спешной работы царила в становище. Несколько сыновей патриарха с частью стад отделялись от племени и шли к Шехему. Иосэф, который давно уже возбудил подозрение отца, передавая ему все, что говорилось, донося о малейших плутнях своих братьев, должен был сопровождать их, по желанию отца, в качестве зоркого соглядатая.

Несмотря на всю любовь к подобной роли, юноша постарался на этот раз избавиться от путешествия; ни за что на свете не покинул бы он в настоящее время Шебну. Теперь тот учил его употреблению великого камня и результаты поистине были удивительны: опыты приводили юношу в изумление, а Шебна уверял его, что по истечении 9 лун ношения змеиной кожи сила талисмана еще увеличится.

Однажды вечером, к большому огорчению юноши, старец объявил ему, что настоящее свидание их последнее, так как он должен удалиться на несколько недель; когда же, несмотря на это, Иосэф на следующий день все-таки пришел к нему, он нашел грот пустым, и всякий след пребывания Шебны исчез.

Несколько дней Иосэф грустил и чувствовал себя выбитым из колеи, но затем деятельная натура его проснулась. Вспомнил он, что некоторые из его братьев отсутствовали, и горячее желание следить за их поведением вдали от отцовского глаза охватило его. При первом удобном случае в разговоре с отцом он лукаво напомнил Яакобу разные проделки его сыновей, а тот сам предложил ему догнать братьев, чтобы справиться о их здоровье и состоянии стад, да кстати присмотреть и за ними самими. Иосэф быстро снарядился, напялил прекрасную, ярко-полосатую тунику, которая стоила ему уже немало косых, завистливых взглядов, и отправился в путь. Напрасно обходил он окружавшие Шехем луга, перебывал на всех местах, где только сыновья Яакоба могли бы расположиться: он не нашел их и собирался уже идти обратно, если бы странник, попавшийся ему навстречу, не сказал, что кочевье, похожее на то, которое он искал, он видел в Дотхаине. Иосэф насторожил уши: то была маленькая долина у подножия горной цепи Гильбоа, которая получила свое название от бывшей там большой цистерны. Там обыкновенно становились караваны, ходившие между Вавилоном, Сирией, Финикией и Египтом. Стоянка братьев близь большой торговой дороги, связывавшей Палестину с Египтом, не оставляла ни малейшего сомнения в их намерениях – выменять овечью шерсть или несколько голов скота на стекло или яркие ткани Тира, на которые они, как все люди востока, были падки.

Солнце садилось, когда юноша пришел в кочевье. Догадка не обманула его. Большой караван отдыхал там; развьюченные верблюды лежали у водоема; вокруг костра толпились братья Иосэфа и несколько купцов. Запах жарившегося на вертеле ягненка далеко разносился в воздухе, подзадоривая аппетит и оживляя беседу. При появлении Иосэфа ропот недовольства пробежал между его братьями; враждебные, горящие ненавистью взоры встретили его.

– Опять наш соглядатай приплелся сюда, чтобы нас выслеживать, – прошептал Иегуда на ухо Леви.

– Вот уж совсем некстати; ну да мы ему устроим такой прием, какого будущий наш повелитель совсем не ожидает, – ответил тот, яростно сжимая кулаки.

Не обращая ни малейшего внимания на враждебный прием братьев, Иосэф приветствовав всех, сел у огня. Чтобы прервать воцарившееся мрачное молчанье, он заговорил с одним из купцов, который с большим интересом завел с ним беседу, любуясь статным, красивым юношей. Ужин кончился. Купцы пошли к верблюдам; вскоре ушел в шатер и Иосэф, сославшись на усталость. Отчасти это была правда, но утомление не удержало его от предварительной рекогносцировки в шатре, где небольшая амфора с ароматным маслом и кое-что из украшений лишь подтвердили его догадку. Расчет открыть еще больше на следующий день успокоил его; он растянулся на циновке и крепко заснул.

А между тем, горячий спор шел среди сынов Яакоба, оставшихся вокруг огня. Давно ненавидели они брата, любимца отца – с одной стороны, за тот надзор, который Иосэф учредил над ними, донося отцу обо всех их плутнях, а женам их об их любовных похождениях; с другой стороны, за его гордость и невыносимое тщеславие; к этому присоединялся и страх, чтобы отец как-нибудь не поставил его над ними старшим. В тот же вечер чувства ненависти и зависти к Иосэфу всплыли наружу, возбужденные заманчивыми словами Иегуды, предложившего убить Иосэфа; братья решили тотчас же последовать этому совету, чтобы навсегда избавиться от него.

Один только Реубэн, старший из братьев, – по натуре добрый и снисходительный, – восстал против такого ужасного преступления; но, видя ярость других, прибегнул к хитрости, предложив бросить Иосэфа в пустой водоем и там оставить его, рассчитывая затем потихоньку вытащить его, как только утром все разойдутся. Мнение его, однако, одержало верх. Несколько человек бросилось к шатру, где Иосэф, встревоженный шумом, только что проснулся и уже собирался бежать. Но было поздно: в мгновение ока его схватили, связали и потащили в другой конец кочевья, где и бросили в глубокую яму. Падая, он ударился головой и потерял сознание. Когда ярость братьев немного утихла, все разошлись, и у костра остались Иегуда и Ашэр, которым приходился черед – до рассвета поддерживать огонь. Прошло с час времени, как оба брата шепотом обсуждали, какое бы объяснение лучше всего придумать Яакобу об исчезновении его любимца, как вдруг, к их удивлению, подошел один из купцов-ишмаэлийцев, которых все они считали крепко спящими. Присев у костра рядом с ними и объявив без околичностей, что он слышал и видел все, что произошло, он предложил им продать ему юношу, от которого они хотели избавиться.

– Я отвезу его в Египет и, как раба, продам; он силен и умен; его охотно возьмут в любой богатый дом, а между тем, вы, не марая рук в крови брата, отделаетесь от него.

Иегуда и Ашэр обменялись алчным взглядом; корысть семита тотчас же проснулась в них; из личной мести сделать выгодную сделку казалось им так просто и легко, что, не колеблясь ни минуты, Иегуда спросил:

– А что ты дашь за мальчика? – Купец пересчитал несколько заманчивых предметов и между ними тигровую шкуру.

– Можете сказать, что тигр растерзал вашего брата, а вы убили зверя, – прибавил он со смехом.

– Так по рукам! – вскричали оба брата, горя желанием скорей кончить сделку, и побежали будить еще троих, чтобы сообщить им приятную новость; остерегаясь, впрочем, будить Реубэна, который мог бы им помешать. Не теряя времени, все отправились к водоему, вытащили все еще лежавшего без чувств Иосэфа и отдали его ишмаэлийцу, который тут же и расплатился с ними. Убедясь, что юноша только в обмороке, купец велел перенести его в свою палатку и натер ему виски душистой эссенцией, которую дал ему и понюхать, потому что не хотел, чтобы юноша, придя в себя, своими криками привлек единственного из братьев, восставшего против его смерти и который, может быть, и не согласился бы продать его. Без шума стал сниматься караван; навьючили верблюдов, привязав на одного из них покрытого плащом Иосэфа. Заря чуть занималась, когда последний верблюд пропал вдали, увлекая на себе в неизвестное грядущее будущего канцлера древнего Египта.

Реубэн вышел из себя, узнав истину, и горько упрекал братьев в низости и подлости; но зло было сделано, и сделано непоправимо. Братья разорвали и намочили кровью ягненка знаменитую разноцветную тунику, снятую Иосэфом перед сном и оставшуюся в шатре; затем они отрядили двоих из себя к отцу – объявить ему печальную весть. Отчаяние Яакоба при известии о смерти любимого детища и при виде его окровавленной одежды было неописуемо; с криками и воплями пал он на землю, валялся во прахе и рвал на себе волосы и платье, – все кочевье стонало и вторило ему. Беспорядок в продолжение нескольких дней царил в племени; опасались даже за рассудок патриарха, но все же мало-помалу он успокоился. Перенесенное горе наложило, однако, на Яакоба печать глубокой скорби, и неосушимые слезы лились из его очей чуть только что-нибудь напоминало ему сына, погибшего такой ужасной смертью.

Лишь на следующий день пришел в себя Иосэф. Чувствовал он себя таким разбитым и слабым, что с трудом собрался с мыслями. Сначала он никак не мог понять, каким образом очутился на верблюде и что означали шум и крики каравана, среди которого, очевидно, он находился; утомление, однако, взяло свое, и он опять заснул и открыл уже глаза, когда караван остановился на ночлег. На этот раз он чувствовал себя более сильным: голова была свежее. Ужас и тоска охватили его, когда он увидел, что находится среди чужих, среди неизвестно куда идущего каравана, очевидно, уже очень далеко от всех его близких. Он попробовал было подняться, но веревка, которой он был прикручен поперек тела к верблюду, мешала этому; с глухим стоном откинулся он назад. Верблюд в эту минуту остановился и опустился на колени по знаку вожатого, который, развязав Иосэфа, без церемонии стащил его на землю. Но затекшие от веревок ноги отказывались служить; сделав несколько шагов, он упал и в отчаянии яростно застонал, как дикий зверь. Старый купец, караван-баш, до которого долетели его вопли, подойдя, кротко объяснил юноше, что, проданный братьями, он теперь – его невольник, и потому, если желает, чтобы с ним хорошо обращались, должен терпеливо примириться с своей участью. Как помешанный, слушал его побледневший Иосэф; затем, словно осознав весь ужас своего положения, схватился за голову и, вырывая клочьями волосы, с воем покатился по земле. Схватив веревку, валявшуюся неподалеку, он пытался удавиться, но град палочных ударов и кружка вылитой на него холодной воды помешали, однако, самоубийству. Мокрый, но пришедший в себя юноша встал.

– Вот и плоды твоего неблагоразумия! Вперед, повторяю, если хочешь избежать побоев, будь кроток и послушен, – заметил караван-баш. – Тебе дадут поесть, затем ложись и спи! Не смей шуметь, потому что товарищи твои устали и тоже нуждаются в отдыхе.

Иосэф опустил голову; мужественно подавив бушевавшую в нем бурю, молча поплелся он к костру, где раздавали пищу. Съев кусок хлеба и несколько винных ягод и запив их водой, он взял покрывало из верблюжьей шерсти, данное ему одним из ишмаэлийцев, и, завернувшись в него, растянулся под деревом в нескольких шагах от костра. Никто более не обращал на него внимания, и он, наконец, мог свободно предаться своей печали. Унижение, острое чувство беспомощности и одиночества угнетали его; завернув голову в складки плаща, он долго и горько плакал, стараясь заглушить рыдания, потому что малейшие движения причиняли ему боль, которая слишком ясно напоминала, что он уже не свободный сын пустыни, а раб, – раб, по спине которого палка могла гулять, сколько его господину заблагорассудится. В эту минуту та самая жалкая доля пастуха, которую он проклинал и которая казалась ему всегда однообразной и ничтожной, представлялась ему теперь навсегда потерянным раем. Наконец, слезы иссякли; пережитое и перечувствованное не давало ему спать; с открытыми глазами лежал он и думал. Вдруг вспомнился ему Шебна, и он вздрогнул. Не предсказывал ли ему тот неволю и жестокие испытания, которые должны были скоро, скоро начаться? Разве все, что случилось, не есть буквальное исполнение предсказания; а, в таком случае, это пролог будущей эпопеи его величия, – и караван, в который судьба случайно привела его, доставит в богатую страну, царь которой его возвысит. Но в какую страну идут они: в Вавилон или Египет? Этого он пока еще не знал, и глубокий вздох вырвался из его груди. Иная мысль блеснула в его голове и заставила его презрительно улыбнуться; та или другая сторона, – не все ль равно куда идти, раз будущее принадлежало ему. Не обладал ли он великим талисманом, который даст ему силу очарования? А вдруг у него отняли его, пока он лежал в беспамятстве?! Ужас охватил его при одной мысли об этом; но, судорожно схватившись за одежду, он успокоился: пальцы его нащупали камень.

Шум и движение давно стихли; вокруг него все крепко спало, только жалобный вой шакалов, доносившийся издалека, нарушал иногда глубокую тишину ночи. Иосэф осторожно привстал, сбросил покрывало и огляделся. Чудная, роскошная, светлая ночь стояла кругом: яркие лучистые звезды, тихо сверкая, казалось, с глубоким вниманием глядели на далекую землю; луна ярким серпом мощно выделялась на темной лазури, одевая кротким дремотным светом пальмовую рощу и отливая серебром на белом шатре предводителя. Вся живописная группа заснувшего каравана тонула в спокойном сиянии неясного, но светлого тумана. Но Иосэфу было не до окружавшей его чудной картины; единственной целью его было убедиться, что он один, что никто за ним не наблюдает, и, удостоверившись в этом, он стал на колени, снял пояс, положил камень на ладонь и, пристально глядя на него, принялся шептать заклинания, которым выучил его Шебна. Страшная бледность стала покрывать вскоре его лицо, глаза расширились и взор оставался прикованным к камню, освещавшему ладонь голубоватыми дрожащими лучами. Иосэфу казалось, что лучи, все разрастаясь, мало-помалу обволакивали весь стан каким-то дымчато-голубым, серебристо-мягким – не то светом, не то туманом. Затем облачный фон начал таять и на нем стал вырисовываться яснее и яснее громадный город с великолепными, причудливыми зданиями, прорезанный рекой, которую во всех направлениях бороздили сотни лодок. Скользя, как в калейдоскопе, картины менялись, представляя затем открытую залу дворца; на возвышении виден был человек, богато одетый, окруженный многочисленной свитой; красивое лицо его показалось Иосэфу донельзя знакомым. Перед этим владыкой покорно и боязливо простерлись во прахе несколько бородатых загорелых людей, в которых он сейчас же признал братьев-предателей. Дрожь пробежала по его телу, и глухое восклицание сорвалось с губ. Это волнение, это движение, очевидно, разрушило очарование – видение мгновенно исчезло: все окружающее, объятое глубокой тишиной восточной ночи, приняло опять свой прежний вид.

– Ведь это я, – тот могучий владыка, перед которым лежали ниц Иегуда, Ашэр, Леви и другие негодяи, жаждавшие моей гибели; но… терпение! Час моего возмездия пробьет, а пока, вместо того чтобы хныкать и возмущаться, я буду наблюдать и учиться, – прошептал Иосэф, поправляя пояс и завертываясь в одеяло, собираясь спать. С этого дня Иосэф не выказывал более ни малейшей неприязни к своим хозяевам; он словно примирился с судьбой, послушно повиновался отдаваемым приказаниям и усердно старался всем угодить. Хорошее поведение завоевало ему расположение всех, от мала до велика, чему способствовала и его редкая красота; а когда он с помощью мази, состав которой дал ему Шебна, вылечил рану на ноге караван-баша, положение Иосэфа еще улучшилось. Его стали беречь, избавляли от тяжелых работ и во время остановок на ночлег купцы с удовольствием слушали его дикие песни, которые он распевал им под аккомпанемент трехструнной лиры.

Теперь Иосэф знал, что караван шел в Мемфис, в Египет, и хотел только как можно скорее увидеть ту богатую страну, на которую смотрел как на место своего будущего величия. Пришли они, наконец, туда под вечер, и каравану, чтобы достичь отдаленного квартала, назначенного для иностранцев, нужно было пройти через весь город. Идти приходилось только по улицам, далеко лежащим от центра и населенным бедными классами; тем не менее Иосэф, восхищенный шумом и оживлением столицы, с любопытством смотрел на этот большой город, который он хоть и видел впервые, но который казался ему тем самым, каким являлся в видении. С высоты своего верблюда он различал вдали массивные здания храмов и стройные силуэты обелисков, золотые верхушки которых горели в лучах заходящего солнца. Время от времени навстречу им попадались то изящные носилки с роскошно одетыми женщинами, то колесницы, запряженные горячими конями, с воинами в богатом вооружении или со жрецами в полотняных одеждах. Полузавистливо, полупрезрительно смотрел Иосэф на этих представителей чуждой ему, роскошной и утонченной цивилизации и наконец прошептал:

– Кто знает, чудный город, может статься, ты преклонишься когда-нибудь перед бедным рабом, который сегодня вступает в твою ограду, никому неведомый, а завтра станет твоим господином? В котором-то из дворцов твоих суждено мне будет выдержать тяжкое испытание рабства и унижения?

Кварталы становились все беднее; нарядная публика на улицах вовсе исчезла; глубоко задумавшись, Иосэф пришел в себя только тогда, когда верблюд его остановился перед большим домом, – очевидно, гостиницей, судя по тому, что там было уже несколько проезжающих. Хозяин – толстяк со скуластым лицом и толстыми губами – приходился сродни караван-башу и встретил его с распростертыми объятиями, сейчас же кликнув жену и детей приветствовать желанного гостя, а затем повел его в дом. Один из слуг ввел верблюдов в большой двор, где их разгрузили, а тюки сложили в амбар; тот же человек повел вожатых в дом, где им дали есть; Иосэф был позван к хозяину за приказаниями.

Жена хозяина и ее племянница – хорошенькая молодая девушка с лукавым личиком – с любопытством осматривали красивого юношу, скромно стоявшего перед ними, опустив глаза.

– Откуда у тебя этот мальчик, Мохар? Мы что-то не видали его у тебя в последний приезд? – спросила хозяйка.

