Чушь собачья
На илистом дне мягко и покойно. Сонно колышутся водоросли, изредка пуская тонкие цепочки воздушных пузырьков туда, где последние лучи солнца слабо пробиваются сквозь толщу воды…
Вдруг и этот последний печальный свет закрыла тень, плеснуло по воде весло.
«Герасим, что ли, вернулся? Никак совесть заела…», – подумала она и всей душой, сбросив с неё камень, устремилась вверх.
Чьи-то мягкие серые лапки подхватили, помогли перевалиться через борт в лодку.
«Нет, не Герасим, – удивилась она, переводя взгляд с хлопочущих над ней зайцев на старика с веслом: – Мазай, похоже…»
Но слишком уж суровым и насупленным был этот старик, да и лица у зайцев скорбны и невеселы. Смутная догадка мелькнула у нее.
И превратилась в уверенность, когда, оглядевшись, она приметила в лодке и иных пассажиров. Поперек скамейки («Называется – «банка», – машинально поправила она себя. – А откуда я это знаю? Кажется, я когда-то плавала на корабле… Нет, правильно надо так – «ходила»… Как же он назывался? «Титаник»? Нет, это другой…) – попёрек этой банки лежал, свесив голенастые синие лапы, обутые в беговые коньки, какой-то петушок в мокрых заиндевелых перьях («Явно лёд под ним сломился, – догадалась она. – Ой, горе петушку!…»). Сидя рядом с ним, задумчиво выжимала волосы смуглая молодая барынька в прозрачных шальварах в облипку («Тьфу, срамота!..), смутно виднелись дальше к корме и другие разные.
«Ну, что ж, пусть так», – смирилась она, устраиваясь поудобнее, – в конце концов, всюду жить можно, как писал в своей картине художник Ярошенко…»
Смеркалось. Поплыли туманы над рекой.
«Боги, боги мои! – думала она, глядя за борт: – Как грустна вечерняя… эээ… вода! Как там дальше-то?.. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал… Тот в тихой речке имеет право отдохнуть?..»
Громкий всплеск прервал ее мысли. С обрыва в разорванных клочьях тумана шлепнулся в воду ёжик, перевернулся на спину и поплыл, покачиваясь, вдоль борта. Вскочив, она хотела втащить его в лодку, но поймала взгляд старика: «Не время ему ещё», – покачал он головой, и ёжик поплыл дальше, теряясь в молочном тумане, а она снова улеглась, задрёмывая.
Зайцы запели тоненькими убаюкивающими голосками лирическое:
«Солнышко скрылось за речкою быстрою,
Кто-то там тихо поёт,
А между тиною, тиной зеленой
Девичье тело плывет.
Девичье тело плывет, чуть качается,
Мертвые смотрят глаза,
Белые ручки за камни цепляются,
Ветки вплелись в волоса…»
Откуда-то высунулась вдруг чудовищная трехголовая собака, дохнула жарко, сказала нечеловеческим голосом: «Со мной вместе теперь будешь служить!» – и захохотала во все три глотки…
…«Уфф! И помстится же такое! – вскочила Каштанка, стряхивая сонную одурь. – Определенно, нельзя было столько краковской лопать на ночь!..» – и опять повалилась на опилки. Повозилась, зарываясь в них, и вскоре сон вновь навалился на нее, закружил, теперь потащил куда-то в темный дальний угол заброшенного сада, на самый край черного бездонного колодца, откуда тянет ужасом неминучей смерти. «Жу-у-у-чка-а-а!» – слышит она слабенький крик из этой бездны и, не в силах проснуться, повизгивает и плачет крупными слезами, до того жалко ей Тёму…