Франция
Праздники, особенно неожиданные, вспыхивают, как фейерверк и ослепляют яркими огнями, даря восторг и безумную уверенность, что это только начало, а дальше будет ещё ярче и лучше. Но всё когда-то заканчивается. И, после ослепительного веселья, особенно заметно, как полны забот и серы будни, и, как призрачна была та безумно-радостная надежда…
Победа при Боже не только воодушевила сторонников дофина, но и многих его противников заставила крепко задуматься.
– Если всего за год, после лишения трона и всех поношений, он сумел настолько собраться с силами, что же будет дальше? – прикидывали они.
Выкуп, очень быстро полученный от разъяренного Бэдфорда за английских рыцарей, пленённых в этом сражении, позволил щедро расплатиться с шотландцами, оторванными от своих домов. А это, в свою очередь, воодушевило не только самих шотландцев, но и итальянских наёмников, едва не заскучавших от неопределённости. Окрылённый успехом дофин готов был немедленно идти на Париж под благородным знаменем спасения отца из рук узурпаторов. И его еле удержали, объяснив, что в глазах всей Европы отец официально является не несчастным безумцем, который не ведает, что творит, а полноправным королём, и этот король во всеуслышание объявил своим наследником Монмута, так что спасение его из рук этого самого Монмута будет выглядеть, по меньшей мере, глупо.
Но отказ от открытого военного выступления уже не был похож на бессильное выжидание. Франция закипала, как огромный котел, заполненный до отказа всем необходимым и подвешенный над огнем. От удара под Боже по всей стране покачнулась уверенность в несокрушимости англичан. Юго-западные провинции и многие города в центре и на севере завозились, активно укрепляясь и созывая ополчения из горожан, а местности, где английское господство, вроде бы, уже установилось, начали проявлять недовольство. Армия дофина разрасталась. Десятитысячное войско, оснащённое даже артиллерией, словно просыпаясь и осматриваясь, медленно, но верно, начало движение по стране, не столько пока отвоёвывая, сколько присоединяя.
Появилось даже новое слово «дофинист», широко используемое хронистами, в основном противной стороны, но само его появление говорило уже о многом.
В Пуатье, на радостях, организовали масштабные празднества. Очень довольная течением дел мадам Иоланда на них не поскупилась, говоря, что победитель должен уметь праздновать победу. И была, по её же собственным словам, вознаграждена за свою щедрость в превосходной степени, имея в виду тот день, когда на рыцарском турнире, где собралась в полном составе вся преданная дофину знать, к подножию именно её трибуны был брошен захваченный штандарт герцога Кларенса. А сам дофин появился верхом на подаренном ей жеребце, взяв на седло впереди себя её малолетнего Шарля и, склоняя копье перед трибуной герцогини, громко крикнул:
– Ваши сыновья приветствуют вас, матушка!
Но, увы, даже праздники, знаменующие удачное начало, когда-то кончаются.
Кровь убитого Кларенса взывала к отмщению, и его брату Монмуту было уже не до мирной величавости. Оставив в Лондоне беременную «французскую» жену, английский король переориентировал подготовку крестового похода и вернулся во Францию со свежей, тридцатитысячной армией, настроенный решительней, чем когда-либо.
– Вот теперь я зол, – сказал он герцогу Бэдфордскому и Филиппу Бургундскому, которые выехали ему навстречу.
Пышный приём в Бове, на котором настоял секретарь Монмута и Бовесский епископ Пьер Кошон, прошёл довольно мрачно, если не сказать, траурно, под угрюмым взглядом английского короля. Ни танцы, ни угощения не могли отвлечь Монмута от тяжёлых раздумий.
Он так желал оставаться в глазах Европы непобедимым монархом-праведником, которого направляет сам Господь! Так надеялся, что, покончив с войной юридически, очень скоро докажет всем абсолютную незыблемость своих прав фактическим её прекращением. Так мечтал, что короны Франции и Англии скоро упокоятся с вечным миром на одной его голове…
Но глупый дофин не захотел благоразумно признать поражение и сбежать куда-нибудь в Испанию или в Арагон к родственникам этой своей, так называемой «матушки». Он бунтовал, заставляя бросать против себя силы, набранные по гарнизонам Нормандии и Фландрии, а ведь те тоже не так давно завоеваны, и сами требуют повышенного внимания…
Ах, как было бы хорошо, если б этот жалкий безумец Шарль Шестой уже умер!
– Нашего брата убили недалеко от Анжера, – промолвил Монмут, слегка качнув рукой в сторону Бэдфорда, – это даёт нам все основания требовать у бунтовщиков против законной власти возвращения короне исконно английских земель. Оповестите герцогиню Анжуйскую, что все её земли ей больше не принадлежат.
