2. У
личный дух
До моего дома мы добираемся только к ночи. Лишившись командования, город окончательно потерял голову. По пути сюда нас неоднократно тормозили и один раз обстреляли, причем кто – непонятно. Чувствую я – этой ночью будет сведено много старых счетов. В попытке стабилизировать ситуацию, 303-я введет режим “А”, который означает смерть для нарушителей комендантского часа. Не факт, что это поможет. О поездке в госпиталь и речи быть не может.
– Ну и каша, – говорю я, когда мы наконец сворачиваем в мой переулок. – Даже когда Новый Город пал, такого не было.
– А когда ракеты? – спрашивает Зоя.
– М-да. Разве что.
Зарница дала нашим войскам фору, в которой они так отчаянно нуждались, и на Аляске они загнали врага в угол. Но этот враг проигрывать не умеет, не на своей земле. Ракеты с обеих сторон встретились над океаном и упали на свои цели, и две тысячи ядерных солнц осветили ту памятную ночь. Все ждали конца света, и только военные стратеги знали правду, что страшнее и банальнее любого кликушества: ядерных арсеналов было достаточно ровно для того, чтобы подавить ракетные шахты и базы подводных лодок, находившиеся далеко за пределами крупных городов. Миллионы погибли, но мир устоял, его индустриальная мощь осталась несломленной. Из пепелища старого мира навстречу друг другу хлынули бесконечные потоки механизированной силы. Возникла новая экономика, построенная вокруг военной промышленности; политика, диктуемая исключительно генштабами. Ракеты стали не похоронным салютом, а холостым выстрелом, знаменовавшим начало нового состязания, самого разрушительного в нашей истории. Стало понятно, что эта мировая война не будет молниеносной, как не была ни одна предыдущая. Прагматики не стали нарекать ее Великой или Последней, а сразу выдали порядковый номер. Сегодня всем кажется, что она не закончится никогда, но я уверен – однажды она превратится в еще одну страницу в замызганном школьном учебнике.
– Вон мой дом, слева, – показываю я. – С гранитной облицовкой снизу. Берегись надолбов – их для таких, как ты ставили.
– Это что значит? – хмурится Зоя, но мучительный стон Аркадия ее отвлекает. Она оборачивается назад и стискивает его руку. – Уже приехали, Аркаш. Еще чуточку потерпи.
– Я открою, а ты вытаскивай его.
Я запускаю Зою с братом внутрь парадной и напоследок оглядываюсь на заросший сквер. Вокруг темно и пусто; через скверик от меня стоит дом, как две капли похожий на мой. Только он обгорел и весь развалился. Я поспешно захожу внутрь и закрываю дверь.
В парадной как всегда: полутемно, аварийно и пахнет жизнью. Кажется, сегодня у нас топят. Зоя с Аркадием быстро перемещаются к лифтовой шахте, где Зоя нажимает на кнопку, под которой написано “ПРОТИВОВЕС”. Потом ей приходится подождать, пока я поднимаюсь по лестнице, держась за дубовые перила. Для устойчивости, Зоя прислоняет Аркадия к кованой решетке, закрывающей шахту. Я подхожу как раз тогда, когда на площадку, грохоча и лязгая, спускается лифтовая кабина.
– Как в детдом вернулась, – говорит Зоя, ковыряя пальцем стенную щель, заросшую рыжим. Я открываю обе двери, запускаю товарищей, закрываю и захожу внутрь.
В отделанной латунью кабине кроме некогда бархатного сидения есть только лампочка и торчащий из пола чугунный столб с набалдашником размером с чемодан. Я берусь за рычаг, венчающий набалдашник, и двигаю его вперед. Лифт начинает карабкаться.
За сплетением железных узоров ползут этажи: красное дерево, бронзовые люстры и непробиваемые черные двери; ковровые дорожки и резные лавки, а под лавками – кучки блестящих глазок, хитро и злобно следящих за движением кабины. После первой пары этажей здание начинает оживать, становится слышна музыка. На очередной площадке открыта одна из дверей, и на фоне иссиня-черного зарешеченного неба курят изысканные формы в дымчатых нарядах.
– Гм, – подает голос Зоя. Теперь я замечаю, как диковато она оглядывается по сторонам.
– Гм?
– Я думала, тут по-другому будет. Ну, охрана там. И, не знаю, консэржка.
– Консьержка.
– Она.
– Консьержка и вправду раньше была. И охрана, – задумчиво говорю я.
– И куда делась?
– Был инцидент. Одного жильца приехали забирать, и охрана тех, кто приехал, пустила. Жилец, правда, все равно не дался, – говорю я.
Стены площадки, которую мы проезжаем, изрешечены и заляпаны. Гильзы от “Максима” никто так и не убрал, только смел в один угол.
– Следующий – наш, – говорю я, когда расстрелянный этаж пропадает. – Как он?
– Сам не видишь?
– Ну да.
На этаже, на который мы приехали, всего одна дверь – большая и толстая. Если бы не гобелены, на стенах было бы видно, где раньше были старые входы. Аркадий вообще не стоит на ногах, и Зое приходится взвалить его себе на плечи. Она чертыхается, пока я ввожу комбинацию на дверном замке и вожусь с ключами. Шприцы похрустывают у нас под ногами, но ритмичной гул, идущий снизу, перекрывает их хруст. К тому моменту, когда я открываю последний замок, Зоина критика принимает личный характер. Под красочные предположения о том, что пила моя мама в ходе своей беременности, я наконец распахиваю бронированную дверь, и мы вваливаемся внутрь. Мягкий свет люстры озаряет простор прихожей, и Зоя присвистывает.
– Вот это уже больше…
– Осторожно, видишь растяжку? – говорю я. Переступай, вот так. Неси его в санузел – дверь прямо. Постарайся ковры не замарать.
Скинув берцы, Зоя уносит Аркадия, куда я сказал. Я пользуюсь этой минуткой, чтобы перевести дыхание. Не спеша вытираю сапоги, вешаю Аркашину куртку на обрамленное бронзой зеркало, снимаю шинель и прохожу в санузел. Его дверь оставлена нараспашку, и внутри уже горит свет.
Аркадий сидит на стуле, напротив моей огромной фарфоровой ванной. Он больше не трясется и ничего не говорит про глаза. Зоя сидит рядом, на унитазе, и быстро перебирает содержимое своей аптечки. Нужное она кладет в раковину, ненужное бросает через голову Аркадия в ванную. В Зоиных губах зажата сигарета, а Зоины штаны с трусами спущены до колен. При моем появлении она даже не отрывается от дела.
– Очень хуево, Петя, – хмуро резюмирует Зоя. – Всего у меня по нулям, одни бинты-то и остались из нужного. И эпинефрин. Думала завтра затариться, бестолочь. Поделом мне, – зло бросает она.
– Гм, – только и говорю я. – М-да.
Выходить теперь не только поздно, но и как-то глупо.
– Нужно срочно обезболивающее, и обязательно – обеззараживающее, – говорит Зоя. – Сейчас начну выковыривать эти стекляшки, и Аркаше будет тяжко.
– У меня и аптечки-то нет, – растерянно говорю я.
Ею, среди прочего, месяца три тому назад я швырнул в спрута, грозившего мне из оконной форточки.
– Ну поищи что-нибудь, а? – просит Зоя. Она вынимает бычок изо рта и бросает его между ног, в унитаз. – Пожалуйста. Может, на кухне че лежит? Все, что найдешь – тащи.
Я переворачиваю кухню вверх дном. Свою обыскиваю впервые, но процедура-то отработанная. В резном шкафчике я нахожу половину булки, кусок колбасы и бутылку уксуса без этикетки. В ящиках – пакет поваренной соли и пару умерших жуков. В холодильнике лежит смерзшийся брикет свиного фарша, пакет с рыбой да улей с светляками. Под столом я нахожу “Дюрекс” и очень одинокую гильзу – стреляные. Их отправляю в ведро. Никаких лекарств. Спиртного, разумеется, тоже нет.
На выходе из кухни ни в чем не повинный табурет получает от меня яростного пинка, но спина напоминает мне, что поздно делать футбольную карьеру. Я поднимаю табурет и, крякнув, сажусь на него.
– Нашел че-нибудь, Петь? – из санузла спрашивает Зоя. Что мне ей сказать?
– Уксус, колбасу и соль.
Шутник недоношенный.
– Тащи сюда! – неожиданно отзывается Зоя. – И миску возьми, любую!
Вскочив с табурета, я хватаю ингредиенты и спешу обратно в санузел. Зоя теперь сидит на краю огромной ванны, скинув свитер и закинув ногу на ногу. Склонившись над Аркадием, она сосредоточенно закатывает левый рукав майки.
– Потерпи, Аркаш, щас сварим тебе щи… – бормочет она. – Колбасу-то нахуя? Миску давай.
Она смешивает соль и уксус в суповой миске, качая головой в такт долетающим снизу ритмичным басам и стонам, после чего энергично взбалтывает полученное варево.
– Готово, поехали. Держи миску.
– Слушай, ты точно знаешь, что делать? – спрашиваю я, – кровь вроде не идет, может подождем пока…
– Не боись, комиссар, – отвечает Зоя. Теперь она говорит на удивление сдержанно, даже отрешенно. – Справлюсь. А если нет, – она кивает на Аркадия, – так он все равно до утра не дотянет, если сейчас осколки не вынем. Я его так не брошу. Согласный ты или нет – до пизды.
Становится очевидным, что дальнейшие прения будут безрезультатными.
– Ничего-ничего, хуже бывало, – бормочет Зоя, обрабатывая в миске щипцы и зажим. – На фронте приходилось и мочу использовать.
– Что, так плохо было?
– Знаешь, что с 303-й сделали? – спрашивает Зоя, осторожно вылавливая первый осколок.
– Так, в общих чертах.
Аркадий тихо мычит, но не сопротивляется, и Зоя продолжает свою работу.
– Где-то за месяц до Предательства, – говорит она, – началось масштабное отступление, по всей Аляске. Ну, ясно стало, что нас выдавливают, и был приказ сузить фронт, чтобы хоть как-то… дай мне зажим, не видишь, как течет… как-то принять удар врага. Отступали на север, в сгоревшие леса. Не помню уже, сколько брошенных городов прошли. Ничейная земля… дай еще пластырь. Да не этот блять, зеленый! Ну вот, так что через неделю после Предательства Воронина, – говорит Зоя, – Всех, кто из 303-й участвовал, перебросили прямо в этот котел. Без связи, без ничего. Поставили задачу остановить наступление танковых дивизий американцев. Кровью искупить, понял?
– Лучше бы сразу расстреляли.
