Красный мешочек
Аннушка вставала чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся ключ в двери, Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и вся целиком, захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться куда – то, как на верхней площадке грохнула дверь, и вниз по лестнице покатилась, с воплем падая ничком и простираясь крестом, растрепанная, нагая, но без всяких признаков хмеля женщина с исступленными глазами.
Аннушка прижалась к стене, пропуская ее, и вежливо сказала:
– Здравствуй, Фрида! Куда ж тебя черт несет голяком?
Женщина, не ответив на ее приветствие, прокричала диким голосом:
– Свободна, свободна! Меня простили, – и через выбитое окно кверху ногами вылетела во двор, пропав из глаз.
– Ишь ты! Простили, стало быть, – вздохнула с завистью Аннушка. – А за меня и попросить некому…
Никто не знал, да, наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта сухонькая женщина с бидоном в руках, и на какие средства она существовала. Болтали о ней всякое. Некоторые завирались даже до того, что она – из бывших, была когда-то знатной дамой, из благородного сословия. Но в это мало кто верил.
Другие говорили, что в молодости служила она горничной у знатной дамы, чуть ли не выросла вместе с ней – даже звали их одинаково, в любви и преданности была неразлучна с барыней, всюду носила за ней любимый красный мешочек… Но что-то там такое промеж них вышло нехорошее. То ли не уберегла барыню от беды, то ли сама эту беду и устроила из ревнивой неразделенной любви к какому-то красавцу-графу.
Тоже ерунда и враньё, конечно.
А сама она о себе ничего не рассказывала, только иногда, выпив совсем уж много самогона, плакала в кухне квартиры номер 48, где проживала, пьяными слезами, и бормотала с трудом разбираемое:
– …Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом…
Совсем уж засыпая, валилась головой на стол, и всем в кухне делалось страшно при взгляде на нее – почему-то виделась на нечистой клеенке голова – будто отрезанная – с тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, а на лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение.
«Красный мешочек…, – стонала Аннушка совсем уж непонятное, впадая в забытье. – Не надо, не подавайте больше…»
Но каждый раз, проснувшись ни свет ни заря в тяжелом похмелье, находила его рядом с собой.