Елизавета Петровна. Наследница петровских времен. Часть первая. Цесаревна (К. А. Писаренко, 2013)

18 декабря по старому (29 декабря по новому) стилю 1709 г. у русского царя Петра I Алексеевича и его метрессы Екатерины Скавронской родилась дочь. Младенец появился на свет в подмосковном селе Коломенском, ориентировочно утром или около полудня. Роды скорее всего прошли благополучно, и именно поэтому государь, довольный окончанием всех треволнений, с легким сердцем отлучился во дворец Меншикова на встречу с английским посланником Чарльзом Уитвортом. Рассказывая о ней в депеше от 22 декабря (2 января), британский дипломат не скрывал своего удивления чрезмерной разговорчивостью монарха, беседовавшего с ним в течение нескольких часов сначала о Полтавской победе, затем об англо-русских отношениях. А вот о рождении дочери счастливый отец даже не обмолвился. И немудрено. Ведь девочка была внебрачным ребенком. Оттого и родители, и их ближайшее окружение данный факт постарались не афишировать.

Однако три дня спустя, 21 декабря (1 января), информация просочилась наружу. Во время торжественного проведения по московским улицам шведов, плененных в битвах при Лесной и Полтаве, а также без боя сдавшихся у Переволочны, царь, до того веселившийся от души, внезапно переменился в лице и, развернув коня, помчался обратно к городским воротам. Как позже выяснили любопытствующие, ему сообщили о серьезном ухудшении самочувствия фаворитки, медленно оправлявшейся от родов. К счастью, опасность быстро миновала, и мать выздоровела. Тем не менее публика о прибавлении в царском семействе узнала, что, впрочем, никак не повлияло на позицию Петра, который по понятным причинам по-прежнему стремился избегать общественного внимания к собственной приватной жизни[1].

В итоге мы располагаем весьма скудными сведениями о нашей героине за период, предшествовавший венчанию родителей в 1712 г. Среди прочего неизвестна и дата ее крещения в честь праведной Елизаветы. Только день тезоименитства – 5/16 сентября. В редких письмах любимой фаворитке Петр называл малышку «четверной лапушкой». Первый раз – 1 (12) мая 1710 г., когда со флотом пробивался сквозь шхеры Финского залива к Выборгу. Похоже, за два месяца пребывания в Москве царь, помогая Екатерине в ухаживаниях за младенцем, сильно привязался к младшей дочери и, покинув столицу, часто и с ностальгией вспоминал о крохе. «Поцалуй от меня маленьких, а потом отдай поклон четверной лапушке, сестре и дочери», – отписал государь возлюбленной 31 августа (11 сентября) 1710 г. с Харивалдая. Сестра – это царевна Наталья Алексеевна, дочь – двухлетняя Анна Петровна, родившаяся 27 февраля (9 марта) 1708 г., увы, в отсутствие отца, мотавшегося по западным окраинам страны в преддверии шведского вторжения. Старшую дочь Петр увидел лишь по приезде в Коломенское под утро 12 (23) декабря 1709 г., то есть всего за неделю до рождения Елизаветы. Девочка наверняка уже сама топала ножками, умела говорить и отвыкала от грудного молока. Так что понянчиться с ней, малюткой, погулить, поносить и покачать на руках царю не довелось. А вот «четверной лапушке» повезло, и не оттого ли в процитированном письме именно она получает первый поклон, «дочка» же Анна – всего-то третий.

Впрочем, то было относительным «счастьем». Ведь глава династии изо дня в день разъезжал по стране, воевал или планировал военные кампании, анализировал кипы отчетов, рапортов и проектов, общался с бесчисленным множеством людей в разных концах родной державы и за границей. В кругу семьи появлялся довольно редко. Так что и Елизавета, и Анна росли, почти не чувствуя отцовской опеки. Воспитывали их, учили ходить, говорить, познавать окружающий мир женщины – мать, царица Екатерина Алексеевна, и тетка, родная сестра батюшки, царевна Наталья Алексеевна. И, похоже, любознательная, передовых взглядов дочь царя Алексея Михайловича первой заметила склонность младшей принцессы поступать не как все, подчас вопреки общепринятым нормам. Если старшенькая Анна Петровна, овладев русской грамотой, немецкий язык «изрядно» зубрила исключительно в прикладных целях – для общения с приезжими из Германии и Прибалтики, то ее сестра, взявшая в руки немецкую азбуку тоже в возрасте трех лет, примерно весной-летом 1713 г., продемонстрировала оригинальность. Сделала его домашним, обращаясь ко всем – и к родным, и к гостям, и к слугам – на германском диалекте. «Царевна Елизобет Петровна больше гаварит по-немецки, нежели по-русски», – то ли пожаловалась, то ли похвасталась Наталья Алексеевна в одном из писем «невестушке царице».

Затем пришел черед французского языка, который юная особа одолела годам к одиннадцати-двенадцати. И вновь случилось непредвиденное. Петр Великий нанял соответствующего учителя, думая о выгодном замужестве для дочерей в идеале на молодом Людовике XV, хозяине Версальского дворца. С ним русский царь познакомился и проникся симпатией летом 1717 г., во время официального визита в Париж. Однако процесс обучения потенциальных невест главному европейскому языку имел неожиданный побочный эффект: Елизавета Петровна пристрастилась к чтению французских книг. Причем вовсе не романов о любви или какой-либо экзотике…

Историки о первых пятнадцати годах жизни третьей русской императрицы пишут немного. Со ссылкой на мемуары иноземцев царскую дочь признают первой красавицей как минимум русского двора, успешно освоившей два европейских языка и «прекрасные манеры», нужные для удачного династического бракосочетания. Вспоминают перипетии сватовства в 1722–1724 гг. за «наихристианнейшего» государя, вежливо отклоненного регентами Франции – Филиппом Орлеанским и Людовиком Бурбонским. Со слов Ж. Кампредона, французского посла, и Ф.-В. Берхгольца, голштинского камер-юнкера, описывают церемонию «вступления в совершеннолетие» цесаревны, устроенную монархом в Москве 28 января (8 февраля) 1722 г. И, естественно, подчеркивают легкомысленный, ветреный нрав принцессы, предпочитавшей развлечения и увеселения занятиям более серьезным. Основанием тому послужили депеши дипломатов, дневник Берхгольца и «поденный журнал» А.Д. Меншикова, методично зафиксировавшие участие августейшей девицы во всех праздниках, торжествах и иных придворных забавах, как публичных, так и камерных[2].

Между тем существует еще прелюбопытный каталог французской литературы, принадлежавшей цесаревне Елизавете Петровне. Обнародован список в 1895 г., в седьмом томе «Материалов для истории императорской Академии наук» (С. 332–339). Проанализирован и атрибутирован Н.А. Копаневым, и в современном, переработанном виде напечатан дважды – в 1982 и 1990 гг. Но, в чем каждому легко убедиться, в биографиях, посвященных «веселой царице», и научных, и научно-популярных, о нем избегают распространяться. И немудрено. Перечень книг противоречит хрестоматийному описанию характера дщери Петровой, этакой изнеженной и капризной барыни на троне. Заглавия свидетельствуют о прямо противоположном: хозяин коллекции очень интересовался историей, и не просто историей, а политической историей, главным образом европейских государств. В каталоге, составленном в 1745 г. В.К. Тредиаковским, значится 583 тома. Собралась уникальная библиотека, разумеется не в одночасье, формировалась на протяжении многих лет. А первые фолианты положили ей основание, несомненно, в последние годы царствования Петра Великого.

Так что, пока цесаревна Анна Петровна втайне грезила о венчании с Луи-Филиппом, герцогом Шартрским, сыном регента герцога Орлеанского (выдвинутым французской стороной в качестве компенсации за отказ от брака с королем), и робко расспрашивала гувернантку, мадам Лонуа, о внешности и достоинствах принца из рода Бурбонов, другая цесаревна, Елизавета Петровна, из франкоязычных хроник и повествований черпала знания о европейских политических нравах разных эпох, сравнивая прочитанное с тем, что примечала вокруг, при дворе родного отца – российского императора. Естественно, увлечение историей нисколько не мешало юной принцессе и блистать на ассамблеях, и на охоту отлучаться, и кружить головы первым поклонникам, среди которых первенствовал дорогой гость русского двора – герцог Голштейн-Готторпский Карл-Фридрих, претендент на шведскую корону, приехавший в Россию летом 1721 г.

15 (26) августа 1724 г. камер-юнкер Берхгольц записал в дневник: «Его Высочество катался по реке и пять раз имел удовольствие видеть… старшую императорскую принцессу, потому что… она отворяла окно и не отходила от него… Средняя принцесса вовсе не показывалась, что герцогу, который ее от души любит, было очень прискорбно». Прусский посланник Г. Мардефельд в отчете за 1724 г. вторил соплеменнику: «Герцог Голштинский… до недавнего времени все держался второй великой княжны, которая произвела на него сильное впечатление живостью и веселостию своего характера». Определенно Карл-Фридрих хотел жениться на Елизавете Петровне. А вот хотела ли того же дочь царя Петра? Библиотека цесаревны намекает на правильный ответ: нет! Ни на герцоге Голштейн-Готторпском, ни на герцоге Шартрском…

Да, и на короле французском, пожалуй, также не согласилась бы, будь на то ее воля. И все потому, что чтение историко-политических опусов, судя по всему, помогло ей найти свое призвание. В какой-то момент она обнаружила, что, пытаясь поставить себя на место того или иного государственного мужа, получает удовольствие от самого процесса поиска оптимального решения, которое требовалось принять какому-либо императору, королю или министру. Радовалась, если ее вариант совпадал с исторически верным, еще больше, когда находила более удачную «золотую середину», чем реализовал какой-нибудь легендарный персонаж от Александра Македонского до Вильгельма Оранского или герцога Мальборо.

Статус принцессы вполне позволял сочетать теорию с практикой, то есть на основе новых знаний анализировать политические коллизии, выпадавшие на долю родного отца. К примеру, богатую пищу для раздумий давал Персидский поход 1722 г. Покорение Дербента в течение одной кампании выглядело очевидной победой. Для обывателя! Политически подкованному человеку искренне одобрить каспийскую акцию царя Петра было непросто, ибо те проблемы, которые возникли у России после блестящего завоевания вассальных Персии горских народов, не сулили империи ничего хорошего в будущем… Другое занимательное упражнение: оценка соратников царя с политической точки зрения. На что способны, к чему склонны генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский или канцлер Гавриил Иванович Головкин, генерал-полицмейстер Антон Мануилович Девиэр или шеф тайной канцелярии Петр Андреевич Толстой, братья Голицыны – сенатор Дмитрий Михайлович и генерал-фельдмаршал Михаил Михайлович – или президент Военной коллегии Аникита Иванович Репнин, генерал-фельдцейхмейстер Яков Виллимович Брюс или первый проповедник государства епископ Псковский Феофан Прокопович. Ну и, конечно же, губернатор Санкт-Петербурга Александр Данилович Меншиков.

Кстати, Меншиков с кончиной 18 (29) июня 1716 г. царевны Наталии Алексеевны фактически исполнял обязанности воспитателя обеих цесаревен, и неплохо с ними справлялся. По крайней мере, для подраставших девочек он стал вторым отцом, а близкие могущественного сановника – второй семьей. Следовательно, Данилыча юная Елизавета за долгие годы изучила досконально и имела ясное представление как о сильных, так и о слабых сторонах его характера. И, наконец, центральное действующее лицо российской политической сцены – император Петр I Алексеевич. Великий! Впрочем, у всякого великого непременно есть своя ахиллесова пята. Имелась таковая и у царя-реформатора, и «четверная лапушка» о ней, конечно же, ведала. Да и как иначе, если 5 (16) февраля 1722 г. государь открыто известил общественность о том, что первого русского императора беспокоило, – вопрос о престолонаследии. Манифест о праве монарха назначить преемника по собственному усмотрению недвусмысленно свидетельствовал об отсутствии у главы государства подходящей кандидатуры. Ведь царь желал завещать трон особе мужского пола, а о достоинствах женского даже не помышлял[3].

