Глава 13. Мода с сссексом. О детской сексуальности. Когда неподсудны педофилы
Мы были «ребята с нашего двора».
Точнее – с нашей улицы. Потому что дворы только у частных домов, увитые виноградом и со статусом дипломатической неприкосновенности, а частный сектор был разделён параллельными улицами.
Одна улица – одни правила. Другая улица – другие.
Гулять с девкой с соседней улицы было можно. Но чревато. Необходимо ибо удовлетворить жадные интересы уличных старейшин. Принести дань неопределённым, но жестоким богам.
Интересное положение было у нескольких дворов в переулках – ребята оттуда либо вынуждены были выбирать, с кем они, либо держать альянс.
Я был с Постышева. Середина улицы, рядом с вагонеточной дорогой из шахты 5/6. (Дело происходило в Димитрове, Донецкой области). Избавлен от выбора. Самим фактом прикреплён к группировке.
На улице две компании – старшая и младшая.
Старшая, подростковая и раннезрелая, собиралась на лавочках, усатые парни щупали девок, те в ответ покрикивали и огрызались, но телеса подставляли ещё более ретиво.
Это была такая игра.
Пили вино и водку, иногда кто-то приносил гитару, с появлением магнитофонов сразу же всё пространство захватил «Сектор Газа» – точный и бесповоротный символ той эпохи, ранних 90-х.
Я был из младшей компании. Мы были братьями и сёстрами старших.
Мы тайком наблюдали за ними, копировали их, хотя сами больше копались в песочнице, играли в карты на лавочках или в тени шелковицы. Гасали на великах, ходили купаться на ставок, играли близ шахты.
Мы дети. Знаем друг друга с детского сада. Все соседи.
В порядке вещей было прийти спонтанно кому-то к воротам и начать кричать – «вы-хо-ди-и-и!…».
«Да что вы разорались-то, черти!» – в сердцах высунется мать в окно, – «сейчас он (она) выйдет».
Гуляли допоздна. Вечером на едва освещённой улице, один столб на 15 дворов, слышались крики – «Ваня-я-я, домо-о-о-ой!».
«Щя-я-я-яс! – кричит из темноты Ваня, а нам добавляет: – Через час».
Знали, что захоти мы затеряться – никто не найдёт нас в тайниках нашей улицы.
Войнушки и прятки, игра в мафию и разбойников – мы знали все схроны.
Вот здесь, в зарослях бузины, если заховаться – с двух шагов, и то уже не видно.
Вот здесь старый дручок лежит, под него ляжешь – как будто и нет никого.
А здесь у угольного сарая доска ослабла – за неё можно протиснуться.
В тайниках прятали наши пластмассовые пистолеты.
Дети анархии, правнуки гуляйпольских анархистов.
Южане растут быстрее. Мы очень рано заметили, что мы мальчики и девочки.
В условиях вольницы мы все очень рано знали, причём с большой степенью достоверности, откуда берутся дети.
Никому из нас не приходилось читать книжечек из серии «как рассказать ребёнку, что аист – это туфта».
Мы смотрели, что делают старшие. Как они обнимаются и целуются на лавочках, обжимаются, отпускают волнительные пошлости – «а шо, Натаха, а пойдём в балку размножаться, а?».
Мне было лет пять, наверное. В школу точно ещё не ходил.
Ане О-ко было на год больше. Я с ней дружил.
Точнее, это скорее она со мной дружила.
Я был стеснительным, а она очень такой не по-детски ласковой и бойкой.
Я был у неё дома. Она жила у бабушки. Родители выживали в диких 90-х, работали где-то вахтой, не видя дочь годами.
Бабушка, школьная учительница на пенсии, любила меня. «С хорошим мальчиком ты дружишь, Аня», – сказала как-то.
Раз её не было, а мы с Аней скакали на кровати. Знаете, детская такая радость – высокие кровати, с крашеными перилами и металлической выгнутой сеткой, которая пружинит прыгнувшее тело в потолок.
Аня была авантюристкой. Я был её подельником.
– Давай спички зажигать! – как-то предложила она, зная, что нам это запрещено.
Мы зажигали спички одну за другой, чувствуя невероятное волнение, адреналин от наглого обхода запрета.
Общая радость, когда на взрослых мы наивно хлопали глазками, а оставшись наедине – смотрели друг на друга с восторгом сообщничества.
Один раз она неосторожно обошлась со спичкой, подпалила себе прядь волос.
– Я же теперь некрасивая буду! – в отчаянии спохватилась она.
– Что ты! – разволновался я. – Ты красивая! Красивая-красивая-красивая! Самая красивая!
Пара секунд молчания, а потом кокетливо вздёрнутые детские глазёнки:
– Правда?
Это, наверное, был мой первый комплимент, сделанный женщине. И он оказался удачным.
Наверное, до сих пор, когда просыпается к женщине нежность, у меня открывается в сердце мост в тот день. Я вижу эти озорные и лукавые детские глаза из-под светло-русой чёлки.
– Давай без трусов под одеялом полежим, – сбавив голос, предложила Аня.
Мы лежали, укрывшись одним большим бабушкиным одеялом. Без трусов.
Когда в прихожей раздался шум – вернулась бабушка – мы поняли, что оплошали, не заметили через окно, как она вошла в калитку.
Она вошла, мы натянули одеяло к подбородку.
– Спите-спите… – только и проронила бабушка. Она ни о чём не догадалась.
Когда она вышла, мы выскочили и быстро оделись. Потом запрыгали от радости, что остались неразоблачёнными.
