Кавказская пленница
Осень в Грузии выдалась на славу, один погожий денек сменялся другим, таким же погожим, солнце светило вовсю, зелень горных склонов оставалась почти не тронутой желтизной увядания. Прозрачный ноябрьский воздух был свеж и чист, однако вышедший на балкон Гванидзе не стал вдыхать его полной грудью, а вместо этого достал сигарету и закурил.
Пачка настоящего «Парламента», которую он небрежно сунул в карман, стоила шесть лари – целое состояние по здешним меркам. За такие деньги можно было приобрести, например, два кило незаменимого в горах молочного порошка, двадцать литров хорошего бензина или накупить в ближайшем селении целые горы зелени, фруктов, орехов и кукурузы. При этом приличная квартира в пригороде Тбилиси оценивалась в каких-то шесть тысяч лари.
Ха! Скажите, пожалуйста!
Давид Гванидзе, выкуривавший две пачки «Парламента» в день, запросто смог бы обзавестись такой квартирой за счет одной только экономии на сигаретах. Впрочем, такого желания у него не возникало. Когда пришло время выбирать, Гванидзе предпочел поселиться в уединенном доме на Джавахетском нагорье, и такое положение вещей устраивало его во всех отношениях.
Он был неприхотливым человеком, привыкшим к спартанскому образу жизни. Тем не менее сбережения у него водились, солидные сбережения. Возможно, он был самым состоятельным человеком во всем малонаселенном Болнисском районе Грузии, простирающемся от границы с Азербайджаном до русла Куры.
Кто знает?
Гванидзе не сорил деньгами и вообще редко появлялся на людях. Минувшим летом он раз в неделю отправлялся в Тбилиси, чтобы обстоятельно пообедать в одном из тамошних духанов, где кормили ничуть не хуже, чем в дорогих ресторанах «Европа», «Метехи» или «Алазани». Гванидзе не любил ресторанную суету. Избегал он также новомодных клубов и казино, справедливо полагая, что на молодежных танцульках в «Казбеги» ему делать нечего, а визгливый джаз в гостинице «Аджария» пусть слушают те, у кого и без всякого джаза мозги набекрень. Если уж Гванидзе хотелось вкусить плодов ночной жизни, то он выкладывал пять лари за вход в кабаре «Оскар», наслаждался программой стриптиза, а потом выбирал девочку посочней да попышней и увозил ее к себе.
С недавних пор необходимость пользоваться платными услугами тбилисских проституток отпала. Все, что приобретал Гванидзе в столице, умещалось на заднем сиденье его джипа – продукты, курево, выпивка, всякие житейские мелочи или, например, старые манекены из папье-маше, завалявшиеся в парикмахерских. Последние доставались ему почти даром.
«Лендровер Дискавери» с шипованными данлоповскими шинами был единственным наглядным предметом роскоши, которую он себе позволял. Впрочем, какая это роскошь? На чем еще, как не на джипе, ездить по извилистым дорогам Малого Кавказа, вздымающимся на два-три километра над уровнем моря?
Слегка разреженный воздух был привычен для легких Гванидзе. Жилище в горах ему нравилось. Проблем с электричеством, газом и отоплением не возникало. Прежний владелец двухэтажного дома установил в подвале двигатели, работающие от мощных аккумуляторов электровозов. Они исправно качали и грели воду, а газовые камины, подключенные к баллонам, обогревали дом. Единственное неудобство доставляло монотонное жужжание, издаваемое этими устройствами. Но это была не такая уж высокая плата за уединение, к которому стремился Гванидзе.
Его дом находился в двух километрах от озера Табацкури, возникшего в незапамятные времена прямо в жерле остывшего вулкана. Четырнадцать квадратных километров чистейшей воды, и ни души вокруг. Когда-то тут было полным-полно туристов, но после развала СССР многое, очень многое переменилось.
«Был туризм, стал терроризм», – подумал Гванидзе.
Хотя мысль была забавной, он не улыбнулся. Его взгляд был прикован к кремовой «Волге», катившей по дороге, что пролегала вдоль скалистого побережья озера. У развилки машина свернула и начала преодолевать затяжной подъем к дому. Вскоре Гванидзе смог разглядеть на ее боку трафаретные шашечки, нанесенные в те незапамятные времена, когда еще существовали всякие там таксопарки, тарифы и графики выездов, о которых нынче и думать забыли. За рулем допотопной «Волги» сидел не кто иной, как старый армянин по прозвищу Ара, известный всей округе.
Как правило, он возил пассажиров из Тбилиси в райцентр Марнеули или в близлежащие поселки, куда не ходили рейсовые автобусы. Случалось, он даже доставлял редких гостей непосредственно к Давиду Гванидзе. Но нынче Гванидзе не ждал никаких гостей, да и человек, сидевший рядом с Арой, был ему незнаком.
Кто он такой, этот тип, прячущий глаза за сверкающими очками и баюкающий на коленях портфель с золочеными застежками?
Какая нелегкая его принесла?
Гванидзе спустился вниз, а затем, заметно косолапя и переваливаясь на ходу, направился к «Волге», остановившейся посреди двора.
Могучий, рослый, заросший черной бородой по самые глаза, с крупным носом, перечеркнутым шрамом, он смахивал на дикого горца, которому шутки ради вздумалось обрядиться в спортивный костюм и держать под рукой мобильный телефон вместо кинжала.
Вокруг «Волги» оседала густая пыль, серая и сухая, как порох. Никелированный олень сиял на раскаленном капоте, отражаясь в глазах Гванидзе. Один из них был стеклянным, что придавало взгляду обладателя пугающую проницательность, особенно когда он умышленно смотрел на собеседника по-орлиному, не мигая.
Ара, намеревавшийся поздороваться с хозяином дома, наткнулся на этот пристальный взгляд и предпочел уронить голову на баранку, прикидываясь сильно уставшим.
Зато распахнулась правая дверца такси, выпуская наружу козлобородого пассажира в легкомысленном голубом костюмчике. Гванидзе выжидательно замер. Что нужно здесь непрошеному гостю, который кряхтит и скрипит суставами, как дряхлый старик, а одевается, словно юноша, явившийся на первое свидание? Зачем он повязал яркий шейный платок и с какой стати выкрасил в морковный цвет свои седые кудри, на которые теперь и глядеть-то противно?
Задавая себе эти и многие другие вопросы, Гванидзе расплылся в радушной улыбке.
– Гамарджоба, – поздоровался он по-грузински.
