3
Мы плохо знаем европейскую историю. В двадцатых годах, после Первой мировой и Балканских войн, произошли первые в истории двадцатого столетия «этнические чистки». Такое впечатление, что именно эта часть мира стала лабораторией и испытательной площадкой всех ужасов двадцатого столетия – от актов политического террора (в первую очередь в конфликте между болгарами и греками, как это ни странно) до изгнания целых народностей со своей территории. Поразительно, с какой систематичностью каждое новообразованное национальное государство начинает выдумывать собственное великое прошлое, приписывая себе чужую историю. Искусственно возрожденный и переиначенный для нужд современности язык Эллады имеет такое же отношение к происхождению нынешних греков, какое язык Библии, ставший ивритом в сионистском государстве, имеет отношение к выходцам из Пинска и Минска, ставших израильтянами. В ту же эпоху был создан и новый турецкий язык республики Ататюрка, с новым реформированным словарем, где арабский алфавит сменила латиница (его разработал, кстати сказать, раввин из Салоник, Моше Коен, он же Мунис Текиналп). У националистов-романтиков, как у авторов мелодраматических повестей, тенденция присваивать себе чужое прошлое, переиначивать его, перекраивать и перелицовывать на свой лад. Трудно без улыбки наблюдать в крупноблочных кварталах израильских городов сибирских крестьян-субботников в телогрейках, чье христианство включает в себя суровый ритуал иудаизма и возвращение на Сион. А в викторианской Англии существовало движение израилитов, считавших британцев истинными иудеями и библейскими избранниками, поскольку слово British составлено из двух слов древнееврейского: Brit – союз и Ish – человек. Однако это переписывание чужого прошлого не всегда невинно: оно заканчивается переселением народов на чужие территории. В результате так называемого «обмена населением» после развала Османской империи между двумя новообразованными государствами – Турецкой республикой Ататюрка и Грецией – дёнме были изгнаны греками из Салоник вместе с остальными мусульманами.
Национальное лицо нынешней Греции было воссоздано, как в пластической операции, среди населения в стране, где античные греки давно растворились среди македонцев и албанцев. Так на греческих территориях начался процесс систематической эллинизации прошлого. Пока Греция не стала членом Европейского союза – с его требованиями охраны памятников и монументов прошлого, – пятьсот лет турецкого присутствия в Салониках или намеренно игнорировались, зарастали, так сказать, дикой гречихой, или же целенаправленно уничтожались. Мечети (перестроенные из бывших церквей) перестраивались, естественно, обратно в церкви, на территории старинного еврейского кладбища был построен университетский кампус.
Гуляя по улицам Салоник, ты видишь, как прошлое переписывалось физически, с помощью бульдозеров, у тебя на глазах. И никто, казалось бы, ничего не помнил. Архитектурный памятник легче уничтожить, чем память о национальной катастрофе. Памятник уничтожается тогда, когда с падением ненавистного режима обнажается чудовищность прошлого и твоего соучастия в нем. Мы пытаемся стереть эти метины прошлого с лица земли. Но именно разрушенная архитектура – в виде руин или скрытого орнамента – становится негласным (хотя часто случайным) свидетелем уничтоженного прошлого. В Салониках уцелел уникальный монумент саббатианства – молельный дом последователей Шабтая Цви.
Место это в городе мало кому знакомо. Я, со своим упорством и занудством на этот счет, выписал адрес из книги Мазовера и взял такси. Таксист не был знаком ни с адресом, ни с районом вне центра, где находилась бывшая мечеть саббатианцев. Он долго крутил среди кварталов крупноблочных домов – такое можно увидеть и в пригороде Тель-Авива, и даже в хрущевской Москве – и наконец остановился у скромной решетки и ворот узорчатого чугуна. Зажатый жилыми зданиями по соседству, за воротами во дворе возвышался странный обветшалый дом – пустующее помещение, похожее на итальянское палаццо или виллу. Не совсем, впрочем, палаццо, и не очень итальянское, хотя Yeni Сami, то есть Новая мечеть, и была построена в 1902 году местным итальянцем Виталлиано Позелли.
Саббатианцы были мусульманами. С уклоном, как сообщают монографии, в суфизм. И тем не менее по разным мотивам (мы еще поговорим об этом) саббатеи строили свои мечети отдельно – не для общего пользования, для всех мусульман; часто это были не столько мечети, сколько домашние молельни. По своему внешнему виду эти мечети не похожи на традиционные мусульманские. Мечеть Yeni Cami в Салониках – это гимн эклектическому ориентализму, где art-nouveau и австро-венгерское барокко сочетается с арками и колоннадой мавританской Испании. Это намеренно эклектический синтез Востока и Запада, европейского просвещения с османской роскошью.