– Да вот, по дороге евреи-кочевники сбыли его; думаю здесь продать, – ответил Мохар. – Ну, да это дело терпит; и поважнее есть дела; девать вот мне его некуда, так пусть пока он у нас побудет. Вам же по дому помощь; пусть Ситкха укажет, где его положить; с дороги-то мальчугану отдохнуть следует. – Обменявшись несколькими словами с теткой, девушка встала, сделала Иосэфу знак следовать за ней и провела его в крошечную каморку, в которой едва помещались убогая кровать, кое-как сколоченный стол и скамья.

– Устраивайся и отдыхай пока; а завтра станешь нам помогать служить жильцам, либо у столов, когда кто придет освежиться чашей пива, – заметила девушка улыбаясь. – Скажи, – прибавила она с любопытством, – у тебя, стало быть, и родных нет, что тебя в рабы продали: очень ты уж не похож на дикого кочевника, и по-финикийски вот бегло говоришь, словно учился этому?

– Выучился-то я этому языку у жившего при нашем племени халдея, да и отец есть, который меня любит и богат настолько, что выкупил бы меня, если б знал, что я влачу жалкую жизнь раба, – ответил грустно Иосэф. – Да не знает он того, что братья же меня и продали, а может быть, теперь считает меня мертвым, – прибавил он, вытирая набежавшую слезу.

Иосэф усердно предался новой службе и в несколько недель сумел завоевать расположение трактирщика и всей его семьи; Ситкха особенно была от него в восторге, и когда молодые люди перемывали кучи посуды или убирали комнаты проезжающих, то беспрерывно болтали, благодаря чему Иосэф, сейчас же принявшийся учиться по-египетски, делал быстрые успехи. Своего настоящего господина, Мохара, он видел мало; с прибытием в Мемфис, занятый торговыми делами, купец часто уходил или запирался у себя в комнате с кем-либо из более солидных покупателей, приходивших удостовериться лично в доброкачественности товара. Похвалы, расточаемые Иосэфу, и ясно видимое желание хозяина приобрести его в собственность принимались благосклонно Мохаром, и, вероятно, дело было бы слажено, если бы неожиданный случай не изменил всего.

Раз Мохар вернулся домой в сопровождении старика, полного, с веселым и открытым лицом, перед которым он был как-то особенно почтителен и услужлив. Ситкха успела шепнуть Иосэфу, что то был Пта, управляющий домом благородного Потифара, «уха фараонова», – на современном языке обер-полицеймейстера[5] и главного начальника тюрем.

– Покупает он всегда помногу и ладан, и бальзам, и ароматы, а коли дядя привозит, то ткани и ковры из Тира и Вавилона, потому что благородный Потифар страшно богат, – прибавила таинственно Ситкха. Иосэфа скоро позвали подавать угощение. Пока тот наливал в чаши вино и подавал корзину с фруктами, Пта приветливо смотрел на него и, как только молодой человек вышел, спросил, кто он и не продаст ли его Мохар.

– Нам как раз нужен невольник в этом роде для услуг господину, – прибавил он.

Выгодная сделка пробудила алчность Мохара; вмиг забыл он желание родных купить Иосэфа и заломил за него огромную цену, на которую Пта согласился; было решено, что назавтра Мохар приведет юношу и получит деньги. Трактирщик и особенно его жена и Ситкха были очень опечалены уходом Иосэфа; но сам он только делал вид, что разделяет их печаль: он жаждал попасть в богатый дом. Нетерпение и любопытство наполняли его сердце, когда он шагал за своим хозяином во дворец к старому Пта.

Первые дни его пребывания в доме Потифара были полны интереса. Он еще не видел своего нового господина, отсутствовавшего по делам службы, но Иосэфа уже учили служить и брали на уборку внутренних покоев. Все было ново и необычайно интересно Иосэфу в роскошном доме Потифара; простая и бедная жизнь у отца, а также пребывание в гостинице, в пригороде, не могли, конечно, дать ни малейшего понятия об утонченной роскоши, окружавшей египтян высших каст. С детским любопытством разглядывал и восхищался он картинами и коврами, украшавшими стены, мебелью с инкрустациями, драгоценными вазами; ощупывал вышитые материи занавесей, мягкие подушки сидений и золоченые украшения постели, представлявшей из себя лежащего на спине льва. Наконец, однажды вечером шум колесницы раздался на первом дворе и, судя по суматохе, поднявшейся по всему дому, Иосэф догадался о прибытии хозяина. Однако ни в этот вечер, ни на следующее утро он его не видал, так как Потифар отправился во дворец. Ко времени обеда Иосэфа тщательно одели в новую тунику, умаслили его чудные кудри ароматами и, по приказанию управителя, с амфорой в руке поставили за сидением господина; другие рабы стали около мест, назначенных гостям.

Обеденная зала была еще пуста: только Пта и надсмотрщик рабов, бесшумно скользя по коврам, с озабоченным видом бросали грозные взгляды на молодых рабов и отдавали последние приказания. Из смежного покоя доносился громкий, оживленный разговор и несколько минут спустя в залу вошли четыре человека. Все внимание Иосэфа сосредоточилось на том из них, который любезно пригласил других садиться и, очевидно, был хозяином дома. Потифару было немного за тридцать; он представлял собой чисто египетский тип – высокий, ловкий, стройный, с бронзовым цветом лица; волосы он носил коротко остриженными; густые, почти сросшиеся брови придавали ему суровый вид, который смягчала добрая, хорошая улыбка красивого рта, открывавшего при каждом слове ряд ослепительно-белых зубов; быстрый, проницательный, вдумчивый взгляд больших черных глаз выдавал человека, привыкшего повелевать и проникать в душу собеседника. В ту минуту, когда Потифар садился, взгляд его на секунду остановился на новом невольнике, но он ничего не сказал и возобновил прерванный перед тем разговор с гостями. Только вечером, когда Иосэф подавал своему господину воду для омовения и затем раздевал его при помощи Анубиса, второго раба, Потифар обратился к нему и спросил его, откуда он родом и сколько ему лет; видимо, довольный ответами, он похвалил Пта, пришедшего пожелать ему покойной ночи, за сделанное приобретение и приказал ему беречь юношу и назначать исключительно для его личных услуг.

С этого дня Иосэфу было поручено одевать и раздевать своего господина, подавать ему чашу вина, которую он выпивал на ночь, и быть всегда наготове по первому зову. Но так как у начальника полиции Мемфиса, уже по своей должности, дел было по горло и иногда приходилось целыми днями отсутствовать, а дом, кроме того, весь был набит рабами, – то на долю Иосэфа выпадало немного работы. Избыток свободного времени давал ему возможность осуществить заветную мечту – выучиться читать и писать по-египетски. Чтобы достичь желанной цели, Иосэф всеми силами старался понравиться и угодить молодому писцу, служившему секретарем у Потифара. Хнум был добрый, веселый малый и любил пожить: на него-то и повел атаку Иосэф, окружая его вниманием: то вовремя разбудит его, то подаст ему вина, словно своему господину, то ждет его, бывало, по возвращении и, когда тот явится под хмельком, разденет его и уложит. Завоевав, наконец, вполне его расположение, Иосэф высказал ему свое заветное желание, на что Хнум благосклонно изъявил согласие; уроки начались, и молодой еврей не замедлил очаровать успехами своего учителя. Иосэф работал с жаром, успех все рос, и уже несколько месяцев спустя буквы, начертанные им черными и красными чернилами на свитках папируса, были так правильны и изящны, что Хнум стал доверять ему снимать копии, а также поручал ему разные мелкие работы.

Прошел год; поглощенный неустанной работой, Иосэф не замечал, как шло время и мало-помалу отодвигались в далекое прошлое столь близкие его сердцу события, как разлука с отцом и своим племенем. Как-то вечером, занятый перепиской для Пта счета по транспорту товаров, Иосэф почувствовал внезапное нездоровье, голова его горела, руки и ноги налились точно свинцом, холодная дрожь пробегала по телу. Напрасно боролся он с недомоганьем и кончил тем, что пошел к Пта просить позволения лечь. Управитель, взглянув на бледное, расстроенное лицо его, сказал участливо:

– Иди, отдыхай; вижу, что нездоров. Но товарищи твои, пожалуй, не дадут тебе покою своей болтовней, иди-ка лучше туда, где хранятся циновки; там ты, по крайней мере, можешь выспаться, а к завтрашнему дню, надеюсь, все пройдет.

Поблагодарив Пта за его доброту, Иосэф отправился в назначенное помещение – огромную комнату без окон, но освещаемую через большую дверь, выходившую на маленький внутренний дворик, окруженный стенами, посередине которого росла пальма. Вытащив к двери один из тюков циновок, кучами лежавших вдоль стен, он развязал его и лег. Но недомогание его не проходило, сна не было, и вот в первый раз после долгого времени вспомнил он прошлое, своего отца и Шебну; пришла на память странная, ужасная сцена вызывания змей и отчаянная борьба из-за обладания таинственным камнем. Полная луна светила невероятно ярко: пальма среди двора стояла вся залитая светом, бросая тени на освещенную до желтизны землю; странный, сдержанный шепот стоял по временам в ее сплошной листве. Мириады теней, миллионы очертаний чудились ему на земле, то округленные, то протянутые, колеблющиеся, дрожащие.

Дрожь суеверного ужаса потрясла тело юноши, зубы стучали, как в лихорадке.

– Словно какой-нибудь дух злой и нечистый витает вокруг меня, – прошептал он; вынув затем магический камень, который носил, он прибавил: – Попробую приложить талисман ко лбу; может статься, он обладает силами, мне еще неизвестными, и вылечит меня?

Он посмотрел с минуту на камень, мерцавший голубоватым светом, исходившим, казалось, из его середины; затем приложил его к груди и прошептал с умилением:

– Даруй мне, чудесный камень, ключ сил таинственных, в тебе заключенных; жертвуя жизнью, я завладел и обладаю тобой, но не знаю еще всей силы твоего могущества.

В ту же минуту кругом все точно замерло; кровь неровно застучала в висках, в ушах звенело, голова кружилась, холодный пот покрыл тело, грудь сдавило, как клещами, дыхание сперлось: в смертельном ужасе вскочил он, разорвав на груди тунику. Невероятная слабость охватила его, все разом исчезло, – всякий свет, всякий звук: он потерял сознание. Как долго он лежал без чувств, он не мог бы сказать, когда опять пришел в себя; легкий шум рядом с ним заставил его повернуть голову, и то, что он увидел, мигом подняло его на ноги. Там, стоя на своем могучем хвосте и устремив на него зеленоватые глаза, стояла та самая змея, которую он победил год тому назад; дрожь потрясала ее гибкие, мощные кольца, грозное шипенье вырывалось из ее полуоткрытой пасти. Очарованный, словно парализованный, обливаясь холодным потом, смотрел Иосэф на этот призрак. Как молния, сверкнули в его мозгу слова Шебны: «Она примет образ и тело, чтобы вновь попытаться отнять у тебя великий талисман; малейшая слабость будет твоей гибелью»… Собрав всю свою волю, Иосэф поднял руку и, размахивая талисманом над головой змеи, вскрикнул глухим голосом:

– Кто ты, чудовище Аменти; чего ты хочешь от меня?

Человеческий голос, глухой, но внятный, ответил:

– Я судьба и здесь затем, чтобы с тобой сразиться; если ты победишь меня, послушная, я буду служить тебе; если ты падешь, я обернусь вокруг тебя и задушу. Горе судьбою побежденным: как змея, она их обвивает и слабый бывает рабом ее, но сильный владеет ею и господином ее становится.

– Если ты судьба моя, так я хочу победить тебя! – крикнул Иосэф. Взяв камень в рот, он, как стрела, бросился на чудовище и, схватив его обеими руками, начал душить.

Безмолвная, ужасная борьба прошлого года возобновилась. Иосэф чувствовал, как скользкое холодное тело змеи сжимало и давило его члены; зловонное дыхание било в лицо, от острого шипения кружилась голова; но руки его, как стальные щипцы, сжимали врага; одна лишь мысль работала в его мозгу: чтоб победить тебя – о вероломная и скользкая судьба – прижму тебя я к сердцу и задушу в своих объятиях! Один лишь миг, – но вечность для того, кто его переживет, – прошел; и побежденная вторично змея вдруг ослабела и тяжело шлепнулась на землю.

В изнеможении Иосэф прислонился к стене, не отрывая взгляда от побежденного врага: вдруг он с ужасом увидел, что тело змеи зашевелилось, стало расти и расплываться в черноватую массу, которая в свою очередь подверглась странному превращению: голова змеи поднялась и округлилась, из неясной массы выделилась голова женщины с лицом необычайной, строгой, спокойной, величавой красоты; глаза ее, неизмеримо глубокие, прекрасные и непреклонные, казалось, пронизывали насквозь, загадочная улыбка блуждала на устах. Полосатый клафт драпировался строгими складками вокруг ее головы, над которой зажглась лучистая звезда; затем стал виден обнаженный до пояса бюст женщины – он выходил из тела быка со львиными лапами, – на спине выросли два огромных, зеленоватого отлива крыла.

– Кто ты? Зачем ты явился ко мне, грозный призрак? – прошептал трепещущий Иосэф.

– Я – смысл сокрытый всех вещей, я – счастье мудрого, я – ключ всех тайн, – ответил звучный гармоничный голос. В благоговейном страхе Иосэф распростерся ниц перед призраком.

– Встань, гляди и выбирай себе какую хочешь часть меня, которую я и отдам тебе, – сказал тот же голос. – Хочешь ты мое тело быка – твердую, неустанную волю и непоколебимое терпение даст оно тебе! Львиные когти научат тебя сметь – там, где одного желания мало, и силою удерживать все, что завоюет тебе твой разум; захочешь – крылья мои унесут тебя в бесконечность; лучезарная звезда даст тебе абсолютное знание, величайшую награду человеческого разума, воплощенного в лице моем.

– Как я, жалкий червь земли, могу решиться на такой ужасный выбор, который ты мне предлагаешь? – прошептал Иосэф, скользя взглядом по загадочному существу и, останавливаясь вдруг на обнаженной груди, прошептал:

– Дозволь прильнуть губами к твоей груди, тогда я буду пить всю твою суть.

Странная загадочная улыбка мелькнула на губах сфинкса:

– Пей! – сказал он. – Искусно выбрал ты, сын Израэля, самый драгоценный дар, легчайшую задачу – богатство без труда. Так пей же, но пей умеренно.

Тут символический гений Египта распростер свои могучие крылья, чтобы укрыть чужестранца; а Иосэф жадно прильнул губами к его груди, как истый прототип своего племени, в течение веков высасывавшего из груди всех народов их плодоносную силу – богатство – до истощения питавшей его матери-кормилицы.

Иосэф пил, пил до опьянения; вдруг раздался раскат грома; молния сверкнула из звезды и сфинкс исчез, – а Иосэф, как пораженный молнией, упал навзничь; ему казалось, что он летит в бездонную пропасть.

Когда он вновь открыл глаза, было уже совсем светло; солнце встало, палящими лучами заливая белый дворик; он чувствовал себя слабым и разбитым, хотя голова была свежа и мысли ясны, – он помнил хорошо явление змеи и сфинкса.

– Сон это был или видение? – прошептал он, проводя рукой по лбу; магический камень лежал в его руке; только змеиная кожа, служившая ему поясом, исчезла. Так как Пта отпустил его еще и на этот день, Иосэф остался лежать на циновке, размышляя о событиях последней ночи и не отдавая себе отчета: была ли то действительность или игра расстроенного воображения? В эту ночь он увидел во сне Шебну; старик стоял у его изголовья и говорил ему своим серьезным, глубоким голосом: «Теперь твой талисман приобрел всю силу; кроме гаданья на воде, которому я научил тебя, ты можешь употреблять его для врачеванья ран; стоит лишь потереть его о белье, которое ты приложишь к ране, и она быстро заживет; вода, в которую ты положишь камень, – могучее средство против змей и ядовитых растений; прикладывая его ко лбу, ты будешь лечить от помрачения рассудка, если только оно не вызвано повреждением самого мозга; прикладывая, наконец, к чьей-либо груди, ты заставишь того человека повиноваться твоей воле»!

Этот сон произвел на юношу такое же глубокое впечатление, как и видение, и он решил при первом случае испробовать на деле указанные ему чудесные свойства камня. Несколько недель спустя после ночного видения несчастный случай в семье управителя дал Иосэфу возможность испробовать на деле силу талисмана и приобрести в лице Пта друга и покровителя.

Маленький Руи, единственный ребенок у дочери Пта, был укушен змеей; яд действовал так быстро, что мальчик должен был умереть ранее, чем успеют позвать жреца-врача или его самого отправят в храм. Тогда Иосэф попросил Пта позволить поговорить с ним с глазу на глаз.

– Ты знаешь, – сказал он, – что рабам запрещено заниматься тайной наукой, но благодарность и любовь мои к тебе и к семье твоей повелевают мне открыться тебе во всем. Рожденный свободным, сын главы племени, я владею тайным средством, которому Элохим, Бог наш, научил моих предков. Оставь меня одного с Руи, и я надеюсь его спасти.

