Вы здесь

Жанна д'Арк из рода Валуа. Труа (Марина Алиева)

Труа

(21 апреля 1420 год)

– Итак, теперь у Франции новый дофин!

Изабо вынула перо из ослабевшей руки супруга, улыбнулась Монмуту и, еле заметно, подпихнула локтем Филиппа Бургундского.

– Итак, теперь у Франции новый дофин!

Изабо вынула перо из ослабевшей руки супруга, улыбнулась Монмуту и, еле заметно, подпихнула локтем Филиппа Бургундского.

– Не спешите, мадам! – прошипел тот, не оглядываясь.

Его бесила балаганная весёлость королевы, которая, разве что не пританцовывала, подписав рукой безумца договор, по которому её сын, единственный оставшийся в живых, объявлялся незаконнорожденным, бастардом…

– Ваша светлость будет подписывать? – секретарь де Ринель протянул герцогу перо.

– Разумеется, буду! – огрызнулся Филипп, стараясь не смотреть в насмешливое лицо Монмута. – После их величеств!

Собственно говоря, на дофина Шарля Филиппу Бургундскому было более чем наплевать. Он и раньше воспринимал этого задохлика, как нечто условное, вроде хоругви, которую, когда надо, приказывает поднять над войсками командующий. Но после убийства отца Филипп начал дофина тихо ненавидеть. И не то, чтобы страстно желал отомстить, скорее просто не желал простить той идиотской, бессмысленной глупости, из-за которой теперь его заставляли подписывать то, что подписывать не совсем хотелось!

Уже в декабре прошлого года, когда вся Европа терялась в догадках относительно причин, по которым французский принц так подло и, на первый взгляд, совершенно безосновательно убил первого герцога королевства, Генри Монмут пригласил Филиппа в Аррас для личной встречи. И там, даже не прибегая к помощи изысканных выражений, чтобы смягчить горечь пилюли, коротко и жёстко дал понять новому герцогу Бургундскому, что рассчитывать во Франции ему больше не на кого.

– Вряд ли вы сможете продолжить дело вашего отца. Для этого надо, с одной стороны, протянуть руку дружбы его убийцам, чего на вашем месте не сделал бы никто. А с другой, продолжать водить меня за нос, обещая брак с принцессой Катрин, и бесконечно откладывая его до лучших времён, чего, на моём месте, тоже никто бы не потерпел. Как военный противник вы для меня слишком слабы, герцог. Но иметь вас за спиной в качестве врага, тоже бы не хотелось. Особенно, беря во внимание тот факт, что, как союзник, вы можете быть более полезны.

Филипп в ответ только хмурился и вздыхал про себя. Ему и без Монмута было ясно, что убийство отца перечеркнуло все планы, касающиеся союза с дофином. А это, в свою очередь, перечеркивало всякую возможность собрать армию и дать Англии достойный отпор. Но не говорить же Монмуту, что дело отца он не стал бы продолжать в любом случае. И, будь его воля, давно бы со всеми договорился, с меньшим гонором и претензиями, от которых толку никакого, зато получается то, что случилось на мосту в Монтеро… Беда, однако, состояла в том, что планы самого Филиппа никого сейчас не интересовали. И, глядя в надменное лицо английского короля, он прекрасно понимал, что перспектива, в сущности, одна – нахмуриться, повздыхать и кивнуть.

– Как только мы с вами подпишем соглашение о признании моих прав на французский престол, – говорил Монмут, тоже видевший, что перспектива одна, – это будет означать одновременно и продление союзнического договора с вашим отцом, который мы заключили в восемнадцатом году, и начало, вполне законных военных действий против коалиции в Пуатье. С вашей поддержкой я их быстро разобью…

– Вы разобьёте их так же быстро и без моей поддержки, ваше величество, – вставил Филипп.

– Но ваше присутствие придаст моим действиям благородный оттенок возмездия…

Монмут даже не скрывал усмешки и того наслаждения, с которым загонял свою жертву в угол.

– Но королева.., – предпринял робкую попытку Филипп. – В конце концов, коалицию в Пуатье возглавляет её сын. И мой отец пытался договориться с ним с её ведома и соизволения…

– Не берите в голову, – тонко улыбнулся Монмут. – Давайте сначала мы с вами заключим договор всего лишь о признании моих прав. А потом пригласим к нашему союзу и королеву. В известном смысле я сам скоро стану ей сыном…

Что тут было делать? Пришлось Филиппу все-таки кивнуть, а потом и подписать уже готовую грамоту о том, что он признаёт английского короля вполне законным наследником французского трона.