– Вам только дай расстрелять… бригаду взяли в окружение, – говорит Зоя. – Двадцать дней они были в осаде, на воде из луж, окопы в обледеневшем говне. Десять патронов на солдата и две мины на миномет – суточная норма, – продолжает она, бросая очередной осколок в ванную. – Полярная ночь, глаз выколи… хе-хе, глаз… – она обтирает лоб и щеки Аркадия, собирая ватой его кровь – очень осторожно, даже нежно. – Короче, до конца месяца бригада не дожила… че ты пялишься на него? – перехватив мой взгляд, говорит Зоя. – До свадьбы заживет, – последняя фраза явно должна была приободрить Аркадия, но тот снова обмяк, потеряв сознание. Он дышит тяжело, с хрипами.
– А теперь начинается максимально херовая часть, – говорит Зоя. Она напряженно облизывает губы и повыше закатывает левый рукав. – Сейчас пойдут крупные осколки. Он вырубился, но стекляшки вошли глубоко, и когда я начну их вытаскивать, ему будет очень, очень больно. Поставь миску. Держи его как можно крепче, понял? Если стекло разобьется, я не знаю, смогу ли все выудить. Скорее всего – нет. Тогда он умрет.
Поначалу, все идет не так плохо. Несмотря на недостачу половины пальца, Зоя управляется с инструментами без труда. Самый большой осколок, изо лба, она вытаскивает быстрее всего, и потом споро накладывает бинт и пластырь.
– Шчаш мымем, – зубами затягивая бинт, поясняет Зоя, – мымем фсе школки, шотоэ нано буэ зашивач.
Мы работаем быстро. В ванну летят куски лейкопластыря, свалявшаяся от крови вата и обрывки бинта. В санузле жарко и душно, хотя я давно снял свитер.
Проблемы начинаются, когда Зоя переходит к глазницам. Аркадий громко стонет, когда Зоя раскрывает одну из ран пинцетом и начинает выуживать оттуда кусочек стекла.
– Нервы зацепило, – говорит Зоя, – дело дрянь, но вертаться поздно. Держи его.
Я прижимаю руки Аркадия, как могу сильно. Он вроде бы и не особо дергается, только стонет все громче…
– ААА!!! – с надсадным криком, брат начинает содрогаться всем телом и махать руками. Я держал крепко, но, когда Зоя наконец вырвала осколок из левого глаза, он стал метаться, как угорелый. Он плещет руками во все стороны, и даже вдвоем мы с трудом его держим. Наконец он успокаивается, так и не придя в сознание.
Шальная идея начинает формироваться у меня в голове, и я с трудом ее отгоняю.
– Вроде пронесло… фффух, – говорит Зоя, вытирая пот со лба. – Теперь… теперь – вот этот, здоровый.
Но, лишь только она прикасается к осколку, застрявшему в правой глазнице, Аркадий испускает животный вопль, и я получаю чемпионский удар в грудь. Словно воспользовавшись моим замешательством, освободившейся рукой Аркадий переворачивает миску, и та, окатив Зою кровавым уксусом, разлетается о край ванной. Аркадий теперь куда-то рвется, бормоча бессвязные угрозы.
Навалившись на него, я заставляю его сесть, кое-как. Пару раз брат сильно задевает Зою по лицу, но та только морщится. С трудом, я удерживаю его на месте, но о том, чтобы обездвижить, нет и речи.
– Ничего, что он разбил, – тяжело дыша, говорит Зоя. – Там все равно уже одна кровь была, – бормочет она. По ее порозовевшему лицу градом катится пот.
– Давай, Петь, навались. Последний рывок!
Какими-то нечеловеческими усилиями, Зое удается вытащить большую часть осколков. Под конец Аркадий уже теряет способность всерьез сопротивляться, но и я сдал. Пот заливает мне глаза, я потерял счет времени и перестал чувствовать спину.
– Вроде… вроде все, – наконец шепчет Зоя, и роняет зажим с пинцетом в раковину. – Фууух, блять…
– Наклонись, – говорю я, и она слушается.
Открыв латунные краны, я окатываю Зоину голову струей воды. Она фыркает и трясет головой, осыпая меня брызгами. Я подаю ей полотенце.
– Спасибо, Петь, – говорит она, вытираясь. – Ты – молодчина.
– Я, в общем-то – не при делах.
– Вот не надо вот этого, – говорит она, неопределенно взмахнув рукой. – Давай перекурим, пока меня кондрашка не хватил. Потом буду зашивать. Слушай, а че за шум все время?
– Какой шум? А, это. Это – “Розовый гриб”. Занимает центр и левое крыло дома. Танцовщицы живут там же. В моем крыле – человек двадцать оперативников и офицеры 303-й бригады. Больше никого.
– Я так спросила. Слушай, а чай у тебя будет?
– Чай – будет. Извольте проследовать в гостиную, – галантно приглашаю я.
– Дурак, – скалится Зоя.
***
Чай в пакетиках я впервые увидел только в школе – до того я пребывал в твердой уверенности, что чай есть исключительно продукт варки листьев китайской камелии. Иного у нас в семье не пили. На здешнем рынке можно достать самые странные листья, но только не чайные, так что периодически мне приходится давиться компостом, выдаваемым по талонам. Не сегодня! Я завариваю две чашки, бросаю в свою пару фенаминок и возвращаюсь к Зое.
В восьмидесятиметровой гостиной царит уютный полумрак, свет люстры бликует на латунном карнизе, занавес которого скрывает аквариум. Толстые ковры приятно пружинят под ногами. Пахнет водорослями, винилом и старой бумагой. Оккупировав собою диван, Зоя поджидает меня, закинув берцы на палисандровый подлокотник.
– Ооо, – потянув носом, говорит она.
– А ты думала, – говорю я, и спихиваю ее ноги на пол.
Зоя принимает чашку. Пододвинув одно из кожаных кресел, я усаживаюсь рядом.
– Ни фига себе потолки, – говорит Зоя. – Уютный у тебя блиндаж, ничего не скажу. А силовая рама вообще нереальная! На заказ делал? – она кивает на обвешанную блинами клетку из стальных труб, нависающую над раскладной лавкой. Конструкция стоит чуть в стороне от всего и прикрыта сверху брезентом. – Дашь ведь погонять, а? – с надеждой спрашивает Зоя.
– Да пожалуйста. Штанга – вон, в углу. Где-то еще должен пояс валяется…
Зоя пренебрежительно фыркает.
– А это че за фикус? – говорит она.
– Это, ну, как тебе сказать…
Приподнявшись с дивана, Зоя выплескивает половину чая в кадку, стоящую рядом с диваном. Находящееся в кадке уродливое растение алчно шевелит корявыми побегами – этого Зоя, к счастью, не замечает. Извлекши из-под себя Аркашину фляжку, разбавляет свой отвар чем-то мутным.
– Ну, теперь рассказывай! – повелевает она.
– Все нажито непосильным трудом, гражданин начальник. Не имеете права.
Зоя хрюкает, подавившись своим чаем, и озорно улыбается.
– Про себя мне расскажи, Петя. Я ведь тебя только в газете и видала. В коляске, с шоколадной медалькой и синей рожей.
– Видно было, да?
– С тех пор гораздо лучше стало, – признает Зоя, отхлебнув из чашки. Румянец появляется на ее щеках. – Че ты делаешь тут? Ну, когда без мигалки?
– А какие тут занятия для приличного человека? Рэкет, разбой, заказное убийство.
– Кого грабишь?
– Торговцев клещом, сутенеров. У кого есть, что брать, – отвечаю я. Зоя смешно хмурит брови. Они у нее с изломом и вороные, в контраст светлым волосам. Она делает пару глотков и задумчиво смотрит на меня.
– Как оно было, Петь? – вдруг спрашивает она. – В Москве?
– Я не хочу про это.
Каждую ночь, их взгляды следуют за мной.
– Я-то тебя не виню, – жмет плечами Зоя. – Не знаю, что сама делала бы. Приказ есть приказ, так?
Не было такого приказа. За час до того, как танки Воронина покатились по Новому Арбату, последняя верная правительству батарея раскатала полевой штаб Управления – кто-то спутал координаты. Вертолетам, присланным нам в помощь, “Панцири” Виктора не дали долететь даже до Садового кольца; танки 4-й гвардейской на въезде на МКАД размазали по шоссе, как по булке. Мы остались одни. Был приказ – отступать. Был коридор. Было время. У симфонии, которая разыгралась два часа спустя, был только один автор.
– А это чего?
– Ммм?
Зоя тыкает куда-то за мою спину. Я оглядываюсь. Справа от окна, между патефоном и полкой с цветочными горшками висит большая и изящно выцветшая афиша. Она замаскирована желтоватой листвой – так, что видно только название.
– “Кольца Венеры” – читает Зоя. – Это фантастика, да? Я в кино с Зарницы не была!
Выпалив это, она тут же опять делает мрачную мину и подозрительно косится на меня. Я делаю вид, что не заметил ее энтузиазма.
– Нет, почему фантастика, – отвечаю я, – скорее комедия. Романтическая.
Зоя удивленно поднимает брови и щурится.
– Погоди-ка, – бормочет она, – “по сценарию Петра Леонова”? Это не по твоему же?
Я жму плечами.
– Елки-палки!
– Что? Это не столь уж невообразимо. Голливуда больше нет, как впрочем и Мосфильма. Время независимого кинематографа.
– Всегда мечтала актрисой стать, – признается Зоя. – Только не кино.
– Эстрада?
Зоя мечтательно улыбается, но потом внутри нее словно что-то щелкает, и на ее лицо возвращается ее обычная хмурая и чуть насмешливая мина; она отворачивается и смотрит в потолок. Молча допив чай, Зоя ставит чашку на кофейный столик и выуживает из заднего кармана сигареты. Пару раз она щелкает колесом зажигалки, и гостиная заполняется дымом. Зоя кладет руки под голову и прикрывает глаза. Я молчу. Сколько себя помню, я всегда мечтал быть разведчиком.
– Думаешь, с Аркадием все нормально будет? – спрашиваю я. Зоя открывает один глаз, и ее лицо сразу мрачнеет – по-настоящему.
– Нет, – отвечает она, стряхивая пепел в чашку. – Не хотела сейчас про это… Короче, видел припухлости вокруг глазниц?
– Да.
– Отравление. Какая-то дрянь попала в кровь с осколками. Ртуть, может. Без понятия.
– И что дальше?
– Он умрет – вот что дальше. Скорее всего. Нужна сложная операция, и еще понадобятся такие лекарства, которых ты в аптеке не найдешь.
– Если я их достану, сможешь его починить?
– Нет. Я тебе не Пирогов, Петя, – говорит она, выпуская дым в потолок. – Что-то я умею, но… Не думай, что я не хочу ему помочь. Очень хочу… Короче, придется зашивать, как есть, а там – будь что будет. Может, свезет.