Как утопающий хватается за соломинку, так бедный старик в отчаянии, не медля, дал свое согласие. Иосэфа ввели в комнату, где, разметавшись на ложе, смертельно бледный, с посиневшими губами, умирал ребенок. Оставшись один, он опустил свой магический камень в кубок с водой; покуда произносил он свои заклинания, жидкость приняла слегка голубоватый оттенок и, словно закипая, тихо заволновалась. Иосэф влил в рот ребенку ложку этой воды: затем, намочив в ней кусок полотна, обмыл им всю рану, к которой затем и приложил самый камень. Минуту спустя прозрачный камень весь потускнел, точно он внутри был наполнен черным дымом, тогда как лучи его приобрели ярко-красный цвет, который постепенно изменял свою окраску, становясь желтым и зеленым, покамест камень не сделался опять голубовато-прозрачным, каким был и прежде. Глаза ребенка все еще были закрыты; но когда Иосэф наклонился над ним, он убедился, что тот жив и все тело его было покрыто сильной испариной; рана утратила свой зловещий черный вид, несколько красных капель крови блестели на ее краях. Полное исцеление не подлежало никакому сомнению; Руи был спасен. С этой минуты старый Пта стал истинным другом Иосэфа и не замедлил выказать на деле свою глубокую признательность за спасение внука. Он выделил его из прочей челяди и дал более лестную службу при особе Потифара, которому сообщил тайну этого исцеления, как и массу других не менее удивительных излечений людей и животных.

Второй случай, сблизивший Потифара с Иосэфом и доставивший ему доверие его господина, был вызван Хнумом. Болтал ли Хнум лишнее под хмельком или соблазнялся взятками, но всегда как-то случалось так, что всякие секретные, интимные дела Потифара были известны его врагу, сановнику, мечтавшему занять его место. Иосэф, уши и глаза которого были всегда настороже, пронюхал эту тайну и стал наблюдать за Хнумом, на место которого рассчитывал. Открывши истину, он не замедлил сообщить ее своему господину; в ярости на сплетни и доносы писца, Потифар хотел было сначала жестоко наказать его, но по врожденному великодушию пожалел и, как только первый гнев прошел, решил сослать его счетоводом в дальнее имение. Таким образом, должность секретаря досталась Иосэфу.

В этой должности он сопровождал своего господина в его трехмесячном отпуске, который Потифар проводил в своем имении близь Саиса, где жил его старый родственник, жрец и бывший опекун. Иосэф на первых же порах постарался расположить ученого старца в свою пользу всеми естественными и сверхъестественными средствами, оказывая ему всевозможное внимание и уважение. Наложив на него иго своей воли, Иосэф заставил жреца посвятить себя во многие тайны, которые были известны только высшим кастам. Потифар не противился этому, ибо, несмотря на все аристократические, кастовые предрассудки, он слишком высоко ценил необычайный ум и неподкупную честность своего нового секретаря.

Помогая Пта в его работах, Иосэф незаметно стал его прямым помощником, настолько, что когда старый Пта умер, то Потифар никого не нашел достойнее Иосэфа занять его место. При его необычайном усердии, деятельности и знании всех мельчайших подробностей управления таким огромным состоянием, в какой-нибудь год все приняло совершенно иной вид: доходы увеличивались, потому что малейшее злоупотребление и небрежность тотчас же открывались неутомимым управителем, который, казалось, все видел, все знал и которого боялись в тысячу раз больше, чем когда-либо старика Пта. Будучи справедливым, Иосэф был высокомерен и строг и при случае жестоко наказывал виновных; зато и трепетали же перед ним рабы, когда на них останавливался проницательный взгляд больших зеленоватых глаз Иосэфа!

Потифар чувствовал себя точно в раю; все шло как по маслу, тысячи мелких домашних дрязг, ссоры и наказания, которые Пта предлагал на его усмотрение, казалось, больше не существовали; богатство его постоянно росло, счеты отличались идеальной ясностью и точностью, и всем этим он был обязан Иосэфу; в свою очередь он платил юноше безграничным доверием, осыпал его отличиями и делал богатые подарки.

В одном из самых аристократических кварталов Мемфиса стоял роскошный дом; высокие мачты, стоявшие у входа, указывали на знатное происхождение его владельца. Дом этот, ярко раскрашенный, окруженный тенистым и заботливо содержавшимся садом, принадлежал знаменитому Потифэре[6], который живал в нем изредка, неподолгу, в случае, если дела заставляли его быть в Мемфисе, так как постоянно он жил в Гелиополе, где занимал высокий пост Верховного жреца в храме Солнца.

В послеобеденный час, когда дневную палящую жару сменяет более сносная температура, две женщины сидели на широкой террасе дома и разговаривали, следя взглядом за маленькой, прелестной девочкой лет шести, игравшей в низу ступеней с большой кошкой, которую она немилосердно теребила, укутывая ее в разные тряпки, изображавшие клафт и тунику. Это была Аснат, единственная дочь Верховного жреца. Своей редкой красотой малютка вполне оправдывала обожание родителей. Светло-каштановые волосы с золотистым отливом, большие глаза, темно-синие, как два сапфира, составляли большую редкость у египтян и приводили всех в восторг; и если Потифэра был тверд и строг в воспитании своего 10-летнего сына Армаиса, то к дочери был более чем снисходителен, скорее слаб.

Одна из женщин, сидевших на террасе, была Майя, супруга Верховного жреца; красивая и представительная, она была одета с изысканной роскошью; вторая – сестра мужа, Ранофрит, прелестная семнадцатилетняя девушка, стройная, смуглая, с большими, влажными и полными огня глазами и густыми, черными как смоль косами. Кокетливо задрапированная в прозрачную, вышитую красным тупику, она нервно обмахивалась большим веером из перьев и казалась взволнованной.

– Твои упорные отказы Потифару наводят меня на разные подозрения; будь откровенна, Ранофрит, и согласись, что для того, чтобы отвергать любовь и руку человека уважаемого, богатого и знатного, должен быть в виду кто-нибудь, кто больше нравится, – заметила Майя, окидывая испытующим оком вдруг вспыхнувшее лицо своей собеседницы.

– Ничего-то от тебя не скроешь, Майя! Так лучше уж я сознаюсь… ты угадала, – ответила Ранофрит, скрывая за веером свое смущение и пылающие щеки, – да, есть человек не столь богатый и знатный, как Потифар, но в тысячу раз более дорогой моему сердцу.

– Здесь в Мемфисе узнала ты его?

– Да, в то время, как я жила здесь с теткой Неферт; впрочем, я надеюсь, что ты его увидишь и решишь, что предпочтение мое законно.

Невольник с докладом, что благородный Гор просит чести приветствовать супругу Потифэры, прервал молодую девушку; Майе стоило только на нее взглянуть, чтобы убедиться, что тот, о котором только что доложили, и был избранник сердца Ранофрит. Едва обе женщины успели оправить свой туалет и волосы и изменить свои небрежные позы на более церемонные, как завеса поднялась и на террасу вошел молодой офицер. В той непринужденной грации, с которой он их приветствовал, был виден человек, привыкший вращаться при дворе. Гору было с небольшим двадцать лет; он был сыном важного сановника и два года уже состоял в свите фараона; в обществе его очень любили за открытый и приятный характер, а женщины сходили по нему с ума. Мать его была иностранка, и от нее он унаследовал чудный матовый цвет лица; черты его напоминали греческий тип; белокурые золотистые волосы увеличивали его оригинальную прелесть, а его стройные, гибкие и в то же время нервные формы могли бы служить отличной моделью скульптору.

Майя любезно приняла его; она в приветливых словах сказала ему, что много слышала о нем хорошего от сестры его отца, бывшей замужем за Гану, жрецом в Гелиополе.

– Соберись же скорее навестить тетку и посетить нас, благородный Гор; супруг мой будет очень рад видеть тебя, – прибавила она с улыбкой.

– Благодарю тебя, благородная Майя, за любезное позволение; я счастлив буду приветствовать в Гелиополе тебя и прекрасную Ранофрит, а также и знаменитого супруга твоего, которого я имел счастье узнать в его последний приезд сюда, – ответил Гор, видимо, очень обрадованный приглашением. Заметив в эту минуту Аснат, подошедшую ближе и с любопытством смотревшую на него, он сказал: – Это, без сомнения, дочь твоя, благородная Майя! Тетка говорила мне, что это восхитительный ребенок, но, сознаюсь, действительность далеко превосходит описание. Какие чудные глаза! Я предвижу, что со временем они покорят много сердец и возбудят жгучие страсти.

Майя погрозила ему пальцем и добродушно сказала:

– Ты портишь мне мою девочку; видишь, с каким самодовольством она слушает твои похвалы, и если станет тщеславной и гордой, ты мне ответишь; жаль только, что ты уже в возрасте и, вероятно, скоро женишься, а Аснат еще мала; кто знает, может быть, она и удостоилась бы чести видеть у своих ног такого человека, как ты.

– О, конечно! – весело воскликнул Гор. – И я страстно хочу дождаться, когда крошка Аснат подрастет и будет в состоянии принять скромное поклонение такого бедного воина, как я.

– Вооружись терпением, в таком случае; целых восемь лет тебе придется ждать, так как ранее шестнадцати я дочери замуж не отдам, – ответила Майя, смеясь вместе с Ранофрит.

– Ну! Что значат восемь лет в виду такой цели? Но что-то ты скажешь? – прибавил он, дружески притягивая к себе Аснат. – Примешь ли ты тогда мое предложение?

Ребенок поднял на офицера свои прекрасные лучистые глаза и испытующим взором взглянул на него.

– Охотно! Ты красив и золотистые твои волосы мне нравятся; но будешь ли ты ждать, пока я сделаюсь большой; ведь это очень долго, – закончила она со вздохом.

– Будь покойна, я подожду, и ты увидишь, как время быстро пролетит; не поцелуешь ли ты меня теперь в счет будущих благ? – сказал Гор, притворяясь серьезным. Аснат закрыла глаза и с минуту подумала.

– Целуй, конечно, – объявила она, решительно протягивая ему свой алый ротик. – Все меня целуют, отчего же тебе, раз ты мне нравишься, и не поцеловать?

Чистосердечно поцеловавшись, Аснат притащила скамеечку, важно села рядом с Гором и вложила свою маленькую ручку в его руку. Майю эта сцена забавляла в высшей степени, но Ранофрит, смеясь, как сумасшедшая, воскликнула:

– Аснат, Аснат, ты слишком неосторожно расточаешь свои поцелуи; верь мне, что, когда ты вырастешь, Гор тебе больше не будет нравиться; он будет стар и, может быть, сделается отцом семейства.

Аснат презрительно подняла головку, готовясь отвечать, как вошел опять невольник и объявил, что посланный благородного Потифара просит милости быть допущенным до прекрасной Ранофрит, чтобы принести к ее ногам цветы, присланные его господином.

– Пусть войдет, – ответила она, вся вспыхнув, – я не могу обидеть Потифара отказом принять дары; кто знает, он может отомстить мне за мое презрение на моем брате, который служит под его начальством, – прибавила она тоном извинения, заметив неудовольствие на лице Гора. Не успела она ничего прибавить, как уже нубиец приподнял обшитую бахромой завесу, пропуская вперед двоих мальчиков в богатом одеянии, несших огромную корзину, артистически сплетенную, украшенную лентами и полную восхитительных цветов; сзади детей шел человек высокого роста, который, дойдя до женщин, с почтением пал перед ними ниц; затем, встав по знаку Майи, звучным металлическим голосом сказал:

– Именем господина моего, знатного и могущественного Потифара, слагаю я эти цветы к ногам твоим. Удостой благосклонно принять дар сей, благородная Ранофрит, и да благословят боги каждый шаг твой и ниспошлют тебе счастье, здоровье и бесконечные дни.

Глаза всех обратились на посла – то был Иосэф. По изящным и непринужденным манерам его скорее можно было принять за господина, чем за слугу. А сам он, казалось, видел только одну Ранофрит. Большие, темные, зеленоватые глаза Иосэфа смотрели на нее, и Ранофрит не могла отвести глаз от этого человека, взор которого жег и заставлял биться ее сердце так, как оно никогда еще не билось ни под чьим взглядом. Как очарованная, сидела она, забыв обо всем окружающем; ей казалось, что под его тяжелым, странным, властным взглядом у нее что-то внутри сжималось, прерывалось дыхание и кружилась голова. Большим усилием воли стряхнув внезапное оцепенение, Ранофрит тихо прошептала:

– Благодари твоего господина за чудный дар, присланный мне, и засвидетельствуй ему мою признательность.

Она сделала рукой знак, что отпускает его. Еще раз поклонившись в землю, он удалился вместе с детьми, принесшими корзину. Ранофрит вздохнула с облегчением и провела рукой по своему бледному лицу. Теперь, коль скоро странное очарование взгляда этого человека исчезло, ее вдруг охватило чувство глухого к нему отвращения. Выражая отчасти мысль своей тетки, Аснат внезапно вскрикнула:

– Фу, какой противный человек! У него глаза совсем как у большой змеи, которую я раз видела; и его-то Потифар посылает с подарком, – прибавила она серьезным тоном порицания, что очень рассмешило всех и уничтожило неприятное чувство, оставленное Иосэфом.

– Это главный управитель Потифара, – заметил Гор. – Говорят, что он играет большую роль у него в доме и пользуется безграничным доверием своего господина, хотя он был простым рабом, купленным несколько лет тому назад. На меня он всегда производит неприятное впечатление, и Аснат права, что у него взгляд змеи.

Разговор скоро переменился, и Гор стал передавать придворные и городские новости; но, заметив, что Ранофрит задумчиво молчит, он простился и ушел. Жалуясь на головную боль, Ранофрит ушла с террасы к себе в комнаты. Отослав рабынь и запретив им беспокоить себя, она улеглась у открытого окна. Странное состояние испытывала она; голова ее отяжелела, мысли путались: она забыла Гора, которого все же любила, зато образ Потифара восставал в ее воображении с мучительной ясностью и неизвестный голос шептал ей на ухо: «Ты должна за него выйти; он добр, он тебя любит и сделает тебя счастливой».

Совсем разбитая, изнемогая от усталости, бессознательно дотащилась молодая девушка до своей постели и задремала; но даже и во сне тот же кошмар преследовал ее. Теперь видела она уже не Потифара, а его посла; характерная голова управителя склонилась над ней, зеленоватые глаза смотрели на нее неумолимым властным взглядом, и голос, как шелест листьев, тихо шептал: «Ты выйдешь за Потифара; я этого хочу».

Накануне того дня, когда была прислана к Ранофрит корзина с цветами, между Потифаром и его главноуправителем произошел следующий разговор. Иосэф слишком хорошо знал своего господина, чтобы не заметить происшедшей в нем за несколько месяцев перемены, и совершенно верно угадал, что он влюблен, и именно в прелестную сестру Верховного жреца Гелиополя, которая гостила в это время в Мемфисе. Перспектива увидать молодую хозяйку в доме, где все плясали под его дудку, сначала ужасно не понравилась Иосэфу; он рассудил, и не без основания, что раз женщина сумела покорить такого закоренелого холостяка, как Потифар, который до 37 лет искусно лавировал среди гораздо более блестящих партий, то очевидно, что муж будет у нее под башмаком, и если эта новая в доме власть обратится против него, его положению угрожает опасность. Поэтому первой мыслью его было помешать этой женитьбе, но затем он изменил свое решение, предпочитая выжидать терпеливо событий. Надо сказать, что Иосэф был уверен, что стоило только Потифару – человеку богатому, знатному и красивому – посвататься, как повсюду он будет принят с распростертыми объятиями, и потому до сего дня ему и в голову не приходило приписывать скверное расположение духа своего господина его неудачам в любви.

Но накануне вечером Потифар вернулся такой убитый и злой, так грубо выгнал всех вон, что Иосэф изумился и, вместо того чтобы уйти вместе с другими рабами, спрятался за портьеру и стал следить. Думая, что он один, Потифар бросился в кресло и, закрыв глаза рукой, воскликнул:

– Проклятый Гор! Чувствую я, что Ранофрит любит этого негодного повесу и не захочет выйти за меня.

Давно подозревал Потифар предпочтение, отдаваемое Ранофрит красивому офицеру, но в этот день в обществе, где они встретились, он подметил, как они обменялись значительными взглядами. Вернувшись к себе, Потифар мучился ревностью, потому что его любовь была глубока, правдива и серьезна, как он сам. Он весь ушел в себя, как вдруг легкое прикосновение заставило его вздрогнуть.

– Что тебе еще надо от меня? – спросил он резко Иосэфа, приблизившегося к нему, как тень.

– Добрый господин, – шептал Иосэф, наклоняясь к нему, – ты хочешь взять себе в супруги прекрасную и благородную Ранофрит; если ты хочешь, то это так и будет; не пройдет и трех дней, как ты станешь женихом ее.

Потифар удивленно и недоверчиво посмотрел на него.

– С ума ты сошел? Что за вздор? Колдун ты, что ли, чтобы так свободно мог осуществить мое желанье быть женихом Ранофрит. А если она любит другого?

Иосэф таинственно улыбнулся:

– Я не колдун, но ведь тебе известно, господин, что я кое-что смыслю во влиянии светил небесных, а влияние это можно сделать тебе благоприятным, – надо только уметь воспользоваться им. Но прежде всего я молюсь Элохиму, Богу моего племени: он внемлет гласу твоего слуги; в нем моя сила.