Елизавета Петровна в ту пору как раз достигла совершеннолетия (в возрасте двенадцати лет) и только-только заинтересовалась политической историей. Два года – срок вполне достаточный, чтобы разобраться в азах нового увлечения и с личным отношением к «профессии», о которой писалось в книгах, – профессии государя. Учитывая то высокое положение, какое занимала Елизавета Петровна, вопрос – быть или не быть русской царицей, – для нее не звучал праздно. К тому же и пример другой тетки – Софьи Алексеевны, семь лет (1682–1689) управлявшей Россией за спиной номинальных царей – Иоанна и Петра Алексеевичей, не мог не вдохновлять. Да, Петр I видел в дочерях не наследниц, а невест, рассчитывая с их помощью заключить выгодные династические союзы. Чего бы ни желала сама Елизавета, ей бы пришлось покориться отцовской воле и забыть о всяких амбициях. Однако господин Случай осенью 1724 г. неожиданно сыграл на руку принцессе и предоставил шанс раскрыться таланту, которым природа ее наделила.

Поздним вечером 8 (19) ноября 1724 г. гвардии майор А.И. Ушаков арестовал камергера императрицы Екатерины Алексеевны Виллима Ивановича Монса. Вместе с ним под следствием оказались родная сестра Матрена Ивановна Балк и наиболее верные слуги. Хотя арестант и числился с мая того же года обыкновенным камергером, а прежде камер-юнкером императрицы, де-факто он управлял всем двором и хозяйством супруги Петра Великого и обладал значительным влиянием. Разумеется, кристальной честностью молодой немец не отличался, брал и взятки, и казенные средства подчас тратил небескорыстно. Вот за это, формально, 16 (27) ноября, спустя всего неделю со дня ареста, его и обезглавили у здания Сената. Во что, конечно же, никто не поверил, и немедленно по столице разнесся слух, что жестокость кары обусловлена не финансовыми, а «другими соображениями», альковными. Мол, Монс и царица состояли в интимной связи. Государь благодаря доносу интрижку разоблачил и жестоко расправился с соперником.

Данная версия возникла сразу, легко завоевала публичные симпатии и до сих пор считается истинной, приобретя канонический вид в монографии М.И. Семевского «Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс» (СПб., 1884. С. 193–195). И все бы хорошо, если бы не дневник Ф.-В. Берхгольца. А в нем 10 (21) ноября 1724 г. голштинский камер-юнкер зафиксировал: «Поутру Остерман приезжал объявить герцогу по секрету, что император, наконец, твердо решился покончить дело Его Высочества, и что обручение должно совершиться в Катеринин день». Не правда ли, Петр Великий как-то странно отреагировал на измену жены. Не побил, не обругал, не поссорился и даже не обиделся, а чуть ли не в первые часы после пережитого шока обсудил с ней необходимость как можно быстрее обвенчать одну из дочерей с герцогом Голштейн-Готторпским Карлом-Фридрихом. И более того, супруга дала мужу такой замечательный совет, что тот, озабоченный неизвестно чем, в знак признательности приурочил обручение молодых ко дню именин жены, к 24 ноября (5 декабря).

Семевский, к сожалению, питал слабость к варианту о предательстве великого человека любимой женщиной, почему источники проанализировал с явным предубеждением, подгоняя их свидетельства под нужный стандарт. В итоге чрезвычайно важная информация Берхгольца удостоилась поверхностного комментария: императрица сумела оправдаться в глазах Петра, который чуть ли не на радостях пожелал обручить дочь с немецким принцем в день святой великомученицы Екатерины. И это менее чем через сутки после ареста Монса. За что же тогда казнили камергера? Неужели за взятки?!

Между тем именно сообщение Берхгольца позволяет проникнуть в трагическую тайну семьи Романовых. Не измена царицы привела на плаху Виллима Ивановича, а ухаживания, если не хуже, красавца-придворного за старшей дочерью царя. Потому и устроил Петр Великий 9 (20) ноября у себя во дворце не семейный скандал, а совещание с женой о том, как быть дальше с Анной Петровной. Ей грозило бесчестье. Оттого виновника отправили на эшафот так скоро. Однако казнь – полумера, ибо, во-первых, ее предстояло как-то серьезно обосновать в глазах подданных, во-вторых, запятнавшую себя девушку надлежало выдать немедленно замуж. А подходящий для цесаревны жених в Санкт-Петербурге проживал единственный – Карл-Фридрих Голштейн-Готторпский. И он, увы, не являлся идеальной партией для Романовых.

В общем, ошеломленный ужасной новостью Петр Великий не видел спасительного выхода из образовавшегося тупика. И какой же приятный сюрприз царя ожидал. Екатерина порекомендовала наилучшее средство улаживания проблемы. Герцога с дочкой обвенчать, но с условием, что они возьмут на себя обязательство одного из сыновей привезти в Россию в качестве «сукцессора», то есть престолонаследника. Кроме того, Анна должна официально отречься от любых претензий «на корону и империум Всероссийский». А подлинным мотивом расправы с Монсом пусть будет адюльтер камергера с ней, императрицей, а не с цесаревной. Эту сплетню публика «проглотит» с удовольствием и не предпримет поиски иной правды. Зато репутация Анны Петровны останется незапятнанной.

Можно понять удивление государя. Ведь Екатерина ни мудростью, ни остротой ума никогда не славилась. Откуда же в таком случае на жену снизошло столь счастливое озарение? Петр, похоже, ответа на сей вопрос не нашел или не успел найти. А мы попробуем. Секрет Анны Петровны за пределы семьи не просочился. Иначе бы источники не преминули обмолвиться о подозрениях на этот счет. Источники, однако, молчат, а словоохотливый мемуарист Г.-Ф. Бассевич, хорошо знакомый с обеими цесаревнами, поведал потомкам исключительно о прегрешениях императрицы. Рассказанный им анекдот о разбитом вдребезги зеркале и угрозе императора превратить супругу «в прежнее ничтожество» ныне очень популярен в исторической литературе. Следовательно, отличился кто-то из Романовых. Методом исключения обнаруживаем героя – цесаревна Елизавета Петровна. Анна на собственном отречении от прав на российский скипетр не настаивала бы. Ну а прочие отпрыски – две Натальи, один Петр – совсем еще малы.

По-видимому, события развивались так. Весть об аресте Монса крайне перепугала старшую цесаревну. Боясь неминуемого отцовского гнева, она призналась во всем младшей сестре. И та в течение ночи попыталась разрешить трудную головоломку, удовлетворив по возможности всех – и сестру, и батюшку, и «общественное мнение», и, разумеется, себя. К утру Елизавета оптимальную комбинацию рассчитала. Анна со всем согласилась. Второй с ней ознакомилась мать, которая при исполнении задуманного пострадала бы больше других. Тем не менее царица план одобрила и взялась от своего имени представить императору. Императору, как мы знаем, замысел весьма понравился. Впрочем, одну поправку в программу действий Петр внес: запретил Остерману сразу называть герцогу имя суженой.

Только когда страсти и шум вокруг дела Монса немного улеглись, 22 ноября (3 декабря) 1724 г. Карла-Фридриха тот же Остерман оповестил, на ком придется жениться – на Анне Петровне. Обручение, как и наметил тесть, состоялось 24 ноября (5 декабря) 1724 г. Тем же вечером Анна Петровна подписала брачный контракт, по секретному артикулу которого отреклась от притязаний на российский престол и поклялась по вызову из России прислать кого-либо из сыновей для провозглашения «сукцессором».

Таким нечаянным образом в ноябре 1724 г. Елизавета вдруг почти вплотную приблизилась к титулу престолонаследника. Опережал принцессу единственно внук императора великий князь Петр Алексеевич. Опережал теоретически, ибо отец намерений отдать ему трон не имел. За отрока хлопотала родовитая знать во главе с братьями Голицыными. А еще мальчишке сочувствовал простой народ, чтивший традиции, согласно которым царский венец полагалось принять следующему мужчине в роде, каковым и был девятилетний Петр. Обойти соперника Елизавета могла, опираясь на закон 1722 г. Требовалось заручиться поддержкой императора и подписать официальный указ. Между тем Петр I не торопился с выбором, надеясь на рождение второго внука, любимого. Так что при желании младшей цесаревне ничто не мешало попробовать переубедить отца, на что, правда, понадобилось бы какое-то время. А вот его-то как раз и не оказалось[4].

17 (28) января 1725 г. застарелый урологический недуг Петра I внезапно обострился. Император слег, испытывая страшные боли. Мнения врачей о способе лечения разделились. Пока колебались и спорили, драгоценные часы истекли. В итоге с оперативным вмешательством британского хирурга Уильяма Горна опоздали. Утром 26 января (6 февраля) началась агония, и все поняли, что в России вот-вот появится второй император – Петр II, а при нем регентша – императрица Екатерина Алексеевна. Вариант компромиссный, зато вполне законный и, главное, приемлемый для обеих придворных партий – аристократической и разночинной. Лидер первой, Д.М. Голицын, выражал интересы преобразившегося в ходе реформ благородного сословия московского государства. Предводитель второй, А.Д. Меншиков, отстаивал чаяния прочих сановных чинов, возвысившихся из низов благодаря протекции Петра или приехавших служить новой родине из-за границы. Непримиримого антагонизма между ними не наблюдалось. И о ревизии кем-либо петровского курса на европеизацию речь вовсе не шла. Спорили больше о тактике, чем о стратегии. Отсутствие или наличие «голубых кровей» на соперничество, безусловно, влияло, но не в решающей степени.

Итак, ничто не предвещало конфликта после смерти Петра Великого. И тем не менее конфликт случился. Случился, разумеется, по вине партии более слабой – разночинной, чувствовавшей себя менее уверенно. Положение младшего партнера в правящей коалиции ее не очень устраивало. Хотелось твердой почвы под ногами – своего человека на императорском троне. Пока веские основания для того не появились, смиренно помалкивала. Но стоило им забрезжить на горизонте, отважно ринулась в бой. Что же произошло? Чья-то очень «светлая голова» придумала, как заставить сторонников Петра II проголосовать против Петра II. Причем, без всякого бряцания оружием. Прекрасно зная лично всех тех, кому предстояло выбирать нового императора, она детально рассчитала беспроигрышную комбинацию, которую и воплотили в жизнь П.А. Толстой, А.Д. Меншиков, П.И. Ягужинский и Феофан Прокопович в предутренние часы 28 января (8 февраля) 1725 г. на расширенном заседании Сената в императорском Зимнем дворце.

Квартет произвел имитацию завещания Петра Великого, убедив партию Голицына в существовании такового. Феофан Прокопович рассказал о беседе ряда лиц с Петром I перед Персидским походом, посвященной проблеме престолонаследия. Признался, что император видел преемником собственную супругу. Правоту духовной особы подтвердили названные им светские персоны, якобы бывшие на той встрече, в том числе и активный приверженец Петра II Г.И. Головкин. Естественно, канцлер солгал, к чему его склонил зять, П.И. Ягужинский. А чтобы Д.М. Голицын с товарищами не заподозрили подвоха, прежде А.Д. Меншиков с гвардии штаб-офицерами превратили заседание Сената в базар. Шумом, криками, бранью, оскорблениями разозлили и вывели оппонентов из себя. Так что, когда слово взял Феофан Прокопович, они, взвинченные, на нервах, адекватно воспринимать исповеди епископа и иже с ним не могли и, пораженные откровенностью Головкина, члена великокняжеской партии, капитулировали, после чего, во исполнение воли Петра, безропотно проголосовали в пользу Екатерины.

Потом, успокоившись, и Голицыны, и Долгоруковы, и Репнин вспомнили о родственных связях Головкина и догадались о мифичности тестамента Прокоповича. Однако, как говорится, поезд уже ушел. Императрицей стала вдова царя-реформатора. Вердикт Сената о том «аристократы» заверили добровольно, и посему ни о каком пересмотре не стоило даже заикаться.