Пожимая протянутую руку, приезжий не улыбнулся в ответ, а лишь досадливо поморщился:
– Насколько мне известно, ваша фамилия Гванидзе, а не Гамарджоба. Давайте не будем начинать знакомство с уверток и хитростей. Я приехал поговорить с вами начистоту.
Это было произнесено по-русски, и Гванидзе тоже перешел на русский, проделав это с автоматизмом водителя, переключившего скорость на горной дороге. В его голосе лязгнул металл.
– Говори, – грубо предложил он, давая понять, что не ожидает услышать из уст собеседника ничего интересного.
Тот спрятал руки с портфелем за спину и качнулся с пятки на носок:
– Итак, вы не отрицаете, что являетесь господином Гванидзе?
– Не отрицаю, – подтвердил Гванидзе, бросив испытывающий взгляд на таксиста, старательно дремлющего за рулем.
– И правильно делаете, – заверил его приезжий. – Это было бы глупо с вашей стороны. Я видел вашу фотографию, а зрительная память у меня отменная, не сомневайтесь.
– Фотографию? – удивился Гванидзе.
– Представьте себе, – важно кивнул приезжий.
– Мою?
– Да уж не вашего нынешнего президента с голубем мира на плече.
Вообразив себе эту картину, приезжий не удержался от насмешливого фырканья. Зрячий глаз хозяина дома, отметивший гнусную ухмылку гостя, сделался точной копией стеклянного.
– Где же ты видел мою фотографию? – спросил он.
– Не имеет значения, любезный. Пока не имеет значения.
Пальцы Гванидзе скрючились, подобно когтям беркута. Испытывая жгучее желание вцепиться в лацканы голубого пиджака и трясти его до тех пор, пока находящийся внутри наглец не откусит кончик собственного языка, он неприязненно осведомился:
– Эй, зачем загадками говоришь? Ты кто вообще такой, слушай?
– Я Падалица, московский адвокат, – заявил приезжий таким тоном, словно здесь, на крошечном плато, затерявшемся среди хребтов Малого Кавказа, это что-то значило.
– Не понял, – ухмыльнулся Гванидзе. – Все-таки падалыца или адывакат? – Он умышленно коверкал некоторые слова, хотя обычно изъяснялся по-русски почти без акцента.
Ответ был преисполнен спеси, присущей москвичам, плохо осведомленным о реалиях жизни за пределами столицы:
– Да, представьте себе, адвокат. Юрист.
– Ыюрыст, ага. – Гванидзе понимающе кивнул. – Только если ты приехал оказывать юридические услуги, то ошибся адресом, дорогой. Клиентура тут сыпыцыфыческая. Одни дикие свиньи вокруг. Им, извини, на адвокатов насрать с высокой горы.
– Я попросил бы вас держаться в рамках приличий, – повысил голос Падалица, бородка которого затряслась от возмущения. – Вы, между прочим, имеете дело с заслуженным юристом Российской Федерации, действительным членом совета Адвокатской палаты Москвы, награжденным золотой медалью имени Плевако!
– Действительный члэн… Плывако… – перечисляя регалии собеседника, Гванидзе скривился, будто нюхнул тухлятины. – Ты не нервничай, дорогой, не лезь в бутылку, ладно? Я просто хочу выяснить, как к тебе обращаться. Если я стану говорить тебе: «член», ты можешь обидеться. А Падалица звучит как-то не очень солидно, согласись.
– Между прочим, это очень известная и славная юридическая династия, – выпятил грудь Падалица. – Но обращаться ко мне лучше на «вы» и по имени-отчеству. К вашему сведению, зовут меня Генрих Павлович.
– И чего же ты от меня хочешь, Генрих Павлович? – прищурился Гванидзе.
В его устах это прозвучало почти оскорбительно: Падыловыч.
– Я приехал к Веронике Зинчук, – заявил Падалица, перемещая портфель под мышку. В стеклах его очков промелькнули зловещие отблески.
– Кто такая? – недоуменно вскинул брови Гванидзе.
– Не прикидывайтесь, любезный. Вам отлично известно это имя.
– Впервые слышу, мамой клянусь. Вероника какая-то… Кто она такая, слушай?
Издав саркастический смешок, Падалица извлек из портфеля свежий номер «Телегида» и продемонстрировал собеседнику фотографию на обложке.
– Хорошая девочка, – одобрил тот, – хотя, наверное, уже не очень молодая. Жаль, жаль. – Гванидзе сокрушенно чмокнул губами. – Спелый персик хорош лишь до тех пор, пока не перезреет. Курага из него не получится.
– Я не про фрукты с вами толкую, – помрачнел Падалица, – не про персики с курагой, а про известную певицу Веронику Зинчук. Все столичные масс-медиа трубят о ее исчезновении, гадая, куда она подевалась во время гастролей по Грузии, а кое-кто… – тут последовала значительная пауза, – а кое-кто отлично осведомлен о ее местонахождении, но почему-то молчит. – Высказавшись таким образом, Падалица поправил пальцем дужку очков и подался вперед. – Спрашивается: почему?
Давая понять, что он спит и ничего не слышит, таксист Ара всхрапнул, что получилось у него не слишком правдоподобно. Подхватив гостя под руку, Гванидзе увлек его подальше от «Волги» и заговорил не раньше, чем они оказались на безопасном расстоянии от волосатых ушей армянина.
– Пойми, дорогой, ты не по адресу обратился, – гудел он. – Я не увлекаюсь музыкой, не читаю газет.
– Но телевизор смотрите? – предположил Падалица, покосившись на тарелку спутниковой антенны. – За последнюю неделю было несколько репортажей о провалившихся гастролях Вероники Зинчук и Константина Каренина. Знаменитый дуэт как-никак. Любимцы публики.
– Дуэт? – переспросил Гванидзе. – Не знаю такого. Ну-ка, напойте что-нибудь из их репертуара.
– Прекратите паясничать! – прикрикнул Падалица, которому всегда было не занимать гонора. – Я приехал побеседовать с Вероникой от имени и по поручению своего клиента. Если она не проявит благоразумия, Константин начнет бракоразводный процесс в одностороннем порядке и лишит ее не только имущественных, но и материнских прав. Он дает ей шанс в память о прошлом. – Открыв журнал на нужной странице, Падалица протянул его Гванидзе. – Вот, читайте. – Он ткнул пальцем в обведенную фломастером статью. – Надеюсь, после этого у вас не останется сомнений в серьезности наших намерений.