Сохранилась эта мечеть, может быть, потому, что это пустующее помещение было отдано в административное распоряжение археологическому музею Салоник. Искусство сохранило то, чему противилось новоявленное государство – храм тех, кого и турки, и греки считали двурушниками и приспособленцами, а евреи отвернулись как от вероотступников, достойных лишь проклятия. Идея биеннале современного искусства возникла из-за прибившихся к гавани в Салониках, как после кораблекрушения, диссидентов советской власти – полуподпольных авангардистов. А материализовалась эта идея как некое международное мероприятие, потому что здесь, в Салониках, в государственном музее разместилась основная часть уникальной коллекции русского авангарда еще одного отщепенца своего народа – Георгия Дионисовича Костаки. Он завещал свою коллекцию городу Салоники. Он скончался в 1990 году.
Костаки, даже в шестидесятые-семидесятые годы, был такой же легендарной фигурой для нас в Москве, как коллекционер Саачи – «Багдадский вор» (из семьи багдадских евреев) – для бездомных художников-авангардистов из лондонских трущоб восьмидесятых годов. Я столкнулся с этим легендарным полуподпольным коллекционером лишь однажды в Москве, на концептуальном мероприятии моих близких друзей – Комара и Меламида. Мы знали лишь, что у Костаки греческое подданство, хотя его родители – обрусевшие греки; до войны он работал шофером в греческом посольстве, потом в английском, а после войны – завхозом в посольстве Канады. Ясно было, что у этого человека мощные контакты с советской властью на всех уровнях. Поэтому его появление на подпольных неофициальных выставках было мистическим. Он посетил самую невероятную выставку семидесятых годов – одну из первых инсталляций в России – комнату под названием «Рай». Друг моей юности Алекс Меламид и его соратник по соц-арту той эпохи Виталий Комар соорудили в квартире-мастерской в обычном советском крупноблочном доме концептуальное нагромождение всей идейной и идеологической неразберихи, которая происходила в умах советских людей той эпохи, – некий набор массовых увлечений, газетных и муляжных идолов.
И вот в этот самый «Рай» вступил Костаки. Поглядеть и прицениться. Был страшно смущен, что ему ничего не предлагают купить. Он сказал, что «Рай» не имеет коммерческой стоимости. Тогда никому в голову не приходило, что инсталляции можно разбирать и собирать, перевозить их в другую географию. Этот «Рай», как и коллекция Костаки, существовал только в России, поскольку был невывозим, и поскольку невывозим, потому и бесценен. Мы тогда не знали, что это были жуткие годы для самого Костаки. До советских органов дошло наконец, что коллекция бывшего шофера греческого посольства – уникальна. КГБ пытался эту коллекцию прикарманить разными способами. Как сейчас выясняется из разных мемуаров, из его квартиры, под предлогом заурядного грабежа, выносили ценные работы – явно по совету специалистов-искусствоведов. Выясняется удивительная картина близости совершенно разных кругов советского общества – сверху донизу – друг к другу. Костаки удалось уехать (большую часть коллекции он отдал советским органам) благодаря своим личным связям с одним из крупных министров советского правительства. «А вам я с отъездом постараюсь помочь, – сказал он Костаки, – благо, мы с Андроповым росли вместе, во дворе футбол гоняли». Так оставшаяся часть коллекции Костаки досталась в конце концов Государственному музею современного искусства в Салониках. Сам Костаки поселился в Греции и рисовал мрачноватые пейзажи. Когда его спрашивали, почему у него на картинах сплошные кладбища, он отвечал: «Это моя тема – кладбище русского авангарда. Что же я еще могу писать? Вот эта могила, с черным камнем, посвящена Малевичу, с крестом в облаках – Шагалу»[2].
«Рай» Комара и Меламида тоже был своего рода усыпальницей авангарда. В мемориальном монументе саббатианства – мечети Yeni Cami, превращенной в музей, – можно разглядеть все эклектические элементы этого мессианского рая. Не сразу бросается в глаза орнамент балюстрады на балконах вокруг главной залы (как для женщин в синагоге). Там повторяется мотив Звезды Давида. Формально говоря, дёнме чуть ли не со второго поколения перестали считать себя евреями. Но таковыми их продолжали считать окружающие. И действительно, у каждого ребенка в семье саббатианцев было два имени: одно мусульманское, для турецкого общества, а другое – еврейское, семейное, его нашептывали ребенку перед сном (недаром у меня в британском паспорте двойная фамилия: Глузберг-Зиник; Зиник – имя, фигурировавшее из поколения в поколение в моей семье). Может быть, поэтому во дворе саббатианской мечети Yeni Cami свалены хаотично надгробия, уцелевшие после нацистского разгрома еврейского кладбища в Салониках. Прогуливаясь и разглядывая полустертые имена на иврите, я увидел греющуюся на солнце гигантскую черепаху. Она заметила меня, высунула свою небольшую голову с семитским выдающимся носом и стала уползать в сторону. В ее «многовековой» внешности, в ее любопытствующей головке из-под панциря я увидел сходство со своей еврейской бабушкой.