А как же гвардии полки, ключевую роль которых подчеркивают авторы едва ли не всех монографий, посвященных дворцовым переворотам XVIII века? Да никак! Бассевич нафантазировал «бой барабанов обоих гвардейских полков, окружавших дворец». Барабаны если и били, то не «обоих» полков, а одной сводной роты преображенцев (сто шестьдесят четыре штыка), вызванной из казарм для усиления дворцового караула – ста шестидесяти пяти семеновцев. Причем, возможно, приказ поступил в Преображенский полк уже после того, как А.И. Ушаков известил однополчан об избрании Екатерины Алексеевны самодержицей. Так что кровопролитие вельможному собранию нисколько не грозило. «Светлая голова» позаботилась и об этом. А принадлежала она, несомненно, пятнадцатилетней Елизавете Петровне, действовавшей и на сей раз за спиной дорогой матушки. Цесаревна советовала, царица распоряжалась через Толстого и Меншикова. Результат одинаково удовлетворил каждого. Партия Александра Даниловича возглавила правящую коалицию. Юная принцесса воспрепятствовала провозглашению государем Петра II. На престоле оказалась та, которая, во-первых, ранее о том не смела и мечтать, во-вторых, в отличие от почившего императора, не считала зазорным женское правление[5].

Кстати, с воцарением Екатерины I Елизавета одержала двойную победу. Помимо нейтрализации племянника, торжество матери почти гарантировало ей быстрое превращение в русскую царицу. Ведь императрица с радостью объявила бы своей преемницей «сердце мое» (так ласково называла государыня в приватной корреспонденции младшую цесаревну) и по прошествии непродолжительной паузы отреклась бы от трона, уступив место дочери. Правда, одно обстоятельство не позволяло воспользоваться завоеванным преимуществом немедленно. Великому князю Петру Алексеевичу сочувствовало подавляющее большинство русского общества. Пренебрежение народными симпатиями грозило крупными неприятностями Елизавете, вплоть до организации дворцового переворота против нее. Так что здравый смысл подсказывал не торопиться с торжественными церемониями, а позаботиться в первую очередь об ослаблении общественного доверия к внуку Петра Великого или об укреплении личного авторитета.

Примечательно, что до середины лета 1725 г. императрица не догадывалась об истинных устремлениях Елизаветы, о чем свидетельствует ее настойчивость в желании отыскать любимице выгодного жениха. В марте Екатерина возобновила диалог с французами, суля им золотые горы, коли согласятся на брак короля с цесаревной. В Версале авансы из Петербурга не оценили и предпочли русской невесте польскую, что не смутило государыню, тут же обратившую взоры на Берлин и Мадрид. Там монархи не привередничали, с Романовыми породнились бы и даже охотно. Между тем перспектива отъезда в Испанию или Пруссию Елизавету вовсе не устраивала, почему она и поспешила открыть матушке свой секрет. Это случилось, похоже, сразу после того, как царице 17 (28) июня 1725 г. зачитали реляцию русского посла в Париже Б.И. Куракина о помолвке Людовика XV с Марией Лещинской.

По причине неграмотности государыня все отчеты, проекты и прочую документацию неизменно выслушивала, затем, посовещавшись, оглашала резолюцию, а подписаться за себя поручала не кому-нибудь, а Елизавете. В итоге принцесса на правах личного секретаря монарха регулярно знакомилась с практикой и традициями управления, но вмешиваться в дела того или иного министра пока избегала. Здесь нелишним будет вспомнить, что в исторической науке закрепилось мнение о безграничной власти А.Д. Меншикова над Екатериной, абсолютном диктате временщика. Однако, это – сильное преувеличение, ибо между Светлейшим князем и императрицей стояло еще два человека, имевших на «русскую золушку» гораздо большее влияние – Елизавета Петровна и П.А. Толстой. С вкрадчивым главой тайной канцелярии Екатерина сблизилась в период подготовки к собственной коронации, состоявшейся 7 (18) мая 1724 г. С тех пор Петр Андреевич занимал положение первого советника и конфидента царицы. Потому именно он координировал одурачивание великокняжеской партии на легендарном заседании Сената, вошедшем в русскую историю как первый дворцовый переворот XVIII века. Толстой любил оставаться в тени, как и Елизавета. Оттого Меншиков и воспринимается сейчас «полудержавным властелином», хотя реально таковым при Екатерине I не был.

Исчезновение с июля месяца в русской дипломатической почте темы сватовства младшей цесаревны дает нам веские основания утверждать, что императрица, поговорив с дочерью, во всем поддержала ее и, более того, пообещала всемерную помощь при достижении цели. Укрощение общественной благосклонности к великому князю начали с оживления инициативы австрийского посла Стефана Кинского, предложившего в 1722 г. обвенчать юного Петра Алексеевича с Елизаветой. Тогда нарушение православных канонов не прошло. В 1725 г. не прошло тоже. Российское духовенство вновь категорически воспротивилось, и 16 (27) ноября 1725 г. вездесущий Кампредон констатировал провал затеи, запрещенной «и божескими, и человеческими законами».

Полагаю, Елизавета Петровна нисколько не сомневалась в вердикте Священного Синода и уповала не на снисхождение архиереев, а на свою, третью по счету, оригинальную комбинацию, включавшую три пункта.

Первый. Цесаревна венчается с отпрыском одной из влиятельных российских семей.

Второй. Великий князь Петр Алексеевич отправляется в заграничное турне учиться или осматривать европейские достопримечательности.

Третье. В отсутствие малолетнего соперника Екатерина I провозглашает цесаревну Елизавету будущей императрицей. Родня мужа содействует признанию обществом ее нового статуса.

И вот как осуществлялась описанная выше программа. В октябре 1726 г. благодаря посредничеству австрийского императора в Петербург приехал епископ Любекский и Этинский Карл-Август. 5 (16) декабря того же года он официально попросил руки «прекраснейшей принцессы Елизаветы». Карл-Август – двоюродный брат герцога Голштейн-Готторпского, и приглашение принца в Россию означало, что наша героиня пожелала опереться на голштинскую партию, сплотившую вокруг себя иностранных специалистов, обрусевших «немцев» и связанные с ними российские фамилии. По-видимому, ведущие русские семейные кланы либо обладали меньшим политическим весом, либо твердо ориентировались на великого князя.

Безусловно, главные события – свадьба, заграничный вояж, манифест о наследнике – намечались на первую половину нового, 1727 г. Причем оппозиция до последнего момента не подозревала об опасности, нависшей над их кумиром. Ведь внешне брачная лихорадка, учиненная императрицей, походила на блажь чадолюбивой матери. То, что царица подчинялась инструкциям родной дочери, естественно, обеими тщательно скрывалось. От сохранения этого в тайне напрямую зависело, закончится ли все успешно или нет. И вот ирония судьбы. Все рухнуло внезапно, в одночасье и самым нелепым образом. В двадцатых числах января слегка приболевшая Екатерина, очевидно, во сне и при свидетелях пробормотала, что «вопрос о престолонаследии не касается никого, кроме младшей дочери ея, принцессы Елизаветы, что она безотлагательно объявила бы ее наследницею, если бы могла теперь же обезпечить ее, выдав ее замуж за епископа Любского, в случае согласия последняго перейдти в православие» (из реляции Ж. Кампредона от 31 января / 11 февраля 1727 г.).

Да, возможность неосознанной болтливости Елизавета в своих расчетах не учла. К счастью для великого князя, друзья которого теперь постарались бы не допустить и отлучки Петра Алексеевича из России, и воцарения непопулярной цесаревны. Ей бы смириться с поражением и затихнуть на какое-то время. Ан нет. Белокурая «светлая головка» закружилась, чувствуя собственную уникальность. Я должна! Я смогу! Мне все нипочем! Досадная оплошность матушки меня не остановит, и я добьюсь своего!! Я, я, я…

И ведь действительно смогла натворить столько «дел», что историки и поныне с трудом объясняют феномен 1727 г. Опала Толстого и Девиэра непонятно за что, немотивированное выдворение из России герцога и герцогини Голштинских – Карла-Фридриха и Анны Петровны (обвенчались 21 мая / 1 июня 1725 г.), загадочное, за один день, падение Меншикова. Три политических потрясения за полгода. За неимением иных внятных версий наука вынуждена во всем винить деспотичность Меншикова. Данилыч подмял под себя всех, включая Романовых. Заставил царицу «отдать» за свою дочь Марию августейшего ребенка – двенадцатилетнего Петрушу, противников во главе с Толстым и Девиэром выслал из столицы в разные концы империи, не постеснялся выгнать вон из страны дочь Петра Великого вместе с мужем, явно готовясь водрузить на себя российскую корону. Аристократическая партия в союзе с Остерманом свергла тирана, к всеобщему восторгу. На том короткий смутный период и закончился.

Чтобы у читателей исторических монографий не возникали вопросы, на которые не ответить, многие факты вольно или невольно умалчиваются, а то и искажаются. Например, помолвку дочери Меншикова с великим князем инициировал вовсе не Светлейший, а Екатерина, а невестой до середины мая считалась не обрученная с Петром Сапегой старшая Мария, а свободная младшая Александра. Кстати, знаменитый анекдотический эпизод с пожалованием 5 (16) февраля 1727 г. сыну Александра Даниловича дамского ордена Святой Екатерины – единственному мужчине за всю историю награды – обретает смысл, если первой невестой Петра Алексеевича была Александра Александровна. Поощрить то хотели именно ее, но чиновники переутомились на службе и впопыхах вписали в документ вместо Александры Александра. И подобных темных или белых пятен в хронике 1727 г. немало. Однако они легко выстраиваются в логически безупречную цепь событий, стоит только учесть амбициозность главной героини – Елизаветы Петровны.

Итак, огласка намерений Екатерины в отношении дочери и внука расстроила идеальный план цесаревны. О капитуляции она не помышляла и потому в кратчайший срок придумала, как выправить положение. Суть новой комбинации: повторить маневр с имитацией, на сей раз благожелательности к ней общественного мнения. Предстояло привлечь на свою сторону все группы, группки, кружки, не питавшие симпатий или просто равнодушные к Петру Алексеевичу. Далее члены искусственно сколоченной большой, очень большой коалиции подписались бы под петицией, адресованной на высочайшее имя, с просьбой назначить «кронпринцессой» Елизавету Петровну. Екатерина I, разумеется, просьбу удовлетворит.

Ядром елизаветинского блока надлежало стать двум семейным кланам – голштинскому и меншиковскому. Причем позиция Светлейшего во многом предрешала исход «битвы». Это понимала и противная партия братьев Голицыных, пытавшаяся с конца 1726 г. наладить диалог с главой официального правительства. Цена за альянс с князем определилась тогда же – брак Александры Александровны с Петром Алексеевичем как гарантия сохранения Меншикова у власти при новом императоре Петре II. Елизавета собиралась купить голос старого друга отца по тому же прейскуранту. Правда, не могла пообещать статус тестя царя, только – великого князя. Зато мезальянс не выглядел бы плодом политического торга, а, наоборот, царской милостью. А за что? Елизавета предусмотрела и это.

С 27 января (7 февраля) камергер Р.-Г. Левенвольде убеждал Александра Даниловича разорвать помолвку дочери Марии с родовитым польским шляхтичем Петром Сапегой, ибо государыне ударила в голову очередная блажь: женить пана на своей племяннице, Софье Карловне Скавронской. Консультации шли трудно. Меншикова крайне огорчил высочайший каприз. Впрочем, когда размер компенсации за Сапегу поднялся до обручального кольца от великого князя, Светлейший заколебался, ибо понял, что Екатерина готова щедро платить не за поляка, а за что-то еще. Потребовался аналитический ум А.И. Остермана, дабы разобраться в придворной интриге. Конечно, оба слышали о недавнем откровении императрицы касательно судьбы младшей дочери. Следовательно, Екатерина и тот, кто за ней стоит, намерены добиться провозглашения Елизаветы преемником императрицы и теперь вербуют их под свои знамена. Меншиков обсуждал с Остерманом, как лучше поступить, и отгадывал, чьи внушения озвучивает царица, с 5 (16) февраля. Ровно через четырнадцать дней, 19 февраля (2 марта), государыня пожаловала Остермана и Левенвольде воспитателями великого князя. Указ рассеял все сомнения дуэта, и к вечеру того же дня Меншиков сдался. Затем, до середины марта, посредники – те же Остерман и Левенвольде – улаживали детали сочетания двух подростков – Петра и Александры. Судя по всему, помимо прочего договорились и о том, что 5 (16) апреля 1727 г. Екатерина публично объявит о помолвке. Однако императрица, празднуя собственное сорокатрехлетие, от сенсационных деклараций воздержалась.