Недоверчиво приподняв брови, Гванидзе полюбовался красочным снимком дуэта, а потом пробежался взглядом по набранному курсивом тексту:
Слухи о том, что у Константина Каренина и Вероники Зинчук с личной жизнью не все в порядке, ходили уже давно. Теперь же сплетники категорически заявляют о грядущем разводе. Записываться на пару Каренин и Зинчук давно перестали, потом они прекратили появляться вместе на светских вечеринках и давать интервью, а теперь, говорят, Вероника и вовсе сбежала с любовником, оставив Костю в одиночестве прямо накануне его 35-летия. Это произошло во время совместного кавказского турне, что повлекло за собой внушительные штрафные санкции от организаторов концертов. Однако моральный ущерб, причиненный Вероникой супругу, обещает многократно превысить размеры ущерба материального. Если дело будет доведено до суда, Вероника Зинчук рискует остаться у разбитого корыта.
Пока что ситуация напоминает затишье перед бурей. Каренин перестал бриться и хранит угрюмое молчание. Четырехлетнюю дочь вместе с тещей певец отправил отдыхать в Турцию, из чего журналисты сделали вывод о начале очередного каренинского запоя. В прессе даже проскользнули сообщения о том, что Константина постоянно видят в московских барах, где он заливает горе неимоверным количеством виски в компании длинноногих девиц из модельного агентства «Эскорт-плюс».
Автору неизвестно, как обстоит дело по ночам, но днем Константин почти трезв, собран и, похоже, намерен добиваться сатисфакции самым решительным образом. Уже наняты лучшие частные детективы и адвокаты, собравшие необходимые документы для оформления развода.
– Чушь, – прокомментировал Гванидзе, возвращая журнал. – Этим газетчикам больше не о чем писать, что ли? Константин Каренин какой-то, Вероника… Кому они нужны? Лично я про них ничего не знаю и знать не хочу.
– Не прикидывайтесь, господин Гванидзе, – сурово произнес Падалица. – Вы не только знакомы с Вероникой Зинчук, вы прячете ее у себя, да-да, прячете, любезный. Я ведь не случайно к вам приехал. Пусть Вероника выйдет ко мне, и тогда я оставлю вас в покое. В противном случае мне придется обратиться в соответствующие органы.
– В какие органы, дорогой?
– Да хотя бы в ФСБ России.
Гванидзе выпучил глаза:
– Русские приедут в Грузию, чтобы арестовывать неверную жену?
Падалица, придерживая очки, отрицательно качнул головой:
– Они займутся вами.
– Какое им до меня дело?
– Сами знаете, любезный. Здесь, – Падалица многозначительно похлопал по портфелю, – здесь находятся кое-какие сведения, касающиеся непосредственно вас. Детективы, искавшие Веронику, не поленились поинтересоваться вашей персоной и накопали немало любопытного. – Падалица приблизился к Гванидзе вплотную и понизил голос: – Одним словом, или вы предоставляете мне возможность повидаться с Вероникой, или я обеспечиваю вам свидание с российскими спецслужбами.
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – упрямо гнул свое Гванидзе.
Бороденка Падалицы встопорщилась. Чуть ли не щекоча ею ухо собеседника, он с угрозой прошептал:
– Тогда, может быть, напомнить вам о неком полевом командире чеченских боевиков по кличке Чака-медведь? Его прозвали так за косолапую походку, которая появилась у него после ампутации отмороженных пальцев ног, а операцию он сделал себе сам, без наркоза.
– Неужели? – дернул бровью Гванидзе.
– В молодости Чака закончил Краснодарский медицинский институт, где его научили обращаться со скальпелем, – многозначительно произнес Падалица. – Однажды он даже осколок мины себе из глазницы удалил, тоже собственноручно.
– Не может быть!
– Может, любезный, еще как может. С тех пор один глаз у Чаки вставной, в точности, как у вас. – Воодушевленный угрюмым молчанием Гванидзе, Падалица перешел на приглушенную скороговорку: – Впрочем, бог ему судья, Чаке. Обещаю вам полную конфиденциальность. По большому счету мне нет никакого дела до вашего героического прошлого. Выдайте мне Веронику, и я оставлю вас в покое. Зачем она вам? Немолодая избалованная дамочка с задатками хронической алкоголички. Между нами говоря, я подозреваю, что без ретуши и грима она не так уж хороша собой. Стоит ли рисковать ради этой сомнительной особы?
Черные зрачки Гванидзе – настоящий и искусственный – вспыхнули, как пара угольков, а шрам на переносице побелел, выделяясь на смуглой коже заметней обычного. Поглаживая его пальцем, Гванидзе заговорил самым примирительным тоном, на который был способен:
– Не знаю, что там наплели тебе твои сыщики, но произошла ошибка. Вероники в моем доме нет, никакого Чаку я не знаю. Возвращайся в Москву, вот тебе мой добрый совет, дорогой. А сюда дорогу забудь. Закон гор обязывает меня быть гостеприимным, но этот же закон велит мне охранять свое жилище от врагов. С оружием в руках, – уточнил Гванидзе, запуская руку в карман, где ничего, кроме сигаретной пачки, не было.
Падалица опасливо отстранился.
– Вы с ума сошли, – процедил он, пятясь. – Я предлагаю вам взаимовыгодную сделку, только и всего. Будьте благоразумны…
– Кому здесь не хватает благоразумия, так это тебе, – отчеканил Гванидзе, наступая. – Убирайся, прохвост, пока я не прогнал тебя пинками! Пошел вон!
– Ах так? – ощерился Падалица. – Ладно, я уеду. Но не обижайтесь, когда вместо меня здесь появятся люди, которые давно ищут с вами встречи.
В тот момент, когда он суетливо протискивался в такси, дверь дома распахнулась. Гванидзе резко обернулся, едва не вывихнув шею. Нижняя челюсть Падалицы отвисла.
На крыльце показалась женщина, с недоумением уставившаяся на стоящую посреди двора «Волгу».
Это была Вероника Зинчук собственной персоной. Не слишком трезвая, растрепанная, в длинной ночной рубашке на голое тело, с бутылкой вина в левой руке и с дымящейся сигаретой в правой.
– У нас гости? – манерно спросила она, округлив и без того большие глаза, придававшие ей сходство с мультипликационной стрекозой.
– Вах! – с досадой воскликнул Гванидзе, как это сделал бы на его месте любой грузин, попавший впросак.
Угольки в его зрачках потухли. Взгляд затуманился. Рука, сунутая в карман, смяла пачку «Парламента» да там и осталась. Стиснутая в кулак.