Несколько минут она молчит, а я перебираю в уме варианты дальнейших действий. Но вместо конкретных решений мне в голову все время лезут воспоминания.
Я помню, как тяжело было брату, когда он впервые вернулся домой. Зимой это было, сразу после первой битвы за Сиэтл. Аркадий не находил себе места – не мог заснуть, если не стреляли. Он сбежал обратно на фронт, бросив нас с матерью, как только смог. Помню, что я не узнал его, когда он только вернулся. Где был тот брат, который пытался сделать из меня хоккеиста, который помог мне в первый раз завязать шнурки? В пятом классе, катаясь на горячо обожаемых Шарлоттой лыжах, я упал и здорово растянул себе связки. Аркадий нашел меня, и на своих руках пронес через весь лес. Я делал за него уроки в обмен на мороженное, а он всегда был готов за меня вступиться в драке, если только дрались мы не друг с другом…
Что же легло между нами? На этот вопрос я, конечно, всегда знал ответ: не что, а кто. Виктория. От нее он сбежал в армию, потом – на войну. Я не должен на него злиться, не должен сваливать вину за то, кем он стал, на него одного. Сейчас ему нужна моя помощь, потому что больше помочь некому.
– Есть еще другой вариант, – говорю я, и Зоя немедленно поворачивается ко мне. – Слышала когда-нибудь про Удильщика?
– От тебя, только что.
– Известнейший персонаж в узких кругах. Все о нем знают, все делают вид, что его нет. Он может помочь.
– С чего ты взял?
– Потому что имею… опыт общения с ним.
– Тогда надо выйти на него! – говорит Зоя, и поднимается с дивана. – Мы должны помочь Аркаше, по-любому.
– Не так все просто, – говорю я, и подхожу к окну.
Мой дом стоит на вершине сопки, и из окон гостиной открывается вид на мрачный простор железнодорожного узла, который скоро станет единственной нитью, связывающей город с землей, лежащей за пустошами.
– Че сложного-то? – интересуется Зоя.
– Для начала – придется найти Удильщика. Для Управления он, формально – враг вообще. Номера своего он мне не оставил, а значит, надо лично наведаться к нему. Придется лезть под землю.
– В смысле?
– А в прямом. Удильщик никогда не выходит на поверхность. Сеть подземных коммуникаций он превратил в свое герцогство.
– Но ты-то ведь сможешь пройти? – с надеждой спрашивает Зоя.
– Может быть. Я давно с ним не виделся, так что…
– Если можешь – иди, – решительно заявляет Зоя. – Не знаю, сколько Аркаша протянет, если ничего не сделать. Пока наложу швы, помогу ему, чем смогу, а ты – иди.
Я киваю и направляюсь к выходу, но Зоя окликает меня, когда я уже стою на пороге:
– Слушай, я тут подумала – не тему того, что дальше делать…
– Потом, – говорю я. – Сначала выручим Аркадия. После будем выпутываться, – добавляю я. Зоя, подумав, кивает в ответ.
На ходу проглотив остывший чай, я выхожу в прихожую. Фенамин уже начинает действовать, и силы потихоньку возвращаются ко мне. Зоя подходит через пару минут, когда я надеваю бронежилет. Она помогает мне затянуть ремни, а после подпирает плечом косяк и молча следит за тем, как я натягиваю шинель и проверяю магазин своего “Шестопера”.
– Симпатичная мортира, – говорит Зоя. – Никогда таких не видела. Чем ты ее кормишь?
– 11,5х39 мм, бронебойно-разрывной отравляющий. “Шестопер” произвели серией всего в 700 экземпляров.
– Для борьбы с онанизмом, не иначе.
– Сразу видно, что ты у нас недавно, – говорю я, убирая пистолет в кобуру. Зоя следит за мной.
– Ты смелый, – подумав, говорит она. – Не знаю пока, по дурости или нет.
Я молча застегиваю шинель.
– Чего? – спрашивает Зоя.
– Я думал, ты пришла отговаривать.
– Я-то? – удивляется Зоя. – Нет, конечно. Нужно всегда действовать первым. Бить первым.
Она прикуривает новую сигарету от старой, а бычок, затушив, кладет в карман.
– Возвращайся живым, Петя.
***
Луна, белая и перетянутая облаками, как ремнями, глядит на меня сверху, когда я выхожу на улицу. Мощный порывистый ветер приходит в смерзшийся город из пустоши. На фоне его завываний можно уловить редкие ночные шумы: то взвизгнут лохматой покрышкой, то захлопают хлопушками, а то и закричат бодро. Окна обитаемых квартир задраены ставнями, и благонадежных людей в такую пору не встретишь на улице. Я углубляюсь в извилины старых кварталов, грязно-кривые, уютные и знакомые мне интимно. Знающий человек без труда скроется здесь от кого угодно и куда угодно доберется, у такого человека в этом лабиринте одна беда – за каждым поворотом скрываются фантомы из минувших дней, воспоминания об ошибках, протертые от еженощной перемотки и повтора.
Сколько себя помню, это место всегда было таким. Ну, может, чуть поопрятнее. Шарлотта ненавидела и боялась его, как столь многие в те годы. Отец приехал сюда, как только смог. Тогда все люди словно поделились на две половины: одни бежали как можно дальше отсюда, другие же стремились сюда, как мотыльки на огонь; никто не остался равнодушным. Не был равнодушным и я. Я ненавидел этот город, и страшился его, но, когда отец принял решение о нашем переезде, я понял, что выбора нет. Вика была здесь, а где она – там и я.
Мне было 15, когда меня привезли сюда. Аркадий уже стал курсантом, а Вика сама давала лекции. Я был менее востребован. Меня сплавили в печально известную школу №11, уродливый квадратный остров посреди незамерзающих грязей, вечно под ржавыми взглядами окружающих заводских построек. Половина учеников 11-й были детьми научных сотрудников или из военных семей попроще. Все они приехали из разных городов, некоторые – из-за границы. Вторую половину составляли дети из местных семей: сыновья уволенных с фабрик рабочих и дочери недавно сокращенных полицейских. Их небогатая, но стабильная жизнь накрылись медным тазом в день, когда Президент вышел на новогоднее обращение помолодевшим на сорок лет, а морпехи въехали в город верхом на танковой броне. В день, когда город стал закрытым.
Поначалу, общий страх поддерживал хлипкое перемирие между метрополией и провинциями. Я помню, как, услышав вой сирены, долетающий со стороны реки, Лидия Матвеевна зажевывала свою лекцию, и как трясся учебник в ее сушеных ручках. Мы все замирали, как перепуганные мышки, когда сирена начинала реветь. У сирены был жуткий, надрывный голос, невероятно низкий, протяжный и словно бы надтреснутый, ни на что не похожий. Сидевшая со мной Ленка Стеблова стискивала мою руку и прижималась ко мне каждый раз, когда сирена начинала выть. Но сирена следовала за сиреной, и каждый раз была ложная тревога. Не знаю, скольким на том берегу эта ложная тревога стоила жизней, но для нас она означала только путешествие под потолки бомбоубежища на пару часов – маленькое приключение, которым я скоро начал наслаждаться. Ничего не происходило, и страх спал. Мы привыкли.
На пятую неделю после моего переезда начались первые драки. Приезжие держались поодиночке или в компании земляков, а вот коренные быстро перегруппировались в единое подразделение, объединенные нищетой и непониманием того, за что их жизнь оказалась разрушена этими погаными нуворишами, то есть нами. На то, почему так получилось и какую роль в этом играют родители, было наплевать одинаково всем. Разумеется, я тоже попал под категорию богачей, хотя тогда кроме формы у меня была лишь пара штанов и потертая куртка, да выбор между тем, сводить ли девчонку в кино, или иметь возможность ездить на трамвае. Первый раз меня побили в уборной, где старшеклассники Юра и Мендельштейн учили меня курить коноплю, а я учил Ленку быть взрослой. Из-за этого, наверное, курить я и так и не начал. В тот день я сделал ноги, выпрыгнув в окно, и отделался парой синяков и разбитыми губами, а вот курильщикам, также причисленным к классу эксплуататоров, пришлось несладко. Им пришлось, по словам Вирджи, вождя рабочего восстания, “вкусить параши”.
Вирджилиу, также известный как Мамалыжник, смаковал эту формулировку, словно цитату кого-то из древних, ибо она была единственным наследством его папаши, известного эксгибициониста и добытчика сибирских руд. Вирджи правил рукой, настолько железной, насколько позволял алкогольный синдром плода. От его холинолитических настроений вся школа пребывала в ужасе, особенно когда в город завозили “Момент”. Один глаз Вирджи был коричневым, а второй – черным, и зубы его были похожи на забор поглощенного бурьяном совхоза. Своими обезьяньими руками он на раз сгибал в дугу прут арматуры, а его бетонный череп и перегоревший мозг выдерживали удары самых дюжих старшеклассников. Директор обращался к нему на “Вы” и здоровался за руку, а старшеклассницы с неохотной покорностью отдавали Вирджи свою невинность. Ленка Стеблова тоже ушла к Вирджи какое-то время гуляла с ним, но потом вернулась обратно.
Вместе с группой единомышленников, мы пришли к выводу, что давиться гранитом плебейской грамоты таким видным интеллигентам, как мы, вовсе не к лицу. Особенно, если это означало, что придется “вкушать парашу”, исправно сервируемую школьной буржуазии каждый божий день. Быстро выяснилось, что вместе весело вовсе не шагать по просторам, а хлестать отраву за гаражами, переделанными из контейнеров, и срывающимся голосом орать под гитару запрещенные песни. Голубой вагон нашего светлого будущего никуда не катится, а лежал себе и прорастал ржавчиной на городской свалке, качаясь лишь тогда, когда в его недры мы зазывали девчонок. Но прошла пара месяцев, и облезлые гаражи утратили свой шарм. Гитара разбилась о чью-то голову в одном из дебатов нашего кружка интеллектуалов, а Ленка удивила всех, переведясь в экстернат. Оттуда она поступила в столичный ВУЗ, но ВУЗ закрылся, а вместо него открылась моя будущая альма-матер. Ленка сумела туда поступить.