– Разумно ли делать это сейчас, Гарри? – еле слышно спросил Бэдфорд. – Я тоже зол за Томаса, но на юго-западе у нас слишком мало сторонников. Алансон, который ты мне пожаловал, уже осадили, а Анжу – это не Алансон. Тут у дофина интересы личные…
– Значит, я возьму всё своё силой, – процедил Монмут, с ненавистью глядя на танцующих гостей. – «Зол за Томаса»… Скажи лучше, зол НА Томаса, да упокоится его душа в мире. Мы оба знаем, что поражение под Боже всего лишь его просчёт, но никак не заслуга этих французских бунтовщиков. И, если бы об умерших не принято было говорить только доброе, я бы высказался определённей. Но я лучше сделаю… И, для начала, вышибу всех этих «дофинистов» из окрестностей Парижа. Много времени не займёт…
Однако, горделивое заявление уверенного в себе Монмута мало сочеталось с изменившейся реальностью. «Сделать» было уже не так просто.
* * *
Расположенный к югу от Парижа городок Мелен не был стратегически важным портом или крепостью. Это был всего лишь городок парижского округа с крошечным гарнизоном и недавно собранным ополчением из числа горожан. Для английской армии даже не препятствие, а так – мелкое неудобство по дороге, которое можно было удалить одним щелчком, как пылинку с рукава. Да и удалять-то не так уж и важно – вреда от них тоже.., на комариный укус. Но… Было одно обстоятельство, проигнорировать которое не позволяло страстное желание Монмута «утереть нос сопляку дофину» и показать, наконец, что его хвалёные военачальники ничего не стоят!
Крошечным гарнизоном Мелена командовал «рыцарь без упрёка» и преданный сторонник «дофинистов» Гийом де Барбазан…
Бывший лангедокский маршал, как раз закончил формирование городского ополчения, когда вся гигантская английская армия, свежая и бодрая, оснащённая новейшей артиллерией, подошла к Сене и встала под стенами города.
Монмут, все ещё пытавшийся сохранить христиански-милосердное лицо, для начала, предложил добровольную сдачу, но в ответ получил решительный отказ. Тогда, с недоброй усмешкой, он приказал начать штурм, и был страшно удивлён, когда штурм провалился. Накатывая, словно волны, английские атаки захлёбывались одна за другой, встречая сопротивление настолько яростное, что пришлось отступить. Несколько последующих дней попытки прорвать оборону предпринимались так часто и упорно, что могли бы устрашить любой гарнизон. Но только не гарнизон Мелена. Его защитники вдруг напомнили Монмуту драконов из старинных легенд, которые могли отращивать себе две головы, вместо одной отрубленной…
В ярости топнув ногой, английский король заявил, что не тронется с места, пока не получит ключи от города. Однако видя, что осада затягивается, и его люди гибнут безо всякого толка, снова снизошел до уговоров и даже не поленился привезти из Парижа безумного французского короля, как доказательство того, что действует от имени законного монарха, а вовсе не как иноземный захватчик.
Парламентёров его величества короля Шарля в город пропустили, но среди разрухи, нанесённой артиллерией, они увидели людей, не желающих сдавать не только эти обгорелые стены, но и свои позиции в отношении того, кто тут действительно «законен».
– Английский король – давний и смертельный враг Франции, – заявил де Барбазан, устало утирая покрытое копотью лицо. – Как рыцарь, истинно преданный своему королю, я никогда не открою перед ним ворота. Так и передайте.
– Но вы обрекаете себя на верную смерть, если не от оружия, так от голода, а город на верное уничтожение, – увещевал, явно сочувствуя осаждённым, парижский епископ Куртекуис, которого привезли вместе с королём. – Пообещайте сдаться, и мы сделаем всё возможное, чтобы условия сдачи были, как можно мягче, а ваш гарнизон, и вы сами, разумеется, отпущены под честное слово.
Де Барбазан в ответ только усмехнулся.
– Моему слову можно верить. Поэтому я им дорожу и не даю кому попало.
– Английский король тоже дал слово чести, что рассмотрит любые ваши предложения…
– Слово чести Монмута?.. До Азенкура я бы поверил… Но тот, кто сейчас стоит под стенами этого города, давно не рыцарь. Его слову я не поверю, даже если он поклянётся на Библии… Ступайте обратно, епископ, и передайте, что сдадимся мы только в одном случае – когда в самих наших пальцах не останется сил сомкнуться на оружии. А до тех пор пускай стоит и ждёт…
Больше трёх месяцев английская армия стояла под Меленом.
За это время в городе не осталось ни одной лошади, собаки или кошки – всё было съедено его защитниками. Однако, еле переставляя ноги от голода, на предложения о сдаче, они неизменно отвечали:
– Его величеству английскому королю не угодно признавать нас за людей, а нам не угодно признавать его за короля французского. Пускай ждёт, пока мы, как животные, не подъедим всю траву. Её на улицах ещё достаточно…
Только после восемнадцати недель осады, когда голод всё-таки сделал своё дело, Мелен был взят без особого усилия и без особой чести.