Падалица выскочил из машины, как чертик из табакерки, и, размахивая портфелем, заторопился к дому.
– Вероника?
Присмотревшись к нему, она, наконец, сообразила, что появилась во дворе некстати, и тут же исчезла, захлопнув дверь. Гванидзе, не сдвинувшийся с места, выругался сквозь зубы:
– Безмозглая куропатка! – Взглянув на адвоката, злобно прибавил: – Баран безмозглый.
А тот, победоносно вскинув бородку, уже направлялся к нему. Остановившись перед Гванидзе, он спросил, усмехаясь:
– Ну как, вы по-прежнему будете утверждать, что я ошибся адресом? Или все-таки согласитесь уделить мне толику своего драгоценного внимания?
Голос Падалицы был пропитан ядовитым сарказмом. Гванидзе смерил его тусклым взглядом:
– Уделю.
– Тогда повторю свои условия…
– При посторонних ничего обсуждать не буду, – резко сказал Гванидзе, изо всех сил сдерживая клокочущую в груди ярость. – Пошли в дом, там поговорим.
Адвокат оглянулся на сонно хлопающего глазами таксиста, окинул внимательным взглядом двор и решил рискнуть. Причитающийся гонорар был слишком велик, чтобы отступать теперь, когда поручение было наполовину выполнено. Кроме того, у Падалицы имелся свидетель, присутствие которого вселяло в него уверенность. Следуя за хозяином дома, он вошел в просторную темную комнату с закопченным жерлом камина и чинно сел на предложенный стул, положив руки поверх застеленного скатертью стола. Не произнеся ни слова, Гванидзе удалился, а через несколько секунд на его месте возникла заламывающая пальцы Вероника. Ни сигареты, ни бутылки при ней не было, но набросить халат она почему-то не удосужилась, так что у Падалицы появилась возможность убедиться в почти идеальной прозрачности ее ночной рубашки. В результате он на некоторое время лишился дара речи, зато его зрение невероятно обострилось, позволяя разглядеть такие детали, о которых он прежде не подозревал.
Груди Вероники казались парой тугих объемистых мячиков, спрятанных за пазухой, все ее сдобное тело было усыпано крупными изюминами родинок, а рыжая растительность на лобке свидетельствовала о том, что певица вовсе не жгучая брюнетка и не натуральная блондинка, каковой любила представать на сцене и в клипах.
Падалица шумно сглотнул. Круглые глаза Вероники смотрели на него напряженно и испуганно. Будучи москвичкой, она узнала именитого адвоката, часто мелькавшего на светских тусовках, и явно не знала, как себя вести.
– Вы… – Падалица кашлянул в кулак. – Вы можете переодеться, я не тороплюсь.
Оглянувшись на дверь, Вероника энергично помотала головой, отчего ее груди пришли в движение, тяжело колыхнувшись под тонкой тканью. В жизни певица не выглядела красивее, чем на фотографиях или на экране, но была намного аппетитней. Чувства Падалицы пришли в смятение. Он не знал, куда девать глаза. Еще никогда ему не приходилось вести переговоры в столь щекотливой ситуации. Беспрестанно покашливая, словно неизлечимый туберкулезник, он постучал пальцами по лежащему на коленях портфелю и заставил себя перейти к сути дела:
– Ваш, гм, супруг уполномочил меня сообщить вам следующее. Сам факт супружеской измены его абсолютно не волнует, но своим вызывающим, гм, поведением вы дискредитируете семейный дуэт и бросаете тень на доброе имя, гм, Константина Каренина. – Воровато поглядывая на туманные очертания фигуры собеседницы, Падалица не мог отделаться от желания повалить ее на пол, чтобы продолжить общение в более непринужденной обстановке. – Вы ведь не только, гм, жена, но и мать, – воскликнул он тем страстным тоном, без которого не обходится ни одно выступление опытного адвоката. – Вам должно быть стыдно за свое недостойное поведение, милая моя!
– Мне стыдно, – тихо сказала Вероника и снова оглянулась на дверь. Создавалось такое впечатление, что она находится в комнате не по собственной воле, а по указке Гванидзе.
«На что они рассчитывают? – спросил себя Падалица. – Хотят соблазнить меня, как какого-то желторотого мальчишку? Что ж, пусть попробуют!»
«Пусть, – оживился внутренний голос, – пусть попробуют. Мы ведь своего не упустим, верно?»
– Это хорошо, что вам стыдно, – важно наклонил голову Падалица. – Значит, не все потеряно. Сейчас мы вместе сядем в такси и поедем в аэропорт. Константин был вне себя от ярости, когда вы сбежали с этим… – голос Падалицы понизился до шепота, – с этим неотесанным дикарем, но он дает вам шанс. Одумайтесь. Паблисити такого рода отразится на вашей карьере самым пагубным образом. Константин не хочет огласки, воспользуйтесь же его благородством.
– Благородство! – скривилась Вероника. – Такое впечатление, что речь идет о каком-то рыцаре, а не о моем муженьке-забулдыге, который, наверное, заметил мое отсутствие лишь на второй день.
– Выяснять отношения будете дома, – тихо произнес Падалица. – Одевайтесь – и поехали. Вы даже не представляете, с каким монстром связались. Гванидзе не тот человек, за которого себя выдает.
– А кто же он?
– Ого, милая моя! Я осведомлен о некоторых его кошмарнейших злодеяниях. – Падалица выпучил глаза, как если бы подавился сливовой косточкой. – В начале девяностых, когда чеченцы чуть ли не каждый день брали заложников, чтобы потребовать выкуп у родственников, так называемый Чака-медведь зверствовал с особой жестокостью. Отрубал пленным пальцы, руки, отрезал уши… А однажды, не получив денег, он содрал кожу с лица итальянской журналистки, заснял ее обезображенный труп на видео и отправил кассету в редакцию. Как вы можете терпеть общество такого садиста?
Вероника вздрогнула всем телом и наклонилась, опираясь об угол стола.
– Зачем вы рассказываете мне эти ужасы? – прошипела она, обдав собеседника запахом перегара. – Какой еще Чака? При чем тут Гванидзе?
Падалица подался вперед, чтобы ответить, но не успел. Дверь открылась, впуская в комнату хозяина дома. Буравя своим зрячим глазом то Веронику, то адвоката, он невозмутимо произнес:
– Генрих Падылович хочет сказать, что Чака и Гванидзе являются одним и тем же человеком. Он прав. И что дальше?