Мои товарищи начали спиваться, поддавшись квадратно-гнездовой атмосфере закрытого города, а впоследствии ввязались в торговлю потекшим со стороны реки клещом. В итоге, я оказался на улице, предоставленный самому себе в городе, стертом с карты страны. Вечерами я откапывал свою форму из тайника, переодевался и чинно возвращался домой, к матери. Днями я слонялся туда-сюда, иногда играл сам с собой в разведчика, делал ловушки и оставлял тайные метки мелом. Можно сказать, я устроил себе детство, которого ни до, ни после этого у меня уже не было. Я сам заполнял свой школьный дневник, ловко расписываясь за всех подряд, а Лидию Матвеевну подкупал тортами, которые экспроприировал из кладовки Универмага. Помню, она все время тряслась, как озимый лист на ветру, и пила валокордин чашками. Я знал, что у Лидии был дома больной сын, и что болен он совсем не церебральным параличом, как она всех убеждала. Мне кажется, я был ее любимым учеником. Отец не замечал вообще ничего, Шарлотта устраивала мне только редкие разносы. Компас ее настроения вращался с севера на юг и обратно с завидной частотой: то она не могла нарадоваться успехам Вики, то впадала в истерию, услышав новости с фронтов, и потом часами вызванивала Аркадия. Меня все это устраивало. Я любил быть невидимым, это не было мне в тягость. Я ел, спал и растворялся в лабиринте переулков промрайона, примыкавшего к задворкам школы. Со временем, мои приключения и проделки становились все менее невинными, я все больше и больше втягивался в уличные дела.
Потом детство закончилось окончательно, и я выбрал в жизни тот путь, на котором нахожусь сейчас. Почему я выбрал именно его? Я не знаю. Может, чтобы уйти с улицы. Может и нет. Почему я вернулся в Петербург, зачем подал прошение о приеме в альма-матер? Потому, что наконец полюбил других людей, захотел защитить их от того зла, с которым столкнулся сам – так я соврал на собеседовании, и преподаватель, иссушенный инвалид по фамилии Герцен, скривил губы и поставил галку в каком-то табеле. Это я сообщил отцу, и он коротко кивнул, не отрываясь от экрана рабочего вычислителя. Я сказал об этом Виктории, и она сочувственно улыбнулась. Конечно, даже тогдашний я в такое не мог поверить. Но, по крайней мере, тогдашний я изо всех сил старался верить в свое вранье. Я уже давно позабыл, почему встал на этот путь, и теперь мне все сложнее отмахнуться от вопроса о том, что я делаю в этих руинах, два года спустя после того, как все для меня окончательно потеряло смысл.
***
Школу №11 Управлению пришлось снести после того, как в ходе самого первого прорыва весь район попал под артобстрел. Под одними руинами оказались похоронены ученики и учителя, приезжие и коренные. Все, кто не прогуливал. Лидия Матвеевна тоже была там. Сирена не сработала, никто не успел спуститься в убежище. Новую школу не построили, потому как теперь школы строятся только под началом Адмиралтейства, а учатся в них не школьники, а кадеты. Сегодня нужда опять привела меня в этот полузаброшенный район.
Силы 303-й сейчас сосредоточены вокруг руин Штаба, вдалеке отсюда, так что я легко обхожу немногочисленных патрульных, тяжело дышащих в противогазы. Со стороны реки слышатся разрозненные выстрелы. Надеюсь, к моменту моего возвращения режим “А” уже снимут. Если я вернусь, конечно. Переплетение боковых улиц выводит меня на задворки Первого Универмага, отделенные от руин моей школы только забором. Цветастая скандинавская обшивка Универмага отвалилась, а выцветшие его плакаты зазывают на давно пропущенные кинопремьеры. У Первого Универмага непростая, но понятная судьба. Построен он был тогда, когда о плановом устаревании не знали, и поэтому простоял, не пошатнувшись, до подъема Железного занавеса. Рука рынка пришила Универмагу эскалаторы, стеклянные лифты, сетевые рестораны, бутики, мультиплекс и броское новое название. Самодостаточность и замещение комплекс встретил так же спокойно: импортные закусочные сменили белорусские, супермаркет – рынок; лифты остановились. Когда начался голод, в здании, к тому моменту переименованном обратно в Первый Универмаг, начали хранить зерно и развернули столовые для голодающих. В последнем рабочем кинозале теперь крутят фильмы о предыдущей войне, на месте бутиков сделали военкомат. Свидетелем всех этих перемен стало маленькое ателье мод, расположенное на первом этаже. Каким-то чудом оно пережило реформы, свободы и несвободы, разные флаги, фальшивые деньги и деньги, которые клеят вместо обоев. В ателье теперь перекраивают форму в гражданскую одежду, и неплохо зарабатывают, потому что иначе гражданку сейчас не достать, разве только из довоенных закромов.
Я выхожу на середину двора. Там, рядом с штабелем посиневших и развалившихся поддонов – крышка канализационного люка. Я подцепляю люк и аккуратно поднимаю, держа спину идеально прямой. Внутрь я лезть не тороплюсь. Я достаю мультиинструмент и, наклонившись, заглядываю в чернеющую шахту коллектора. Опасения подтверждаются – над третьей сверху ступенькой я замечаю натянутую посреди шахты нить, на метр ниже – еще одну, идущую перпендикулярно. Недалекого морпеха, полезь он сюда, ждал бы сюрприз, и до пролегающего под шахтой тоннеля он добрался бы по частям.
Осторожно перекусив проволоку, я начинаю спуск.
Наставления для морпехов 303-й строго наказывают держаться подальше от коллекторов и тоннелей коммуникации. Официальная причина – риск обрушения. Половина тоннелей была взорвана тогда, когда мы потеряли Новый Город, в день первого прорыва. Вторая половина была заминирована. Взрывали и минировали без всякой централизации, и никто теперь не знает, какой тоннель рухнет на голову первой крысе, которая слишком громко кашлянет. В тоннелях действительно небезопасно, но главная причина избегать их – это не то, что здесь заложено, а те, кто тут проживает. Новые обитатели наполнили коллекторы ловушками, заблокировали неугодные им проходы и откопали многие взорванные. Старые карты не имеют к сегодняшним реалиям подземелий никакого отношения.
Тоннель – черный и ослизлый, как потроха. Здесь нет звуков, кроме эха от моих шагов и шума капающей отовсюду воды. Местным не нужны глаза, чтобы видеть, поэтому я не спешу доставать пистолет, а ладони держу на виду.
Впервые я угодил в эти тоннели во время стажировки в альма-матер, примерно за год до Предательства Воронина. Я был в группе, занимавшейся расследованием серии ритуальных убийств, происходивших возле коллекторных шахт. Не знаю, приметил ли меня тогда Удильщик, но думаю, что да. Никто не слышал об Удильщике до Зарницы, и то, что он появился в городе всего неделю после гибели прибрежных городов, породило немало слухов. В одну безлунную ночь, Удильщик всплыл откуда-то из недр канализации, разом подмяв под себя всех, кто жил и промышлял в коллекторах: торговцев клещом, дезертиров, проституток и всех прочих, положив конец их самодеятельности. Многим такой поворот событий пришелся не по нраву. Три дня и три ночи под улицами города гремели выстрелы, и на третий день трупов скопилось столько, что коллекторы начали забиваться; по боковым улицам потекли розовые ручьи. На четвертый день остатки детей подземелья безоговорочно капитулировали, и с тех пор никто не смеет оспаривать царственность Удильщика. У Управления с ним договоренность: Удильщик никогда не покидает подземелий и дает Управлению ценную информацию, а в обмен Управление гарантирует его неприкосновенность и держит морпехов подальше от его владений. Всем хорошо, кроме изуродованных девочек, которых мы иногда находим в канализационных шахтах.
В эти дни Удильщик правит из одного из центральных узлов водоснабжения, расположенного неподалеку от набережной. Единственный способ туда попасть – через хитросплетения подземных коммуникаций, ведущих от Универмага. Я иду не торопясь, ориентируясь по едва заметным знакам на стенах и потолке. Я стараюсь не спешить, чтобы не ошибиться поворотом, но нет-нет да поглядываю на часы. У Аркадия все меньше времени.
Честно говоря, я почти рад этой веселенькой прогулке. Она отвлекает меня от мыслей о тех, кто погиб при атаке на Штаб. О Маше из саперного отдела, о товарищах по работе, пусть и нелюбимых, но все равно близких. Об орлятах, которых отправил на смерть. Не впервой, но к такому не привыкнешь. А может, это просто я ослаб. Сдал. Кто за всем этим стоит? Слишком долго я прятал голову в песок, и вот что в итоге получилось. Теперь как-то надо из всего этого выпутываться, надо понять, что вообще сейчас происходит в городе. Удильщик наверняка что-нибудь, да знает, вот только он мне ничего не станет объяснять. В любом случае, нужно помочь брату. Зачем он полез в этот город? Что ему было нужно от Штаба? От Алхимика?
Так, стоп. Эту развилку я не знаю. Надо вернуться назад, сориентироваться… Я прибываю в сомнениях, осматривая стены на предмет знаков, когда мои глаза вдруг начинают сбоить. Зрение смещается по спектру, и на мгновение я вижу мир только в инфракрасных тонах, а потом все погружается в темноту. Нет-нет-нет, только не сейчас! Будь прокляты эти глаза! Чертов клещ…
Теперь я стою в абсолютной мгле, беспросветной, как океанская впадина. Я слеп, как крот, и так же беспомощен. Ну, ну давай, давай же! Ослепнув, я пытаюсь положиться на слух, но он, за годы службы притупленный тиннитусом, меня не выручает. Хотя нет, погоди, вроде есть что-то…
Шаги. Быстрые и мягкие, но при этом волочащиеся, косолапые. Моя рука ложится на кобуру, и я разворачиваюсь в сторону звука. Совершенно неожиданно, зрение возвращается, и туннель возникает передо мной. Я не могу сдержать вздох облегчения. Но где же тот, кто подбирался ко мне еще секунду назад? Ночное зрение не лишено своих недостатков: сейчас я вижу только черно-белое, и мир заполнен фантомными тенями, которые смещаются каждую секунду, словно спугнутые птицы. Ну ничего, есть у меня еще фокусы. Напрягая глазные мышцы, я сосредотачиваюсь на инфракрасном спектре, стараюсь выловить из синего моря хоть кусочек тепла, однако поток тепленьких помоев, текущий посередине тоннеля – все, что мне удается разглядеть.
Ну тогда – вот это.
Мир вокруг меня искажается и приходит в движение. Фантомные тени превращаются в волны, а тоннель – в водоворот, будто на холсте, на который эксцентричный абстракционист справил нужду. Я опускаюсь на одно колено, и от моего движения, как от брошенного камня, по зыбкому тоннелю разбегается рябь.
– Я вижу тебя, – говорю я. – Я вижу биение твоих сердец.
Прямо впереди меня, там, где секунду назад никого не было, от стены отделяется едва заметный силуэт. Его почти не видно на фоне тоннеля. Мне кажется, что неестественно вытянутый незнакомец стоит на мысках, слегка наклонившись в мою сторону. Того, что я вижу, хватает, чтобы сразу понять, что с ним что-то всерьез не так.