Потифар встал и в волнении зашагал по комнате; затем, остановившись перед Иосэфом и положив ему руку на плечо, сказал:

– Так делай, что можешь, и знай, что если Ранофрит станет моей женой, я награжу тебя по-царски. А я ничем не могу помочь тебе?

– Нет, господин, дозволь мне только эти три дня молиться и призвать на тебя благоприятное влияние звезд. Кроме того, разреши завтра, от твоего имени, отнести цветы благородной Ранофрит; когда же будет время, я скажу тебе, и ты доверишь мне отнести Ранофрит твое письмо с предложением.

На следующий день, вернувшись после исполнения своего поручения, Иосэф заперся в своей комнате, запретив кому бы то ни было тревожить себя до следующего утра. Большое помещение, которое занимал теперь молодой управитель, выходило на маленький двор, превращенный в садик, убранный с роскошью, которая, может быть, удивила бы и Потифара, если бы тот когда-нибудь вздумал заглянуть сюда. Драгоценные ткани закрывали двери и окна; вазы, полные цветов, кедровый стол, заваленный табличками и папирусами, сделали бы честь и кабинету самого господина; роскошная постель была покрыта шкурой пантеры; весь пол был устлан цветными циновками. Иосэф, впрочем, не боялся гнева Потифара, если бы тот и увидал, каким комфортом окружил себя его управитель; он знал прекрасно, что необходим Потифару и что, с другой стороны, за ним было слишком много доказательств неподкупного усердия, чтобы господин мог считать эту роскошь злоупотреблением своего доверия. Задумчиво, нахмурившись, шагал Иосэф по своей комнате; он думал, с точки зрения своей личной выгоды, о посещении Ранофрит и о последствиях, которые произойдут из этого. Он думал о своем предложении помочь своими знаниями Потифару занять место соперника и добыть ему любимую женщину.

– Да, я хорошо сделал; Потифар принужден будет убедиться в моем могуществе и будет обязан мне своим счастьем, – прошептал он, – а молодая девушка более восприимчива к моему взгляду, чем я ожидал; я порабощу ее своей волей, она станет моим помощником, а не врагом, и первым долгом я постараюсь, чтобы меня освободили… Затем, если случайно Потифар умрет, то его вдова выйдет за меня замуж. Обладая прекрасной, родовитой женщиной и ее несметным богатством, я достигну положения, предсказанного мне Шебной. А что касается того, чтобы заставить Ранофрит полюбить себя, – этого добиться нетрудно.

С улыбкой на лице он взял со стола металлическое зеркало с чеканной ручкой и с минуту смотрел на себя. Да, с его матово-бледным цветом лица, шелковистыми и густыми кудрями, с большими, полными огня глазами, он был в полном смысле красавец.

Настала ночь, огромный город замолк, и весь дом Потифара погрузился в сон. Иосэф снял с шеи мешочек, который он всегда носил на себе, вынул из него волшебный камень и, сжав его в руках, стал на колени и начал шептать заклинания. Голос его мало-помалу становился глуше и слабее, затем совсем умолк; взгляд сделался стеклянным, жилы на шее и на лбу налились: на неподвижном лице его застыло сосредоточенное настойчивое выражение.

Прошло так с полчаса. Иосэф вздрогнул, глаза его блеснули, и он встал, страшно утомленный, потягиваясь и зевая. Спрятав свой камень, выпил он чашу вина и, бросившись в постель, тотчас уснул.

В это время Ранофрит спала у себя в комнате, освещенной ночной лампадой; мягкий дрожаний свет отливал красными отблесками на деревянных и медных статуэтках богов, стоявших на божнице, и на белой ночной одежде спавшей. Весь вечер избранница Потифара страдала головной болью и по совету Майи легла очень рано; по мере того как подвигалась ночь, сон ее становился все беспокойнее; она бросалась на своем ложе; вздохи и глухие стоны вырывались из ее уст. Тяжелый, странный сон преследовал ее; ей казалось, будто рядом с ее ложем тихонько подымается, сгущаясь и округляясь сверху, сероватая тень, скоро принявшая форму человека, как бы сотканного из полупрозрачного молочного тумана. Беловатого, просвечивающего лица его, с едва намеченными тенями, она не могла различить, зато глаза, мертвенно пристальные и сверкающие, пронизывали ее и причиняли острую боль.

– Ранофрит, слышишь ты меня? – спросил в то же время глухой, словно из-под земли голос.

– Да, – едва слышно прошептала она с усилием.

– Итак, коли ты слышишь, я приказываю, – понимаешь, приказываю: когда через три дня я принесу тебе предложение Потифара, ты должна дать согласие быть его женой.

– Гор… Я хочу замуж за Гора, – с трудом прошептала она, заметавшись судорожно на постели. Тогда ей показалось, что тень склонилась над ней и, приложив горячий палец к ее лбу, отчетливо произнесла:

– Ты забудешь Гора; Потифар станет твоим мужем, а мне, твоему господину, ты во всем будешь послушна и меня полюбишь. – Каждое слово звенело в ее ушах, подобно удару молота, и этот звон болезненно заставлял дрожать каждый фибр ее тела. – Через три дня ты скажешь «да» и обручишься с Потифаром, – повторил голос. Затем призрак начал таять и, наконец, исчез совсем, оставив по себе сильный одуряющий аромат. Крайнее возбуждение Ранофрит сменилось глубоким оцепенением.

Утром Ранофрит проснулась такой слабой и разбитой, что осталась лежать весь день; голова болела, виски болезненно давило; она была нервна и раздражительна, как никогда. На тревожные расспросы Майи она ничего не могла ответить; с ней ничего не случилось и, кроме головной боли и слабости, она ничего не чувствовала. На второй день она чувствовала себя уже гораздо лучше и встала, но зато внутреннее беспокойство росло с каждым часом, словно она ждала чего-то, но чего – и сама не знала.

Взволнованная молодая девушка не находила себе места и грустно бродила по комнатам и саду. Даже когда пришел Гор, она отказалась его видеть под предлогом, что при ее нездоровье всякое общество ей в тягость.

– Ты больна; вероятно, тебя кто-нибудь сглазил, – объявила Майя на третий день утром. – Смотри, у тебя руки горят, ты расстроена! Очень возможно, что кто-нибудь позавидовал любви к тебе Потифара или Гора и испортил тебя; не без причины дурнушка эта, Тахот, пожирает тебя глазами, когда ты говоришь с Потифаром; а что Таа влюблена в Гора, это знает весь город. Следовало бы тебе съездить в храм, чтобы тебя очистили и дали священный амулет. Я сейчас оденусь и велю приготовить носилки, а ты тоже иди одеваться; мы сейчас и отправимся.

– Ты права! Я и сама думала, что стала жертвой чьей-нибудь злой воли и в ночь, два дня тому назад, на меня колдовали, так как я проснулась совсем разбитая и с той поры меня что-то гнетет. – Ранофрит кончала свой туалет, когда одна из женщин доложила ей, что посланный от Потифара просит позволения передать ей лично поручение от своего господина. Охваченная внезапным волнением, она отдала приказание ввести посланного в открытую галерею, смежную с ее покоями. Когда увидела она высокую фигуру Иосэфа, которого сейчас узнала, сердце забилось так сильно, что она принуждена была прислониться к колонне, чтобы не упасть, дав ему знак рукой приблизиться.

Тот распростерся перед ней на земле и объявил почтительно, что послание, им принесенное, высокой важности и назначено только для ее ушей, а поэтому он молит о милости вручить его без свидетелей. По знаку госпожи служанки, сопровождавшие ее, удалились в соседнюю залу; Ранофрит, едва стоявшая на ногах, поспешила сесть; затем, собравшись с духом, возможно твердым голосом спросила:

– Что хочет от меня Потифар? Говори, мы теперь одни.

Иосэф преклонил колено, облобызал край ее одежды и подал ей таблички; тут на одно мгновенье глаза их встретились, и жгучий, властный взор еще более смутил молодую девушку. Прочла она следующее: «Потифар, царский писец, начальник тюрем и полицейской стражи Мемфиса – благородной Ранофрит. Молю Гатор, божественную сестру твою, да ниспошлет тебе на долгие дни здоровье и благосклонно обратит твое сердце ко мне при виде этого послания. Дольше я не могу таить свою великую любовь, которую ты зажгла в моем сердце. Печален, одинок я своем обширном доме, хотя, по милости богов, он полон всех благ земных, но скучен для меня, – нет у него хозяйки. Печаль моя обратится в радость, если ты примешь верное сердце, которое слагаю я у твоих ног, если ты согласишься стать солнцем моей жизни, душой моего дома – женой моею».

С трудом дыша, прислонилась она к стене; взгляд рассеянно перебегал с лежавших на ее коленях табличек на Иосэфа, почтительно стоявшего в нескольких шагах от нее; тяжелый странный взгляд его продолжал давить ее. Пристально взглянула она на Иосэфа, тотчас же опустившего глаза; чем дольше смотрела она, тем сильнее росло в ней желание смотреть еще и слушать его голос, оставить его при себе, чтобы он ей служил, увидать еще раз его, коленопреклоненным, с поднятыми на нее прекрасными глазами, взгляд которых и очаровывал, и опьянял ее…

– Какой ответ прикажешь, благородная госпожа, передать моему господину? – спросил, наконец, Иосэф, прерывая становившееся уже тягостным для обоих молчание.

– Скажи Потифару, что послание его было приятно мне и что я буду рада, если он придет сам сегодня за ответом более подробным и согласным с желанием его сердца, – ответила Ранофрит спокойно и решительно, что странно противоречило ее прежнему лихорадочному возбуждению.

Иосэф глубоко поклонился, и Ранофрит не заметила, какая злобная ирония блеснула на секунду в его глазах. Вечером в тот же день Потифар вернулся, опьяненный счастьем, от Ранофрит, которая ласково встретила его и, хотя бледная и расстроенная, все же решительно повторила, что согласна быть его женой, и не выказала сопротивления, когда он запечатлел их обручение горячим поцелуем. Приказав позвать Иосэфа и выслав всех, Потифар весело сказал:

– Ты сдержал слово, мой верный слуга, и я не забуду, что ты способствовал моему счастью; подскажи, как сделал ты, чтобы овладеть сердцем девушки, заставив ее отвернуться от этого молокососа Гора?

– Не спрашивай, господин; я не могу тебе объяснить то, чего и сам не понимаю; я знаю только, что у пастухов, в племени моего отца, известна таинственная сила светил, и знают, как пользоваться их благоприятным влиянием.

– Ну, не тревожься, я не стану выведывать твою тайну; тебе удалось направить на меня необычайно благоприятное влияние и в благодарность возьми это, а в придачу меру серебряных колец. – Потифар протянул ему свой золотой перстень и чудной чеканной работы пряжку с плаща. Выразив горячую благодарность господину и поцеловав его руку, Иосэф удалился.

Известие о женитьбе Потифара и Ранофрит не удивило, но возбудило зависть многих женщин и глубоко опечалило Гора, твердо уверенного в том, что девушка, может быть, по настоянию родных предпочла ему человека необыкновенно богатого, с высоким положением и достаточно молодого и красивого, чтобы покорить сердце женщины. Приготовления к свадьбе шли быстро, и все ждали только прибытия Потифэры, брата невесты, который должен был приехать из Гелиополя, как только дозволят ему многочисленные обязанности, сопряженные с высоким положением. Ввиду радостного события весь дом был оживлен; служанки Майи и Ранофрит работали, не покладая рук, с утра до ночи, чтобы поспеть к сроку с приданым. Одна невеста была задумчива и молчалива; радость и страх наполняли ее сердце, и она больше думала об управителе своего будущего мужа, чем о нем самом, чего, конечно, никто не подозревал, и равно и Потифар приписывал ее задумчивость тому смешанному, сладкому и трепетному ожиданию, которое чувствует каждая девушка перед свадьбой.

Зато маленькая Аснат была бесконечно счастлива и находилась в наилучших отношениях с Потифаром, который баловал ее без меры и осыпал подарками; дружба их была так трогательна, что Ранофрит шутя объявила, что ревнует его. Дня за два до свадьбы прибыл Потифэра. Это был человек средних, за сорок, лет; спокойная важность разлита была в каждом его движении; правильное лицо дышало энергией и непреклонной волей; в его черных больших глазах, под ясным спокойствием, выработанным привычкой, таилась страстная, горделивая, тщеславная душа: проницательный взор его читал в душе каждого, но никогда не выдавал тайну его собственных чувств. Приветливость и ровность характера завоевали ему всеобщую любовь; ученость и ум внушали уважение, а снисходительная доброта к окружающим заставляла их обожать его. Он был лучшим из отцов и мужей: с отеческой заботливостью относился он к сестре Ранофрит, с тех пор как она, родившаяся от второго брака его отца, по смерти родителей, утонувших в Ниле, осталась маленькой на его попечении.

Верховный жрец был слишком наблюдателен, чтобы не заметить тотчас же, что сестра его не разделяет пламенной любви Потифара, и он спрашивал себя с удивлением: какая причина могла заставить девушку, красивую, богатую, окруженную поклонниками, выходить за человека, к которому была равнодушна? Внимательно наблюдая за ней, он заметил, что она была грустна, задумчива и мучилась каким-то тайным беспокойством; тогда мысль, что несчастная любовь внушает ей искать забвения в замужестве, пришла ему в голову, и он решил переговорить с ней. Накануне свадьбы, воспользовавшись минутой, когда они остались одни, он в самых мягких выражениях просил ее откровенно высказать ему свои истинные чувства, прибавив, что он, как брат и друг, сумеет обеспечить ее счастье другим средством, чем замужество с нелюбимым человеком. Ранофрит бросилась ему на шею, залилась слезами, но объявила, что за Потифара идет по доброй воле и без всякой задней мысли.

Потифэра не настаивал, но продолжал наблюдать. Свадьба, несмотря на массу приглашенных, ничего ему не открыла. На следующий день, на празднике, который давали молодые, он заметил вдруг Иосэфа, который распоряжался смело и уверенно и одного взгляда которого было достаточно, чтобы управлять массой рабов. Испытующий взор Верховного жреца остановился на высокой, стройной фигуре молодого еврея, на красивом и интеллигентном лице его. Изящный, грациозный, полный достоинства, Иосэф не только не терялся в разряженной толпе мемфисской знати, но даже привлекал к себе всеобщее внимание.

Однако чем больше смотрел на него Потифэра, тем сильнее испытывал он чувство отвращения, которого не мог ничем себе объяснить. Как будто чувствуя на себе его пристальный взгляд, еврей повернул голову, и взоры их встретились, но почти тотчас же ресницы его опустились и он отвернулся.

Это не заурядная личность и не раб простой!

– Что означает чувство, почти ненависть, которое он мне внушает? – прошептал жрец. – Ужели это предчувствие чего-нибудь недоброго? Кто знает, может статься, он, чувствующий мою мысль, может быть опасен для Ранофрит.

Тут, как молния, блеснуло у него в голове подозрение, что слуга Потифара и есть тот таинственный магнит, который привлек его сестру в этот дом; ведь разница в социальном положении никогда еще не бывала помехой любви.

– Я должен знать, кто он и какую роль тут играет, – проговорил Потифара, которому при мысли, что его сестра может забыться и изменить своему долгу, вся кровь хлынула в голову. Не теряя времени, он отыскал своего зятя, отвел его в сторону и стал расспрашивать. Не заставляя себя долго просить. Потифар рассказал все, что знал про Иосэфа, хвалил его, как несравненного слугу, за его усердие и необычайные знания.

– Слишком много знаний у раба – опасно! Я не доверял бы ему и боюсь, Потифар, чтобы он не оказался змеей, которую ты согреваешь на своей груди. Этот человек возбуждает во мне отвращение, и гордость, сквозящая в каждой черте его, не сулит ничего хорошего. Продай его, сбудь как-нибудь!

Потифар расхохотался и объявил, что ни за что на свете не расстанется со слугой, который угадывает все его желания и заменить которого он не был бы в состоянии.

Первые месяцы после своей женитьбы Потифар был опьянен счастьем и даже не замечал, что Ранофрит была по-прежнему задумчива и рассеяна и что ее любовь была совсем не так горяча, как его. А так как, по роду своей службы, ему приходилось проводить много времени вне дома, то эти долгие часы одиночества навевали молодой женщине мысли одна другой тревожнее и опаснее. И ничто более не препятствовало ее болезненным мечтаниям; Верховный жрец с семьей уехал, а визиты и приемы отнимали сравнительно мало времени, тогда как Иосэфа она видела каждый день и с каждым днем влюблялась все сильнее в красивого управителя, который всегда выказывал ей самую почтительную покорность, не замечая никогда жгучих взоров, которыми она его дарила.

Молодой еврей составил свой план действий, от которого и не отступал. Представляясь рабски почтительным пред авторитетом молодой женщины, он ничего не предпринимал, не выслушав раньше ее приказаний; из-за каждой мелочи спрашивал он ее решение, никогда не выходя из границ скромной и покорной сдержанности слуги. На самом же деле он отлично видел страсть, внушаемую им Ранофрит, как и замечал, что чувство это стало выходить из предположенных им границ.