Вероника Зинчук не была готова к ответу на этот вопрос. Она не знала, что делать дальше. Она совсем запуталась в своих отношениях с мужчинами и алкоголем, в особенности с алкоголем. Ведь именно из-за него все пошло наперекосяк.
Неудачно записанный вокал можно подкорректировать за микширским пультом, а как быть с неудачно сложившейся судьбой? Жизнь не отмотаешь обратно, не перепишешь заново, не очистишь от фальши. И получается в итоге полная лажа.
Своей главной ошибкой Вероника считала брак с Константином Карениным, представлявшимся ей, провинциалке из циркового училища, богом с музыкального Олимпа. Теперь, когда обоим перевалило за тридцать, она находила в нем гораздо больше изъянов, чем достоинств. Внешне он по-прежнему смахивал на Бельмондо, но этот Бельмондо все сильнее, все заметней опухал от пьянства. Да и сама Вероника тоже не хорошела, переняв Костину манеру взбадриваться крепкими напитками. На то они и крепкие, чтобы побеждать слабых. Одних раньше, других позже.
Константин вступил в эту неравную битву еще студентом-первокурсником, обзаведясь к тридцати годам хронической язвой желудка и целой горой коробок из-под коллекционного коньяка. «Построю из них дворец, и будем там жить», – приговаривал он в подпитии, и Вероника улыбалась, хотя сердце ее сжималось от смутной тревоги.
Впрочем, тревога вскоре улетучилась, точнее, была задвинута в самый дальний уголок сознания. Сразу после венчания Константин Каренин, находившийся тогда в зените популярности, привел молодую жену в огромную двухэтажную квартиру в доме на набережной, напротив Киевского вокзала. Обстановка тут была потрясающая. Репортеры, явившиеся полюбоваться семейным гнездом звездной пары, позеленели от зависти и не замедлили по этому случаю надраться. «Все это создавал я сам, с дизайнером и строителями, – похвалялся перед ними Константин. – Я хотел любимой жене подарить этот быт и подарил. Вместе с собой».
«И вместе со своим папашей», – мысленно добавляла Вероника.
Свекор жил прямо над супругами и, будучи заядлым бильярдистом, никогда не упускал случая спуститься вниз, чтобы, как он выражался, «постучать шарами».
«Погреметь костями», – по мнению Вероники, это звучало ближе к истине.
Каренин-старший частенько напивался до такого катастрофического состояния, что засыпал прямо на бильярдном столе, откуда с грохотом сваливался под утро. Вероника упорно не желала воспринимать это как милое чудачество. Константин, заглядывавший в бутылку все чаще и чаще, оправдывал папашу, а заодно и себя.
«Все по-разному себе нервы успокаивают, – примирительно говорил он. – Кто-то, знаешь, крестиком вышивает, рыбку ловит или пульку расписывает, но нам, артистам, людям творческим, а потому легковозбудимым, этого не дано. У нас постоянно нервы на пределе, а их нужно расслаблять».
«Так все-таки бильярдом или алкоголем?» – язвительно спрашивала Вероника. «Алкоголем, как это ни банально, – вздыхал Константин, открывая бар. – К моему глубочайшему сожалению».
«Ну, тогда и я воспользуюсь твоим рецептом, – заявила однажды Вероника. – Наливай, творческая натура».
И было налито, и было выпито… И пошло-поехало… И оказалось, что двум на славу расслабившимся артистам может быть очень тесно в одной квартире. Даже в самой просторной, даже в самой шикарной. А еще оказалось, что лучше бы все-таки Вероника вышивала крестиком, чем следовала примеру мужа. Потому что она не просто прошла его путем, а покатилась – стремительно и безоглядно.
Редко какое турне пары обходилось без совместных пьяных эксцессов, а когда Константин с Вероникой появлялись на тусовках, фотографы не отходили от них, предвкушая очередной скандал или даже обмен пощечинами, сделавшимися чем-то вроде коронного номера дуэта. Такая вот у них появилась семейная традиция. Традиция появилась, а семья фактически распалась.
Окончательно это стало ясно во время последних гастролей по Грузии.
И зачем только супруги согласились поучаствовать в празднествах по поводу дня рождения художника Пиросмани в его родной кахетинской деревеньке Мирзаани? Бессмысленный вопрос. Главное, что они согласились. Может быть, захотели блеснуть во всей своей московской красе перед местной элитой. Может, им польстило то, что приглашение было собственноручно подписано канцелярией харизматического Михаила Саакашвили. А может, они просто решили угоститься настоящими грузинскими винами, которые в Москве не купишь ни за какие деньги. Ведь «Мукузани», «Александреули» и «Хванчкара» совершенно не переносят перевозки на дальние расстояния. Достаточно сильно щелкнуть по бутылке, чтобы капризное кахетинское вино потеряло свои неповторимые вкусовые качества.
Об этом поведали артистам организаторы праздника Пиросманоба, утверждавшие, что «Мукузани» или «Киндзмараули» следует потреблять прямо на месте. Именно так поступал великий поэт Пушкин, который предпочитал кахетинское вино бургундскому, говорили они. А если сам великий Пушкин не брезговал угощением местных виноделов, то его благодарным потомкам и вовсе негоже отказываться от предложенной чести.
И благодарные потомки не отказались. И позволили увезти себя в Мирзаани. И сполна испытали на себе все прелести грузинского застолья.
Начиналось все довольно чинно. В родной деревне Пиросмани собрались сотни почетных гостей, среди которых были киноартисты, культурные деятели, послы, министры и даже гарант Конституции собственной персоной. Опустошив рог, преподнесенный ему девушками в национальных костюмах, он задумчиво выслушал хвалебную песнь, а потом вдруг вскинул голову, полыхнул очами, сверкнул зубами и преисполнился такой невиданной энергии, что дальнейшее напоминало сошедшую с тормозов карусель.
Тосты, тосты, тосты. Песни, пляски. И снова тосты, тосты. За великого Пиросмани, этого грузинского Леонардо да Винчи, Пикассо и почему-то Лермонтова. За великого Пиросмани и не менее великую Грузию. За великого Пиросмани и величайшего президента великой Грузии. А также за дорогих гостей, за их уважаемых родителей и снова за несравненного президента, который для всего народа все равно что родной отец и Пиросмани в одном лице.