Мы стоим и смотрим друг на друга в полной тишине. Он не подает признаков жизни. Удильщика обычно заранее предупреждают о визитах, мне никогда не приходилось вот так вламываться без приглашения. Наконец, я решаюсь снова разорвать тишину. Я должен говорить как можно тише – у подземных обитателей обостренный слух, и громкий голос этот тип может принять за признак агрессии. А еще нужно быть очень осторожным в подборе слов.
– Приветствие, – говорю я. – Я – Оперативник. Управление, – медленно и внятно произношу я, на всякий случай дублируя свои слова на жестовом языке. Чужак сохраняет молчание, но, по крайней мере, опускает “Вал”, до этого направленный на меня.
– Я есть П-Е-Т-Р. Удильщик… – тут я замешкался, вспоминая, как на жестовом сказать “Удильщик”. – Удильщик знать Я, – продолжаю я.
Силуэт молчит, переваривая мое сообщение, а я думаю о том, как бы мне самому сегодня не оказаться переваренным…
КЛАЦ!
Этот гортанный звук похож на щелчок языком, только гораздо громче и… смачнее, пожалуй. Теперь я рад, что не вижу его лица. Он делает шаг вперед, и начинает свистеть.
Фиииу… ууу… фию-уууххх…
Тягучий клич, который он издает – что-то среднее между зовом горна и птичьим клекотом, но есть в нем что-то скользкое, какое-то чавканье, будто при каждом его свисте раскрываются увязшие в грязи створки. Я слышу, как его густая слюна капает на пол, собираясь в лужицу. Мои пальцы осторожно раскрывают кобуру.
Фууу… ууххх… уууффф…
Теперь я могу различить облик чужака, о чем немедленно жалею. Единственное, что делает его похожим на человека – это рваная курсантская шинель. По шинели я узнаю его. Я сразу же убираю руку от кобуры.
– Привет, Вит, – говорю я. – Неужто не признал, Виталик? Это же я, Петяй. Узнаешь? Мне нужно поговорить с хозяином.
Чужак обрывает свою тираду. Пару секунд он стоит на месте, присматриваясь, а потом поворачивается и исчезает в едва заметном боковом проходе. Я жду где-то полминуты, затем вижу, что Вит высунулся из коридора и делает рукой странный жест, который в принципе можно истолковать как знак следовать за ним. Я по-прежнему медлю, и он повторяет жест, теперь нетерпеливо. Что же, можно считать, что мне повезло. Я следую за ним, и вскоре мы растворяемся в лабиринте тайных ходов.
На хвосте у Вита, я прохожу бесконечной чередой коридоров, поднимаясь и спускаясь по лестницам, перепрыгивая, пригибаясь с трудом, проходя под низкими балками, протискиваясь бочком, избегая вентилей, торчащих из переплетений труб, удушающих коридор, словно туловища могучих змей. Мы минуем тоннели, которые явно были прорыты недавно – их потолки и стены поддерживают самодельные стойки. На стенах видны поросли железноцвета, при моем появлении распускающего сияющие соцветия – единственный источник света в этом склепе. Вит двигается очень быстро и прочти бесшумно; я иду следом, стараясь лишний раз не смотреть на него. С потолка прямо за шиворот что-то постоянно капает; нечто скверное маниакально и бессмысленно копошится под самыми ногами, в последнюю секунду убираясь с пути, провожая меня взором озлобленным и непонимающим, бормоча полузабытые проклятия, нелепо имитируя ушедшие из памяти слова. Я не оглядываюсь.
Вит тормозит, а потом чуть отстает от меня, когда очередной поворот приводит нас в тупик. Тупик кончается тяжелой стальной дверью, над которой горит яркая оранжевая лампа. Я поворачиваюсь, чтобы обратиться к Виту, но, пока я глядел на дверь, он уже растворился в темноте. Осталась только чернота коридорного лабиринта, звук капель, падающих в ржавые лужи, да свет лампы. Поборов сомнение, я поднимаю кулак и намеренно громко стучу в дверь.
***
Щиток отъезжает в сторону, и из темноты на меня смотрит пара пожелтевших глаз с неестественно расширенными зрачками. Их обладатель не говорит ни слова.
– ГСР, – представляюсь я. – Ты арестован, рыбий глаз.
Не проронив ни звука, часовой захлопывает щель. Я неуклюже пытаюсь помассировать себе поясницу. Раздается глухой лязг, словно кто-то заряжает противотанковую пушку, и, спустя мгновение, входная дверь начинает медленно раскрываться, влекомая во тьму массивным рычагом. Из открывшегося прохода вырываются клубы сизого дыма. Кажется, что внутри начинается пожар. Я заскакиваю внутрь, и дверь немедленно захлопывается. Ствол автомата упирается мне между ребер, но я смотрю прямо.
Перед собой я вижу неестественно статного человека, с флангов прикрытого безносыми и безухими мордоворотами, подпирающими потолок. Отглаженную жилетку и набриолиненный пробор валета несколько портят три маленьких круглых ожога, украшающие его щеку. Мордовороты направляют на меня автоматы, а валет близоруко щурится.
– Батюшки, Петр Климентьевич! – восклицает валет, и его губы расползаются в слащавой улыбке. – Рады снова вас видеть.
Он манерно взмахивает руками, и охрана опускает автоматы. АВ-556, отмечаю я. С трофейными клеймами.
– Хозяин у себя? – сразу спрашиваю я.
Может, проскочу. Как-нибудь по-быстрому. Если по-быстрому, то как бы вроде и не было, не считается.
– Это не ко мне, Петр Климентьевич. Но Юрий недавно вернулся, в зале найдете. Спросите его.
– Юрий? – переспрашиваю я. – Нос, ты хочешь сказать?
Валет изящно подавляет смешок. Мордовороты коротко и синхронно гогочут.
– Гм. Да, – кивает валет. – Проходите, прошу.
Он останавливает охранника, сунувшегося было обыскивать, и я уже собираюсь пройти в зал, когда другой костолом встает на моем пути. Мне приходится задрать голову, чтобы взглянуть в его глаза.
– Девок по лицу и туловищу не бить, – гудит троглодит, – цены твердые, торг неуместен, – продолжает он тоном, которым в Зоином колледже зачитывали ТТХ тракторов. – Если речник – отдельные девки. Нормальных трогать нельзя…
Прежде, чем дуболом успевает закончить тираду, валет взмахами рук заставляет его замолчать.
– Эти трое новенькие у нас, Петр Климентьевич, – извиняющимся тоном поясняет валет. – Вас не знают, и вообще у них мозги работают плохо. Какой-то дурной клещ пошел, наверное.
Я решаю попробовать воду.
– Может, просто специалисты у вас халтурят, – говорю я, – как там Алхимик поживает?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – спокойно жмет плечами валет, – эти дела мне без интереса.
Ничего не меняется в его лице, ничего не блещет в глазах. С другой стороны, у него профессия. И метаморфозы. Когда сигаретами жгли, он тоже не дернулся. Я киваю ему, и валет услужливо кивает в ответ. Проигнорировав возмущенно зажужжавший сканер, я прохожу в зал.
Тьма предбанника уступает место сизому мареву, которое расступается под светом массивных натриевых ламп, нависающих над столиками. Монохромный оранжевый свет ламп дает сумрачным лицам яркие контрасты. В полумраке ярко выделяется огромный аквариум, занимающий большую часть противоположной стены. Его мутные воды подсвечены синими прожекторами. Сидящие на его фоне силуэты словно бы по трафарету вырезаны из реальности. Смотрят ли на меня? Без сомнения смотрят. Тут многим и смотреть-то не надо, и нечем. Ладно. Я пересекаю проходную и вступаю в лабиринт столиков. В этом заведении нет гвалта голосов и пьяной брани – только шепот, раздающийся отовсюду, и гудение грамофона, издающего странные, хоть и приятные слуху звуки, которые музыкой никак не назовешь. Между столами бесшумно снуют прислужницы, одетые в короткие обтягивающие платья. Их глаза светятся во мраке, а сквозь ткань платьев можно различить биолюминесцентные татуировки, сплошь покрывающие их гибкие тела. На всех у них только одно лицо. В углах зала можно заметить тяжело вооруженных охранников, неподвижных, как статуи. Большой и приземистый зверь бродит между столов, едва касаясь скатертей, и никто не обращает на него внимания. Я никогда не был именно в этом заведении, и все же его устройство мне знакомо болезненно. По всей коллекторной системе у Удильщика еще минимум пять таких же помещений, и его клуб постоянно переезжает из одного в другое, перенося с собой все убранство и антураж; тоннели откапываются и закапываются по необходимости.
Наконец, я оказываюсь вблизи аквариума. Сразу видно, что у это место – на приоритетном положении. Стол, вырезанный из неизвестного науке дерева, стоит на возвышенности, окруженный кожаными диванами. С боков кто-то сидит, но мой взгляд прикован к дивану центральному, который оккупирован гуманоидом, ростом не достающим мне до груди. Его морда – иначе не назовешь – практически лишена подбородка. Челюсти, закрытые поросшими щетиной уродскими складками, выдаются вперед неестественно далеко, а его длиннющий нос почти достает до тарелки. На тарелке что-то слабо шевелится. Толстенные руки Носа расслабленно лежат на столешнице, в непосредственной близости от АВ-556 и подствольных гранат, занявших центр стола. Его черный взгляд следовал за мной с тех пор, как я переступил порог зала. Побурив меня своими мертвыми глазами, Нос пару раз постукивает по столу костяшками. Какие-то мутные процентщики исчезают с одного из диванов, освобождая место по правую руку. Не мешкая, я сажусь, мимоходом оглянувшись. В зале все по-прежнему, никакого особого движения. На поверхности, по крайней мере. Почему-то именно в этот миг у меня появляется уверенность – это не они были. Не Удильщик. На душе становится чуть легче.
– Слышал, Штаб Управления разворотило. Так или нет? – отрывисто спрашивает Нос. Голос у него запредельно гундосый – кажется, что со мной говорят из другой комнаты.
Я молча киваю в ответ, и он многозначительно почесывает нос. В этот момент из зала выныривают бесшумные прислужницы. Чифирбак Носа пополняется его излюбленным варевом, смердящим горелой селитрой; на другой стороне стола появляются свежие бутылки, а передо мной возникает чашка горячего чая и больше ничего. Все-то он знает откуда-то, зараза подводная… Испугавшись собственной мысли, я обрываю ее, за что тут же кляну себя. Одна из прислужниц остается и, чуть задрав свое платьице, пристраивается мне на колено и обнимает тоненькой рукой за шею.
– Не спрашивай его о Штабе, – вдруг говорит Нос.
– В смысле…
– Не спрашивай, – отрезает он, и делает глоток варева. – Ты знаешь и я знаю, что это не природный феномен. Был. Хозяин не хочет, чтобы ты сейчас в это лез. У него другое поручение.