В ней он хотел иметь только послушное орудие, союзницу, которая не стесняла бы его свободы действий в доме Потифара. Он смотрел на нее как на средство в случае смерти Потифара завладеть его богатством. Но последний план оказался не совсем удачным, когда он пустил в ход ту таинственную силу, которую современная наука окрестила именем «гипнотизма». Потифар обладал таким крепким сложением, с которым можно было прожить очень долго; посягать же на его жизнь Иосэф не думал, а пока тот жил, слишком страстная любовь молодой женщины могла быть только опасна Иосэфу. Но Ранофрит недаром была дочерью знойного Египта: чувство, впервые посеянное в ее душе, быстро росло и наполняло ее неведомыми доселе ощущениями. Так, она за несколько комнат уже чувствовала приближение Иосэфа; всякое предложение по хозяйственным делам с его стороны, казалось, исходило из нее самой и, когда она видела его перед собой скромным, сдержанным, с опущенными глазами, – чувство нетерпения и гнева охватывало ее.

Добрый Потифар и не подозревал, какие тайные бури бушевали в сердце его жены, а Ранофрит искусно скрывала все с чисто женской хитростью. Как-то муж застал ее взволнованной, с влажными от слез глазами, и с удивлением спросил: что это значит? Молодая женщина ответила, что смертельно скучает без него, оставаясь одна по целым дням. Потифар расхохотался, объяснив очаровательной капризнице, что лишь обязанности службы, против воли, задерживают его вдали от нее, и прибавил:

– Ты любишь, кажется, пение и игру на арфе, а наш управитель Иосэф – музыкант получше самих певцов храма. Пусть он, когда тебе будет скучно, развлекает тебя своим пением: его песни так прекрасны, что я и сам их очень люблю.

Смущенная Ранофрит обняла мужа, а Потифар, довольный, что нашел средство рассеять ее скуку, позвал Иосэфа и отдал ему приказание забавлять пением и музыкой его госпожу в те дни, когда он будет в отсутствии. Тот скромно благодарил за высокую милость, оказанную ему; Потифар и не заметил выражения неудовольствия и насмешки, мелькнувших на лице Иосэфа, когда тот кланялся ему до земли.

Прошло несколько дней. Потифар был снова в отсутствии, а Ранофрит наслаждалась на плоской крыше вечерней прохладой, рассеянно слушая молодую рабыню, тянувшую какую-то заунывную песню под аккомпанемент мандоры, когда появился Иосэф в сопровождении раба, несшего за ним арфу, и скромно спросил, не позволит ли его молодая госпожа развлечь ее пением и музыкой.

– Да, конечно; спой мне какую-нибудь песню твоей родины; муж говорил мне, что сам полюбил их, – ответила Ранофрит, ласково смотря на него и усаживаясь поудобнее на подушках.

Иосэф поставил арфу вблизи от нее и сыграл прелюдию. Но вот шумные аккорды стихли, словно растаяли, и дивная, грустная мелодия полилась из-под его рук, как мелодичный шепот, вторя песне молодого еврея. У Иосэфа был звучный, гибкий, бархатный голос, а его выразительное пение заставляло дрожать и трепетать сердце Ранофрит. Как очарованная, сидела она, не сводя глаз с красивого, бледного лица молодого раба, с его больших задумчивых глаз, устремленных куда-то в пространство. В эту минуту Иосэф забыл о самом существовании Ранофрит; мысль его, на крыльях его же песни, унеслась назад: полузабытое, далекое прошлое вновь встало перед его глазами. Он видел перед собой широкие зеленые степи, стада под охраной братьев: дев своего племени, пляшущих под вечер вокруг огня под звуки его лиры и, наконец, отца, без сомнения, оплакивавшего его смерть. Сцены дикой, простой кочевой жизни, – жизни бедной, полной лишений, но свободной, – одна за другой вставали в его воображении, будя давно угаснувшие чувства. Сын пустыни проснулся в нем, и неудержимо потянуло его на широкий простор, – вдохнуть в себя воздух степи. Роскошь и утонченность его нынешней жизни показались ему золотым покрывалом рабского ярма, давившего его; жгучая тоска сжала его сердце. Металлический голос отливал все оттенки волновавших его чувств. Наконец, он смолк, и только пальцы лениво бродили еще по струнам, добирая последние аккорды. Страстный взгляд Ранофрит, с которым он встретился, вмиг рассеял видения прошлого и вернул его к действительности. Под впечатлением всего, только что передуманного и перечувствованного, Ранофрит возбуждала в нем теперь одно презрение; чувство, которое он сам же пробудил, стало ему ненавистно, и презрительный взгляд его скользнул по возбужденному лицу молодой женщины. «Еще захочу ли я тебя?» – говорил ясно этот взгляд, но Ранофрит ничего не видела. Она поднялась и, взяв чашу с вином со стоявшего рядом низенького столика, протянула ее Иосэфу.

– Выпей, освежись и иди отдохнуть. Благодарю за удовольствие, которое ты мне доставил; действительно, пение твое очаровательно и мне хотелось бы самой научиться тем чудным мелодиям.

Иосэф, со сложенными на груди руками, отвесил поклон.

– Приказывай, госпожа; раб твой счастлив будет преподать тебе то немногое, чем сам владеет.

Ранофрит осталась одна. Она свернулась на своем ложе, закрыла глаза и задумалась. Она поняла, что страсть к молодому рабу захватила ее всю, и страх за будущее тихонько сжал ее сердце. Мысль отдаться ему еще не приходила ей в голову; но она была слишком страстна и неосторожна, чтобы искать радикального средства от своего сердечного недуга; напротив, она думала только о том, как бы почаще видеть Иосэфа и упиваться его могучим чарующим голосом, наполнявшим все ее существо новыми неизведанными чувствами. Потифар охотно изъявил свое согласие на уроки; нежность жены делала его вполне счастливым, а мысль, что она могла остановить свой взор на ком-нибудь из его слуг, и на ум ему не приходила.

Уроки начались, и результатом их было, во-первых, то, что Ранофрит очаровала своего мужа, спев ему довольно посредственно одну из диких оригинальных песенок: а во-вторых, что молодая женщина окончательно потеряла голову и едва сдерживала бушевавшую в ней страсть. Иосэф, замечая все в ней происходившее, чувствовал некоторое беспокойство, пытался даже «внушением» уменьшить излишнюю яркость огня, который сам же и зажег, но попытка не увенчалась успехом, а совершенно уничтожить чувство, которое могло бы перейти в ненависть, он не решался. Надо заметить, что Иосэф далеко не вполне овладел силой, которой пользовался; Шебна посвятил его лишь в одну часть науки, и хотя он многому научился в Египте, но положение раба закрывало ему двери, ведущие к истинному просвещению. Эти пробелы в его знаниях заставляли его не раз совершать проступки себе во вред.

Раз, когда Потифар, сопровождавший фараона на охоту, должен был вернуться домой поздно ночью, Иосэф, по обыкновению, сидел на плоской крыше перед своей госпожой. Урок был кончен и, сидя на низкой скамейке, он, по ее приказанию, пел одну из ее любимых песен. Откинувшись на подушки, Ранофрит пожирала его глазами. Скромная сдержанность, границ которой никогда не переступал Иосэф, выводила ее из себя. Все на свете отдала бы она в эту минуту, чтобы большие, задумчивые, темные глаза, ушедшие куда-то вдаль, подарили ее хоть одним взглядом любви, хоть на мгновенье согрели бы ее тем огнем, который, как молния, вспыхивал в них по временам. Забывая все, отдавшись страсти, она вдруг положила руку на плечо Иосэфа: ее хорошенькая головка наклонилась так близко, что черные кудри скользнули по щеке певца, а глухой, страстный голос прошептал: «Люблю тебя!»

Иосэф вздрогнул и оборвал игру; затем, не поднимая глаз, – взгляда, брошенного по сторонам, было достаточно, чтобы увидеть, что крыша пуста и слуги удалились, – он тихо ответил:

– Безмерна, благородная госпожа, доброта твоя к рабу, и счастлив я, что ты ценишь скромные дары богов, ниспосланные мне небом тебе на утешение.

Губы Ранофрит дрогнули: ей хотелось видеть его более смелым. Нагнувшись еще ниже, она повторила страстным шепотом:

– Тебя люблю я!

Иосэф нахмурился; холодный, строгий взгляд блеснул в ответ на пламенный взор молодой женщины. Сняв руку, все еще лежавшую у него на плече, он встал и отступил назад.

– Велик и драгоценен дар твой, благородная супруга знатного Потифара, – сказал тихо, но отчетливо Иосэф, – так велик он, что я даже не могу принять его. Ты забыла, что человек, к которому ты пылаешь страстью – раб твоего мужа. Я дорожу своей головой, благородная Ранофрит, и знаю, как наказует египетский закон за прелюбодеяние; да и не будь этого закона, супруг твой осыпал меня такими милостями, был мне всегда отцом, а не господином, – что я скорей умру, чем посягну на его честь. Вспомни это, благородная госпожа, и не искушай вперед чарующей речью раба, всегда верно служившего тебе.

Ранофрит вздрогнула и побледнела, выслушав жестокий урок от человека, которого надеялась свести с ума неслыханным счастьем, которого думала увидеть у своих ног в порыве обожания. А он, дерзкий, еще смеет напоминать ей о долге и не желает ее… Под давлением ледяного взгляда бесстрастно смотревших на нее глаз ей казалось, что ее ударили в лицо; голова закружилась, и она зашаталась. Иосэф не двинулся с места, не протянул даже руки, чтобы поддержать ее. Быстро оправившись и сжав кулаки, Ранофрит шагнула к нему; безумная злоба сменила мимолетную слабость.

– Червяк, презренная, негодная собака! – вырвалось у нее со свистом. – Как осмелился ты мне ответить? Если ты, как нищий, валяясь в ногах, будешь теперь вымаливать хоть один взгляд любви, я оттолкну тебя, как гадину. Да, ты мой раб, и я покажу, что могу делать с тобой все, что захочу; я отплачу тебе за эту минуту. Вот тебе, а теперь пошел прочь!

Закатив ему пощечину, она вне себя повернулась к нему спиной. Теперь настала очередь Иосэфа побледнеть как полотно его туники. Щека горела, как в огне, гнев душил его: но, быстро овладев собой, он торопливо оставил крышу. Ранофрит упала в кресло и разразилась рыданиями.

Задыхаясь от злости, вбежал Иосэф к себе и заперся.

– Дрянь распутная! – ворчал он, сжимая кулаки. – Как мне отмстить тебе за оскорбление, когда я напомнил лишь тебе о долге?

Как тигр в клетке, метался он по своей комнате. Планы мщения, один несбыточнее другого, роились в его голове; он забывал, что сам вызвал чувство, которое и привело к пощечине. Но мало-помалу ярость утихла и, по мере того как он глубже вдумывался в свое положение, им овладевал страх, что Ранофрит начнет ему мстить за нанесенную обиду: опасение более чем основательное и, без сомнения, молодая женщина имела в распоряжении гораздо больше средств, чем он. Сумрачный и озабоченный, Иосэф облокотился на окно и задумался. Смелая мысль неожиданно блеснула у него. Удайся его план, смелый и опасный, и его судьба сразу сделается иной, а он очутится на верху блаженства. Если Потифар теперь исчезнет – Ранофрит свободна; помириться со взбалмошной женщиной легко; она сделает все, что он захочет. А раз он станет супругом Ранофрит, он достигнет желанной цели – богатства и независимости. Эта мысль, внезапно родившаяся в его голове, совершенно покорила его; чем больше созревал этот план, тем легче казалось его исполнение; он был безопаснее мщения обиженной им капризной, страстной женщины. Но медлить было нельзя. Он знал, что Потифар имел привычку выпивать на ночь, ложась спать, чашу вина, которую ему приготовляли заранее. Этой привычке он, конечно, не изменит и сегодня, когда, усталый, вернется поздно с охоты, сопровождаемой затем пиром у фараона. Если бы только ему удалось влить в эту чашу несколько капель сильного, не оставляющего следов, растительного яда, который научил его готовить Шебна!.. Два года тому назад он приготовил флакон отравы, но ни разу еще ею не воспользовался. Теперь яд пригодился; ни малейшего подозрения на него не падет, так как со времени женитьбы он никогда уже более не входил в опочивальню своего господина. Пока он обдумывал свой план, настала ночь; несмотря на это, он еще ждал. Рассудив затем, что Ранофрит, должно быть, легла и заснула, он взял флакон и проскользнул в сад. Ступая тихо, как тень, подкрался он к окнам спальни. В соседней комнате находилась всегда невольница; обыкновенно это была Акка, молодая египтянка, очень расположенная к Иосэфу. Подойдя ближе, Иосэф убедился, что это была она и при свете ночника убирала и складывала одежды.

– Акка, – позвал он тихо.

Молодая девушка обернулась с удивлением, но, узнав сейчас же высокую фигуру Иосэфа, подбежала к окну. Это была прелестная девушка, стройная, нежная, смуглая, с большими глазами газели; она любила Иосэфа, и, так как с ней он был менее строг и горд, чем с другими, она думала, что любима взаимно, и втайне лелеяла надежду, что в конце концов он женится на ней.

– Я хочу поговорить с тобой, Акка, чтобы нам только не помешали, – сказал он тихо. – Сходи-ка раньше, посмотри, спит ли госпожа, а затем пробеги в беседку в конце сада, откуда всю улицу видно, да погляди, не видать ли колесницы Потифара.

Девушка вспыхнула, уверенная, что наступает, наконец, желанный миг и Иосэф ищет случая с ней объясниться; кивнув головой, она исчезла, как тень, в комнату Ранофрит и через минуту вернулась.

– Спит как чурбан; теперь я побегу в беседку, – прошептала она, вставая на выступ окна. Иосэф обнял ее и, подняв, как ребенка, поставил на землю. Но едва Акка скрылась в тени деревьев, как он вскочил проворно в окно и на цыпочках скользнул в соседний покой.

Лампада с душистым маслом кротко озаряла комнату, широкое золоченое ложе, осененное пологами из финикийской ткани, и маленький столик, на котором в полутьме блестела золоченая чаша Потифара. Развалившись на подушках, с закрытыми глазами, лежала Ранофрит. Она не спала, как думала Акка; вся поглощенная мыслями, она не шевельнулась при входе служанки, предполагая, что та вошла убрать что-нибудь. Весь вечер буря бушевала в ее душе; переходя от любви к ненависти, она пыталась водворить порядок в хаосе своих мыслей и чувств; но каждый раз воспоминание об оскорбленной и отверженной любви вызывало в ней новый приступ злобы. Легкий шум опять встревожил ее; думая, что это вошла снова Акка, она открыла глаза, решив выбранить ее за надоедливость; но в ту же секунду слова замерли у нее на устах и взгляд застыл, прикованный к фигуре Иосэфа, легко и осторожно кравшегося к постели. При виде человека, на котором сосредоточены были все ее мысли, целый хаос противоречивых чувств поднялся в ней. Он пришел, – значит, сожалеет о своем проступке; любовь взяла верх над осторожностью, заставив прийти сюда вымолить ее прощение, пока Потифар в отсутствии! Какая же другая цель, кроме желания примириться, могла привлечь его сюда? Вывод, к которому она пришла, заставил Ранофрит позабыть все: и оскорбление, и мщение; ничего не видела она больше, кроме изящной, стройной фигуры молодого еврея и его правильного профиля, склонившегося над столом.

Сжав флакон в руке, Иосэф подошел к постели и поднял руку, чтобы вылить яд в чашу с вином, как вдруг рядом с ним встала белая тень; мягкие, теплые, ароматные руки обняли его, и дрожащий голос прошептал:

– Ты любишь и пришел; я это знала!

Иосэф оцепенел; комната ходуном заходила в его глазах; ему казалось, что он летит в разверстую под его ногами пропасть. Если теперь Акка или господин найдут его здесь, в этой комнате, да еще с ядом в руке, – он погиб. Холодный пот выступил на теле; в своем оцепенении он позволял пока, без сопротивления, обнимать себя. Жаркий страстный поцелуй обжег его губы и разом привел в себя: он пытался высвободиться, хрипло бормоча:

– Оставь меня! – Но чем сильнее хотел он отделаться от сковывавших его объятий, тем крепче прижималась к нему ослепленная страстью Ранофрит. Молча завязалась борьба.

Вдруг шум колес в первом дворе долетел до тонкого возбужденного слуха Иосэфа: сомнения не было – Потифар вернулся. Безумный ужас овладел им; он отступил, таща за собой с постели молодую женщину, все еще висевшую у него на шее; щадить ее было не время; он грубо оттолкнул ее и исчез.

Очутившись в саду, он вздохнул с облегчением. В пылу борьбы он не заметил, что молодая женщина цеплялась за его тунику и, падая, оторвала кусок у ворота. Избегая Акки, которая возвращалась с другой стороны, Иосэф стрелой долетел до своей комнаты, разделся в темноте и растянулся на своей постели.

– Быть может, – прошептал он, – я спасен!

Бледная, вся дрожа, Ранофрит встала; при падении она ударилась головой об украшения кровати и синяк на лбу образовался порядочный; шея и руки были исцарапаны; тонкую полотняную тунику Иосэф, защищаясь, разорвал почти во всю длину. Тяжело дыша, она села на край постели; на этот раз только жажда мести наполняла ее душу. Раздумывая, как действовать, она услышала шаги мужа, раздавшиеся в соседней комнате, и в один миг в ее голове созрел чисто женский план:

– А, презренная, неблагодарная собака, – ты не захотел моей любви; испробуй теперь мою ненависть! – проворчала она сквозь зубы.