Что же случилось? Полным фиаско завершилась миссия П.А. Толстого. От графа требовалось убедить всех противников великого князя и нейтральные силы объединиться вокруг Елизаветы. Петр Андреевич в двадцатых числах марта съездил в гости к герцогу Карлу-Фридриху, гвардии подполковнику И.И. Бутурлину, генералу-полицмейстеру А.М. Девиэру. Тем и ограничился, обнаружив не слишком приятную для «сердца моего» истину. Бутурлин и Девиэр без особого энтузиазма откликнулись на призыв развернуть агитацию в пользу «сердитой» Елизаветы. Им больше импонировала «приемна» и «умилна собою» Анна Петровна. Вот если бы ее «зделать наследницею»…

Ясно, чего испугалась цесаревна. Перерастания движения за права одной императорской дочери в движение за права дочери другой, герцогини Голштинской. Оттого и велела матери запретить Толстому посещать кого-либо еще. Увы, широкий альянс за Елизавету Петровну обернулся иллюзией. По степени приемлемости для русского общества любимица царицы замыкала тройку лидеров. И продолжи Толстой визиты к знаковым политическим фигурам Петербурга, борьба за пальму первенства наверняка разгорелась бы между Петром и Анной, а не Елизаветой. Ведь голштинская чета на русскую корону, невзирая на клятвы 1724 г., виды все-таки имела, в чем Петр Андреевич убедился, побеседовав с Карлом-Фридрихом.

Так что надежды на успех еще одной имитации не оправдались. Вопрос – как быть – вновь обрел актуальность. Но честолюбивая барышня и на этот раз не выбрала смирение. Спасительной соломинкой стала реанимация идеи Кинского: прийти к власти в качестве супруги императора Петра II. Благо, отрок питал явную слабость к пусть и «сердитой» для кого-то, зато для него обаятельной и красивой тетке. В мгновение ока Меншиков из союзника превратился в конкурента, Толстой – в опасного свидетеля, Бутурлин с Девиэром – в нарушителей спокойствия. В итоге, чтобы избавиться от второго и третьих, Елизавета натравила на них первого. Предлогом обеспечил Девиэр, 16 (27) апреля нашептавший спьяну Петру Алексеевичу какие-то дерзости. 23 апреля (4 мая) на прогулке в карете Елизавета сообщила о том Александру Даниловичу, сидевший рядом великий князь подтвердил ее правоту. Меншиков клюнул на наживку и на другой день добился от императрицы разрешения отдать смутьяна под суд.

Следствие, начавшееся 28 апреля (9 мая), открыло наличие среди придворных целой партии, выступавшей за передачу престола Анне Петровне. Между тем Светлейший, не дождавшись благословения на помолвку от императрицы, возобновил консультации с Д.М. и М.М. Голицыными и ко времени суда вполне столковался с ними. Понятно, что «баловню судьбы» помимо всего очень хотелось выяснить, кто и зачем морочил ему голову в феврале и марте. Допросы указали на Толстого. Тот повинился в крамольных беседах. Однако выжать из старика что-либо еще не получилось. Екатерина I тут же распорядилась следствие прекратить и подготовить доклад для вынесения приговора. 6 (17) мая царица скончалась, но перед тем успела подписать два важных документа. Первым Толстого, Девиэра, Бутурлина и примкнувших к ним лиц отправили в ссылку на Соловки, в Сибирь или в родовые деревни. Второй установил порядок престолонаследия, выставив по ранжиру потомков Петра Великого. На первом месте – внук Петр Алексеевич, на втором – дочь Анна, на третьем – Елизавета.

Меншиков долго упрашивал Екатерину одобрить текст «тестамента». Екатерина была неумолима. А почему, мы поймем, если вспомним, чья рука всегда выводила августейшую подпись. Верно, в спальне присутствовали трое, и императрица сопротивлялась до тех пор, пока дочь каким-то знаком не предупредила мать, что она не против того, что предлагается на апробацию. Так знаменитое завещание обрело законную силу. Чем же оно привлекло цесаревну, если на трон возводился юный великий князь, а обвенчаться с ним надлежало Александре Александровне Меншиковой?

Все очень просто. Учитывая привязанность отрока к Елизавете, ей не составило бы труда внушить отвращение к невесте, навязанной ближайшим окружением по неким политическим соображениям. Можно не сомневаться, Петр Алексеевич не побоялся бы, отказав Светлейшему князю, не вступать в ненавистный брак, а позднее, когда придет срок, выкинуть другой фортель – жениться на родной тетке. И, конечно же, цесаревна позаботилась бы о том, чтобы скандальное венчание воспринималось публикой как вынужденное с ее стороны. Для чего такие сложности? Дабы избежать ссоры и столкновения с любимым Данилычем, когда-то заменявшим девочке отца. Кроме того, и жалость, сочувствие общественного мнения тоже не помешали бы…

Но, видно, Елизавета попала в какую-то уникальную полосу невезения в том году. Бормотание во сне матери, высокий рейтинг сестры, смерть матери… Четвертым роковым событием за полгода стала болезнь уже ненужного ей жениха – епископа Любекского. С 16 (27) по 19 (30) мая 1727 г. Елизавета и Петр Алексеевич гостили у Меншикова во дворце на Васильевском острове. Александр Данилович и не подозревал, с какой целью цесаревна согласилась составить компанию великому князю. А именно понаблюдать за княжнами Александрой и Марией в более раскованной для девиц, домашней обстановке, приметить недостатки каждой и обратить на них внимание племянника-императора. Новость об оспе, поразившей Карла-Августа, побудила принцессу покинуть особняк Светлейшего и провести около суток возле умиравшего юноши. В противном случае ей грозило общественное порицание, которого амбициозной девушке только и не хватало…

С 20 (31) мая по 1 (12) июня Елизавета вместе с сестрой и шурином скучала в Екатерингофе, считая дни до конца карантина. В эти две недели Александр Данилович и совершил то, что привело его через три месяца к опале – 25 мая (5 июня) обручил дочь Марию с проживавшим в княжеских апартаментах Петром Алексеевичем. Светлейший поспешил, чувствуя, что кто-то исподволь пытается сорвать помолвку. Посланник Густав Мардефельд, близкий к голштинскому герцогу, склонял царя выбрать невесту из прусского династического дома. Австрийский посол Амадей Рабутин, приятель князя, предупредил Меншикова, что венценосный жених скверно отзывается о будущей супруге. 18 (29) мая о неприязни к ней брата поведала цесарцу великая княжна Наталья Алексеевна. 21 мая (1 июня) об отвращении к Александре Александровне дипломату напрямик заявил уже сам отрок, добавив, что к Марии Александровне относится лучше.

И вот следствие. 23 мая (3 июня) А.И. Остерман заручился санкцией Верховного тайного совета на обручение Петра с Марией. Два дня спустя юная пара под присмотром Феофана Прокоповича торжественно обменялась кольцами. Как видим, рокировка сестер произошла буквально накануне обручения. Меншиков играл на опережение, опасаясь потерять поддержку Голицыных и направленных на это интриг голштинцев. В мае 1727 г. Александр Данилович окончательно уверился, что весенние хлопоты о правах Елизаветы организовали голштинцы, чтобы отвлечь всех, и прежде всего Меншикова, от своих подлинных планов – провозглашения Анны Петровны преемницей императрицы. Толстой же содействовал им во всем. Попытки воспрепятствовать помолвке светлейшей княжны с великим князем он приписал тоже козням Карла-Фридриха. Так что нет ничего удивительного в том, что супружеской чете по возвращении из Екатерингофа настоятельно порекомендовали уехать из России. И герцог с женой, не стерпев мощнейшего давления («доброхоты» стращали даже тюрьмой за измену), 25 июля (5 августа) 1727 г. отплыли из Петербурга в Киль, столицу Голштейн-Готторпа.

А что же Елизавета Петровна? Она целый месяц не предпринимала НИЧЕГО. Неужели смирилась?! Почти. Ей очень не хотелось действовать в ущерб Меншикову, вредить человеку, которого почитала и любила. Да и череда поражений давала о себе знать. В общем, принцесса затихла, впала в депрессию, внешне напоминавшую траур по жениху, Карлу-Августу, скончавшемуся 20 (31) мая 1727 г. Вокруг нее вновь засуетились иностранцы, предлагая замужество с иными немецкими принцами. Судя по дипломатическим отчетам, Елизавета не возражала. С тоски и вправду чуть не сделалась заштатной германской принцессой. «Выручил», похоже, Меншиков, обрушивший волну репрессий на тех, кого подозревал в нелояльности. В ссылку под видом служебных командировок прогнали А.П. Ганнибала, И.А. Черкасова, Ф.М. Санти, А.П. Волынского, П.П. Шафирова, В.Л. Долгорукова, П.И. Ягужинского… Светлейшего явно мучила неизвестность: кто же все-таки строил ему козни? Тандем Толстого с Карлом-Фридрихом и удовлетворял, и не удовлетворял князя. С отчаяния кары обрушивал на всех, попадавших под горячую руку. Данилыч и не заметил, как превратился в деспота в глазах многих. Недовольство и возмущение возрастали день ото дня. На этом фоне в конце июня цесаревна и вернулась в большую политику.

Что подтолкнуло ее возобновить борьбу? Грубый нажим на родную сестру?! Несправедливые гонения на верных соратников отца?! Точно неизвестно. Тем не менее факт остается фактом. В июле 1727 г. Елизавета вливается в скромный царский кружок и, быстро оценив ситуацию, в середине месяца совершает акт, спровоцировавший через два месяца падение Меншикова. Нет, девушка не шептала на ухо молодому государю разные гадости о царском тесте и не сколачивала за спиной «полудержавного властелина» группу заговорщиков. Она сначала аккуратно прозондировала настроения Остермана и, убедившись, что тот против благодетеля выступать не будет, навестила главу правительства, серьезно недомогавшего с 22 июня (3 июля) по 26 июля (6 августа). Поденный журнал Светлейшего зафиксировал две встречи цесаревны с хозяином дворца тет-а-тет – 18 (29) июля и 23 июля (3 августа). Причем первая беседа длилась часа два, вторая – минут тридцать. Елизавета всего лишь рассказала правду о том, насколько сдружились за время болезни Александра Даниловича воспитанник и воспитатель, Петр и Остерман, до чего сильно привязался мальчик к немцу и беспрекословно послушен ему.

Вот так в душу князя заронили зерно сомнения в верности иноземца. Цесаревна заскочила мимоходом, похвалила наставника царя и побежала дальше развлекаться в обществе двух детей и одного взрослого – Петра Алексеевича, Натальи Алексеевны и Андрея Ивановича. А не в меру мнительный отец семейства сразу же задумался: не оплошал ли он с выбором педагога для будущего зятя? Ведь, коли не отреагировать на «сигнал» цесаревны, глядишь, скоро протеже превзойдет покровителя по степени политического влияния! В подобных терзаниях Меншиков прожил полтора месяца, от недели к неделе мрачнее все больше. Даже дипломаты заметили странную раздражительность «баловня судьбы», часто незаслуженно упрекавшего монарха, особенно за денежную расточительность.

Знаменитый анекдот о паре тысяч рублей, которые Светлейший запретил императору тратить, не выдумка. И пострадавший за ослушание казначей, прощенный по просьбе венценосного отрока, персонаж не вымышленный. Обер-камердинер Иван Кобыляков. Ордер об увольнении его датирован 17 (28) августа 1727 г. Вторая размолвка из-за тех же денег приключилась 3 (14) сентября. Приключилась по недоразумению. Обер-камердинеров числилось два. Второго – Александра Кайсарова – не проинформировали о стычке из-за Кобылякова и отмене обидного табу. Выйдя на службу после отдыха, он, естественно, стал исполнять старую инструкцию. В итоге Петр II разгневался и не приехал к Меншикову в Ораниенбаум на освещение церкви. На другой день вечером, разобравшись в причине конфликта, оба помирились.