Теперь оставалась слабая надежда на Изабо – вдруг воспротивится. Но её величество, «приглашённая к союзу», откликнулась так охотно и так инициативно, что пришлось составлять новый договор, ради закрепления которого все действующие лица съехались в Труа, где сначала, довольно поспешно, провели церемонию бракосочетания короля Генри с принцессой Катрин, а потом торжественно, при полном параде, собрались в церемониальном зале королевского замка для его подписания.

По новому договору права Монмута не просто подтверждались, они закреплялись официально, делая дофина Шарля никчемной и бесполезной фигурой на политической шахматной доске, раскинувшейся по обе стороны Ла Манша. Нисколько не заботясь о собственной репутации, Изабо пошла даже на объявление сына незаконнорожденным. И первая схватилась за перо, чтобы подписать окончательный вердикт – после смерти Шарля Шестого Безумного, его трон наследует Генри Монмут, король Англии, сеньор Ирландии, герцог Аквитанский и единственный законный потомок по линии Капетингов, потому что ветвь Валуа была запятнана – «так называемый дофин», (формулировка более приличная документу, который останется Истории, чем вульгарный бастард), лишался прав на престол за чудовищные и ужасные преступления, несовместимые с королевским достоинством».

Филипп на всё это смотрел с лёгким презрением. Ему, конечно, много чего наобещали. Однако, туманные намёки на то, что за свою уступчивость он, со временем, получит регентство и наследные права в Голландии и Зеландии, душу, конечно, согревали, но, когда это будет, и будет ли вообще, оставалось вопросом. Дофином можно пренебрегать на бумаге и в разговорах, однако не брать в расчёт армию, которая медленно, но верно собиралась в Пуатье, было просто глупо. Поэтому и стоял Филипп Бургундский посреди церемониального зала замка в Труа, набычившийся, словно ребёнок, которого родители заставляют пить горькую микстуру, пообещав нашлепать, если не сделает, но дать сладкую конфетку, если будет послушен.

– Герцог изволит всё делать по этикету, – засмеялся Монмут, отбирая перо у секретаря. – После их величеств, так после их величеств… Я быстро подпишу.

Наклонившись над документом, который осуществлял, наконец, вожделенную мечту долгой вереницы английских королей, он занёс было руку, но вдруг остановился, а через мгновение бросил перо, так и не подписав.

– А должен ли я подписывать сам? – спросил Монмут, ни к кому не обращаясь. – Короны даются государям, по праву рождения, самим Господом, а люди только утверждают в правах более достойного… Могу ли я утверждать себя в собственных правах, да ещё в обход другого, пусть и совершившего чудовищное злодеяние? Нет. Я только подчиняюсь воле Господа и принимаю волю людей.., – он слегка поклонился всем присутствующим, – Я, так же клянусь принести этой стране мир и стабильность под моей рукой. Но подпись за меня приличней поставить другому.

Он сделал еле заметный запрещающий жест своему брату Бэдфорду, который уже выдвинулся вперед, готовый подписать, и кивнул секретарю.

Де Ринелю дважды повторять не пришлось. И, хотя руки его подрагивали от волнения, он быстро сообразил, чего хочет король, уверенно шагнул вперед и поставил свою подпись на документе, который по мнению всех присутствующих, должен стать поворотным в истории Франции.

«Ни один из Ланкастеров не подпишет эту бумажонку, – словно говорил взгляд Монмута, брошенный, сначала на брата, а потом и на герцога Бургундского. – Пока всё это фарс. Но фарс необходимый, чтобы я смог надеть корону Франции. Потом же, когда весь мир увидит, насколько я достоин, про фарс забудут. Однако, подписи останутся навечно. И подпись секретаря, тоже навеки, останется всего лишь подписью секретаря…».

– Извольте, ваша светлость, – снова протянул герцогу перо де Ринель.

– Давайте же, герцог, хватит упрямиться! – прошипела сзади Изабо.

Кое-как расплющив губы в улыбке, Филипп подошёл к столу, на котором лежал документ, и расписался нарочито небрежно, в противовес любовно выведенной подписи секретаря. «Опять прикрылся своим благочестием, – подумал он про Монмута. —Всем нос утер. Дескать, это вы сами, своими руками, признали собственного принца недостойным. А я, что ж… Я только заверил через секретаря, что не возражаю…».