– Какое? – спрашиваю я. Прислужница заглядывает мне в лицо, угадывая настроение, а потом берет за руку и пристраивает мою ладонь на свою светящуюся ляжку.
– Он сам скажет, – отвечает Нос. – Он знал, что ты придешь. Ему оттуда все видно… Я рад, что ты пришел, – добавляет он, подумав. – Вернулся? Правильно. Без тебя не справимся. Подход нужен. Подход.
– Никуда я не вернулся. Что это там плавает? – говорю я, глядя на аквариум.
– Ополченцы, – коротко отвечает Нос, – опять нас щупали, где нельзя. Зря.
Вглядевшись в синюю муть, я понимаю, что он имел ввиду.
От ополченца сохранились только голова, грудина с парой ребер, да отшлифованный до блеска стальной протез, запястье которого до сих украшают увесистые часы. От лица мало что осталось, видны свежие рубцы, глубоко прорезавшие кость. Буквально на моих глазах, что-то стремительное, украшенное светящимися полосами, вцепляется в труп щупальцами и пастью. Потерзав останки пару секунд, оно отрывает себе большой кусок, после чего скрывается в глубинах аквариума, выпустив чернильное облако.
– Согласно устава, так сказать, воинской службы… – раздается слева развеселый баритон, – лишь благодаря своевременному вмешательству… сделать выводы.
Нос вздыхает, а я поворачиваю голову, и только теперь обращаю внимание на того, что сидел напротив. Сначала в глаза бросаются погоны, потом, с отставанием – лицо. Офицер выглядит, как идеальная подшива – образцово бессмысленно.
– А, добрый вечер, Анатолий Емельянович, – здороваюсь я, – как поживаете? Как обстановка в бригаде?
– Исключительно на основе единообразия и при полном соблюдении… Разойдись, – рассказывает офицер.
– Я так и предполагал, – понимающе киваю я. Прислужница едва слышно хихикает и осторожно кусает меня за ухо.
Под обоими глазами чисто выбритое лицо офицера некогда доблестной 303-й бригады украшают здоровенные пиявки, уже раздувшиеся и светящиеся. Глаза офицера с восхищением смотрят в никуда.
– Этот гнойный тетерев конкретно раскумарился, – в полный голос поясняет Нос. – Как вчера начал, так все не кончит. Вытирать за ним не успевают.
В ответ на эти слова замком по воспитательной задумчиво улыбается.
– Иди к хозяину, – говорит Нос, и снова постукивает костяшками. – Рад был.
Уже когда я поднимаюсь, ссадив прислужницу, Нос обращает внимание на тарелку – забыл про еду, должно быть. Секунду он смотрит на шевелящуюся в тарелке тварь, а потом, совершенно без всякой интерлюдии, обе его щетинистые складки распахиваются и наружу вылетают розовые челюсти с рядами острых зубов. Выскочив на добрые полметра, они хватают все, что было на тарелке, и тут же втягиваются обратно в голову Носа. Вокруг никто и глазом не поводит. Замком 303-й излучает мудрость и умиротворение.
Я прохожу направо, к бару. Прислужница увязывается было за мной, но потом, почувствовав безразличие, растворяется в зале. Двуликий бармен услужливо поднимает барную стойку, а потом открывает дверь, сразу за которой начинается неосвещенный спуск вниз. Я пытаюсь сглотнуть, но получается не сразу.
***
Обширный зал, не освещенный абсолютно ничем. В дальней его части – большущий колодец с невысокими бортами. Я чувствую, что из арок, зияющих в противоположной стене, за мной пристально наблюдают. Зал выглядит очень старым. Стены его отделаны неотесанным камнем, а потолок украшают причудливые сплетения металлических полос. Пахнет здесь совсем не так, как в клубе, и тем более не как в коллекторных тоннелях: чернилами, корешками старых книг и… ладаном? Я успеваю заглянуть в боковое ответвление, и вижу там большую операционную с громадиной автодока в дальнем углу.
Что-то шуршит в углу, а затем в центральной арке возникает фигурка, одетая в белое. Фигурка делает неуверенный шаг вперед, потом еще один, осторожно огибает колодец и приближается ко мне. Ее больничная роба почти светится в темноте. Передо мной стоит девочка лет десяти. Непростая девочка. У нее нет ни волос, ни бровей. На ее снежно-белом, белее больничной робы лице выделяются огромные глаза. Как и у меня, у девочки не видно зрачков – только радужка, сливающаяся с белком нездорового цвета. Радужка у нее абсолютно монохромная, цвета белого золота. Еще интереснее в девочке то, что человеческий глаз увидеть не способен: ее нервная система, похожая на корневую сеть, явно заменена полностью – она полыхает и переливается, словно Полярное сияние; сигналы мчатся по ней с невозможной для млекопитающего скоростью.
Девочка прижимает руки к груди и смотрит на меня. На ее лице я читаю страх.
– Не смотри на него, начальник, – шепчет она, – он не любит, когда смотрят.
Как-то не по нраву мне вся эта обстановка. Удильщик всегда ценил уединение, но это все уже слишком. Девочка бросает быстрый взгляд через плечо, и тут же снова поворачивается ко мне. Теперь мне видно, что над ее правой бровью выбиты литеры, обозначающие группу крови, а над локтями и коленями нанесены пунктирные линии. На похожие я насмотрелся в госпитале, у попавших под артобстрел. Разметка для ампутаций.
Ледяная клешня осторожно берет меня за кишки, и я начинаю прикидывать, в какую из арок стрелять первой в случае чего. Я размышляю о том, успею ли я скрыться в тоннеле, прежде чем меня нафаршируют в ответ, когда на поверхности колодезной воды появляется рябь. Рябь превращается в волны, и вода начинает выплескиваться из колодца.
– Пожалуйста, пожалуйста, не смотри на него! – умоляет меня девочка. Я с трудом отвожу взгляд от колодца и сосредотачиваюсь на ней. Она отвечает мне вымученной улыбкой. – Хорошо… смотреть невежливо…
Девочка извлекает откуда-то из складок робы старинное зеркало с ручкой и направляет его себе за спину. Угловым зрением я вижу, как раздвигается вода в колодце. В ее черной глубине один за другим загораются оранжевые огоньки. У меня в виске, а потом во всей правой половине головы просыпается боль – странная, тянущая и неравномерная.
– Я буду переводить, – поясняет девочка, и с опаской заглядывает в зеркало.
Теперь, что-то еще находится вместе с нами в зале. Огромное и бурое, оно всплывает из тьмы, ощупывая борт колодца, прежде чем опереться о него. Тяжелые капли воды стекают по его ослизлой поверхности, огибая вшитые в плоть шланги. Выйдя из-под воды где-то на треть, огромный силуэт замирает. Царит полная тишина. Переводчица недолго смотрит в зеркало, потом переводит взгляд на меня.
– Ну здравствуй, Леонов, – без интонации говорит она, будто читая наизусть. – Как тебе моя подопечная? – голос девочки вздрагивает, когда до нее доходит, о ком речь.
– Очаровательна. Послушайте, доктор, – говорю я, стараясь не глядеть в сторону колодца. – У меня сроч…
– Должен сказать, – обрывает меня девочка, – я раздражен твоей бестактностью.
– Прошу про…
– Только в этот раз, из уважения к твоей сестре. Зачем ты тратишь мое время?
– Вам, разумеется, известно про диверсию.
– Дальше.
– Мой брат, Аркадий…
Девочка снова глядит в зеркало, потом – на меня. Явно собирается что-то сказать, но потом замолкает, и бросает робкий взгляд через плечо. Меня ощутимо подташнивает.
– У нас мало времени, – дрожащим голоском говорит она, снова повернувшись ко мне. – Ситуация пришла в движение. У тебя есть двадцать секунд.
– Двадцать? Мне… мне нужен сращиватель, доктор. Чистый. Я могу заплатить…
– О-хо-хо! – абсолютно ненатурально хохочет девочка. Ее золотые глаза полны слез. – Снова взялся за старое, Леонов?
– Нет доктор, для моего…
– Ты утомляешь меня. Скажи лучше – что ты для меня можешь сделать?
– У меня есть деньги…
– Я печатаю деньги, мальчик. Этот город принадлежит мне. Не только этот.
Мгновение, я пребываю в замешательстве. Девочка смотрит на меня почти моляще.
– Десять секунд, – говорит она, глянув в зеркало.
– Если… если у вас и правда все схвачено, доктор, как вы объясните сегодняшнюю диверсию? – решившись, спрашиваю я. – Я знаю, что она – не ваших рук дело.
– Не смей дерзить мне, слюнтяй.
– Эта атака уничтожила всю верхушку Управления, включая ваших марионеток. Город в смуте. Кто-то всерьез играет против вас.
Пару секунд девочка хранит молчание, ожидая.
– Вопрос на три балла, Леонов, – наконец говорит она. – С подсказкой. Я ищу человека. Специалиста в своей практике. Его исчезновение играет важную роль в нынешних событиях. Какую – не твоего ума дело. Важно то, что я ищу его. Кто он?
Шестерни скрипят в моей голове. Кажется, что я никогда не найду ответа, когда тот словно сам по себе срывается с моих губ.
– Алхимик. Он же Герцен, Константин Спиридонович.
Снова молчание. Тень в колодце чуть смещается, заставляя воду выплеснуться на камни.
– Не вы один его ищите, – говорю я. – И исчез он не по вашему велению, это уж точно. Слишком большой был шум в Управлении…
– Не зазнавайся, – бросает девочка. – Но… предположим – ты прав.
– Я найду его для вас.
– И ты знаешь, где искать?
– Знаю.
– О, вот он, вот он – огонь в глазах! Как они, кстати – твои новые глаза?
– Не жалуюсь, – отвечаю я. – Вы поможете мне, доктор?
– Вит выдаст тебе склянки. Не потрать по дороге… И не разочаруй меня.
Я киваю. Удильщик остается неподвижным, и, помедлив, я отступаю назад. Я уже поворачиваюсь к колодцу спиной, когда голос девочки снова настигает меня.
– Твои каникулы закончились, Леонов. Вскоре, твои таланты мне снова понадобятся.
Я смотрю через плечо, и вижу, как бурый силуэт подается вперед. Теперь мне становится хорошо видно его. Я немедленно отворачиваюсь, тщась выбить стоящую перед глазами картину. Я слышу шипение, с которым вентиляционная машина подает газ в легкие, а затем Удильщик раскрывает свои рты. Его собственный, черный голос заполняет зал.
– Сезон бурь приходит в пустошь, Петр. Будь бдителен.