Но миновали сутки, и Данилыч вдруг оказался в опале. Как же так? Сработала «мина», заложенная Елизаветой. Проклятый вопрос о честности Остермана преследовал князя постоянно, ибо постоянно множились примеры, свидетельствовавшие о высоком, непререкаемом авторитете Андрея Ивановича в глазах августейшего подростка. Меншиков нервничал, переживал, теряясь в догадках, часто срывал раздражение на окружающих, в том числе и на юном царе. Остерман, конечно, видел, что творится с патроном, пробовал рассеять напрасную тревогу. Увы, безуспешно. Наконец, воспитатель не выдержал и утром 5 (16) сентября 1727 г. явился к князю, чтобы расставить все точки над «i». Разговор начистоту завершился полным разрывом. Оба разругались вконец, после чего Остерман встретился с императором и предложил выбрать из двух «друзей» кого-то одного. Понятно, с кем предпочел проститься государь – с Меншиковым.

10 (21) сентября опальный вельможа отправился в ссылку. 14 (25) октября в Клину курьер отобрал у Марии Александровны обручальное кольцо. Таким образом, Елизавета Петровна достигла желанной цели. И никто не заподозрил в ней ловкого ниспровергателя «Голиафа». Даже тогда, когда в ноябре 1727 г. Петр II уведомил членов Верховного тайного совета, что в свой срок женится на родной тетке. Министры отнеслись к демаршу, как и хотелось цесаревне. Посчитали блажью опьяненного вседозволенностью императора. Порекомендовали девушке вести себя с венценосцем осторожнее.

Девушка не перечила. Впрочем, торжествовала рано. Судьба опять преподнесла неприятный сюрприз, пятый за год. Елизавета влюбилась. К сожалению, не в царя, а в гвардии унтер-офицера, к тому же отца семейства. Звали молодца Алексей Яковлевич Шубин, с 1724 г. рядовой Семеновского полка, с декабря 1726 г. капрал. 25 октября (5 ноября) 1727 г. он, перепрыгнув три чина (фурьера, унтер-фендрика, каптенармуса) удостоился звания сержанта. По-видимому, не без чьей-то помощи[6]… Когда они сблизились, источники не уточняют. Тайну оба хранили тщательно, хотя бдительности хватило без малого на год. Наверное, летом 1727 г. Не исключено, в присутствии императора. Едва ли бы Петр II произвел скромного капрала сразу в сержанты, не зная, кого награждает. Кстати, в канонической биографии Елизаветы лето 1727 г. отмечено фавором А.Б. Бутурлина и лихими оргиями в Петергофе. Ни первое, ни второе документы, возникшие тогда же (реляции дипломатов, придворные журналы, деловая переписка), не подтверждают. Бутурлин довольствовался ролью преданного друга. Не более того. Не зря же современники окрестили Александра Борисовича «рабом» цесаревны. Да и логика той интриги, какую плела дщерь Петрова, на амуры отвлекаться не позволяла. Риск – почти смертельный, в чем наша героиня и убедилась весьма скоро. Впрочем, Бутурлин, зять генерал-фельдмаршала М.М. Голицына, в фавориты угодил, младшие… царя Петра II. На ступеньку выше поднялся И.А. Долгоруков. Что касается оргий, то с 10 (21) июня по 20 (31) августа 1727 г. Петр II проживал в Санкт-Петербурге и за город не отлучался. Там же, в основном на Васильевском острове, и развлекался в компании сестры Натальи, красавицы-тетки и Остермана. Не стоял ли в одном из караулов, попадавших на глаза скромного квартета, Алексей Шубин? И не привлек ли капрал к себе высочайшее внимание каким-либо неординарным поступком?

Как бы то ни было, а цесаревна в него влюбилась, и влюбилась по-настоящему. Только потому и отважилась на безрассудство – открыто флиртовать и добиваться брака с царем, втайне отдаваясь простому солдату. 9 (20) января 1728 г. Петр II отправился из Северной столицы в Москву, 4 (15) февраля въехал в Белокаменную, 25 февраля (7 марта) короновался. В один из дней накануне блестящей церемонии А.И. Остерман и сообразил, что скрывается за маской «легкомысленная ветреница Елизавета». В ту пору Андрей Иванович, воспитатель царя и вице-канцлер империи, сошелся с послом Испании Джеймсом Стюартом, герцогом де Лирия. Благодаря депешам и дневнику герцога, внука английского короля Якова II, мы и знаем, как именно Елизавету Петровну разоблачили.

Догадавшись, что царская подруга «лелеет мысль взойти на престол, вышед замуж за царя», Остерман, во-первых, предупредил об опасности А.Г. Долгорукова, своего заместителя по воспитательной части (преемника Р.-Г. Левенвольде), с 8 (19) февраля 1727 г. члена Верховного тайного совета. Вдвоем они выработали тактику дискредитации принцессы. Довольно банальную. Сыну Алексея Григорьевича, Ивану Алексеевичу Долгорукову, с 11 (22) февраля 1727 г. обер-камергеру императора (Бутурлин с того дня генерал-майор), поручили хитрую девицу соблазнить. На придворном балу 3 (14) марта Долгоруков и попытал счастье, приударив за цесаревной. Елизавета ухаживания приняла, но единственно, чтобы распалить ревность Петруши. В свой альков настырного кавалера не впустила. Так что незамысловатая затея с треском провалилась. Импульсивный Иван Долгоруков даже разозлился на вице-канцлера за то, что тот втянул его в авантюру, чуть не рассорившую с ним монарха. Отец с трудом сумел смягчить гнев сына и усадить подле Остермана, чтобы сообща отыскать новый способ уничтожения Елизаветы. Ничего лучше тотальной слежки не придумали. Однако она-то и принесла долгожданные плоды.

Ориентировочно в конце июля шпионы доложили о секрете цесаревны Остерману и Долгоруковым. Воспитатели немедленно уведомили о нем государя. Тот не поверил, потребовал прямых улик. Что именно отроку продемонстрировали, неизвестно. Однако царь убедился в правоте своих гофмейстеров, и гроза над головой дочери Петра разразилась 26 августа (6 сентября) 1727 г., на именины великой княжны Натальи Алексеевны. «На сем празднике все заметили величайшую перемену в обращении царя с принцессою Елисаветою. Прежде он безпрестанно говорил с нею, а теперь не сказал ей ни одного слова и даже ушел не простившись», – записал де Лирия в дневнике. То, что герцог услышал о красавице, повергло в шок. На бумаге запечатлеть обвинения он не осмелился, назвав «разными слухами, разсеваемыми ее врагами». Французский посланник Маньян в реляции от 2 (13) сентября не постеснялся сообщить их в Версаль: «Сближение… ея с одним гренадером, зашедшее, как некоторые полагают… слишком далеко, стало лишать ее со дня на день расположения царя, особенно… с тех пор, как она несколько недель тому назад отправилась пешком на богомолье в монастырь… испросить для этого гренадера исцеления от недуга».

В гренадерской роте Семеновского полка Шубин числился с 21 ноября (2 декабря) 1724 г. Елизавета отлучалась из Москвы с 1 (12) по 16 (27) августа 1728 г. в сопровождении «одной дамы и Бутурлина». Как знать, может, и Петр II в те же две недели инкогнито посетил ту же подмосковную обитель, в шестидесяти верстах от города? 5 (16) сентября принцесса отмечала свое тезоименитство. Петр II приехал только на ужин, а, встав из-за стола, тотчас покинул дворец третьей царской невесты. 7 (18) сентября государь с большой свитой умчался из Москвы в деревню, охотой лечить рану, нанесенную лицемерной Елизаветой[7]. Ну а та отныне могла забыть о свадебном венце, царской короне, отцовском престоле и абсолютной власти. Начинался долгий, двенадцатилетний период опалы.

«Красота ея физическая – это чудо, грация ея неописанна, но она лжива, безнравственна и крайне честолюбива. Еще при жизни своей матери она хотела быть преемницей престола предпочтительно пред настоящим царем. Но как божественная правда не восхотела этого, то она задумала взойти на трон, вышедши замуж за своего племянника. Но и этого не могла добиться. Во-первых, потому что это противно русской религии… Во-вторых, потому что своим дурным поведением она потеряла благоволение царя. После всего этого, теперь, она живет, скрывая свои мысли, заискивая у всех вообще, а особенно у старых русских, которые чувствуют себя оскорбленными в своих обычаях», – так отозвался о Елизавете Петровне герцог де Лирия 18 (29) ноября 1728 г. Двумя неделями ранее, 4 (15) ноября, он же заметил: «От ея честолюбия можно бояться всего. Поэтому думают или выдать ее замуж или погубить ее, по смерти царя заключив ее в монастырь».

Что ж, цесаревна пожинала то, что посеяла. Бросила вызов общественному мнению и, естественно, проиграла, несмотря на весь свой политический талант. Современники, возмущенные наглостью и беспринципностью, подвергли дочь великого Петра страшному остракизму. От бесстыдницы отвернулись все, кроме самых близких друзей. А таковых нашлись единицы. Недаром Елизавета в первой декаде сентября вслед за двором сбежала из Москвы, скрывшись от позора в селе Покровском, где и тосковала по утраченному «раю».

По-видимому, тогда принцесса впервые познакомилась по-настоящему с сельским бытом, крестьянскими традициями, «мужицкими» привычками, пристрастилась к простонародной культуре – песням, кухне, манерам. Почувствовала себя уютно среди собственных крепостных. Ведь тем дела не было до столичных передряг и слухов, репутации госпожи в придворных кругах. Уборка урожая, подготовка на зиму дров, хлеба, иных запасов волновали их больше. И если молодая барыня к ним отнеслась с душой, помогала во всем, то почему они должны чураться отзывчивой хозяйки. Нет, сельчане стали для августейшей сироты надежным тылом, отдушиной. К ним цесаревна приезжала всякий раз, как появлялась возможность, и «гостила» подолгу, узнавая житейскую мудрость от стариков, подпевая занятым монотонной работой бабам, кружась в хороводе с девушками-ровесницами.

Между тем в Кремле решали, как лучше избавиться от беспутной девицы. В середине октября посол Австрии Карл-Франциск Вратислав, заручившись согласием сюзерена, императора Карла VI, предложил без особых проволочек обвенчать мадемуазель с принцем Карлом-Альбрехтом Бранденбург-Байрейтским и выпроводить из страны. Тем более что юношу уже сватали ей в июне 1727 г. и отказа не услышали. Остерман идею одобрил. Однако высочайшей санкции не последовало. Елизавету о плане предупредила одна хорошая знакомая, служившая у голландского резидента. Новость здорово напугала отшельницу. Посчитав инициатором брачного проекта прусского посланника Мардефельда, принцесса откомандировала к нему в дом М.А. Румянцеву настаивать, чтоб тот оставил «такой труд», ибо «Ея Высочество вовсе не думает выходить замуж», особенно за сего принца. Дипломат заверил, что непричастен к подобным хлопотам.

Цесаревна переполошилась не напрасно. Осенью 1728 г. ей реально светили либо монастырь, либо немецкое захолустье. К счастью, и Остерман, и Долгоруковы, пожалев красавицу, удовлетворились мягким вариантом – эмиграцией посредством замужества с сыном маркграфа Бранденбургского, дяди прусского короля. Но, к удивлению тандема, Петр II проект забраковал. Почему? К новогоднему торжеству гофмейстеры пришли к выводу, что во всем виноват Бутурлин, «раб» Елизаветы, друг императора. На Александра Борисовича опала, постигшая хозяйку, не распространялась, что и понятно. И царь, и генерал оказались товарищами по неразделенной любви к одной женщине. Печаль обоих еще больше сдружила. И, как истинные рыцари, до мелкой мести к предмету воздыхания они не опустились. Вернее, Бутурлин посоветовал, а тринадцатилетний Петр согласился. Так, похоже, интерпретировали ситуацию вице-канцлер и обер-камергер, после чего приложили максимум усилий, чтобы разлучить горемычную пару. Почти четыре месяца убеждали М.М. Голицына освободить зятя из-под своей опеки, дать какое-никакое самостоятельное задание. В апреле фельдмаршал капитулировал: Бутурлину доверили передислокацию на Украину трех пехотных полков. В отсутствие соперника Иван Долгоруков нашептал государю про «раба» Елизаветы что-то нехорошее, и царь во гневе разжаловал генерала в подполковники, отобрал звезду и ленту ордена Святого Александра Невского и предписал отправиться на Каспий, усмирять горские народы, покоренные Петром Великим в 1722–1723 гг.

