Собачья верность
– Фить-фить! Ступай со мной, Шарик!
«Это я-то – Шарик?», – изумилась она, но пошла за ним в божественное тепло квартиры.
– Где же вы такую взяли?
– Такую? Вздор! – господин говорил отрывисто, точно командовал. – Впрочем… Погоди-ка, не вертись, фить… Гм… Да стой ты смирно! Действительно, не Шарик… Это… форменная Тётка!
Был зимний вечер. Конец января. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем было написано:
«Петь от 5 часов дня до 7 часов утра воспрещается».
За двумя стенами пели:
– Ландыши, ландыши, светлого мая привет…
И – почти без перерыва:
– Фиалочка душистая с весною расцвела…
– Скажи ей, что пять часов, чтобы прекратила. И позови сюда, пожалуйста.
У портьеры, прислонившись к притолоке, стоит молодая женщина в шляпе с тремя страусовыми перьями: оранжевым, небесно-голубым и красным. Передник на ней почти не грязный, истрепанное пальтишко тоже как будто немного почищено. Жалкая фигурка патетична в своей напыщенности и невинном самодовольстве.
– Откуда взялась эта гадость? Я говорю о шляпе.
– Что ж… «гадость»… шикарная шляпа. Наследственная. От тётки досталась.
– Чепуху говорите! Не забывайте, что вы… э… гм… вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся существо, лабораторное. Какая у вас может быть тётка?
– Известное дело, какая! Здоровенная такая была тётка. Говорят, что от инфлюэнцы померла. А я так думаю, просто укокошили старуху!
– Как это – укокошили?
– А и очень просто. Ухватили, к примеру, исполосовали голову ножиком… А шляпа соломенная, новая, мне должна была достаться. Спёрли!
– Это вы, конечно, на меня намекаете?
– Не на себя же. Я не какая-нибудь, я честная девушка! Разве я вас просила мне операцию делать? Хорошенькое дело! Я, может, своего разрешения на операцию не давала. А равно и мои родные. Я иск, может, имею права предъявить! А ежели бы и я у вас померла под ножиком?..
– Это возмутительно!
– Вот и я говорю, кто шляпу спер, тот и тётку укокошил.
Двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком с лимоном.
– Так я и думал. Этого следовало ожидать. Наследственность, ничего не попишешь. Лизавета!
– Вы полагаете?
– Никакого сомнения! «Елизавета Дулина, восемнадцати-двадцати лет, профессия – цветочница с Сухаревки…» Ну и кабак мы с вами сотворили, дорогой мой доктор!..
– И что же теперь, профессор?
– Будем развивать её в высокую психическую личность. Я еще никогда в жизни не брался за такую трудную работу. Мы будем фиксировать каждый этап, сделаем сотни фотографий, десятки граммофонных записей. Свезем ее на Шекспировскую выставку в Эрлс-корт, будем водить на концерты классической музыки, в театр…
Будущая высокая психическая личность вошла в кабинет, держа пару больших стоптанных туфель по привычке в зубах. Она поставила туфли на коврик перед профессором и неприязненно сказала, перекосив рот:
– В театр я не пойду. Дуракаваляние. Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна.
– А что же мы с вами предпримем сегодня вечером?
– В цирк пойдем лучше всего.
Цирк, особенно в верхних ярусах, был набит посетителями.
Скучая, она навела двойной лорнет на ложи незнакомых дам, потом перевела взгляд на самый верх…
Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое – пухлое, краснощекое и испуганное – ударили ее по глазам, как раньше ударил яркий свет…
Она вспомнила, упала со стула, потом вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам. Раздался оглушительный рев, пронизанный насквозь свистками и пронзительным детским криком. Она прыгнула через барьер, потом через чье-то плечо, очутилась в ложе; чтобы попасть в следующий ярус, нужно было перескочить высокую стену; прыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по стене.
Тут ее подхватили чьи-то сильные руки, ласковый голос запел:
– Сон приходит на порог.
Крепко, крепко спи ты.
Сто путей, сто дорог
Для тебя открыты….
Её передали в другие руки…
– Тулпарым шункырым,
Инде скла син-тын.
На-ни-на, на-ни-на,
Генацвале патара…
Она переходила с рук на руки, лизала чьи-то руки и лица, подвигалась все выше и выше и наконец попала на галерку…
Спустя полчаса она шла уже по улице, и ей казалось, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту.
Лука Александрыч покачивался и инстинктивно, наученный опытом, старался держаться подальше от канавы.
– В бездне греховней валяюся во утробе моей…, – бормотал он.
«А если он бедный и слабенький, и я нужна ему, то, может быть, я буду с ним счастливее, чем с человеком, который стоит выше меня и которому я не нужна», – думала она.