Глава 2
Уже несколько дней подряд Юра не мог работать. Он точил карандаши, иногда что-то чертил на ватмане, кнопками закрепленном на кульмане, но тут же вытирал, потому что линии эти на уже почти готовом чертеже были бессмысленными, как весь его день. А может, как вся его жизнь?
Он подвинул кульман так, чтобы чертежная доска закрывала его от настороженных взглядов коллег – те, конечно, чувствовали его хмурое настроение и не подходили, как обычно, за советом или просто перекинуться парой слов. Отгородившись, Юра пересел к столу, положил голову на руки и закрыл глаза. Закрывай – не закрывай, перед глазами все та же картина, она преследует его ночью, днем, дома, на улице, в магазине, на работе: Эля что-то бормочет, дергает руками, Аня сидит рядом, все время поправляет одеяло. Он стоит, сердце заходится от ужаса, что любимой больно, что она страдает. Он хочет одного – забрать ее боль, облегчить страдания. Это все ее тяжелая работа, очень тяжелая для такой хрупкой женщины – она слишком переживает из-за каждой женщины, из-за каждого малыша. Возвращается домой после ночного дежурства – а тут соседи с их криками, ссорами, и вот результат – гипертонический криз. Он помнит кризы мамы, помнит, как она умерла после инсульта, когда ему было семнадцать, брату – пятнадцать, а сестренке – чуть меньше четырнадцати. Это было страшно – красивая молодая женщина вдруг перестала говорить, двигаться, и врачи ничем не смогли помочь. При инсульте они не помогают, просто ждут: выживет – не выживет… А если выживет, то ненадолго. Нет, он не позволит Эле покинуть его, у них еще все впереди. Итак, начать надо с главного: он берет отпуск и везет Элю в санаторий, а потом надо что-то делать, чтобы она не работала целыми сутками, – это же никуда не годится!
И вдруг этот крик… Крик, в котором было имя другого мужчины.
– Шурка, любимый, родной! Я не могу без тебя! Вернись! Я люблю тебя.
Юра с оторопью смотрел на жену, на ее бледное, покрытое капельками пота, искаженное страданием лицо и не понимал, что происходит. И еще ему было стыдно перед Аней. Он поймал ее испуганный взгляд, не прямой, а направленный вроде на него, но как будто в сторону. Посидел еще немного как на иголках и ушел. Юра не пошел на работу, позвонил и сказал, что должен быть рядом с женой и просит день за свой счет. После этого он прыгнул в трамвай и поехал на ипподром – единственное место, где его душа набиралась сил, будто напивалась живой воды из неиссякаемого источника, или плакала. Плакала без стеснения. На ипподроме он будто возвращался в детство: здесь ничего не изменилось. Он мог долго сидеть на папиной любимой скамейке, потому что видел то, что видели папины глаза и его, тогда еще детские, а потом глаза брата и сестренки… И Нади.
…Они встретились перед самой войной. Познакомились на Благовещенском базаре – покупали у торговки, одноногой Пашки, самые вкусные во всем городе пирожки с ливером. Юра проводил Надю до общежития пединститута, а потом долго блуждал по улицам, пытаясь осознать, что же с ним происходит, представить себе, как жить дальше, если она обманет и не придет на свидание к Дворцу пионеров. До субботы он света белого не видел, а проницательная сестренка сразу поставила диагноз: влюбился. В субботу Юра едва дожил до конца занятий и пулей помчался домой, к шкафу, в котором висел тщательно вычищенный и отутюженный костюм, еще на первом курсе переделанный из папиного. Он оделся и замер у зеркала – его не покидало ощущение, что сегодня самый важный день в его жизни, от этого дня зависит, что будет дальше. С неистово бьющимся сердцем он шел на площадь Тевелева и, свернув за угол Дворца пионеров, сразу увидел ее… Любовь эта была взаимной и настолько страстной, что они часами не могли оторваться друг от друга, не могли наговориться, насмотреться друг на друга. Они хотели знать друг о друге все. Еще никогда ему не был так интересен другой человек. Добрая, открытая, неунывающая и щедрая сердцем Надюшка покорила его брата и сестру, и они были безмерно рады, когда она приходила в гости.
– Женись на ней, – говорили они, – лучшей девушки ты не встретишь.
После летней сессии они решили ехать к ее родителям в Одессу, за благословлением. Надя сдала последний экзамен и осталась у Юры на ночь. Была суббота. А в воскресенье их разбудил громкий стук в дверь комнаты. Это был брат.
– Война! – сдавленно произнес он.
Уже в понедельник Юра пошел в военкомат, а Надя уехала в Одессу. Они думали, что война до осени закончится, что они скоро увидятся. Он писал ей каждый день, и она ему писала, а в октябре немцы вошли в Одессу. Больше от Нади писем не было. После войны, сразу после лечения в госпитале, он помчался в Одессу, нашел ее дом на Тираспольской улице, окно ее комнаты на высоком первом этаже с двумя кариатидами по обе стороны – он всю войну носил в кармане фотографию Нади в этом окне. К горлу подступил ком. Юра зацепился рукой за водосточную трубу, вскочил на выступ фундамента, постучал и спрыгнул вниз. Дрогнула занавеска, окно распахнулось…
– Вы к кому? – спрашивает худой старик.
– К Наде.
– Нади здесь нету, – и окно закрывает.
– Как нету? А где она?
– На Дерибасовской, в доме номер… у мужа-генерала.
Окно закрылось, дрогнула занавеска. Юра еще долго стоял под окном, ничего не видя, ничего не понимая. Подошел патруль, проверили документы. Помчался на Дерибасовскую, нашел дом, квартиру генерала, у которого жена Надя, – бабули на скамейке подсказали. Зашел в подъезд, а там охранник за столом, в чине капитана.
– Вы к кому?
– К Надежде Николаевне Бутко.
– Бутко? – шарит глазами по списку. – Такая в этом подъезде не проживает. Она домработница?
– Нет, она хозяйка, – Юра сглотнул, – квартира девятнадцать.
Капитан поднимает в недоумении глаза:
– В квартире номер девятнадцать гражданка Бутко не проживает.
– Это ее девичья фамилия. Какая сейчас – не знаю. – Дышать становится все труднее, и Юра ослабляет ворот гимнастерки.
Конец ознакомительного фрагмента.