Правда, на сей раз Остерман ошибся. И без Бутурлина Петр II не позволял добить цесаревну. Потому ее третировали, унижали, придирались по пустякам, сокращали денежное и материальное содержание, репрессировали друзей и преданных слуг. В общем, делали жизнь невыносимой. Давили с единственной целью, чтобы цесаревна сама попросила об отъезде в чужой край чьей-либо невестой. Однако Елизавета стойко сносила все – и унижения, и придирки, и любые потери. Только однажды поколебалась или притворилась, что колеблется. В первые дни декабря 1728 г., когда опасность принуждения к венчанию выглядела неминуемой, она попробовала спутать Остерману карты. Встретилась с польским посланником Лефортом и поинтересовалась, где сейчас обретается Мориц Саксонский и не ожидается ли в Москву. Будущий маршал Франции, внебрачный сын Августа II тоже искал руки прекраснейшей из принцесс примерно за полгода до этого. Разумеется, Остерман откликнулся на явно прозрачный намек и поручил супруге Лефорта аккуратно разведать, правильно ли он понял цесаревну. Увы, неправильно. Зато «разведка» продлилась до середины марта. А к весне ситуация вполне прояснилась, девушка сообразила, что кто-то при дворе покровительствует ей, и на давление вице-канцлера ответила дерзостью.

Из реляции де Лирия от 3 (14) марта 1729 г.: «Поведение принцессы Елисаветы с каждым днем все делается хуже и хуже. Она без стыда делает вещи, которыя заставляют краснеть даже наименее скромных». Опять герцог боится назвать «вещи» своими именами. Чего же не стыдится цесаревна? Публично прогуливаться по Москве под руку с возлюбленным – А.Я. Шубиным. Враги возмущаются, а пресечь скандал не могут, ибо Петр II запретил трогать и его, счастливого соперника. От того в депеше от 28 апреля (9 мая) 1729 г. Ф. Лефорт приписал: «Здесь есть еще гвардейский унтер-офицер, бывший… наперсником великой княжны Елисаветы. Ему готовят теперь поручение в Сибирь». Дипломат выдавал желаемое за действительное: не готовят, а хотели бы готовить. Да нельзя.

Вот такой любовный треугольник образовался в России на вершине властной пирамиды. И все страдают. И Петр II, и Елизавета с Шубиным, и Остерман с Долгоруковыми. А как же? Ведь, согласно завещанию Екатерины I, законной наследницей престола является Елизавета Петровна. Годовалый голштинский принц Карл-Петер-Ульрих, сын покойной Анны Петровны, нареченный по протестантскому обряду, со дня крещения из очереди выбыл. Так что и Остерман, и Долгоруковы страшились политического воскрешения сущей бестии – Елизаветы – и лихорадочно искали способ воспрепятствовать тому. Ничего лучше сводничества не придумали. Всеми правдами и неправдами заставили подростка 30 ноября (11 декабря) 1729 г. обручиться с сестрой обер-камергера, Екатериной Алексеевной Долгоруковой, четвертой невестой императора. Со свадьбой спешили, как на пожар. Ну, конечно, дабы воздвигнуть противовес коварной цесаревне. Супругу императора в случае чего можно провозгласить преемницей.

22 декабря 1729 (2 января 1730) г. Джеймс Лирия констатировал очевидное: государь «сохраняет к принцессе всегдашнюю любовь». Поэтому Долгоруковы помешали царю прийти к Елизавете на день рождения 18 (29) декабря. Увезли за город охотиться на медведя. Под утро 19 (30) декабря вернулись. А в одну из следующих ночей отрок улизнул из дворца и примчался к тетке. Разговор быстро превратился в рев. Каждый зарыдал о своем. Мальчик о постылом браке с нелюбимой, девушка о всеобщей враждебности к ней. Прощаясь, Петр пообещал Лизе вскорости все «переменить». Исполнить клятву не смог или не успел. Подхватив где-то оспу в первой декаде января, юный император умер через полторы недели, в ночь на 19 (30) января. И невольно возникает вопрос: а не искал ли он, разочаровавшийся в четырнадцать лет во всем и всех, нарочно собственную погибель, выбегая едва одетым на «страшный холод», общаясь с кем-то из заболевших коварным недугом[8]?..

Под утро 19 (30) января 1730 г. Верховный тайный совет избрал императрицей герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну, двоюродную сестру Елизаветы Петровны, ни по каким уставам и тестаментам права на престол не имевшую. Спрашивается, зачем господа власти предержащие так измучили двух детей, если, когда пробил час принимать трудное решение, почти без споров одобрили то, что и требовалось? Поразительно, но из всех «мудрецов» 1730 г. по-настоящему мудро поступила только Елизавета Петровна. Она прекрасно понимала, что с тем политическим багажом, какой заработала за истекшие два года, претендовать на «корону и империум Всероссийский» лучше не надо. Пусть бы закон всецело и защищал ее преимущество. Однако помимо закона существовало еще общественное мнение России. А оно всегда выше закона, потому что само и есть закон.

В январе 1730 г. мало кто в империи хотел видеть царицей Елизавету Петровну. Большинство давно и твердо вынесло ей вотум недоверия. Оттого Остерману, Долгоруковым и иже с ними не стоило дергаться, изводить царя очередным брачным замком на песке, ставить под удар княжну. Решили не допускать к власти дочь Петра, согласовали другую, более приемлемую для общества кандидатуру – и довольно… Никто бы не пикнул. А кто пикнет, потом пожалеет. Кстати, три дипломата – австрийский, голштинский, бланкенбургский – накануне рокового дня походатайствовали о принцессе и удостоились весьма холодного приема у первых лиц государства. Зато сама антигероиня не сочла нужным прерывать отдых в деревне и накалять страсти в столице приездом туда. В итоге выиграла она. Лидеры Совета в отсутствие возмутителя спокойствия затеяли реформу государственного строя, совершив ту же оплошность, что и цесаревна пять лет назад. Попытались порадеть о благе народном, не интересуясь мнением последнего. Закончилась попытка скверно. Реформаторов разогнали. Власть досталась наименьшему из зол – Анне Иоанновне.

25 февраля (8 марта) 1730 г. победительница при ободрении внушительной дворянской депутации разорвала «кондиции» – перечень прерогатив, изымаемых у династии в пользу Верховного тайного совета. 28 апреля (9 мая) 1730 г. в Успенском соборе ее короновали. Но прежде, 14 (25) апреля, в отдаленные родовые деревни выслали Долгоруковых, а 21 апреля (2 мая) сержанта Семеновского полка А.Я. Шубина вышибли из гвардии в звании гвардии прапорщика[9]. Оскандалившегося офицера выпроводили в отставку, и теперь он мог больше времени проводить возле возлюбленной.

Французский посланник Маньян в депеше от 23 марта (3 апреля) удивлялся тому, что Елизавета предпочла не вмешиваться в борьбу и в Москву из деревни приехала после избрания Анны Иоанновны. Хотя сам же и признавал далее, что «ея присутствие» ничем бы ей не помогло. Все равно бы избрали другую. Значит, горький урок 1728 г. не пропал даром, и дочь Петра поняла главное: в политике таланта для успеха мало, гораздо важнее заручиться общественными симпатиями. Проявив зимой 1730 г. уважение к мнению соотечественников, отвергавших с порога ее притязания, она сделала первый шаг к скорому политическому возрождению.

Ну а пока под видом мнимой или реальной «лихорадки» принцесса уклонилась от неприятной обязанности участвовать в коронационных торжествах. Продолжались они до 5 (16) мая 1730 г. Затем, 24 мая (4 июня), двор переместился на все лето в Измайлово. Цесаревна чередовала официальные мероприятия в свите императрицы с приватным досугом в дорогом Покровском, среди друзей и отпущенного на все четыре стороны фаворита. Не тогда ли в селе открылся домашний театр и на деревенских подмостках сыграли первую комедию?! Впрочем, даже если и сыграли, то уже в августе спектакли прекратились. Потому, что 1 (12) августа в Первопрестольную затем, чтоб посвататься то ли к самой царице, то ли к принцессе Мекленбургской (Анне Леопольдовне), примчался португальский принц Эммануэль. Однако молодой человек как увидел на приеме Елизавету Петровну, так и влюбился сразу именно в нее. Анне Иоанновне идея Остермана познакомиться с женихом из браганской королевской фамилии и без того не нравилась, а тут царица и вовсе рассердилась… Вот и пришлось цесаревне 15 (26) августа уехать не в облюбованное Покровское, а «миль за шестьдесят от Москвы», то есть в знаменитую Александрову слободу.

Благодаря книге историка Стромилова и поныне считается, что Елизавета Петровна в нынешнем Александрове Владимирской области скоротала большую часть опалы, выпавшей на московский период (1728–1731). Возможно, стоит все-таки взглянуть на карту и убедиться, что не очень удобно без автомобиля, в карете регулярно мотаться из конца в конец, преодолевая по сто верст в одном направлении. Заметим, до Троице-Сергиевой лавры гораздо ближе. Между тем и паломничество в обитель для двора – целое событие. Так что едва ли Елизавета Петровна посещала Александрову слободу часто и наездами. Скорее, редко, зато на длительный срок, от месяца и дольше. Чтобы не только по хозяйству распорядиться, но и в Успенском девичьем монастыре побывать, и помещиков-соседей навестить. Благо, в двух верстах от слободы, в усадьбе Крутце, доживал свой век опальный И.И. Бутурлин, поклонник Анны Петровны, а в десяти верстах, в селе Балакирево, постоянно отдыхал другой соратник отца – кабинет-секретарь А.В. Макаров.

Как знать, не в кабинете ли у кого-то из них, за неспешной беседой, возле шкафа или стеллажа с книгами и возникла у цесаревны мысль изучить политическую историю европейских стран последних двух веков? С целью разобраться и проанализировать заграничный опыт государственного управления, обнаружить причины прочности одних и зыбкости других монархий, вывести формулу оптимального политического поведения… Ведь активное пополнение Елизаветой собственной библиотеки узкоспециализированной литературой (политико-исторической) началось как раз на рубеже двадцатых – тридцатых годов. Впрочем, осенью 1730 г., даже при наличии вышеозначенного намерения, заняться его исполнением вряд ли удалось. Потребовалось защищать от внешней угрозы тихую «семейную» идиллию с Шубиным (сыновья прапорщика кем воспитывались, не отцом ли и «мачехой»?!).

К покровской затворнице воспылал страстью Густав Бирон, брат Иоганна-Эрнста Бирона, фаворита Анны Иоанновны, обер-камергера со дня коронации. Ориентировочно с середины октября курляндец повел атаку на даму сердца. По меткому выражению Лефорта, «мозолил глаза» великой княжне («a donne dans la Vue») навязчивыми ухаживаниями. Елизавета изворачивалась, как могла, сознавая уязвимость и свою, и, особенно, Шубина. Как ни маневрировала, как ни балансировала между «можно» и «нельзя», а неуступчивость в главном месяца через два, в декабре, привела-таки обоих к разлуке. Иоганн-Эрнст Бирон вспомнил, что прапорщик в отставке всего лишь де-факто. Де-юре «абшид» не оформлен. Посему молодому человеку без проволочек вручили предписание выехать к новому месту службы – в Ревель, в Дерптский гарнизонный полк. И, куда деваться, Шубин уехал. Густав Бирон возобновил «осаду», которую, похоже, быстро и прекратил. Елизавету спасла герцогиня Мекленбургская, сестра императрицы. Екатерину Ивановну встревожило чрезмерное внимание братьев Бирон к цесаревне. Заподозрив под ширмой любовной интриги политическую, в ущерб ее дочери (Анне Леопольдовне), она, видно, пожаловалась царице на распоясавшийся дуэт. Государыня ради сестры одернула старшего брата, тот приструнил младшего. Елизавета вздохнула с облегчением. Правда, ненадолго, ибо одного «чичисбея» сменил другой – камергер Трейден, брат жены Бирона. История с ним завершилась в июле 1731 г. Подкараулив цесаревну на прогулке в лесу под Покровским, он предстал перед ней с пистолетом в руках и обещал застрелиться, если не удостоится взаимности. Девушка, по словам Маньяна, «не одобрила его смелости».