Воспоминания Вероники о празднике были отрывочными, как музыкальный клип. Вот ее с мужем ведут по музею, смахивающему на гитлеровский бункер, а вот они дышат свежим воздухом, стоя на террасе, откуда открывается чудесный вид на Алазанскую долину. Экскурсоводам приходится верить на слово, поскольку внизу все затянуто вечерней мглой…
Твердо решив немедленно возвращаться в Тбилиси, чтобы успеть на концерт, Вероника с Константином внезапно оказываются на дощатой сцене под открытым небом, исполняя а капелла свой последний хит сезона, плавно переходящий в «Где же ты, моя Сулико», подхваченную многоголосым хором зрителей. Над головами супругов балкон с микрофонами, оттуда звучат речи министров, поэтов и ученых, перемежающиеся песнями и плясками внизу…
В какой-то момент Веронику вежливо берут под руки и подводят к какому-то важному деятелю, пожелавшему лично засвидетельствовать свое почтение. Она завороженно наблюдает за брызгами слюны, слетающими с его острых зубов, отстраненно думает о кролике из мультфильма про Винни-Пуха и никак не может взять в толк, о чем ей толкуют. Стоящие вокруг охранники сканируют происходящее взглядами, запустив руки под полы двубортных пиджаков…
Затем деятель куда-то исчезает, а Вероника… такое впечатление, что она тоже исчезает на время… после чего обнаруживает себя сидящей за грандиозным столом человек на пятьсот. Константин, зачем-то напяливший на себя кудлатую папаху, объясняет ей, что они присутствуют на «пацхе», что в переводе с грузинского означает «плетенная из лозы беседка для приятного времяпрепровождения».
Какая беседка? – недоумевает Вероника. – Где?
Константин говорит что-то про пир на весь мир, но его просят помолчать, потому что над столом вырастает грузная фигура министра культуры, взявшего на себя роль тамады. Все дружно выпили за провозглашенный батоно министром тост и затянули громогласную песню, причем Вероника каким-то образом умудрялась подпевать на чистейшем грузинском языке, во всяком случае, ей так казалось. Дорогим гостям без конца подкладывали шашлыки, хашламу и зелень, подливали вина, и она чувствовала себя необыкновенно остроумной, очаровательной и бодрой… до тех пор, пока не очнулась в темном салоне автобуса, катящего куда-то сквозь предрассветные сумерки.
Безумно хотелось пить. Вероника привстала, ища взглядом Константина или кого-нибудь из музыкантов. Все спали вповалку, кто – раскинувшись, а кто – скрючившись на сиденьях. Выбравшись в проход, Вероника, хватаясь за спинки кресел, двинулась вперед, где в мертвенном свете приборной доски смутно белел пиджак мужа. Водитель оглянулся и осклабился, отчего происходящее смутно напомнило сцену из фильма «Кошмар на улице Вязов».
Постукивая зубами, Вероника приблизилась к мужу. На его коленях раскачивалась всклокоченная голова какой-то прикорнувшей шлендры, работающей в группе на подтанцовках. Хорошо устроилась, тварь, подумала Вероника, трогая Константина за плечо. Он не просто встрепенулся, а подпрыгнул на сиденье и вытаращил глаза. Они у Константина были хмельные, но совершенно несонные. Как и у приподнявшейся шлендры, оторопело уставившейся на Веронику.
«Вытри губы, блядь», – сказала ей Вероника, сразу смекнувшая, что к чему.
Шлендра машинально подчинилась.
«Тебе померещилось, – нахально заявил Константин. – Спросонья».
«Штаны застегни, – сказала Вероника, прежде чем отправиться на свое место. – Хотя теперь это совсем необязательно».
Ее по-прежнему мучила жажда, и первое, что она сделала по прибытии в гостиницу, так это влила в себя целый литр боржоми. Вместе со стаканом ароматной тархунной водки. Константин принялся было выяснять отношения, но потом тоже выпил водки, промямлил, что он вправе вести себя так, как ему вздумается, и завалился спать. Прямо в шикарном белом пиджаке и мятых брюках.
«Урод», – сказала ему Вероника и вышла из номера.
И было утро, и какой-то дымный подвал, и какая-то красная бурда в бочках, и маслянистые взгляды немолодых мужчин, и горящие взгляды трех юношей с одинаковым персиковым румянцем на щеках.
«Вероника хочет умереть, – сказала им Вероника. – Кто поможет Веронике?» Юноши по-беличьи зацокали языками и моментально сгруппировались вокруг нее. Они не признали в ней знаменитую певицу Зинчук, это ее огорчило, но, выпив очередную кружку бурды, она воспряла духом и попросила новых знакомых показать ей Тбилиси.
Они с готовностью согласились, такие славные, такие симпатичные юноши. Вывалившись шумной компанией из кабачка, вчетвером накупили фруктов на рынке, потом куда-то поднимались на фуникулере, потом долго шагали по узким улочкам, где на каждом шагу попадались крошечные лавчонки, неотличимые друг от друга. Кажется, пора возвращаться обратно, сказала себе Вероника, продолжая идти вперед. Под ее ногами громыхали рифленые железные листы узенького моста через реку.
«Это Кура?» – спросила она, опасливо глядя на грязное бурление под собой.
«Кура, Кура», – заверили ее юноши и почему-то засмеялись.
Их смех Веронике определенно не понравился. Очень уж он напоминал заливистый собачий лай. Да и движения юношей сделались по-кобелиному суетливыми, вихлястыми. Стоило Веронике остановиться, как они подхватили ее на руки и потащили вперед, азартно переговариваясь по-своему. Старуха в черном, стоявшая на пригорке, равнодушно отвернулась и пошла прочь. Других людей вокруг не было. Домов за мостом тоже не было, только пустынная лента шоссе, огибающая скалистый уступ. Подножье уступа утопало в густой зелени. Туда-то юноши и волокли брыкающуюся жертву. Уже молча.
Если бы не их тяжелое сопение да невнятные возгласы Вероники, было бы совсем тихо. Как в страшном сне. В самом страшном сне, когда ты не имеешь возможности воспротивиться тому, что с тобой происходит.
Двое юношей держали Веронику за руки, один сжимал ее обтянутые джинсами ляжки. Он возглавлял процессию, отчего получалось, что Веронику несут вперед ногами. Как на похоронах, пронеслось в ее голове. А еще она подумала, что напоминает козявку, попавшуюся в лапы беспощадных муравьев.
– Отпустите меня!
Отчаянно вскрикнув, она начала вырываться, делая это с таким остервенением, что вскоре сумела выскользнуть из расстегнутой куртки и упасть спиной на асфальт. Из глаз брызнули искры. Юноши, в распоряжении которых остались лишь пустые рукава куртки, по инерции налетели на идущего впереди товарища. Образовалась куча-мала, в ходе которой Веронику как следует попотчевали руганью и тумаками. Но она услышала шум приближающейся машины и, до предела напрягая голосовые связки, завизжала на всю округу:
– Помогите-ееее!!!