***
Час спустя, я задумчиво смотрю в нарезной ствол “Печенега” и решаю, стоит ли рискнуть здоровьем и полезть свободной рукой за удостоверением, или лучше подождать, пока этот дюжий молодчик в черном устанет думать, изрешетит меня и пойдет дальше по своим делам. Из шахты коллектора, на лестнице которой я застрял, фигура драгуна-пулеметчика кажется огромной, словно гора на фоне звездного неба. Звезды, впрочем, видны не особо, потому что драгун светит мне в лицо инфракрасным фонарем, и резь от слепящего света примешивается к очнувшейся мигрени, создавая для меня непередаваемую гамму ощущений. Одно хорошо: насколько я могу разглядеть, передо мной – вчерашний рекрут. От обычного человека его отличают глаза, отсутствие каких-либо волос и угловатые, как у богомола, черты лица, мышцы которого покрывает густая паутина вен. В сравнении со старой гвардией его облик кажется нормальным. Может, еще договоримся.
Я вижу, что драгун отвернулся в сторону и слушает кого-то, стоящего за гранью колодца. Меня посещает мысль, что можно было бы воспользоваться интерлюдией, чтобы засадить плоскогубцы ему в щиколотку, а после дернуть за пулемет – пущай полетает. Впрочем, дружки его, конечно, сразу задраят люк, не забыв набросать в шахту гранат. Заманчивую идею приходится гнать взашей, а к нам тем временем присоединяется новый собеседник. В промежуток между пулеметом и шахтой просовывается великанская рожа, которую я, к сожалению, ни с одной другой не смогу спутать. Носа у него нет, а из лица и черепа беспорядочно торчат костяные выступы, причудливо волнистые, как раковина у двустворчатого моллюска. Глаза червленые, без зрачков.
– Здорово, Пятруха! – басит рожа, – неужто ты? Уж думал, цябя не. Вот за упокой с таварышами выпили. Дело было: соскакиваем мы с гроба – а вводной-то нет, связи нет. Ну и я им сразу: помянем, говорю, Пятро, каханага майго комиссара, – выпаливает рожа на одном дыхании. – Вздрогнем, говорю, за упокой, так сказать, души раба… ну ты понял, – продолжает исполин. – Жил он, кажу, як гангстэр безпрэдельный, а здох как пацук гнойный, и дружки его красноперые с ним заодно окочурились, вот горе-то – как нэ выпить! – повествует рожа, аккомпанируя повесть движениями своей гигантской, поросшей крупной чешуей ладони. – Выпили, а закуски-то не… Так о чем я? А, ну. Подох то ты не подох, Пятро, а вот насчет пацука я как в воду глядел. Знал, где искать! – хохочет он. Нахлынувшие денатуратовые волны даром что не смывают меня обратно в тоннель, и я пытаюсь скрыть раздражение.
– Привет, Слава, – сухо отвечаю я.
– Здорово, братышка! Вылазь-ка оттудова, – В шахту просовывается бревно, на конце которого – огромная, восьмипалая ладонь с размытыми литерами “38”, наколотыми на ребре. Без энтузиазма, я берусь за длань, и шагающий экскаватор вырывает меня из подземного царства, словно тростинку.
Я стою на заднем дворе в окружении целого отделения драгун, и прямо передо мной возвышается махина Мстислава Левченко. Громила, поджидавший меня на выходе из коллектора, кажется подростком рядом с ним. Я прокручиваю в голове варианты дальнейших действий, и заодно вспоминаю, как мы впервые встретились со Славой, и что пошло не так.
К тому моменту, когда я вышел из комы в палате Центрального Клинического в Санкт-Петербурге, земля уже полнилась слухами, долетавшими с американской Ничейной земли. Оттуда, где сгинула опальная 303-я бригада. Про что только тогда не судачили, но одна история оставалась неизменной. От затопленных руин Сиэтла до канадской границы по Ничейной земле ходили слухи о стае неуязвимых чудовищ, одетых в обрывки российской формы. Лесные хищники атаковали без разбору любую цель, попавшуюся им; они атаковали с хирургической точностью, оставляя после себя лишь кровь и горящие остовы. Спустя месяц после Предательства, свежесформированное Адмиралтейство решило установить с ними контакт – Родина остро нуждалась в солдатах. Неделю спустя, предводитель повстанцев оказался в одной больничной палате со мной.
Мстислав Левченко родился в селе где-то на севере Киевской области и возрасте десяти лет переехал с матерью в Минск. Школу не закончил, но армии было все равно. Отслужив год в силах специальных операций, Слава попал на южный фронт. Украинско-белорусский конфликт был быстрым и кровавым, но Слава успел проявить себя – так, что для командование едва спасло его от международного трибунала. Минск спрятал своего героя куда подальше – в ряды только что сформированного и уже никому не нужного миротворческого корпуса в бедствующей Прибалтике. Никто, конечно, тогда не знал, что вскоре там начнется. После начала большой войны дивизия Мстислава попала в котел. Пару месяцев попартизанив по лесам, он угодил в натовский лагерь военнопленных в Гданьске. Во время неслыханного по наглости рейда морпехов Северного Флота на Гданьск Левченко освободили, и он попался на глаза самому Воронину. Вскоре, Слава оказался в рядах лучшего подразделения Виктора – легендарной 303-й отдельной бригады. Как раз во время, чтобы успеть к Зарнице и вторжению на Аляску. В Предательстве Слава не участвовал, но участвовал его батальон, и этого хватило.
Из родных к Левченко наведался только отчим – заглянул к нам из-за двери и пропал. Я не виню его – на свое фото с присяги Мстислав походил меньше, чем я. Он теперь вообще мало походил на человека. Чтобы начать оперировать его, пришлось сварить помост из стальных труб – операционный стол просто сложился под его весом. Левченко резали циркулярными пилами и сшивали сапожными иглами; работать приходилось оперативно – его раны затягивались в считанные минуты. Никакой наркоз не брал его, и всю операцию Мстислав оставался в сознании. Когда отделение хирургов, работавших над ним, наконец сложило свои погнутые инструменты, хирургический лоток был переполнен свинцом: одной только шрапнели хватило бы, чтобы выковать булаву. Самой интересной находкой стала половина лезвия саперной лопатки, которое вытащили из его плеча. Его кровь тонкой корочкой покрыла пол операционной – достаточно, чтобы искупить вину за его мертвого генерала.
Первые несколько дней Левченко просто молча смотрел в потолок. Как, впрочем, и я – после десяти операций, в ходе которых я несколько раз умер, но в итоге получил-таки назад свой позвоночник и лицо, задору у меня поубавилось. Через пару часов после того, как его отчим убрел со слезами на глазах, Мстислав вдруг начал говорить. Он начал рассказывать мне свои лесные истории, и каждая новая история была еще интереснее, чем предыдущая, и от его историй у меня на голове начинали шевелиться волосы. Шершавым, непослушным языком я говорил ему, чтобы он замолчал, потом приказывал заткнуться, потом бессвязно угрожал административными взысканиями. А он все говорил и говорил. Он рассказывал мне про разгром 303-й бригады, про то, как ее брошенные умирать солдаты выжили вопреки всему, и во что превратились, чтобы выжить. Из двух тысяч солдат бригады леса покинули лишь 28, и ни одного из них теперь нельзя было назвать человеком. Было очевидно, что об их верности мертвому генералу Воронину речи не шло – бывшие морпехи забыли даже лица родителей. Они потеряли человеческий образ мышления. В их фасеточных глазах все выглядело, как цель. Левченко казался почти нормальным на их фоне, их поводырем в стране людей, ставших для чужими во всех смыслах этого слова. Никто не знал, что случилось с ними там, в сгоревших лесах. Никто не спрашивал.
Я не мог ни встать, ни отвернуться от него. Максимум, что я мог – это вяло потеребить наволочку пальцами. Трамадол подавлял боль, но при малейшем движении у меня перехватывало дыхание, а сердце пропускало удары. А Левченко все говорил и говорил вещи, которые я не хотел слышать. Рассказывал о том, что пришлось делать им, чтобы выжить. Потом, его рассказы становились реальностью в мои холодных, липких кошмарах, заполненных пустыми глазницами и словами Виктории. Шеф лично связался со мной через пару дней после моего выхода из комы, поздравил меня с “успешным разрешением московского инцидента” и между делом спросил своим выцветшим, сухим голосом о том, что я думаю о перспективах “данного экземпляра” – то есть Левченко.
Я больше не мог переносить истории Мстислава. Еще одна интересная история, и я бы окончательно сошел с ума. С каждой историей я словно переносился обратно в полыхающую Москву. Многое из того, что он наговорил, было даже хуже, чем Москва. Сиплым шепотом я требовал, чтобы меня переселили в другую реанимацию или выписали к чертовой матери прямо как есть, но Левченко замолкал, как только в комнату заходили посторонние, и мое беспокойство списали на действие препаратов и ПТСР. Левченко назначил меня своим психиатром, но я знал, что еще одна беседа с ним – и за желтыми стенами окажусь уже я. И я принял единственное, как мне казалось, верное решение.
– Да, – сказал я шефу, – он нам годится. Можете забирать.
В тот момент я думал только о себе и о том, чтобы больше не слышать этих историй, рассказанных монотонным, экающим голосом. Я не думал о будущем, и уж точно не думал о том, что снова встречусь с Левченко. Я ошибался. Виктор Воронин был мертв, но кто-то должен был ответить за его грехи. 303-я бригада была уничтожена; ее знамя последовательно втоптано в грязь, сломлена ее былая мощь и слава. Сброд и офицеры-временщики пополнили ее ряды – последний плевок на могилу генерала Воронина. Теперь кто-то должен был встать на ее место, на защиту закрытого города. Левченко стал этим кем-то. Своих воинов Мстислав окрестил драгунами, и вскоре одно их имя стало способно повергнуть в ужас. Я встретил его месяца через два после возвращения в город. Однажды вечером я ковылял от Вознесенского КПП к трамвайной остановке, опираясь на свой костыль, когда напоролся на патруль, ведомый исполином с фамилией Левченко, нашитой на груди. Мы разговорились. К моему вялому и безразличному удивлению оказалось, что Мстислав не считает, что стоит снова вытащить мой позвоночник наружу. Наши непростые отношения нельзя было назвать дружбой, но враждой их тоже не назовешь. Мстислав презирал и меня, и Управление, но я знаю, что он не способен отказаться от силы, которую ему подарили. Он не смог отказаться от войны, в которую его вернули его на операционном столе.