Представители французского короля, которые остались в лагере Монмута после того, как безумного Шарля увезли обратно в Париж, взывали к милосердию, упирая на то, что защитники города его заслужили своим героизмом. Но английский король был слишком разозлён, и позорной неудачей и, ещё более позорной победой, чтобы слушать о рыцарских традициях, про которые так нудно твердил епископ Куртекуис.
– Я здесь не войну веду! – рявкнул он, оборвав миротворца на полуслове.
– Я караю бунтовщиков, восставших против законной власти, а вы мне талдычите про какие-то турнирные правила!
– Я взываю к христианскому милосердию, – собравшись с духом, возразил епископ. – И всего лишь хотел напомнить вашему величеству, что командир Меленского гарнизона – это рыцарь, до сих пор не запятнавший себя никаким бесчестьем. Его заблуждения, разумеется, преступные, были всё-таки заблуждениями, за которые вам, христианнейшему из королей, не пристало карать слишком сурово.
Глаза английского короля недобро сверкнули.
– Я оставлю жизнь господину де Барабазан исключительно ради того, чтобы не слышать больше про заблуждения и милосердие. Мне передали, что он готов был есть траву, как животное, лишь бы не признавать меня законным наследником. Вот пусть и сидит, как животное, в железной клетке. А остальных – повесить!
Однако совершённая жестокость желаемого результата не принесла.
Следующим неприятным открытием для Монмута стало осознание того, что расправа над Меленом произвела впечатление, совершенно противоположное тому, на которое он рассчитывал.
Теперь английская армия спотыкалась о каждый город, который намеревалась захватить, несмотря на то, что французский король повсюду разослал призывы не противиться его «возлюбленному сыну и наследнику», а сам Монмут нисколько не сомневался, что «меленской» акции устрашения вполне достаточно, чтобы заставить другие гарнизоны сдаваться без боя. Несчастный безумец больше не воспринимался собственной страной, как монарх, зато английский король только утвердился в правах смертельного врага, и любое его требование открыть ворота того, или иного города, вызывало сопротивление самое ожесточённое.
Иное дело дофин…
Дофин становился средоточием всех надежд, и уже одно это делало его «законным».
Затаив в душе радость, чтобы не обмануться, мадам Иоланда зорко наблюдала за тем, как бледнеет и растворяется в общественном мнении грязное пятно убийства в Монтеро. Из Парижа ко всем европейским дворам летели донесения о том, что королевский суд снова осудил Шарля, как мятежника и убийцу, но даже там на это перестали обращать внимание. Европа с большим интересом наблюдала за тем, как против амбициозного, а потому очень опасного Монмута, поднимается новая, крепнущая сила. И, чем уверенней эта сила делалась, тем злее и дерганее становился Монмут, превращаясь из непобедимого, но милосердного Божьего помазанника в, пока ещё непобедимого, но уже кровавого захватчика.
Даже объединившись с Филиппом Бургундским, он продолжал испытывать неудобства, двигаясь по стране, как будто рывками, вместо того, чтобы пройти по ней, пусть и кровавым, но очистительным, маршем!..
Впрочем, кровавым поход вполне получился. Поместья преданных дофину рыцарей сравнивались с землей, и единственное, что оставалось после ухода английской армии, были обугленные деревья, превращённые в виселицы. Но эти были совсем не те победы, о которых мечталось! По разумению Монмута, карающий меч английского короля задумывался, как орудие справедливого возмездия, а никак не мести! И те же самые рыцари, чьи поместья он рушил и чьих людей вешал на деревьях, должны были, попадая в плен, раскаиваться и приносить клятвы, признать Монмута, хотя бы за его силу! А они не каялись и не клялись! Только презрительно смеялись, умирая, потому что выкуп платить им было нечем, и совершенно выводили из себя английского короля.
– Я не мог просчитаться, – твердил он, стоя на коленях перед распятием. – Я был призван завершить дело своих предков, и завершу его, даже если для этого придется истребить половину Франции! Но, Господи, почему нет во мне прежней веры?..
Только в октябре двадцать первого года, когда пришло известие о рождении у него сына и наследника, сердце Монмута радостно дрогнуло. Однако, отправив в Лондон благодарное письмо и драгоценные подарки для жены, он был вынужден снова обернуться лицом к реальности. И этот резкий поворот от светлого к тёмному особенно отчётливо показал, как оскудели средства, собранные на ведение войны, как злы и мрачны сделались его советники и командиры, и как устал он сам от бесконечного раздражения в этой сопротивляющейся стране.
– Приближается зима, – хмуро выговорил Монмут на очередном совете. – Зимой никто не воюет, но отступить просто так я не могу. Что там у нас впереди?
– Городок Мо, ваше величество.
– Отлично. Вот возьмём его и передохнём…