Велик соблазн связать с этими приключениями ту манеру поведения, которой Елизавета станет защищаться от придирчивой предубежденности императрицы к ней. Казаться распутной, нежели нелояльной. Три нашумевших опалы 1731 г. тому наверняка поспособствовали. Утром 19 (30) мая арестовали сенатора и гвардии подполковника А.И. Румянцева. За прямоту! Грубо, по-солдатски, генерал отклонил предложение Анны Иоанновны возглавить Камер-коллегию. Тут же Сенат на экстренном заседании вынес ему смертный приговор, милостиво смягченный до разжалования и ссылки в деревню. Уже 24 мая (4 июня) Румянцевы покинули столицу.

Вторым пострадал П.И. Ягужинский. Честолюбие генерал-прокурора простиралось до превращения Сената в высший орган управления. Себя граф видел первым министром. И, естественно, законфликтовал с фаворитами государыни, шефами Придворного ведомства – И.Э. Бироном, обер-камергером, и Р.-Г. Левенвольде, обер-гофмаршалом. Дуэт в пику Павлу Ивановичу пролоббировал учреждение 18 (29) октября 1731 г. Кабинета «для порядочного отправления всех государственных дел» из трех персон – канцлера Г.И. Головкина, вице-канцлера А.И. Остермана, тайного советника А.М. Черкасского – и под председательством Анны Иоанновны. Сенат мгновенно утратил шанс обрести статус высшей руководящей инстанции.

А в Кабинете воцарился Бирон, используя свое безграничное влияние на императрицу. Остерман в нем заседал на правах профессионала, лучше кого-либо разбиравшегося в международных проблемах. Черкасского, вероятно, поощрили в качестве компенсации за разорванную весной помолвку Р.-Г. Левенвольде с дочерью князя, В.А. Черкасской, позднее невестой А.Д. Кантемира, супругой П.Б. Шереметева. Головкина пригласили для равновесия. Рупором Бирона в квартете была Анна Иоанновна. Мнение же Ягужинского мог отстаивать тесть – канцлер, если бы, конечно, у обер-шталмейстера хватило на то такта и ума. Увы, не хватило. Не в пример Бирону, Павел Иванович взялся за инструктаж отца супруги без какой-либо деликатности, разгневал старика и в сердцах обругал всю кабинетную затею. Гавриил Иванович пожаловался на зятя царице. Царица разглядела в «оскорбительной выходке» закамуфлированную оппозиционность и 18 (29) ноября охладила Ягужинскому пыл назначением в Берлин в ранге посланника. 26 ноября (7 декабря) несостоявшийся премьер отправился в Пруссию.

Определенно «слишком свободные речи» генерал-прокурора крайне обеспокоили государыню. Именно они побудили ее 17 (28) декабря, в преддверии переезда в Петербург, велеть всем подданным еще раз поклясться в верности ей, а также тому, кого монархиня объявит наследником. В историографии, бывает, иронизируют над сим актом. Между тем переприсяга свидетельствовала о примечательной тенденции, наметившейся в российском общественном мнении. Оно разочаровывалось в собственной избраннице, ибо избранница вместо диалога и сотрудничества с ним окружила себя немцами-фаворитами (Бирон, Левенвольде, Остерман, Миних), к немцам прислушивалась в первую очередь, немцев жаловала прежде всего, через немцев управляла империей. А русских боялась, ожидая от них подвоха в духе «кондиций», которые полтора года назад собственноручно разодрала.

Русские, как обычно, терпели. Однако обида накапливалась, и быстрее у ветеранов великой эпохи. Дерзость Румянцева, похоже, стала первым публичным срывом петровского «птенца», тирады Ягужинского – вторым. Императрица чувствовала, что это значит: симпатии народные постепенно обращаются в сторону той, кого не так давно все же и презирали. Цесаревны Елизаветы Петровны. И для того имелись основания. Во-первых, в январе 1730 г. дочь Петра промолчала. Следовательно, девица умеет извлекать уроки из совершенных ошибок. Во-вторых, красавица мужественно отбивалась в течение года от приставаний ловеласов Бирона, не предавая того, с кем ее разлучили. Что, очевидно, опять же, противоречило прежним, негативным оценкам о ней. Репутация принцессы медленно, но верно выправлялась, и Анна Иоанновна понимала, чего недоговаривают несдержанные на язык критики. Потому и попробовала связать соотечественников словом, запамятовав о финале аналогичной акции Верховного тайного совета в феврале 1730 г. Та клятва не соблюдалась и недели: 20 февраля (3 марта) обещание дали, 25 февраля (8 марта) забрали. Немного стоила и эта, намекавшая на высочайшее желание завещать престол юной Анне Леопольдовне.

19 (30) декабря императрице донесли, что президент Военной коллегии В.В. Долгоруков, стоя в церкви, подсмеивался над чем-то, скорее всего над инициаторами происходившей церемонии. Донесли немцы – майоры-преображенцы принц Людвиг Гессен-Гомбургский и Иоганн Альбрехт. Новость просто взбесила царицу. Не мешкая, арестовали и фельдмаршала, и офицеров свиты, внимавших «шутке». Судили всех в Кабинете 22 декабря (2 января). Сиятельный шутник получил камеру в Шлиссельбургской крепости, благодарные слушатели – разжалование и ссылку. 23 декабря (3 января) на кнут и каторгу обрекли гвардии капитана Юрия Долгорукова, племянника фельдмаршала, гвардии прапорщика Алексея Барятинского и служителя Елизаветы Петровны Егора Столетова. У них обнаружили «зломысленное намерение» «к повреждению государственного общего покоя». Что под этим подразумевалось? Заговор?! Разговоры?! Зато разоблачение троицы позволило императрице 22 декабря (2 января) распорядиться о перевозке из Ревеля в Санкт-Петербург А.Я. Шубина, «хотя по розыску других к ним причастников каких не явилось».

Прапорщика арестовали и обыскали 27 декабря (7 января). Ничего предосудительного в бумагах и вещах не нашли. 31 декабря (11 января) его привезли на берега Невы. 9 (20) января 1732 г. там прочитали высочайшую волю от 5 (16) января: «Шубина за всякия лести… послать в Сибирь». И под вечер конвой с арестантом двинулся в путь. Создается впечатление, что ниточку от Василия Долгорукова к Алексею Шубину протянули умышленно. Очень уж вовремя поспел извет поручика Степана Крюковского на племянника фельдмаршала. И если жестокость к Долгоруковым объясняется местью фельдмаршалу за конституционную активность в 1730 г., то заключение невиновного ни в чем любовника Елизаветы «в самый отдаленной от Тоболска город или острог» под крепкий надзор и без права переписки есть не что иное, как признание царицей своего бессилия перед соперницей. Ведь Шубин пережил то, что Анна Иоанновна мечтала сотворить с Елизаветой и не рискнула, остерегаясь навлечь на себя всеобщую ненависть, а то и спровоцировать дворцовый переворот. Тогда со злобы отыгралась на том, кто слабее, на фаворите. И этим больно уязвила ненавистную сестру.

Впрочем, как ни старалась императрица застать Шубина врасплох, утечка информации в лагерь цесаревны имела место, и ее курьер примчался в Ревель раньше поручика фон Трейдена. Алексей Яковлевич успел и от компрометирующих материалов избавиться, и кое-что из драгоценностей припрятать. Тем не менее Сибири, конечно же, не избежал. В краю самоедов и камчадалов он протомился около десяти лет, пока другой нарочный, императрицы Елизаветы Петровны, не отыскал его и не возвратил обратно в Петербург.

Финальный аккорд трагедии: 8 (19) января Анна Иоанновна навсегда простилась с Москвой, с которой не сошлась характером, и 16 (27) января 1732 г. обосновалась в не столь русском Санкт-Петербурге. Цесаревна опередила императрицу на одиннадцать дней и скорее всего виделась с Шубиным в те четыре дня, что оставались до вручения градоначальнику Б.-Х. Миниху августейшего предписания об отправке прапорщика в Сибирь. Известно письмо цесаревны, адресованное И.Э. Бирону, с сообщением о прибытии в Санкт-Петербург 5 (16) января. Судя по нему, между обоими уже возникли особые отношения, предвещавшие взаимовыгодный политический союз. Первой, похоже, о примирении завела речь Елизавета, в отчаянной надежде с помощью царского фаворита спасти от расправы своего возлюбленного. Бирон на призыв откликнулся, ибо разглядел в набиравшей политический вес принцессе гаранта личной безопасности и политического выживания на случай какой-либо неблагоприятной для немецкой партии конъюнктуры, и, кстати, не ошибся. Да, Шубина обер-камергер не защитил. Видимо, и не пытался, ведая о степени августейшего негодования. Зато впоследствии миссию елизаветинского адвоката при императрице брал на себя неоднократно и не раз отводил от партнерши «громы и молнии», исходившие от Анны Иоанновны[10].

В Москве Елизавета Петровна проживала в Китай-городе, на Ильинской улице, в доме, некогда принадлежавшем роду Шеиных. В Петербурге облюбовала квартал на отшибе Миллионной улицы, напротив Красного канала и Царицына луга (ныне Марсово поле). В двух дворцах братьев Нарышкиных – Александра и Ивана Львовичей – поселилась сама. Обслуживающий персонал разместила в доме барона В.П. Поспелова. Со стороны Миллионной с цесаревной соседствовал граф Савва Лукич Рагузинский-Владиславич, со стороны Мойки – осиротевший двор А.И. Румянцева.

В историографии принято рассматривать восемь петербургских лет (1732–1740) как период беспросветной опалы и перманентной угрозы очутиться в монастыре или где похуже. Это не совсем правильно. В отличие от предыдущей четырехлетки, эти две прошли вполне безмятежно. При всем желании Анны Иоанновны поквитаться с двоюродной сестрицей, поделать она ничего не могла. Растущая популярность соперницы мешала уничтожить ее, как Шубина, простым росчерком пера. Прибегнуть к клевете не считал целесообразным Бирон, советовавший бить наверняка, то есть при наличии прямых улик заговорщической деятельности цесаревны. Однако, к досаде императрицы, та вела себя на редкость верноподданнически и даже повода к серьезным подозрениям не давала.

Несколько раз царица срывалась, цепляясь за какую-либо мелочь. Вот 17 (28) апреля 1735 г. велела шефу Тайной канцелярии А.И. Ушакову нагрянуть с обыском на квартиру Ивана Петрова, регента певчих Елизаветы, а потом и его хорошенько расспросить о том, чем там они занимаются. Очевидно, государыня от кого-то услышала о театральных забавах при «малом дворе» и подумала, что без политических аллюзий и намеков на той сцене не обходятся. Не должны обходиться. Потому и ворвались на рассвете 18 (29) апреля в жилище Петрова на Греческой улице Адмиралтейского острова ушаковцы во главе с командиром. Хозяина не застигли. Опечатав найденные бумаги, послали команду на Смольный двор, куда тот уехал в свите цесаревны. Арестованный регент просидел под караулом три недели, до 9 (20) мая, после чего вышел на свободу. Среди нотных тетрадей, писем и книг попалось два сомнительных листка – воспевание анонимного лица, возведенного «на престол россиския державы», и отрывок из пьесы с упоминанием некой принцессы Лавры. Следствие выяснило, что воспевание посвящено Анне Иоанновне, а принцесса Лавра «во образи богини» – героиня пьесы, то ли сочиненной, то ли списанной откуда-то фрейлиной М.Е. Шепелевой, ныне Шуваловой, еще в Москве.

Достоин примечания факт отправки этих листков на экспертизу архиепископу Новгородскому Феофану Прокоповичу. Тем самым императрица подчеркивала собственную беспристрастность и объективность обвинений, если таковые будут. Глава Синода, между прочим, счел оба документа невразумительными и требующими доследования. В итоге надежды на громкий процесс не оправдались, и государыне пришлось вновь затаиться до какой-нибудь иной оказии. Как ни странно, «оказия» существовала и давно, причем прямо под носом у царицы. Ведь ей надлежало Ушакова направить не на Греческую улицу к бедному регенту Петрову, а во дворец на набережной Красного канала, чтобы изучить книжные шкафы в кабинете цесаревны. На их полках и скрывалась подлинная сенсация: «веселая» принцесса штудирует историю европейских монархий! Закономерен вопрос: Зачем? С какой целью? Готовится опробовать на российской почве опыт Вильгельма III Оранского или Жуана IV Браганского по законному свержению «законных» государей (в Англии 1688 г. и Португалии 1640 г.)?! Чем не улика – сотня-другая фолиантов о прошлом Британии, Франции и Испании? Все же очевидно, ибо как-то иначе и убедительно обосновать присутствие в доме потенциальной конкурентки подобной коллекции невозможно.