– Ну, давай, рассказывай про дела, – говорит Мстислав, заставляя меня всплыть обратно. – Я, к слову, тебя вчера искал, Пятро. Твой крысенок сказал мне, где тебя найти, сказал – и обделался. Я пошел туды но – увы… ну ты понял. А потом понэслась вся эта бодяга, режим “Х”, режим “У”…
Я стою перед ним и прикидываю, как много он может знать, и почему он здесь. Он сказал, что знал, где меня искать – просто фигура речи, или ему поставили задачу меня найти? Кто? Сколько человек в его отряде? Десять. Плюс сам Левченко. То есть считай еще десять сверху. Шансы у меня так себе, даже если бы я не торчал окруженный посреди этого пятачка, словно одинокий ясень на просеке. Единственный путь отступления заботливый драгун только что перекрыл люком. Если я сейчас поведу себя неправильно, могу очень быстро превратиться в дуршлаг. Левченко стоит передо мной, сложив руки на груди. Выглядит это так, словно кто-то приварил на несгораемый шкаф две балки, пытаясь спасти имущество от воров. На его перекошенном лице не читается никаких эмоций. Слава опять забыл дома пулемет, но на такой дистанции это мне не поможет.
– Я на задании Штаба, Слава, – осторожно закидываю я. – Рад был увидится, но мне надо идти, – говорю я, но с места не двигаюсь. Эти ребята очень тонко чувствуют, когда дичь пытается сбежать.
– Это не того ли Штаба, который на дне кратэра? – спрашивает Левченко, и пытается насмешливо поднять брови. Поднимается только одна, да так и остается. – Как по-моему, – продолжает он, – так Управление теперь заданий не раздает. Единственное теперь задание по поводу твоего Управления, Пятро – это выгрести тыщу тонн бетона да песка, и понять, какая часть – от Паши, какая – от Юли. А это ох как непросто…
В его голосе всегда слышны угрожающие тона, даже если говорит он о чем-то безобидном.
– Признаешь, что не докладывал командованию о своем чудэсном спасении в ходе тэракта? – продолжает давить Левченко. – Не получал инструкций? Не в курсе ситуации? – по крокодильей роже Мстислава расползается престранный оскал, напоминающий улыбку. – Мой любимый чекист опять ушел с радаров, – заключает он. – Нехорошо.
Я чувствую, как напрягаются вокруг меня его драгуны.
– Ага, попался, – не спорю я. – Так и так мне – конец, так что сдам уж сразу всю контору. Я – американский, натовский, китайский, ну и еще какой-то шпион. Сдаю родину на вес в вонючих тоннелях; своих сливаю – копейку получаю. Арестуй меня, начальник! – говорю я со всем доступным мне апломбом и протягиваю вперед сложенные вместе руки. Они не дрожат.
Несколько секунд Мстислав стоит молча, потом начинает хохотать. Хохот зарождается где-то в его недрах, и постепенно вырывается наружу, как пар из паровозного котла. Наверно, так смеялся бы локомотив “Сармат”, если бы мог. Драгуны несмело подхватывают это веселье, и вот уже мы все смеемся от души, а где-то в отдалении громкоговоритель вещает о введении режима “Б”.
– Насмешил ты меня, – говорит Левченко. – Остался еще порох в пороховницах у Пятро, ниче не скажу! – Слава слегка хлопает меня по плечу, и в плече неприятно похрустывает. Про Мстислава говорят, что он на спор пробивает кирпичную кладку с трех ударов. Я не сомневаюсь, что при желании он мог бы оторвать мне голову, и я никак не смог бы его остановить, окажись он ближе чем в десяти метрах от меня. Это придает дискуссиям с ним специфическую окраску.
– Честно говоря, Пятро, никто меня никуда не отправлял, – признается Слава. – Нам поставили вводную – установить пэриметр вокруг Универмага. Перекрываем улицы, разворачиваем артыллерию. Атомолет вот прилетит с форпоста… Я до тебя просто так докопался, если честно. Скучно мне стало, веришь, не? Оборону развернул, командование послал – вся ночь свободна. Пошел погулять, вижу – колодец. Думаю – дай пошлю бойца, посмотрю, кто там плавает. А тут – ты! Ладно, Пятро, – подумав, говорит Левченко. – Пойдем отсюда, что ли. Пошли, пошли, а то вот опять ветэр подымается.
Под отвратительные шуточки, Слава выпроваживает меня со двора. Последнее, что я вижу перед тем, как уйти – это драгунов, снова открывающих люк, из которого я появился. Один из них держит наготове гранаты, другой – пулемет.
***
Несмотря на поздний час, на подъезде к Универмагу движение живее, чем днем. Каждые несколько минут приходят и уходят грузовики, проносятся броневики, перекрыв всю дорогу, прокатывается грозная махина ИТЛ-1. Крыша Первого Универмага – самая большая посадочная площадка в пределах города, не считая Зенитной Башни, конечно. Готовится что-то серьезное – в окрестностях торчит как минимум половина драгун Левченко. Во всех окнах Универмага горит свет. В покосившемся переулке стоит броневик, в который желтоглазые, безносые рекруты затащили пару сильно недокормленных девиц. Коротенькие платья последних, перешитые из формы, теперь валяются на бетонке; стоны заглушает чавканье, скрежет роговых пластин и легкий скрип подвески. С обеих сторон машину прикрывают вооруженные часовые, в кабине броневика курит командир отделения. Последствия этих связей через пару лет присоединятся к стаям, что охотятся на окраинах. К тому времени спутать их с людьми даже на расстоянии будет невозможно.
– Не одобряешь, Пятро? – спрашивает Левченко, кивая в сторону броневика.
– Мне все равно.
– У драгун не бывает увольнительных, – говорит Левченко. – А солдату без отдыха никак. Я делаю для них, что могу.
– Ага, – рассеянно отвечаю я. – Очень прагматично. Я помню, Виктор под это дело формировал специальные роты из проституток, даже шеврон им придумал.
– Да, было время, – скалится Слава.
– Что сам не пользуешься?
Левченко опять усмехается и бросает через плечо свой багровый взгляд.
– Почто мне эти шмары? Я себе нашел настоящую, уже давно.
– Вот как? – с легким удивлением отзываюсь я. Левченко и узы любви у меня в голове сочетаются плохо.
На отдалении от всего расположился сержант с жутким рубцом, разделяющим лицо на две равные половины. Усевшись на снятый шлем, он аккуратно переливает что-то из склянки в помятую флягу. Морда у него безносая и вытянутая, но еще не такая страшная, как у старых драгун. Сравнишь со школьной фотографией – ни за что не узнаешь. И все-таки я знаю, что это – не кто иной, как друг моего детства, Вирджи Мамалыжник. Вернувшись с фронта калекой, он был сразу же завербован в драгуны. Я встретил его, когда Вирджи выписали из госпиталя, после первых процедур. Он хромал по переулку, я хромал следом. У очередного фонаря я нагнал его, и уже собирался достать из кармана пистолет, когда он обернулся. Он посмотрел мне прямо в глаза – и не узнал. А я не узнал его. На чуждом его лице, под пустыми глазами уже прорезались зачатки вторичных глазниц, и ничего в нем не осталось от грозы школьного двора. В нем вообще ничего не осталось. Я прошел мимо.
За спиной Вирджи, в руинах сгоревшей библиотеки, группа старых драгун преклоняется алтарю, сложенному из мусора. На моих глазах, один из них возлагает к алтарю мертвую крысу, поросшую костяными иглами. Пока я просиживал штаны на зачетах, они молились всем богам под шквалом дружественного огня. Никто теперь не вспомнит их настоящих имен; их вид потерял последние крохи человечности. С затылков, их фасеточные глаза неотрывно следят за мной.
Улица замирает при приближении Левченко; драгуны расступаются, словно льдины перед атомоходом. Мне вдруг думается, что у Славы есть явное сходство с истребителем танков: он не может толком повернуть голову. Гипертрофированные мышцы наползают одна на другую, делая его спину похожей на огромный щит. Вся форма Левченко пошита на заказ.
В городе драгуны Левченко выполняют все те функции, которыми до войны занималось Росгвардия, и многие другие. Здесь они – и полиция, и внутренние войска, и суд, и палачи. Днем они штурмуют притоны и охотятся на речников, а ночью применяют собранные вещдоки на себе или продают мне. Морпехи кастрированной 303-й их ненавидят и завидуют им, гражданские боятся их больше, чем речников и сфинксов вместе взятых, а Управление мирится с ними, как с неизбежным злом, с инструментом, без которого не выполнишь грязную работу.
Левченко подзывает Вирджилиу. Подойдя к Левченко, тот что-то негромко ему доводит. Слава пару раз кивает. Вдруг, улицу оглашает страшный вопль. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть драгуна, пулей выскочившего из переулка, который мы только что миновали. Хотя вид он имеет жуткий, я сразу понимаю, что передо мной – рекрут, примерно так же обработанный, как молодчик, встретивший меня из люка. То, что он не в себе, очевидно с первого взгляда. Он обнажен; его вытянутое, костистое туловище покрыто глубокими и свежими порезами, явно от его же когтей. Слюна ручьем течет изо рта драгуна, его взгляд мечется, а руки дергаются независимо друг от друга, словно он решил мух наловить. Прежде, чем драгун успевает двинуться дальше, из того же переулка выскакивают двое его товарищей. Они бесцеремонно сшибают его с ног и скручивают; он продолжает верещать, но не слишком сопротивляется. Но я уже смотрю не на него, а на лица его друзей. На них вовсе нет смятения или непонимания, в них я вижу нечто совсем иное: страх и бессильную злость. Небывалое сочетание для ночных владык города. Отшвырнув склянку, Вирджилиу спешит к ним.
За спиной раздаются тяжелые шаги. Когда я поворачиваюсь, то сразу понимаю, что Левченко ох как не рад тому, что я стал свидетелем такого эпизода. Я стараюсь казаться невозмутимым.
– Ладно, Пятро, – говорит Левченко. – Рад был бы с тобой пообщаться, но… сам понимаешь. Время сейчас нэспокойное, нэпонятное. Тэракт, хэракт, так что ты лучше это – иди, куда тебе надо, хлопцы проводят. Сиди тихо, не вылазь. Глядишь, через пару дней все рассосется. Иди.
Левченко что-то коротко приказывает Вирджи, тот кивает в ответ и подзывает пару своих бойцов, которым показывает в мою сторону. Я вижу, что Левченко уже отвернулся, потеряв ко мне интерес, и движется в сторону Универмага, зажав в лапе флягу. Позади, драгуны усмиряют своего товарища. Вирджилиу гладит его по голове и что-то успокоительно шепчет ему на ухо.
Бойцы провожают меня до грузовика, который сбросил свой груз и теперь отправляется восвояси. Драгуны не знают, куда мне нужно ехать, и это обнадеживает. Отягощенный склянками вещмешок позвякивает на моих коленях, и время от времени я ловлю нездоровые, горящие взгляды, которыми драгуны вгрызаются в него. Машина довозит меня до исписанного бранью ДОТа в квартале от моей берлоги, и путь я завершаю пешком. Мои руки трясутся так, что склянки звякают друг о друга.