В эту минуту старая негритянка с факелом в руке подняла тяжелую завесу, пропуская Потифара, который при виде молодой жены, полулежавшей на кровати в одежде, ясно выдававшей борьбу, остановился, испуганный.

– Ранофрит, возлюбленная моя, что с тобой? Что случилось? Ты бледна, как смерть! – воскликнул он, бросаясь к ней и схватывая ее дрожащую руку.

Сперва она молчала, ничего не отвечая на торопливые расспросы; зубы ее стучали, как в лихорадке, и голова бессильно опустилась на грудь мужа. Но она вдруг поднялась и порывисто заговорила:

– Имени нет тому оскорблению, какое постигло меня в твое отсутствие! Он пришел, презренный, и… – рыданья помешали ей продолжать.

Кровь ударила в голову Потифару, но он постарался овладеть собой, уложил молодую женщину на постель, дал ей выпить из чаши несколько глотков вина, оставшегося, к счастью, без яда, и потом спросил:

– Скажи мне, кто же смел сюда проникнуть и оскорбить тебя, и будь уверена, что виновный дорого заплатит за свою дерзость.

Ранофрит поднялась со сверкающими глазами:

– Иосэф, презренный еврей, которого ты осыпал милостями. Он прокрался сюда и хотел оскорбить меня своей нечистой любовью: вот следы его насилия, – она протянула свои исцарапанные руки. – Он, вероятно, услыхал твои шаги и выпустил меня; но у меня в руке кусок его одежды, оторванный во время борьбы. – Она открыла руку, которую до тех пор держала зажатой, и протянула своему мужу кусок желтой, с синими полосками, материи. Потифар вскочил при этих словах:

– Иосэф? Неблагодарная скотина! За все мои благодеяния осмелиться поднять глаза на мою супругу… Дай, – он вырвал лоскуток материи из рук жены, – я сейчас велю схватить его, и завтра же он будет судим.

Он поспешно вернулся в свою рабочую комнату, позвал двух слуг и в сопровождении их пошел в помещение Иосэфа.

Иосэф притворился спящим, в то же время чутко прислушиваясь ко всякому шуму извне. Вдруг он вздрогнул и сердце перестало биться: шаги нескольких человек раздались в галерее, затем дверь быстро распахнулась, свет факелов осветил комнату и голос Потифара произнес с иронией:

– Однако, как эта собака хорошо устроилась! О, он спит! Возьми-ка его одежду, Беби, да покажи.

Лоскут, конечно, как раз пришелся к оборванному месту. Молча посмотрев на него, Потифар сильно ударил по плечу Иосэфа, который, лежа лицом к стене, и не подозревал, какая ужасная улика против него была в руках его господина. Притворяться дольше спящим было невозможно; он поднялся, заспанный, и первый взгляд его упал на Беби, державшего его тунику и предательский лоскут. Вмиг он все понял: голова закружилась и без чувств он повалился на постель.

– Признание достаточно красноречиво, – проворчал Потифар и, обращаясь к слугам, прибавил: – Связать его и сторожить до завтра.

Вернувшись к Ранофрит, Потифар обнял ее, просил успокоиться и рассказал, что произошло. Молодая женщина, с любопытством слушавшая его, спросила, какое наказание ждет Иосэфа; но когда узнала об ужасной каре, налагаемой египетскими законами за преступления этого рода, то содрогнулась, и раскаяние шевельнулось в ее сердце. Ведь Иосэф не был так виноват, как она представила это мужу.

Супруги мало спали эту ночь. Добрый и снисходительный Потифар всегда был великодушен к своим рабам; теперь его мучила мысль о жестоком наказании, которому он должен был подвергнуть человека, столько лет служившего верой и правдой и ставшего ему необходимым, – человека, который, наконец, помог ему покорить эту самую Ранофрит. Но снисхождением он опасался ее обидеть. От всей души жаль было несчастного безумца, которого сгубила страсть, но мысль искалечить молодое существо, сделать на всю жизнь несчастным, ужасала его. Ранофрит перебирала в уме все средства, чтобы облегчить участь Иосэфа; слыша, как муж вздыхает и ворочается в своей постели, она догадалась, что он жалеет своего любимца, и в его вздохах она открыла путь к спасению Иосэфа.

День едва занимался, когда Потифар встал, сел у окна и погрузился в раздумье; вдруг его шею обняла обнаженная рука и к щеке его прижалась бархатистая щечка его жены.

– Мой повелитель, возлюбленный супруг! Я вижу, что твое сердце болит при мысли, что ты должен произнести жестокий приговор над любимым твоим слугой, до сего дня ничем не заслуживавшим твоего гнева. Мне не хотелось бы служить причиной его погибели! Правда, он пытался оскорбить меня, но боги, благосклонные ко мне, спасли меня; а он был ослеплен своей нечистой страстью. Если твое сердце доступно моей мольбе, вели наказать его в твоем присутствии и отошли в дальнее имение. Такой жестокий урок вернет ему рассудок; а через несколько лет ты помилуешь его и дашь какую-нибудь должность, а может быть, вернешь ему и нынешнее положение.

Потифар притянул к себе молодую женщину и горячо поцеловал ее; точно камень свалился с его души.

– Благодарю тебя за доброе слово, дорогая моя, и за твое великодушие. Ты избавляешь меня от сурового приговора, может быть, и слишком даже строгого; я понимаю, что видеть тебя и не любить – нельзя, и это единственное извинение негодяя! Я сделаю, как ты сказала: велю его выдрать в присутствии всех слуг, так что он долго будет это помнить, и пошлю потом в свое имение близ Таниса. Довольно ли ты будешь отмщена?

– Да, да! – воскликнула Ранофрит, пряча свое раскрасневшееся лицо на груди мужа.

Тяжела была эта ночь Иосэфу, связанному по рукам и ногам и брошенному в углу комнаты, дверь которой охранялась двумя сильными неграми. Уже по тому, как его вязали, Иосэф чувствовал, что он больше не управитель дома и земель Потифара, а преступник, которого ждало впереди ужасное позорное наказание; он знал, к чему приговорит его Потифар, и не ждал пощады. Он корчился, скрипя зубами; гнев застилал его глаза, когда он думал о Ранофрит. Так окончились его мечты о величии, могуществе и власти, предсказанные Шебной; все это была ложь и всем несчастьем, всем стыдом обязан он ненавистной женщине, которую в эту минуту ненавидел до того, что с наслаждением убил бы ее; да и убить было мало – он терзал бы, мучил бы ее до смерти. Счастье Иосэфа, что его стражи не понимали еврейских слов, вылетавших у него в пылу ярости; они убили бы его за такие ужасные угрозы против господ.

Наконец, ночь, долгая, как вечность, прошла – и настал день. Пришел Пинехас, второй управитель; со злорадной улыбкой он объявил, что послан доставить Иосэфа к Потифару, где его выдерут розгами в его присутствии, после чего сошлют в отдаленное имение.

– Понятно, не для того, чтобы управлять там, – насмешливо прибавил Пинехас, как истый египтянин, ненавидевший в Иосэфе чужестранца и раба, возвышенного по случайной прихоти господина.

Первое, что почувствовал Иосэф, было огромное облегчение. Что значит телесное наказание в сравнении с изувечением, хотя при мысли быть наказанным в присутствии всей челяди, которой он командовал и нередко давал чувствовать свою строгость, дикая гордость его встала на дыбы, голова закружилась и, закрыв глаза, он пошатнулся.

Несколько пинков ногой и встряска за шиворот привели Иосэфа в сознание. Под градом тумаков и насмешек над его обмороком, над его храбростью там, где он рисковал головой, и трусостью теперь, при гораздо менее рискованных обстоятельствах, – его притащили на внутренний двор, где уже были собраны все рабы и куда, минуту спустя, вошел Потифар.

Страх и недоумение были написаны на взволнованных, любопытных лицах рабов, взрослых и малых, жавшихся во дворе и во всех проходах. Поверить не могли они, что управитель – доверенное лицо их господина – будет подвергнут такому наказанию.

– Неблагодарный пес! Неслыханной обидой заплатил ты за мои благодеяния, – сказал Потифар, строго смотря на бледное лицо Иосэфа, – знаешь ли ты, какое наказание наложил бы на тебя закон? В память прежних заслуг твоих я удовольствуюсь тем, что выдеру тебя и сошлю с глаз моих.

– Мой добрый, великий господин, я невиновен! Никогда не посмел бы я прикоснуться к твоей супруге, – ответил Иосэф, и его дрожащий голос звонко раздавался по всему двору. – Она сама меня преследовала и приказала прийти к ней под предлогом приказаний. Когда же я пришел, она стала склонять постыдной речью обмануть тебя, покуда ты отсутствуешь. Я хотел убежать, она вцепилась и…

– Да замолчишь ли ты, змея? Негодяй, развратник! К оскорблению ты прибавляешь клевету! – вскричал Потифар, бледный от гнева. – Ты смеешь обвинять свою госпожу; неужели моя супруга замарает себя прикосновением презренного раба? Ты заслужил, чтобы язык твой лживый вырвали и бросили собакам. Берите его и накажите, как следует!

Полный злости и гордости, Иосэф старался сперва стоически, молча переносить удары, сыпавшиеся на него; но, побежденный страшной болью, он зарычал, как дикий зверь. Ранофрит была в то время в саду. Взволнованная, бледная, прижав руки к груди, она прислушивалась к раздирающим крикам, перемешанным с рычанием, которые, хотя смягченные расстоянием, все-таки достигали ее ушей; она знала, что то были крики Иосэфа, в эту минуту претерпевавшего наказание. Зажав уши, она убежала на другой конец сада, где, тяжело дыша, прислонилась к дереву. Когда кончилось наказание, Иосэф уже потерял сознание, и Потифар приказал отнести его на невольничью половину, перевязать раны, накормить и отослать его только тогда, когда он совсем оправится; но строго смотреть, чтобы он не убежал.

Боль и бессильная злоба мучили Иосэфа, когда он пришел в себя. Лежал он на соломе; спина его, казалось, была одной сплошной раной; каждое движение причиняло острую боль. Он был один и не связан; большая кружка воды, поставленная рядом с ним, позволила ему утолить мучившую его жажду. Шаги за дверью указывали на то, что его сторожили; но это обстоятельство нимало не беспокоило его. Бежать он не помышлял, а думал о мести, – о том, как бы заставить дорого заплатить Потифара и его жену за только что перенесенное унижение.

– Погоди! – прошептал он, сжимая кулаки. – «Подлая собака» отмстит тебе за нынешний день. Таким покрою я тебя стыдом и грязью, которых ты, благородная Ранофрит, никакими ароматами не смоешь. Не знаете вы оба, какой страшной силой я владею!

Занятый своими мыслями, он даже на минуту забыл страдания. Тут он решил прежде всего поправиться и потом начать действовать. На первых порах его оставили в покое, ввиду приказа Потифара не отсылать его до полного выздоровления; а он притворялся, что не может шевельнуться.

На третью ночь он чувствовал себя гораздо бодрее. Боясь дольше откладывать, он решил в эту же ночь привести свою месть в исполнение. Когда бледный свет луны, падая через отверстие в крыше, наполнял каморку тусклым полусветом, Иосэф достал из мешочка, который всегда носил на себе, свой волшебный камень и, сжав его в руках, напряг всю силу воли. Бледное исхудавшее лицо его стало мертвенно-бледным, глаза загорелись диким огнем, на губах полуоткрытого рта появилась беловатая пена. Весь скорчившись, он был похож в этот миг на пантеру, готовую броситься на свою добычу. Затем он поднял руку, державшую камень, и тихо, но внятно проговорил:

– Ранофрит, приди сюда! Приказываю тебе.

Три раза повторил он это, поднял повелительно вторую руку и остался недвижим. Кругом была тишина; раб, стороживший вход, дремал; его шумное и ровное дыхание одно только нарушало ночной покой. Стоя на коленях в полумраке, Иосэф пристально смотрел на дверь, все еще держа поднятым волшебный камень, синеватые лучи которого освещали его сжатые пальцы. Легкий шум раздался снаружи; грубая циновка, заменявшая дверь, приподнялась, – и Ранофрит, одетая только в белую, прозрачную ночную тунику, явилась на пороге. Длинные черные волосы ее были распущены, глаза закрыты, голова откинута назад. Неуверенно, как автомат, приближалась она, словно притягиваемая магнитом к соломенному ложу ее врага, который, схватив ее за руку, притянул к себе. Неописуемое торжество и адская злоба отразились на лице Иосэфа: час мщения настал!

Дикие крики, доносившиеся из помещения рабов, подняли на ноги весь дом. Невольники испуганно выскакивали из своих логовищ, думая, что в доме пожар; крик и шум скоро достигли господской половины. Потифар проснулся и, не видя Ранофрит рядом с собой, вскочил с постели и бросился по направлению все еще доносившихся криков.

В это время Иосэф наклонился к молодой женщине и прошептал повелительно:

– Проснись!

Ранофрит вздрогнула и открыла глаза. Видя себя в незнакомой полутемной комнате, рядом с человеком, которого сначала не узнала, она отшатнулась в ужасе и хотела бежать; но железная рука удержала ее, и взволнованный голос иронически говорил ей:

– Останься, останься, прекрасная госпожа, чтобы Потифар и все люди твои видели, что я невинен.

Он злобно рассмеялся и принялся опять вопить. Невольник, стороживший вход, проснулся и первый бросился в комнату. Увидав женщину, отбивавшуюся от Иосэфа, он хотел помочь ей, но, признав свою молодую госпожу, отступил в ужасе.

Шум приближавшихся шагов раздавался со всех сторон. Немного спустя, несколько человек с факелами вбежало в комнату, и вслед за ними показалась в дверях высокая фигура Потифара. При виде жены, которую Иосэф все еще держал в руках, он остановился, пораженный. Иосэф, между тем, протягивал к нему руку и кричал:

– Ты видишь, господин, даже сюда пришла эта развратница, чтобы соблазнять меня своей преступной любовью. Ты и слуги твои – все свидетели, что я невинен. Веришь ли ты теперь?

Немая от ужаса, с широко раскрытыми глазами, слушала Ранофрит эти обвинения и не понимала, каким образом очутилась она в этом незнакомом ей месте, порога которого еще никогда до тех пор не переступала. Искаженное лицо Иосэфа, пронзительные крики, прикосновение его холодной, влажной руки вселяли в нее невыразимый ужас; при виде недоумевающих слуг и расстроенного лица Потифара отчаянный стыд охватил ее; она поняла, что погибла, и с хриплым криком упала без чувств.

Бронзовый цвет лица Потифара сменился зеленовато-бледным, а взгляд был прикован к Иосэфу, который, опустившись рядом с неподвижной Ранофрит, смотрел на него со злобным торжеством. Он был ужасен в эту минуту, с бледным лицом, растрепанными волосами и кровавыми рубцами, покрывавшими все его тело. Такой гнев, стыд и отчаяние овладели Потифаром, что рука его невольно стала искать кинжала, обыкновенно торчавшего за поясом, но там его не было. По привычке владеть собой он подавил бурю, кипевшую в нем; он понимал, что Иосэф намеренно своими криками привлек сюда весь дом, чтобы отмстить негодной Ранофрит, измена которой поразила его в самое сердце. Выпрямившись, он глухо приказал:

– Чтобы через час этой нечистой собаки не было в моем доме! Немедленно свести его в тюрьму Белого дома (Белый дом был цитаделью Мемфиса, заключавшей в себе тюрьмы для государственных и других наиболее опасных преступников). Завтра я отдам распоряжение Гармаху!

Он нагнулся и грубо, как никогда не относился к последнему рабу, схватил Ранофрит за ее длинные черные волосы и сильным тумаком попытался поставить на ноги. Но она все еще была без чувств и тотчас повалилась назад. Тогда он за волосы выволок ее из комнаты и потащил через двор. Здесь старый, верный слуга его и Нефру, старая кормилица, загородили ему дорогу, упав на колени, рыдая и простирая к нему с мольбой руки:

– Господин, господин, сжалься над своей супругой! Не срывай сердца своего на ней в пылу гнева: ты пожалеешь, может быть, потом. Видишь, она, как мертвая; она всегда была добра, чиста; дурной глаз еврея сглазил и поверг ее в несчастье. Дозволь нам унести ее из этого проклятого места!

Потифар остановился, вздрогнул и провел рукой по лбу. Да, если у кого был дурной глаз, так это у Иосэфа – настоящий змеиный взгляд! Молча он выпустил волосы Ранофрит и бросился из дому. Пока старики возились с Ранофрит, несколько рабов потащили Иосэфа из его комнаты; один из них воскликнул с яростью:

– Колдун проклятый! Дьяволы, твои братья, знают, каким ты колдовством сотворил всю эту беду. Голову даю на отсечение, что это колдовство, а клевета сочинена твоим паршивым языком. – Злобно он ударил Иосэфа в лицо со всего размаху, так что у него кровь хлынула из носа и рта.

Несколько минут спустя Иосэф, шатаясь, весь в крови, покидал дом Потифара.