– Поздравляю, Гарри, – услышал Филипп за спиной тихий шепот герцога Бэдфордского, – теперь ты король и Англии, и Франции.

– А ты, Джон, мой наместник и регент. Надеюсь, скоро займёшь подобающее тебе место в Париже. Хочешь пожить в Лувре, братец?

– Ещё бы не хотеть! А брату Кларенсу отдадим Орлеан…

«Уже поделили», – подумал Филипп. Он повернулся к королеве и мстительно спросил:

– Полагаю, с вашим регентством покончено, мадам?

– Как и с вашим отцом, – равнодушно ответила Изабо.

С подчеркнутой бережливостью она взяла под руку своего безумного супруга и передала его, слугам и камердинеру, как передают реликвию, доставаемую по каким-то особым случаям. Король бессмысленно улыбнулся, провожая её взглядом, словно спрашивал, не нужно ли «душеньке» от него чего-то ещё. Но «душенька» получила, что хотела, и убирала реликвию на хранение до следующей необходимости. Изабо и так, слава Богу, потратила достаточно времени, подготавливая мужа. «Надо выглядеть достойно, мой дорогой. Приедет английский король, и он хочет, чтобы ты подписал бумагу, которая позволит ему защищать тебя… Какой дофин? Твой сын? Но у тебя нет сына, дорогой. Твои сыновья давно умерли, зато осталась дочь. А её муж, английский король, как раз и хочет стать твоим сыном, чтобы защищать и беречь… Как кого? Конечно, тебя! От кого? Оттого, кто называется твоим сыном, а сам только и хочет, чтобы прийти и разбить тебя… Нет, нет, я тоже этого не хочу! Давай попросим английского короля, и он сделает тебе драгоценный футляр… Хочешь футляр, милый? Тогда постарайся выглядеть достойно и подпиши бумагу…»

Филипп с ненавистью посмотрел королеве в спину. Она видно думает, что обеспечила себе беззаботную жизнь? Но, когда окажется, что положение приживалки при дворе герцога Бэдфорда вещь довольно унизительная, назад переиграть не получится. Жаль, правда, что за удовольствие увидеть на её лице понимание собственной глупости придётся дорого заплатить целому государству! Но, Господи, как же хочется, прямо сейчас, сказать Изабо что-то такое, что вызовет у неё, хотя бы, обеспокоенность! «Может, подойти и сообщить, что её дочь – моя бесплодная супруга – тяжело больна и скоро, наверное, отдаст Богу душу? – подумал Филипп.– Хотя, вряд ли мадам королеву это обеспокоит. Боюсь, судьбы детей волнуют её ещё меньше, чем судьба Франции…».


* * *


После завершения официальной церемонии, к герцогу Бургундскому протолкался Пьер Кошон.

Дружба с английским епископом и герцогом Бофором, завязанная на Констанцском соборе, стала приносить, наконец, плоды, и его преподобие, даже после смерти покровителя, продолжал делать карьеру, но теперь уже при двух дворах сразу. В Труа он находился, и как один из восьми ходатаев по делам королевской резиденции, и как советник короля Шарля, и как полномочный представитель Парижкого Университета, по-прежнему благодарного Кошону за все оказанные благодеяния. Кроме того, секретарь английского короля де Ринель, только что поставивший свою подпись под историческим документом, был женат на племяннице Кошона Жанне Биде, своей должностью целиком и полностью обязан новому родственнику и, разумеется, благодарен сверх меры. Сейчас он активно зондировал почву на предмет предоставления дяде должности советника при короле английском. И, судя по всему, дела его продвигались без особых затруднений.

С Филиппом отношения тоже налаживались.

Именно Кошон, от имени короля Шарля, приехал в середине февраля к молодому герцогу Бургундскому, чтобы передать ему полуприглашение, полуприказ явиться в Труа для подписания договора. С обычной своей готовностью, его преподобие собрался в дорогу и прихватил особо секретные документы герцога Жана, которыми тот очень интересовался последнее время. Документы содержали целый ворох шпионских донесений относительно герцогини Анжуйской, и касались, в основном, её дел в Лотарингии. Но был среди этих документов ещё и листок, исписанный рукой Жана Бургундского, где герцог пытался из разрозненных фактов выстроить логическую цепочку. Этот листок Кошон увидел впервые и, ознакомившись с ним по дороге, серьёзно задумался. Мадам герцогиня, если верить герцогу, затевала такое, что было куда серьёзнее, чем какой-то привычный, обыденный заговор.