Два выстрела, прозвучавшие из затормозившего «Лендровера», спугнули нападающих, но почти не произвели впечатления на Веронику. Она устала. У нее не осталось ни сил, ни эмоций. Чувствуя себя механической куклой, у которой закончился завод, она позволила усадить себя в машину и увезти в неизвестном направлении. Ей даже не пришло в голову поинтересоваться, как зовут ее спасителя. Он представился ей сам. Но не раньше, чем Вероника сообразила, что из гостеприимного дома Гванидзе ей никуда не деться.
Да и куда ей было деваться?
– И что дальше, я спрашиваю?
Голос Гванидзе был полон холодного презрения. Скрестив руки на груди, он разглядывал Падалицу, как разглядывал каких-нибудь десять лет назад русских пленников, приговоренных к смертной казни. Тогда он был зорок и быстроног, а под его началом находилось от полутора до двух сотен воинов, готовых отдать жизни за независимость Ичкерии.
Отдать жизни русских.
Тысячи жизней, десятки тысяч, сотни.
С годами чеченец Нодар Ахметович Шалаев, ныне выдающий себя за гражданина Грузии Гванидзе, стал не таким непримиримым и кровожадным. Ему вовсе не хотелось мотаться в зимнюю стужу по горам, питаясь растопленными в кипятке сникерсами, преодолевая заснеженные перевалы и ютясь в походных палатках. Да и вряд ли он был способен на это. Косолапый, погрузневший, остепенившийся, он занялся чем-то вроде организации связей с общественностью, а подвал его дома превратился в перевалочную базу для припасов, оружия и боевиков, переправляемых в Чечню.
Обзаведясь в Тбилиси нужными связями, легализовавшись и отойдя от непосредственной террористической деятельности, Гванидзе даже думать забыл о том, что русские могут предъявить ему претензии за былые подвиги, многие из которых были запечатлены на видеокассетах. Неожиданный визит московского адвоката напомнил ему о бурном прошлом не хуже, чем стеклянный глаз или шрам, пересекающий переносицу.
– Я вижу, что ты не знаешь, как быть дальше, ыюрыст, – заключил он, так и не дождавшись ответа на свой вопрос.
– Знаю, – возразил Падалица, глаза которого бегали из стороны в сторону все быстрее и быстрее. – Мы с Вероникой уезжаем.
– На чем? – вкрадчиво поинтересовался Гванидзе. – Может быть, ты полагаешь, что я предоставлю тебе собственную машину? Или быстроногого скакуна, на котором ты унесешься вдаль, обнимая похищенную красавицу?
Последнее предположение заставило Гванидзе насмешливо фыркнуть, но Падалица, разумеется, не улыбнулся. Ему было не до смеха. Хозяин дома по-прежнему преграждал выход из комнаты, а гостю хотелось выбраться отсюда как можно быстрее. Даже без Вероники Зинчук, дальнейшая судьба которой внезапно перестала волновать Генриха Павловича Падалицу. Своя собственная судьба – вот что представлялось ему самым важным на данный момент.
– Если вы забыли, то я напомню, – произнес он предательски дрогнувшим голосом. – Снаружи меня дожидается такси. Разрешите пройти.
Падалица сделал порывистое движение в сторону двери, но вынужден был остановиться, поскольку Гванидзе не сдвинулся с места. Сверля гостя мрачным взглядом, он осклабился:
– Не разрешаю. Во дворе тебе делать нечего, адывакат. Такси там нет.
– Как нет?
Потрясенный Падалица оглянулся на безмолвствующую Веронику, словно надеясь на поддержку с ее стороны. Вид у нее был нетрезвый и несчастный. Встретившись взглядом с Падалицей, она поспешила потупиться. Зато Гванидзе улыбнулся еще шире.
– Таксист уехал, – пояснил он.
– Почему уехал? – воскликнул Падалица. – Я его не отпускал! Я с ним не расплатился!
– С ним расплатился я. Дал Аре пятьдесят баксов и сказал, что мой дорогой гость остается обедать. Ты ведь остаешься, Генрих Падылович?
– Нет! – это походило на вопль отчаяния.
– Остаешься, – уверенно возразил Гванидзе, вытряхивая из рукава узкую никелированную полоску стали.
Скальпель?
Скальпель…
Не веря своим глазам, Падалица снова обернулся. Вероника с расширившимися от ужаса глазами и руками, поднесенными ко рту, пятилась в глубь комнаты. С комода, об который она ударилась бедром, упала статуэтка. Резкий звук вывел Падалицу из оцепенения. Уставившись на приближающегося Гванидзе, он отшвырнул портфель и выхватил из кармана мобильник:
– Еще шаг, и я звоню в милицию.
– В Грузии нет милиции… – Взмахнув скальпелем, Гванидзе уточнил: – Тут полиция, на западный манер.
– А! – закричал Падалица, роняя телефон. – А! А!
Пальцы, по которым прошлось острое лезвие, разжались сами собой. Один из них повис на лоскуте кожи. Из глубокого пореза хлестала кровь.
– Что же ты не звонишь? – осведомился Гванидзе, делая новый выпад. – Ты звони, раз собрался.
– А!
Схватившийся за пронзенную шею, Падалица никак не хотел верить, что это происходит с ним наяву. Отняв липкую ладонь от раны, он попытался заслониться, но – вж-жик: скальпель, превратившийся в сверкающую дугу, рассек руку, как шляпку перезрелого гриба.
Гванидзе, ноздри которого раздулись от запаха крови, чиркнул лезвием по второй руке завизжавшего Падалицы. Наступил на упавшие очки. Пнул телефонную трубку. Перехватил метнувшуюся к двери Веронику и толкнул ее обратно с такой небрежной легкостью, будто имел дело не с женщиной, а с ворохом тряпья.
– Представление только начинается, – провозгласил он. – Генрих Падылович не соврал, когда сказал, что я содрал кожу с лица одной журналистки. Но это не вся правда. – Забравшись на стол, за которым укрылся истекающий кровью Падалица, Гванидзе замер, готовясь к прыжку. – Правда заключается в том, что я поступал так почти со всеми пленниками. Сейчас вы оба убедитесь в этом.