С помощью старого Тота кормилица отнесла Ранофрит в ее комнату и, грубо выслав вон Акку, которую считала любовницей ненавистного еврея, старалась привести в чувство молодую женщину. Долгое время старания ее были безуспешны; растирала она лицо и грудь больной ароматами, согрела ей руки и ноги, влила в рот вина, призывая на помощь всех богов Мемфиса и посылая проклятья Иосэфу, которого ненавидела, как и вся прислуга Потифара. Наконец, Ранофрит открыла глаза и, при воспоминании о том, что произошло, крик отчаяния вырвался у нее и, как безумная, она заметалась на своем ложе.

– Ах! Дорогая госпожа, что ты, наделала! Как могла позабыть стыд? – воскликнула старуха, заливаясь слезами.

– Нефру, я невинна! – стонала молодая женщина, бросаясь на грудь старой рабыни. – Это еврей-колдун зачаровал меня! Да осудят меня все судьи Аменти, если я только знаю, как я попала в яму, где валялось это животное! Клянусь тебе, что раньше я никогда там не была и не вставала, чтобы идти туда.

– О, я уверена, что он волшебник, и опасный. Не околдовал он разве нашего господина, доверявшего ему все и предпочитавшего его, чужеземца, слугу Тифона, своим верным слугам? Силой Тифона он и тебя привлек туда, чтобы отмстить за то, что его высекли недавно.

– О, будь он проклят! Как доказать мою невинность? Что говорит Потифар? – спрашивала со страхом молодая женщина. Нефру застонала, ударяя себя в грудь.

– Гнев его, дорогая госпожа, столь велик, что сердце стынет, когда я думаю об этом. Я за тебя дрожу; боюсь и думать о его мести. И что ты можешь сказать в свое оправдание?

При этих словах молодая женщина упала, рыдая, на постель: старуха обняла ее, плакала с ней вместе, стараясь утешить, как малого ребенка, ласковыми и неясными словами. В это время Потифар, запершись в своей рабочей комнате, переживал самые тяжелые часы в своей жизни. B первую минуту он весь предался бешеной злобе, топал ногами и рвал на себе одежду; с уст его срывались глухие проклятия. Это возбуждение скоро сменилось полным отчаянием; честь его поругана; любовь утрачена и обожаемая женщина потеряна навсегда – ему она предпочла нечистого раба. Иосэф, значит, действительно был невиновен и наказан несправедливо; но зато как он отомстил! Криком своим собрал весь дом, чтобы сделать рабов свидетелями его позора. Это воспоминание вызвало гнев с прежней силой и мысль его сосредоточилась на Ранофрит; с ней он должен развестись и наказать со всею строгостью закона – рукой палача отрезать нос и выгнать вон.

При мысли изувечить прекрасное лицо жены, тонкими чертами и улыбкой которого восхищался, он застонал и на глазах его навернулись слезы. Но все же наказать он должен и не мог оставить ее у себя. В конце концов он розгами выгонит Ранофрит из дома, который она опозорила, и решил сделать это в присутствии всех слуг. Он сам объявит ей свое решение, которое завтра и приведут в исполнение.

При входе мужа и при виде его бледного и мрачного лица Ранофрит, дрожа как лист, бросилась на колени, подняла к нему руки и голосом, прерываемым рыданиями, проговорила:

– О! Пощади, пощади! Я не виновна. Проклятый еврей околдовал меня.

Скрестив руки и сурово глядя на нее, Потифар сухо рассмеялся:

– Извинение очень ловкое, но не убедительное! Не думаешь ли ты, негодница, что я прощу тебе ужасный позор моей чести, когда ты отдала меня на посмешище и поругание моих слуг? Нет, один вид твой мне ужасен. Я отвергаю тебя, как жену, и сегодня же розгами выгоню тебя вон из моего дома; рабы выкинут тебя на улицу, чтобы уличная чернь полюбовалась на тебя и осмеяла низкую тварь, искавшую любви раба!

Ранофрит вскрикнула и схватилась руками за голову. Как безумная, бросалась она к мужу, обнимая его колени, цепляясь за его одежды. Она умоляла его с криком и плачем простить ее, или, ради брата и сестры, не позорить ее гласно, а позволить потихоньку оставить дом.

Отчаяние и слезы жены, которую он все-таки любил, смутили Потифара. Боясь быть слабым и сдаться чувству, казавшемуся ему бесчестным, он освободился и с криком: «Оставь меня!» сильно толкнул Ранофрит и убежал. Удар был так силен, что молодая женщина упала навзничь, но не лишилась чувств. Когда Нефру, рыдая, помогла ей встать, она села в кресло и, судорожно скрестив руки, ушла в свои грустные думы.

Наконец, она встала, провела ласково рукой по щеке старой мамки, сидевшей у ее ног, и сказала устало:

– Пойди, оставь меня, добрая Нефру; я умолю богов помочь мне и поддержать меня в несчастье; потом я позову тебя и ты мне скажешь, что там готовится ужасного.

Как только старуха вышла, Ранофрит вскочила с кресла; ломая руки и с глухими стонами заметалась по комнате. Она старалась привести в порядок свои мысли, вспомнить хоть что-нибудь из своего ужасного приключения, но память изменяла ей. Она помнила, как легла спать у себя, но не могла себе объяснить, каким образом, внезапно проснувшись, очутилась в каморке еврея: это оставалось для нее тайной. С дрожью ужаса и отвращения вспомнила она Иосэфа, его страшное, покрытое ранами тело, его бледное лицо и глаза, горевшие местью и злобным торжеством, его ледяную, влажную руку, державшую ее. Она погибла! Как же теперь жить обесчещенной, презираемой всеми? Что скажут ее брат, гордый Потифэра, добродетельная Майя и даже веселый Рамери? Они тоже с ужасом оттолкнут ее. О! Как она несчастна. Нет, в тысячу раз лучше умереть как можно скорее, потому что Потифар ей больше не верит, а рабы каждую минуту могут войти, схватить ее и палками выгнать из дому. Она закрыла лицо руками и слезы потоками лились сквозь ее пальцы. Вдруг ей послышались шаги в соседней комнате; Ранофрит выпрямилась, бросилась к табурету, стоявшему в ногах кровати, на котором остался меч и короткий кинжал, положенные накануне Потифаром; она схватила кинжал и неуверенной рукой вонзила его себе в сердце.

Еще одно мгновенье молодая женщина стояла на ногах с пылающим лицом и неестественно открытыми глазами; потом, тотчас побледнев, она зашаталась; туман застелил ей глаза, влажный и горячий поток залил ее, и с хриплым стоном она упала на пол.

В это время Потифар лихорадочно шагал в своей комнате; чувства любви, гнева и отчаяния сменялись в его душе. Несмотря на непреклонное решение сурово выместить на жене поругание его чести, у него не хватало духа отдать приказание выгнать Ранофрит. Несколько раз рука поднималась ударить в бронзовый диск, чтобы позвать слугу, но каждый раз нерешительно опускалась. Под влиянием этого возбуждения он не заметил сначала шума и суматохи, поднявшихся в доме; но скоро крики и рыдания, раздававшиеся даже у самых дверей его комнаты, привлекли его внимание, и, охваченный недобрым предчувствием, он быстро распахнул завесу и увидел Тота, метавшегося, как сумасшедший, рвавшего на себе волосы и колотившегося головой о стену, причитая:

– О, день горя, день несчастья!

– Что случилось, что за крики? – повелительно спросил Потифар, схватив его за руку.

– О, о! Госпожа наша убила себя, – прошептал Тот.

Как пораженный громом, он отшатнулся назад; на секунду все потемнело в его глазах. Но, овладев собой, он опрометью бросился в комнату жены. Все смежные комнаты были полны рабов, все они суетились, крича и жестикулируя, но гуще всего толпа была у входа в спальню, из которой неслись раздиравшие душу крики. При виде господина все расступились, давая ему дорогу, и Потифар увидел на полу Ранофрит, плавающую в крови; около нее суетились Нефру и несколько служанок, испуская жалобные вопли, какими и теперь восточные женщины выражают свое страдание и горе. Еле переводя дыхание, дрожа, как в лихорадке, Потифар опустился на колени перед молодой женщиной, лежавшей без движения, и приложил ухо к ее груди; едва заметное биение сердца вернуло к нему решимость. Приказав тотчас бежать в храм за лекарем, он выслал вон всех слуг и с помощью Нефру поднял Ранофрит и перенес на постель. Затем он осторожно вытащил кинжал из раны и быстро наложил перевязку, чтобы остановить кровь. С горячим, искренним участием нагнулся он над неподвижным лицом молодой женщины. Как она должна была страдать, если подавила присущий человеку страх смерти, видя в ней свое спасение! Им овладело отчаяние. Что если она говорила правду, и колдовство еврея, жаждавшего мести, действительно привело ее к нему? Что этот человек располагал таинственной силой, он прекрасно знал это: ведь заставил он ту же самую женщину согласиться стать его женой.

– Если ты останешься жива, я тебе все прощу, – прошептал он решительно. – Ра, владыка неба, тебя я призываю в свидетели моей клятвы.

И бог, податель света и жизни, словно внял его обету и захотел показать, что его приемлет. Ранофрит в ту же минуту слабо пошевельнулась, застонала и открыла глаза. Когда она узнала мужа, бледного и расстроенного, склонившегося над ней, – невыразимый ужас отразился на ее лице.

– Твоя честь отмщена, я… я умираю… дай мне только умереть здесь… я не ходила эту ночь… – порывисто прошептала она. Сердце Потифара сжалось от боли.

– Живи, бедная моя, я тебе прощаю, – повторил он с волнением, кладя руку на голову Ранофрит.

Радостная благодарная улыбка осветила прелестное лицо раненой; она попыталась подняться, но это движение причинило ей такую адскую боль, что она с криком упала навзничь, глаза потухли и, прошептав: «Прощай… поздно!», она потеряла сознание. Потифар дрожащими руками старался привести ее в чувство. Завеса поднялась, и жрец храма Озириса в сопровождении помощника, несшего шкатулку, вошел в комнату.

Потифар вздохнул с облегчением и пошел ему навстречу; если спасение было возможно, ученый принес его с собой. Внимательно осмотрев и зондировав рану, старый жрец приложил к ней бальзам, перевязал и отдал необходимые распоряжения.

– Рана опасна, но не смертельна. Если боги пребудут милостивы к тебе, жена твоя будет жить, – сказал он Потифару на прощанье.

Несколько часов спустя в Гелиополь к Верховному жрецу летел гонец с известием, что сестра его опасно больна, с просьбой приехать самому или, по крайней мере, отпустить жену ухаживать за ней. Тяжелое время переживал Потифар, просиживая все свои свободные часы у изголовья жены, метавшейся в горячке и звавшей его в бреду, чтобы сказать, что не по доброй воле была она у еврея, и посылая проклятья колдуну, сгубившему ее. Какой-то гнет лежал на всем доме; Ранофрит все любили за ее доброту и снисходительность; все поголовно жалели ее и никто не верил в ее виновность. Что проклятый еврей околдовал ее, это считалось в кухнях и людских неопровержимым фактом; с почтительным усердием весь этот бедный люд старался услужить, кто как мог, и облегчить страдания своей молодой госпожи; все рассуждения о ней сопровождались обыкновенно словами сожаления и слезами.

Известие о тяжелой болезни сестры, без всяких подробностей и объяснений, сильно взволновало Верховного жреца: сам он не мог покинуть на это время Гелиополь, и Майя поспешно пустилась в дорогу с Аснат. По прибытии в Мемфис первое, что поразило ее, – это перемена в Потифаре; он не только осунулся, но печать глубокой скорби лежала на его лице: чем-то жестоким и суровым веяло от него; а Ранофрит еще больше напугала Майю, – она была точно тень прежней Ранофрит. Она лежала теперь в полнейшем изнеможении.

При виде лежавшей без памяти тетки маленькая Аснат громко заплакала; Потифар, прочтя вопрос во встревоженном взгляде Майи, решил немедленно рассказать ей все; но сама Майя, подозревая семейную драму и угадав сердцем, каких мучений это будет ему стоить, дружески пожала холодную руку Потифара и прибавила:

– Оставь покуда объяснения, брат мой. Потом ты мне расскажешь все; уведи теперь ребенка, его плач может встревожить больную.

Прошло три недели, пока всякая опасность миновала. Ранофрит поправлялась медленно; вечно задумчивая и молчаливая, она ни слова не сказала Майе о причине своей болезни и о той страшной драме, которая разыгралась у них. С тех пор как она стала поправляться, Потифар редко навещал жену; его тон, его манера держать себя с ней, угрюмый и строгий взгляд подсказывали Майе, что произошло что-то, нарушившее мир их домашнего очага; но, несмотря на свое любопытство, Майя удерживалась от расспросов Ранофрит – потому что она была еще слишком слаба, а Потифара – потому, что он, видимо, избегал этого. Между тем, приехал Потифэра, которого до сих пор гонцы извещали постоянно о состоянии здоровья сестры. Он сразу заметил перемену в отношениях молодых супругов, но замечаний никаких не сделал, и только вечером, оставшись наедине с женой, спросил, известно ли ей, что произошло?

– Ничего не знаю, но думаю, что случилось нечто ужасное, – ответила Майя. – Прежде всего, я должна тебе сказать, что Ранофрит была ранена; я ничего не писала тебе, чтобы тебя не беспокоить! Вся эта история покрыта тайной; все люди молчат; старая Нефру, которую я пробовала расспрашивать, тоже боится рот открыть, ей запретили болтать. Не знаю, что и думать; быть может, Потифар ранил ее, но тогда как могла она забыть свой долг?

– Что за пустяки! – прервал, нахмурив брови, Потифэра. – Чтобы моя сестра вдруг могла забыть честь и стыд – немыслимо! Гор – единственный человек, кто мог бы увлечь ее; я знаю, он ей нравился! Но он слишком честен, чтобы пользоваться женой другого.

– Может быть, я ошибаюсь и причина несчастья – другая. Без сомнения, Потифар скажет тебе правду; в день моего приезда он, кажется, хотел мне во всем открыться, но я боялась тогда еще больше взволновать его.

Прошло еще два дня; несколько раз Потифар, мучимый беспокойством, открывал рот, будто хотел сказать что-то, но затем снова впадал в мрачную задумчивость. Верховный жрец ни о чем не расспрашивал, но внимательно наблюдал, и первое, что он заметил, – было отсутствие еврея-управителя, которого так высоко ценил Потифар и которого он от всей души ненавидел. Вдруг подозрение, что болезнь сестры могла иметь отношение к молодому Иосэфу, мелькнула в голове жреца. При мысли, что Ранофрит могла увлечься «нечистым», вся гордость Потифэры была возмущена. После ужина, который прошел в молчании, Потифэра, испытующе смотря на зятя, спросил:

– Отчего я не вижу молодого еврея, твоего управителя, которым ты был так доволен; болен он что ли?

Молния гнева и ненависти сверкнула в глазах Потифара.

– Он в тюрьме, где будет гнить, пока не сдохнет, – был короткий ответ.

Верховный жрец нагнулся, взял за руку зятя и ласково сказал:

– Облегчи свое сердце, брат мой, и расскажи, что здесь у вас случилось? Я вижу, что ты много выстрадал, и не сомневаюсь, что еврей причастен к твоей печали; по внутреннему чувству этот человек стал мне ненавистен с первого взгляда, и сон, который я видел давно, заставляет меня опасаться, что негодяй будет источником еще многих и многих бед.

– То, что я расскажу тебе, уже достаточно, чтобы оправдать твое отвращение, – сказал Потифар, проводя рукой по лбу, покрытому потом; затем, облокотившись на стол, он рассказал тихим взволнованным голосом все, что произошло. – Понимаешь, мысль видеть соперника в моем рабе мне и в голову не приходила; да и теперь еще мой ум отказывается верить в это; а между тем, он был в комнате Ранофрит! Что он там делал? По ее словам, он посягал на ее честь; а он говорит – она зазвала и соблазняла его. Она была вся исцарапана, в руке ее остался кусок его одежды; наконец, она мне поклялась в великую минуту, готовясь к смерти, что проклятый околдовал ее. Допустим, что это так, но зачем он был в ее комнате в мое отсутствие? Я положительно теряюсь в догадках; знают только боги, что я выстрадал, когда нашел ее в каморке этого мерзавца; от стыда и отчаянья я чуть не сошел с ума. Хотя Ранофрит вполне достойна своей кары за низкую страсть; но все же то дикое торжество, какое я подметил в глазах еврея, заставляет меня поверить в колдовство! Ты, мудрый и ученый Потифэра, скажи, что думаешь ты об этом? Все улики против Ранофрит: между нами разверзлась пропасть!