Документы перед герцогом Филиппом он выложил сразу после того, как передал приглашение от короля. И обставил всё так, словно монаршее поручение было лишь довеском к единственному желанию преподобного ознакомить сына с последними делами погибшего отца.

– Ваша светлость, – говорил Кошон, стараясь не обращать внимания на сурово сведённые брови Филиппа. – Из этих бумаг становится ясно, что вашего батюшку убили не по каким-то личным соображениям, а из тонкого политического расчёта. Просто в свои дела его светлость благоразумно никого не посвящал, понимая, как это может быть опасно. Но связь между Иоландой Анжуйской и Карлом Лотарингским, их общие дела, видны отчётливо. И дела эти явно не направлены только на брак между сыном герцогини и дочерью герцога. Скорее, этот брак стал необходимым условием для успешного выполнения их плана… Ознакомьтесь с документами, ваша светлость. А если что-то будет непонятно, сразу посылайте за мной – ведь кое-что из этих бумаг добыл для вашего батюшки именно я.

После такого вступления Филипп, естественно, не мог отмахнуться от докучливого прелата. А когда внимательно изучил полученные бумаги, был вынужден послать за Кошоном и провёл с ним взаперти почти целый день.

Масштаб планов мадам Иоланды, расписанный рукой герцога Жана по пунктам, поразил их и размахом, и остроумием самого замысла. Лотарингская Дева, о которой толковали уже не одно столетие, пришлась бы сейчас очень «ко двору» в Пуатье и стала бы для дофина Шарля настоящим спасением. Но, как ни прикидывали Филипп с Кошоном, всё равно выходило, что не герцог Бургундский, а сам дофин расстроил все эти грандиозные планы, запятнав себя поступком, несовместимым с королевским достоинством. И теперь, явись такая Дева перед лицом Европы, и там, и в самой Франции, мало нашлось бы желающих поверить, что Господь посылает свое благословение убийце.

– Что-то тут не вяжется, – пробормотал Филипп, окончательно забывший за этот день о своей неприязни к Кошону. – Выходит, что смерть моего отца им только навредила, но отца, тем не менее, убили…

– Может, у всего этого есть «двойное дно»? – предположил Кошон. – Если вашей светлости будет угодно, я мог бы продолжить собирать сведения.

– Я подумаю…

Герцог вдруг обнаружил, что, помогая разбираться в бумагах, преподобный явил не только недюжинный ум, но и особого рода сообразительность, толкуя некоторые события, изложенные в донесениях с таких позиций, до которых сам Филипп, с высоты своего положения, никогда бы не снизошёл. В конце концов, отдавая должное неоценимым качествам прелата, он был вынужден признать, что людьми, подобными Кошону никогда пренебрегать не следует, и что отец его поступал достаточно мудро, благодетельствуя людям низкого сословия, из которых потом получались слуги, преданные, как псы, которых, со щенячьего возраста кормила одна и та же рука.

– Я подумаю, – повторил герцог более мягко. – И обязательно дам вам знать о любом своем решении.

С большой неохотой, озаботившийся ещё и скрытой угрозой со стороны планов мадам Иоланды, Филипп стал собираться в дорогу, прикидывая, что лезть открыто в это дело, пожалуй, не стоит, иначе можно и секирой по голове получить. Но обезопаситься крепкими союзниками стоило. Поэтому, припрятав пока бумаги Жана Бургундского в надежное место и, не затягивая надолго сборы, герцог с Кошоном прибыли в Труа 22 марта. А потом, почти месяц дожидались приезда английского короля, регулярно встречаясь и обдумывая дальнейшие действия.