Во дворе была баня.
Не, ну как баня – два больших деревянных ящика по сути, обитые чёрной резиной, с душноватым мазутным привкусом.
Мы играли в дочки-матери на деньги, ну то есть в семью.
Сначала мы были мужем и женой. А быть мужем и женой, и не раздеться при этом догола, ясно само собой, и не интересно.
Мы разделись. Я первый раз мог вдоволь смотреть на женское тело, пусть и шести лет от роду. Просто смотреть, чувствуя смущение и учащённое биение сердца. Ей совершенно точно это нравилось. Она никуда не торопила.
Аня предложила концепт, роли поменялись – а давай ты будешь отцом, а я провинившейся дочкой, и ты меня накажешь.
Я согласился, не зная, правда, как наказывают отцы провинившихся дочерей. Зато Аня это знала —
– — удалено цензурой – —
Замерла, как рабыня.
– Как будто ремнём меня отшлёпай, – проинструктировала она, срывающимся от волнения шёпотом.
Я подчинился.
Шло время, нам всем, детской бригаде нашей улицы, было лет по 9—10.
Это была такая игра – задрать девочке юбку так, чтобы увидеть, какие на ней сегодня трусики.
Впрочем, отгадывать было легко, постсоветский трикотаж, особенно детский, не баловал вариациями, но азарт ведь был и не в этом.
Ходила, конечно, присказка – «Шо ты смотришь?! Жопа не золотая, трусы не брильянтовые. Если не видел трусов – иди в магазин трикотаж, второй этаж».
Но этой присказкой только лишь скрывалось смущение от неясного пока навязчивого интереса.
Мы с Аней сидели на лавочке. В отличие от других девочек, она не только не скрывала, какие на ней сегодня трусы, но и охотно хвасталась мне этим. Белые в виноградинку.
Когда пришла остальная компания, кто-то тоже это подсмотрел.
Как истинная женщина, чтобы хранить интригу, Аня зашла ненадолго домой и переоделась.
Но мне показала. Белые.
Пошло торжествующее по компании – «на Аньке сегодня белые в синюю виноградинку», а я сидел и рделся. Это была настоящая гордость. Первое масштабное ощущение интимности, допуска к женской тайне, вовлеченность в женский флёр.
Аня таинственно улыбалась и молчала при этом, я тоже молчал и раздувался от гордости.
В тот день я, единственный из всех, с воли самой владелицы, знал, какие на сидящей рядом девушке трусы.
Нам было уже лет по 11—12.
Мы уже всё знали. Говорили об этом полунамёками, переводя всё в шуточки при смущении.
Мы часто устраивали концерты – собирались где-то, кто-то был зрителем, кто-то придумывал и исполнял номера.
Мой коронный номер был – сесть на велик, как на мотоцикл, напялить дедовы солнцезащитные очки и петь «Яву», секторгазовскую. «Яву, яву, взял я нахаляву!» – публика уходила в овации, звала на бис. Иногда даже останавливался послушать кто-то из «старших», одобрительно кивал головой.
Мотоциклисты тогда были в самом большом авторитете. Пацан с моцыком – синоним наместника бога на земле.
А девки устраивали нам показ мод.
Мы садились вокруг «подиума», а они, подогнув на мудрёный узел платье, помахивая еще не оформившимися бёдрами, походкой «от бедра» дефилировали средь нашего одобрительного гомона.
Самые крутые (я к ним относился) садились прямо под подиум – так лучше всего видно ноги, на расстоянии руки.
Постепенно «показы мод» становились всё откровеннее, юбки задирались всё выше.
90-е были в своих правах. Мальчики мечтали стать бандосами, девочки блядями. У многих это получилось.
Нам, детям эпохи перемен, было это понятно и очевидно. Не на шахту же идти, как батя, в самом-то деле.
Когда темнело, или если уходили к карьеру, в сторону от прохожих и глаз – платья снимались вовсе.
Мы называли это «мода с ссс…» – многозначительно не завершая слова, оставляя ясный, но невысказанный шарм заговорщиков.
Мода с сексом.
Все облекалось в игру, преисполнялось шуточек.
За шуточками пряталось страшное волнение. Ещё не в яйцах, но уже где-то в теле пошли первые впрыски гормонов.
– — удалено цензурой – —
Девки тоже шутили, но сами с испугом и волнением давали на себя смотреть. Испуганные глаза спрашивали – «Нравлюсь? Пожалуйста, давай я тебе понравлюсь! Пожалуйста!».
Иногда просили раздеться и нас. Мы раздевались.
Однажды девки объявили, что их можно лапать.
Долгое время на это никто не решался, несмотря на полученный допуск.
Я стал первым смельчаком, кто, обмирая от страха, таки осторожно пощупал девочку ТАМ. Вслед за мной осмелели и другие.
Наташа Ж-ко стала первой девушкой, к которой я откровенно прикоснулся. Она не отстранилась.
Оля П-ова стала первой девушкой, которая откровенно коснулась меня. Я не отстранился.
Над нами простиралось тёплое и сухое небо Донбасса.
Мне было двенадцать.
Я вступал в подростковое бунтарство.
Детство отступало. В свои владения, казня и не милуя, вступал Его Величество Гормон.
Люди больше не услышат наши юные смешные голоса,
Теперь их слышат только небеса.
Люди никогда не вспомнят наши звонкие, смешные имена,
Теперь их помнит только тишина.1
Камо грядеши: 43, 33