Не отвечая ничего, Верховный жрец опустил голову на руки и глубоко задумался. После молчания, показавшегося Потифару целою вечностью, он поднял голову и сказал серьезно:

– Я не оправдываю сестру. Против нее имеются улики, и гнев твой справедлив. Я постараюсь только собрать и исследовать все те приметы, которые известны нам; если возможно, сыскать истину или, по крайней мере, правдоподобное объяснение всему. Во-первых, еврей красив, умен и образован, – гораздо более того, чем можно или должно быть обыкновенному рабу; затем, он честолюбив, хитер, если из последнего раба сумел добиться положения управителя и доверенного лица. Ты мне сказал, что он происходит из племени, кочующего между землями Кева (Финикия) и Нахарана, и что неоднократно в твоем доме он многих чудесно исцелял? Это утверждает мои подозрения, что до продажи в рабство он знал кого-нибудь из халдейских жрецов, который и научил его управлять тайными силами, особливо силой очарования, присущей человеку, равно как и змее. Змея зачаровывает намеченную ею птичку, и та неудержимо стремится в ее пасть; человек налагает иго своей воли на другого и заставляет совершать то, что противно его совести и рассудку. Я сказал тебе больше, чем подобает знать «непосвященному», но мы находимся в исключительных обстоятельствах и твоя скрытность служит мне порукой. Взвесив все это, очевидно, что энергичный и честолюбивый Иосэф, вооруженный ужасной и великой тайной силой, преследовал здесь иную цель, более глубокую, чем простой соблазн красивой женщины, – а именно: сделать из Ранофрит послушное орудие для своего дальнейшего возвышения. Возбудив чарами преступную страсть в ее сердце, он мог быть уверен в том, что она возвысит его до себя; очень может быть, что с целью убить или отравить тебя он и пробрался в вашу спальню. Ранофрит, не спавшая или проснувшаяся, пыталась остановить его, а он из страха быть пойманным с поличным скрылся; возможно, что во время же борьбы в ее руках остался клок его одежды. Что такой преступный план у него был, – ясно еще из того, что еврей не обладал ею, несмотря на то, что ее любовь была ему известна. Присутствие твоей жены в его каморке можно объяснить тем, что она привлечена была туда волей еврея, желавшего отмстить ей.

Объяснение жреца глубоко поразило Потифара; выслушав его до конца, он вскочил и в волнении заходил по комнате. Вся семейная драма представилась ему в ином свете: он вспомнил, как Иосэф сам навязался передать Ранофрит его предложение и как необычайно скоро получил ее согласие, когда она была заведомо влюблена в Гора. И если Иосэф сумел тогда чарами поработить ее волю, то тем более во второй раз он мог ей внушить все, что хотел, и теперь становилось несомненным, что бедная Ранофрит – несчастная жертва подлого еврея. Во время величайшего блаженства – обладания любимой женщиной – Потифар не задавался вопросом, каким путем Иосэф доставил ему это счастье; он только упивался им. Теперь же сам Потифар стал жертвой этой тайной силы.

Тяжело вздохнув, он остановился перед Потифэрой.

– Слова твои мне разъяснили многое, и твои предположения совершенно верны. Оставим наш печальный разговор; я простил Ранофрит от всей души, а этот негодяй никогда уже более не переступит порога моего дома. И мы постараемся как можно скорее забыть о случившемся несчастье.

Две недели спустя Верховный жрец с семьей вернулись в Гелиополь, так как Ранофрит была уже вне всякой опасности; молодая и крепкая ее натура, видимо, возвращала ей силы и красоту. С их отъездом тоскливо потянулись скучные дни однообразной жизни молодой женщины. Она никуда не выходила, избегала людей, а один вид рабов был ей противен. По целым дням сидела она одиноко на террасе или на плоской крыше, перебирая мрачные мысли и вспоминая весь павший на нее позор, сгубивший ее честь и счастье. Редкий день не заходил к ней Потифар хоть на несколько минут; гнева и недовольства в нем она более не замечала, но в его печальном и серьезном взгляде она читала, что прежней любви к ней уже не было.

Жаловаться Ранофрит не имела права, сознавая величайшее снисхождение к себе мужа, простившего ей все причиненное горе; но холодность и одиночество, на которые он осудил ее, угнетали молодую женщину; раскаяние и горечь сжимали ее сердце. При одном воспоминании об Иосэфе теперь в ней закипали ненависть и отвращение; зато Потифар с каждым днем выигрывал в ее сердце. Думая о нем постоянно, она невольно стала интересоваться им; все ее мысли летели к нему; он казался ей столько же красивым, сколько добрым; ясный и повелительный голос его, когда он отдавал приказания, заставлял биться ее сердце. Ужас одиночества сильнее охватывал ее при воспоминании о той любви, с какой он раньше относился к ней, о его прежней заботливости доставлять ей удовольствия: как он осыпал ее подарками, гордился ею, вывозя в свет; как радовался всем ее успехам и как был счастлив, когда мог посвящать ей все свое свободное время!

Естественной свидетельницей этого горя была старая Нефру, со времени несчастья не покидавшая ее и сделавшаяся для Ранофрит скорее другом, чем служанкой. Благодаря ей она всегда знала все, что делал Потифар; знала, что он много выезжал, поздно возвращался и работал иногда напролет целые ночи. Она поняла, что в работе он ищет себе забвения.

Более двух месяцев прошло, не изменив ничего в душе Потифара. По мере того как возвращались красота, силы и бодрость духа Ранофрит, унизительное одиночество все более и более становилось ей невыносимым. Зрело обсудив свое положение, она решила положить ему конец и попытаться примириться с мужем. Он добр и страстно любил ее когда-то; неужели он будет глух к ее мольбам, когда на коленях она станет умолять его о прощении? Нефру, которую она посвятила в свой план, не только одобрила его, но, целуя ее руки и ноги, со слезами радости торопила госпожу привести его скорей в исполнение. На следующий день она сообщила, что благоприятная минута настала; Потифар, только что вернувшись с обеда из дворца, сидел один в рабочей комнате, по-видимому, собираясь работать до поздней ночи.

С особенным старанием добрая старуха одела свою госпожу, надушила благовониями, причесала длинные черные волосы, прихватив их на лбу тонким золотым обручем, одела ее в полотняную мелкоплоенную тупику и стянула талию расшитым шарфом. Больше всего времени отнял выбор амулетов, которые Ранофрит повесила на шею и которые должны были благоприятно расположить богов к ее предприятию; в заключение, шепча заклинания, секретом которых она обладала и которые, по ее уверению, должны были непременно смягчить сердце Потифара и вернуть счастье супругам, Нефру положила ей в правую сандалию лист дерева счастья, а в левую – кусочек мягкого воска. Таким образом, вооруженная чарами, видимыми и невидимыми, Ранофрит прошла на половину мужа. У дверей рабочей комнаты сидел, скрестив руки, верный слуга; повелительным жестом она приказала ему удалиться и, приподняв шерстяную завесу, боязливо заглянула внутрь. Бронзовая, спускавшаяся сверху на цепочках, маленькая лампа слабо освещала комнату и фигуру Потифара, усердно писавшего за столом длинный свиток папируса; другая лампа на высокой медной подставке освещала его бледное, правильное, энергичное лицо, руку, державшую тростник, длинную чернильницу и кучу табличек и свитков, наваленных на столе. Ранофрит с бьющимся сердцем смотрела на мужа, который так ушел в работу, что и не замечал ее. Холодным, строгим показался он ей в эту минуту, и одна мысль, что опущенные глаза его с недоверием и презрением взглянут на нее, а его плотно сжатые уста, вместо ожидаемого прощения, произнесут жестокий, хотя и заслуженный, приговор – ужаснула ее. С трудом дыша, прислонилась она к косяку двери, но, собравшись с духом, бесшумно, как тень, скользнула к столу и, упав на колени, схватила и прижала к губам руку мужа. Потифар вздрогнул и, увидев свою жену, покраснел.

– Что значит, Ранофрит, приход твой в этот час? Что тебе надо? – спросил он, хмуря брови.

– Мне надо прощения, я хочу, чтобы ты вернул мне свою любовь. Я не в силах дольше влачить одинокую, полную презрения жизнь, – прошептала, рыдая, Ранофрит. – О, зачем я тогда не умерла, если теперь, вдали от тебя, я обречена влачить такую жизнь!

Потифар не отнял своей руки, которую она продолжала держать. Сердце его тоже больно билось; страстная любовь к жене все еще тлела под грудой перенесенных обид. Ее прекрасные молящие глаза побеждали его гордость и холодную сдержанность.

– Встань, Ранофрит! Мне тяжело тебя видеть перед собой на коленях, – сдержанно сказал он. – Я простил тебя и ты – по-прежнему хозяйка в моем доме; но то, о чем ты просишь, – невозможно. Мое сердце обливается кровью при мысли о том, что совершилось; я глубоко любил тебя, но как могу я вернуть тебе свою любовь и уважение, когда мне неизвестна истина?

– Оставь меня у своих ног, это место мое! Я все тебе открою, как перед Озирисом и судьями Аменти, и заранее подчиняюсь твоему приговору, – сказала Ранофрит. Отерев слезы и с трудом подавив волнение, она прерывающимся голосом рассказала о странном впечатлении, произведенном на нее Иосэфом в их первое свидание, и о всех перипетиях своего увлечения вопреки рассудку до той минуты, как раб жестокими словами напомнил ей о долге.

– Когда, несколько часов спустя, он пробрался в опочивальню, я в безумии своем вообразила, что пришел он для меня, – созналась Ранофрит, краснея от стыда, – но, очевидно, он склонился над столом с другой целью, потому что, когда я схватила его за руку, он оттолкнул меня; я старалась удержать его, мы стали бороться, и тогда-то я вырвала клок из его одежды. С той поры впервые я увидела Иосэфа в темной каморке! Помню, какое отвращение пробудил во мне вид его бледного лица и дикой злобой горевших глаз; помню, как он своей гадкой влажной рукой удержал меня, когда я пыталась убежать; помню оскорбления, которыми он осыпал меня и под градом которых я лишилась чувств; но как очутилась я у него в каморке – для меня тайна. Теперь ты все знаешь. О, пощади меня!

Потифар слушал, тяжело дыша, и каждое слово молодой женщины подтверждало мудрое предположение Потифэры. А между тем, для того чтобы отмстить достойно и послать на смерть негодяя, пытавшегося отравить его и овладевшего женой, якобы в интересах своего господина, руки у него были связаны; публичное обвинение раба в таком скандальном деле покрыло бы несмываемым позором и его, и жену. Это заключение, к которому он пришел, сознание своего бессилия, привело его в ярость, и кулаки нервно сжались.

Ранофрит, с трепетом следившая за ним, вздрогнула при этом жесте и умоляющим голосом спросила:

– Ты забыл обо мне… или гнев твой возрос, а не утих?

Внезапно оторванный от своих мыслей, Потифар наклонился к ней и обнял ее.

– Благодарю тебя за то, что ты решилась откровенно признаться во всем! От всего сердца я прощаю тебя; забудем горестное прошлое и с этой минуты начнем новую жизнь. Обещай мне, что отныне между нами всегда будет царить полная откровенность; тогда только мы будем сильны против всяких пагубных влияний.

– Всю жизнь мою я посвящу на то, чтобы сделать тебя счастливым, – шептала Ранофрит, бросаясь в объятия мужа. Напряженные нервы ее не выдержали; в истерическом припадке отнес ее Потифар в спальню. Глубокий сон, вызванный утомлением, вернул ей, наконец, душевный покой.

Господствуя частью над городом, возвышалась цитадель Мемфиса, – «Белый замок», – как называли ее в народе, за белые, оштукатуренные, зубчатые стены ее. За обширной крепостной оградой помещались храмы, арсеналы, государственные тюрьмы, казармы гарнизона, огромные продовольственные магазины и, наконец, помещения для целой армии офицеров и служащих. Сильный гарнизон, набранный большей частью из среды семитического племени, господствовавшего в то время над Египтом, под командой офицеров исключительно своей же национальности занимал цитадель и держал в повиновении туземное население, всегда готовое к возмущению и ненавидевшее чужеземных завоевателей.

Больше 400 лет гиксы, или пастухи, занимали дельту Нила и большую часть Египта; в течение веков побежденные цивилизовали своих победителей, которые мало-помалу усвоили их язык, обычаи и даже религию. Хотя в массе гиксы и продолжали поклоняться Сутеху, – мрачному, кровожадному сирийскому божеству своих отцов, – но один из предков царствовавшего фараона, носивший, как и он, имя Апопи, заменил варварские божества своего народа египетским богом, служение которому торжественно отправлялось особым духовенством и в честь которого были воздвигнуты великолепные храмы в Танисе, – царской резиденции, – и в Аварисе, неприступной крепости в опорном пункте гиксов. Трудно сказать, обусловливалось ли это нововведение целью слить воедино оба народа, или просто личной симпатией царя; но во всяком случае выбор бога Сета из всего египетского пантеона доказывает не только глубокое значение религии, но также весьма ясную политическую подкладку.

И, действительно, Сет-Тифон, убийца Озириса и соперник Горуса, покровитель стад земли Кеми, – был символом господства севера над югом, территории царей гиксов над южными областями, в которых прозябали, как простые номархи и данники гиксов, потомки фараонов: единственные, в глазах жрецов и патриотов, законные повелители Египта.

В эпоху религиозных нововведений царя-пастыря представитель законной династии имел своей резиденцией Фивы, носил имя Таа I с царским прозвищем Секенен-Ра (воинственное солнце); подданные называли его великим, хотя фактически он носил простой титул «Хака», или номарха, и платил дань царю-пастырю, считавшему его своим вассалом. Тем не менее он пользовался неоспоримым превосходством над прочими южными владетельными князьями; на нем покоились все упования, вокруг него сосредоточивались все заговоры сторонников народной независимости, зорко стороживших момент, чтобы свергнуть, наконец, ненавистное чужеземное иго. Несмотря на то, что цари гиксов называли себя фараонами, окружали себя целой коллегией иерограмматов, устраивали свой двор по образцу древних государей, усвоили их язык и обычаи, набирали сановников среди египетской знати – в убеждении народа и особливо высших каст, жрецов и воинов, они оставались проходимцами и узурпаторами, «хак-шасу», как презрительно называли их за спиной. Папирус Саллье, хранящийся в Британском музее, рассказывает интересный эпизод из эпохи религиозных нововведений царя Апопи, а именно о переговорах, происходивших по этому случаю между ним и царем Секенен-Ра – Таа I. Намерение Апопи изгнать египетские божества, за исключением Амон-Ра, и заменить их культом Сет-Тифона было каплей, переполнившей чашу векового терпения и покорности египетского народа.

Вопрос религиозный усложнялся назревшим вопросом политическим. Произошло общее возмущение: весь юг сплотился вокруг Таа I, поднявшего знамя восстания и впервые дерзнувшего открыто напасть на сильных завоевателей. Более 100 лет прошло с тех пор, а гиксы все еще не были изгнаны. Война за независимость продолжалась с переменным счастьем преемниками Таа I, но не дала положительных результатов, и в конце концов гиксы снова одержали верх, вновь заняли Мемфис и казались еще могущественнее, чем когда-либо. Но это могущество утратило свою непоколебимость; дух возмущения проник в народ, воспоминания о прошлых удачах поддерживали энтузиазм и надежды, и делали вдвойне тяжелым иго чужеземцев, которые, видя брожение и тайные происки покоренных, в свою очередь смыкали ряды и сплачивались. Конечно, не было недостатка в трусах и льстецах при дворе царей-гиксов; много было и равнодушия в народе, которому нищета сковывала уста; но были и такие среди аристократии Египта, которые, уступая силе, примирялись с совершившимся фактом, скрепя злобу, служили в армии и администрации, болезненно чуткие к малейшей несправедливости и от всего сердца ненавидевшие своих владык, несмотря на коленопреклонения, которые в избытке расточали им открыто[7].

После этого небольшого отступления в область истории вернемся теперь к тому моменту, когда Иосэфа отвели в темницу.

Больной, страдая от последствий перенесенного им жестокого наказания, Иосэф был брошен в каморку той части тюрьмы, которая была отведена для государственных преступников и потому строже всего охранялась, а обитатели ее подчинены были самому суровому режиму. Тюремщик, надзору которого он был вверен, был гикс по имени Гуапур. Добродушнейший малый, скоро заметив послушание и терпение своего узника, почувствовал жалость к разжалованному управителю своего начальника, хотя и не знал причины немилости. Занятый целый день службой, Гуапур иногда позволял заменять себя в раздаче пищи своему 9-летнему сыну, и Иосэф, по свойственным ему ловкости и уму, не замедлил подружиться с мальчиком и в конце концов предложил выучить его писать. Маленький Аху сообщил предложение отцу, на что тот с удовольствием дал свое согласие и, восхищенный скорыми успехами сына, заинтересовался самим учителем.

Первым последствием такого благоволения было то, что Иосэфу отвели более просторное и удобное помещение, снабдив соломенным матрацем и одеялом. Затем явились присылки и от матери Аху: то добрая порция мяса, то медовый пирог, то небольшая амфора вина или пива. Наконец, Гуапур, разболтавшись как-то с Иосэфом о блестящих способностях Аху, которые бесспорно должны были доставить ему со временем завидное положение царского писца, расспросил его о прошлом и о причинах немилости, в которую он впал. Хотя и очень сдержанно, но все же Иосэф дал понять, что он – невинная жертва преступной страсти своей госпожи, которая, лишь только он напомнил ей о долге, оклеветала его перед Потифаром.

Со времени этой задушевной беседы тюремщик частенько заходил на минутку-другую поболтать с ним. Принеся ему однажды кувшин молока от своей жены, Гуапур видимо был чем-то так опечален и озабочен, что Иосэф, заметив расстроенный вид его, осведомился о причине.

– О! – со вздохом ответил Гуапур. – Я видел в эту ночь сон, который наверно что-нибудь да предвещает, а объяснить его мне некому. Двоюродный брат мой, искусный в толковании снов, умер в прошлом году, а пойти к гадателям храма – слишком дорого!

Конец ознакомительного фрагмента.