– Полагаю, нам следует на время затаиться, – тихо проговорил Филипп, когда, после подписания договора, Кошон протолкался к нему сквозь толпу придворных. —Посмотрим, что будет дальше, а там сориентируемся и решим. Скорей всего, в Пуатье не задержатся и поднимут голос, чтобы заявить какой-нибудь протест, и нам нужно очень весомо и так, чтобы не забывалось, напоминать им об убийстве моего отца, упирая на то, что этот поступок несовместим с королевским достоинством. Пусть помнят… Помнят не только они, но и вся Европа! И пусть даже не попробуют призвать свою Деву! Я стану первым, кто бросит в неё камень…

– Это легко устроить, ваша светлость, – убедительно кивнул Кошон. – Может быть, вам следует уже теперь обратиться к королю с прошением об удовлетворении за убийство герцога Жана. А я берусь устроить, чтобы прошение огласили в королевской судебной палате и повторно осудили дофина уже королевским судом…

– Нет, пока рано, – ответил Филипп. – Но предложение дельное…

Он осмотрел зал, где разряженные в пух и прах дворяне все ещё подобострастно толпились возле Монмута и, подавив в себе, вполне понятное нежелание признавать ошибки, всё-таки выговорил то, что Кошон так страстно желал от него услышать:

– Не скрою, ваше преподобие, вы действительно были очень полезны моему отцу, и были бы полезны так же и мне, не обременяй вас многочисленные должности. Но, если при случае, когда-нибудь…

– Ни слова больше, ваша светлость! – оборвал его Кошон, скрывая радость под смирением и скорбью. – Моя преданность вашему дому останется неизменной. И, если судьбе будет угодно вознести меня ещё выше.., если, скажем, когда-нибудь, я получу епископский сан.., интересы вашего семейства всегда будут для меня приоритетными и обязательными к исполнению.

В ответ Филипп только легко усмехнулся.

– Аминь… Это тоже не трудно устроить.


* * *


Молодой герцог сдержал обещание, убив сразу двух зайцев.

Чтобы не сидеть сложа руки, он укреплял своё влияние, где только мог, и пробивал должности для своих людей там, где желал. А желал он, в частности, крупнейшего диоцеза на севере Франции, который простирался от Бове до Компьеня, и где место епископа пустовало уже почти год. Таким образом, в августе, 21-го числа двадцатого года, на освободившуюся после смерти канцлера Франции должность епископа города Бове был назначен Пьер Кошон.

Городской клир выразил было недовольство, но как-то быстро притих, хотя основания для недовольства были существенные. Человек, фактически без роду и племени, получал назначение, которое давало ему звание пэра Франции от духовного сословия и вменяло в обязанность присутствовать на коронационных торжествах. Подобные привилегии были приличны канцлеру, а не какому-то Кошону! Но назначение, тем не менее, состоялось, и в декабре новоиспеченный епископ Бовесский, обросший целой свитой, положенной ему по должности, уже сопровождал короля Шарля и короля Генри Монмута во время их торжественного въезда в Париж.

Смотрел епископ на всех гордо и непреклонно. Через три дня ему предстояло выполнить своё обещание и огласить в королевской судебной палате прошение герцога Филиппа о «предоставлении ему удовлетворения за убийство отца». Но для епископа Кошона сделать это было теперь не столько хлопотно, сколько приятно.

Даже от Жана Бургундского, светлой памяти благодетеля, не получал он таких почестей, которые сыпались ныне с благодарных рук дальновидного Филиппа. Всего неделю назад – неслыханная честь! – герцог принял приглашение Кошона на обед и был очень доволен тем, что подавали его любимую рыбу под соусом, сладкое вино с корицей и фрукты, орошенные вином. Там же, на обеде, во всеуслышание, Филипп заявил, что намерен, прямо за этим столом, держать свой герцогский совет, потому что «все, кто нужен, присутствуют». И поручил красному от удовольствия Кошону, составить тот документ, который, как раз, и следовало огласить в судебной палате через три дня. А ещё через месяц герцог Бургундский пообещал возглавить процессию торжественного въезда самого Кошона в Бове, что значительно поднимет престиж нового епископа в глазах местных клириков!

Так что теперь, поднимая благословляющие руки над толпой, сбежавшейся приветствовать сразу двух королей, преподобный Пьер думал, что такого мира и покоя, которые ныне воцарились в его душе, не бывает, наверное, даже у святых. Сбылась вожделенная мечта! И тут же появилась новая, до которой тоже рукой подать, потому что летом, если верить де Ринелю, когда Монмут с молодой супругой отправится в Лондон, чтобы начать подготовку крестового похода на Святую землю, возможно.., ох, как возможно! … он возьмёт с собой и Пьера Кошона в качестве советника!

И душа епископа Бовесского ликовала, возносясь выше ангельских голосов певчих из часовни Сен-Шапель.