Взвыв от ужаса, Падалица ринулся к выходу, продвигаясь вдоль стены, чтобы обогнуть стол. Спрыгнувший Гванидзе обрушился на него всей тяжестью своего тела, припечатав к облицовке камина. Дважды вонзив скальпель чуть выше поясницы противника, он развернул его к себе лицом и нанес серию колющих ударов в живот.
– Не надо, – попросил Падалица, сползая по стенке. – Это противозаконно. Зачем же так? Вы не имеете права…
Не говоря ни слова, Гванидзе опустился на одно колено рядом, продолжая орудовать скальпелем.
Некоторое время зажмурившаяся Вероника слышала лишь его сопение и слабые стоны обессиленной жертвы, но под конец Падалица издал такой душераздирающий визг, что она невольно открыла глаза.
И совершенно напрасно.
Лицо повернувшегося к ней Гванидзе походило на перекошенную гипсовую маску, забрызганную кровью. Что касается несчастного адвоката, то лица у него уже не было, совсем.
Веронику, сидящую на ковре в углу комнаты, затрясло, как будто сквозь нее пропустили ток высокого напряжения. Это просто сон, страшный сон, твердила она себе, пока Гванидзе тщательно вытирал скальпель и окровавленные руки об голубой пиджак убитого, а потом рылся в его карманах, откладывая в сторону найденные вещи. Завершив обыск, он выгреб из портфеля Падалицы бумаги, бегло просмотрел их и сложил на столе. Вспомнил о существовании Вероники. Поманил ее пальцем.
– Подойди ко мне.
– Нет! – Она отчаянно замотала головой. Крашеные кудряшки на ее голове встопорщились, образовав подобие волнующейся гривы.
– Подойди ко мне, я сказал, – повторил Гванидзе, сверкнув единственным глазом.
С трудом поднявшись на дрожащие ноги, Вероника получила возможность хорошенько рассмотреть лужу крови у камина и голову мертвеца, превратившуюся в кошмарный анатомический муляж с оскаленными зубами и студенистыми шариками выпученных глаз. Ее несколько раз вывернуло на ковер, но Гванидзе не оставил ее в покое. Дождавшись, пока Вероника выплюнет под ноги последнюю порцию клейкой желчи, он схватил ее за запястье, подвел к трупу, заставил присесть, а сам попятился на несколько шагов назад.
– Улыбайся, – приказал он, ловя Веронику в объектив цифрового фотоаппарата, вмонтированного в мобильник.
– Что? – тупо спросила она, уставившись на скальпель, который успел всучить ей Гванидзе.
– Улыбайся! – рявкнул он. – Хочу сделать несколько снимков на память.
Обнаружив, что подол ее рубахи пропитался кровью, Вероника вскрикнула и выронила скальпель, еще хранящий тепло рук Гванидзе. Выругавшись, он шагнул к ней. Сквозь слезы, застилающие глаза, его фигура казалась неправдоподобно огромной. Поскуливая, Вероника поползла к двери, но Гванидзе легко настиг ее, пнул под ребра и вынудил вернуться на место. Рванув на ней ночную рубаху, он грубо вытер лоскутом ее перепачканное лицо, потом возвратился на исходную позицию и предупредил:
– Если ты сейчас же не возьмешь скальпель и не поднимешь голову, я ее тебе отрежу к такой матери. Смотри сюда! – Гванидзе призывно щелкнул пальцами поднятой руки. – Веселее! Тебе ведь не привыкать позировать, а? Вот газетчики обрадуются, если заполучат эксклюзивные снимки знаменитой певицы, допившейся до белой горячки. Так что улыбайся! Улыбайся, пока я не лишил тебя такой возможности!
Вспомнив, как выглядит лишившийся лица адвокат, Вероника постаралась растянуть губы как можно шире. Поскольку они прыгали и кривились, полноценной улыбки не получилось, но Гванидзе остался доволен результатом и, наконец, позволил Веронике встать.
– А теперь отправляйся за водой и принимайся за уборку, – велел он. – Трупом я займусь сам. Только захвати на кухне клеенку. Ту, которая расстелена на столе, с розочками.
– С розочками, – механически повторила Вероника. – Зачем?
– Нужно хорошенько упаковать нашего адвоката, – пояснил Гванидзе, ощупывая взглядом Вероникину грудь, обнажившуюся под порванной рубахой.
– Я не про адвоката…
– Про розочки? Откуда я знаю, зачем? Художник намалевал.
Гванидзе пожал плечами, не понимая или не желая понимать, о чем его спрашивают. Швырнув скальпель на пол, Вероника закрыла лицо руками и тоскливо пробормотала, качая головой:
– Зачем ты поступаешь со мной так? Зачем сделал эти кошмарные фотографии? За что хочешь меня погубить?
– За что? – Вцепившись Веронике в плечи, Гванидзе затряс ее, как грушу. – Кому было велено не высовываться из дома, а? Кто меня подставил? Может, я сам пригласил в гости этого московского проныру? Почему ты не предупредила, что муж тебя будет искать?.. Почему?.. Почему, я спрашиваю?..
Ответом был перестук Вероникиных зубов, стиснуть которые не позволяла безвольно отвисшая челюсть. Когда Гванидзе надоело слушать это клацанье, он сердито оттолкнул Веронику и предупредил:
– В следующий раз не надейся отделаться так легко. У меня есть скальпель, и у меня есть твои снимки. Не забывай об этом.
– Но не могу же я всю жизнь просидеть взаперти, – всхлипнула Вероника.
Брови Гванидзе поползли вверх:
– Почему?
– Потому что я тебе не средневековая наложница!
– Неужели?
Стремительно шагнув вперед, Гванидзе с размаху отвесил Веронике пару таких оплеух, что она едва удержалась на ногах.
– Не наложница, говоришь?
Разорванная сверху донизу рубашка полетела на пол. Кожа отпрянувшей Вероники пошла пупырышками, она инстинктивно прикрылась ладонями, на ее щеках расцвели красные пятна.
– Зверь, – хрипло сказала она, почти не слыша своего голоса. Слишком громко стучало в висках, слишком сильно колотилось сердце. – Зверь, зверь, зверь!
– Тогда ты сука, – заверил ее Гванидзе, приспуская штаны. – Иди сюда, сука. Я же вижу, что тебе не терпится.
Вероника, как сомнамбула, шагнула вперед. Еще никогда Гванидзе не обращался с ней столь грубо. И еще никогда Вероника не ощущала с такой остротой, что она – всего лишь слабая женщина, с которой любой мужчина волен обойтись по своему усмотрению…
Игрушка в чужих руках…
В чужих, властных руках…
Сильных и волосатых…