Вряд ли Елизавета Петровна хранила уникальное собрание не на виду, в потаенной комнате. А хотя бы и в потаенной. Библиотека же комплектовалась при содействии многих людей. Кто-то покупал книги в московских и петербургских лавках, другие привозили из-за границы, третьи презентовали или одалживали на время почитать. Люди-то в основном образованные и не низкого ранга, понимавшие, что к чему. И никто не донес, не шепнул императрице, где надо искать. Среди прочих глава канцелярии Академии наук и первый библиотекарь страны Иван Данилович Шумахер. С его же согласия камер-юнкер М.Л. Воронцов 8 (19) октября 1734 г. расписался в библиотечном формуляре Анны Леопольдовны за выданную ему для госпожи книгу на французском языке «Государи Италии по старым хроникам»…

Или миссис Джейн Рондо, урожденная Гудвин, супруга двух британских резидентов в России – Томаса Уарда и Клавдия Рондо. 23 ноября (4 декабря) 1731 г. молодая женщина (тридцати лет), вдова первого, вышла замуж за второго и по приезде в Санкт-Петербург быстро сблизилась с обаятельной цесаревной. В письме в Англию близкой подруге ею составлен такой портрет Елизаветы: «Дочь Петра I – красавица. Она очень бела. У нея не слишком темные волосы, большие и живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она расположена к полноте, но очень мила и танцует так хорошо, как я еще никогда не видывала. Она говорит по-французски, по-немецки, по-итальянски, чрезвычайно веселаго характера. Вообще разговаривает и обходится со всеми вежливо. Но ненавидит придворныя церемонии».

Письмо не датировано. Судя по контексту, относится к середине – концу 1732 г. В портрете пока нет ничего выбивающегося из привычного образа цесаревны, легкомысленной и ветреной светской дамы. Кроме одного – владения итальянским языком. С чего бы это? Какая нужда пробудила к нему интерес у той, которую вроде бы ничего с Италией и итальянцами не связывало. Да и в России той поры об итальянцах знали разве что по газетам, шедеврам архитектуры, редким вояжерам и артистам первой гастролировавшей на Руси труппы комедии дель’арте, дебютировавшей в Москве в феврале 1731 г. Едва ли увлечение театром заставило цесаревну засесть за итальянскую грамматику. Сюжеты незамысловатых пьес переводились. Пение всем нравилось в оригинальном исполнении.

Было что-то другое, ради чего стоило посвятить немало часов зубрежке вокабул и в чем не мог помочь никакой переводчик. История Италии. Ведь в библиотеке Елизаветы книг о минувшем держав с Апеннин не имелось. Как-то обошли стороной французские авторы эту тему. И единичный визит М.Л. Воронцова в академическую библиотеку свидетельствует о том же дефиците. Цесаревна поневоле «засветилась» перед Шумахером. Ни до, ни после в здание Кунсткамеры от нее никто не являлся и не явится, ибо будущая императрица понимала степень риска. В конце концов пробел в знаниях заполнялся чтением трудов итальянских историков на итальянском диалекте после освоения азов немодного тогда в России языка. Любопытно и то, что в совершенстве цесаревна его не изучила. Один из иностранцев, служивший у кого-то из Минихов, в брошюре, опубликованной в Гамбурге в 1748 г., подтверждая изящность французского и немецкого Елизаветы, прибавил далее: «Она разумеет по-италиански, но не могу сказать, говорит ли тем языком». Выражаясь иначе, дочь Петра данный язык воспринимала текстуально и в какой-то степени на слух, но сама пользоваться им при общении избегала.

Похоже, леди Рондо интерпретировала удачное вплетение в речь некоторых недавно выученных итальянских оборотов за знание языка. И немудрено, ибо 1732 г. – начало знакомства двух женщин. Со временем англичанка лучше разобралась в младшей по возрасту «подруге», чему содействовали регулярные встречи с ней. Они описаны в корреспонденции: «Принцесса делает мне честь, принимая мои частые визиты, и иногда даже посылает за мной. Говоря откровенно, я ее уважаю, и сердце мое чувствует к ней привязанность. С своей же стороны она смотрит на мои посещения, как на удовольствие, а не как на церемонию. Своим приветливым и кротким обращением она нечувствительно внушает к себе любовь и уважение. В обществе она выказывает непритворную веселость и некоторый род насмешливости, которыя, по-видимому, занимают весь ум ея. Но в частной жизни она говорит так умно и разсуждает так основательно, что все прочее в ея поведении есть, без сомнения, ни что иное, как притворство. Она, однако, кажется, искренною…

Одним словом, она – милое создание. И хотя я нахожу, что в настоящее время престол занят достойною особою, но нельзя не желать, чтобы впоследствии он перешел к ней».

Пример леди Рондо показателен. Безусловную сторонницу Анны Иоанновны Елизавета превратила в свою союзницу и подругу. И та не только не выдала секрет цесаревны императрице, но и в процитированном письме, отправленном в Англию «не с обыкновенным курьером», а с кем-то из друзей, не проболталась, какие «умные» и «основательные» предметы обе обсуждали. Кстати, темы аналогичных бесед с императрицей тайну не составляли. Сойдясь на ниве рукоделия в покоях жены Бирона, мадам Рондо и Анна Иоанновна судачили о многом, в том числе «об Англии и, в особенности, обо всем, что касается королевы», Каролины Бранденбург-Ансбахской, супруги короля Великобритании Георга II. Полагаю, во дворце у Красного канала гостеприимная хозяйка расспрашивала госпожу резидентшу тоже «об Англии и, в особенности, обо всем, что касается» премьер-министра страны, первого лорда Казначейства Роберта Уолпола и того, как британцы дошли до жизни такой, что королевством правят не главы Ганноверской династии, а простые эсквайры.

Похоже, молчание и Шумахера, и иных персон обусловлено той же причиной – симпатией к дочери Петра Великого. Помните, чей донос сгубил фельдмаршала и президента Военной коллегии князя В.В. Долгорукова? Майоров Альбрехта и… принца Гессен-Гомбургского. 28 марта (8 апреля) 1735 г. сын немецкого ландграфа за военные отличия на Каспии и в Польше в 1732–1734 гг. удостоился ранга генерал-фельдцейхмейстера, сиречь главнокомандующего русской артиллерией, годом ранее кавалерии ордена Святого Александра Невского. И что же? Несмотря на весьма успешную карьеру в России и покровительство государыни, Людвиг Гессен-Гомбургский также не избежал общей участи и «согрешил», попав под очарование Елизаветы Петровны. Завершила политическую метаморфозу князя женитьба 23 января (3 февраля) 1738 г. на Анастасии Ивановне Кантемир, дочери фельдмаршала И.Ю. Трубецкого, племяннице обер-гофмейстера Анны Леопольдовны Ю.Ю. Трубецкого, вдове молдавского господаря Д.К. Кантемира и… еще одной подруге опальной цесаревны.

Пусть, по мнению нескольких поколений елизаветинских биографов, сочувствовало в те годы нашей героине исключительно простонародье за ее простонародные манеры, тот факт, что господа из высшего общества не признались на бумаге в том же, в чем не побоялась исповедаться госпожа Рондо, еще не означает их нелюбви к цесаревне. Перлюстрация писем леди Джейн грозила британке максимум высылкой за границу. Чем «жаловали» русских фрондеров за неосторожные высказывания, все видели на примере Румянцева, Ягужинского и Долгорукова. Впрочем, российские хронисты и до воцарения грозной Анны Иоанновны не слишком доверяли дневникам и письмам свои мысли о текущем политическом моменте. О всеобщем осуждении бесстыдства цесаревны Елизаветы в 1728 г. мы, опять же, знаем благодаря иностранным дипломатам, менее скованным самоцензурой.

Чтобы понять, как действительно относился высший слой русского общества к Елизавете Петровне в эпоху «бироновщины», достаточно взглянуть на состав первого правительства императрицы Елизаветы Петровны: все русские выдвиженцы Анны Иоанновны сохранили занимаемые посты: и А.И. Ушаков (Тайная канцелярия), и Н.Ф. Головин (Адмиралтейская коллегия), и А.М. Черкасский (Иностранная коллегия), и Н.Ю. Трубецкой (генерал-прокурор Сената), и И.Ю. Трубецкой (Юстиц-коллегия), и И.В. Одоевский (Вотчинная коллегия), и М.Я. Волков (Коллегия Экономии, Мастерская и Оружейная палаты), и А.Л. Нарышкин (Канцелярия от строений), и Ф.В. Сухово-Кобылин (Ямская канцелярия), и Я.Н. Кропоткин (Сыскной приказ), и А.М. Маслов (Судный приказ), и Ф.А. Лопухин (Канцелярия конфискации). Даже генерал-полицмейстера Ф.В. Наумова и президента Камер-коллегии Г.М. Кисловского, креатур Анны Леопольдовны, не отставили. Значит, в лояльности всех перечисленных лиц дочь Петра не сомневалась. В ком сомневалась (Я.П. Шаховской, И.И. Неплюев), тех подвергли проверке или испытанию. Ну а кого проверять не требовалось (М.Г. Головкина, А.Я. Яковлева, И.Н. Темирязева), те по решению суда отправились в Сибирь[11].

Исторические изыскания, завоевание новых приверженцев среди знати, гвардейцев, чиновничества, в промышленных и коммерческих кругах, предотвращение провокаций и интриг подозрительной Анны Иоанновны протекали на фоне ежедневной рутины управления своим маленьким великокняжеским хозяйством. Елизавета Петровна и вправду зарекомендовала себя как рачительная «экономка». Траты тратами – на презенты, платья, застолья и прочие представительские расходы, а о нуждах своих придворных никогда не забывала. Денег и из госбюджета, и из прибыли дворцовых вотчин вполне хватало. Так, одним из первых распоряжений в Петербурге, 21 января (1 февраля) 1732 г., цесаревна предписала гоф-интенданту Н.А. Возжинскому обеспечить необходимыми припасами московский штат служителей, подготовиться к свадьбе мундшенка Е.Ю. Бахтеева, а камер-юнкеру Г.И. Бутакову дать пять рублей на покупку фуража двум его лошадям. Напомню, со дня отъезда Шубина в неизвестность не прошло и двух недель.

О соратниках Елизаветы того периода в историографии сложилось немало легенд, и почему-то негативного плана: мол, цесаревна приютила у себя либо бедных родственников, либо распутников, либо пройдох-прихлебателей. Василий Чулков, Карл Сиверс, Никита Возжинский, Пимен Лялин, Николай Чоглоков, Георг Штраус… Всех записали в любовники Елизаветы. Как будто по-другому в ту эпоху выбиться из «грязи в князи» не получалось. Между тем именно тут и уместно подчеркнуть простонародные манеры цесаревны. Они помогали ей разглядеть в кучере, поваре или лакее человека, товарища. Отсюда и забота о них, и чины с наградами после общей победы. Да, карьера Василия Ивановича Чулкова довольно заурядна. Из простых лакеев 6 (17) сентября 1731 г. поднялся до камердинера и отвечал с тех пор за сохранность гардероба госпожи (с 1742 г. в звании гардеробмейстера, с 1751 г. – камергера императрицы). Лакеями же брали всякого, в том числе и обыкновенного крестьянина из дворцового села. Только служил Чулков не капризной барыне, а национальному лидеру с отзывчивым сердцем.

Как и все прочие, Георг Андрес Штроус, взятый ко двору принцессы в качестве музыканта 1 (12) октября 1735 г. Причем, прежде чем иноземца зачислили в штат и поощрили окладом в шестьдесят рублей плюс рационы хлебный и на дрова, ему положили три месяца испытательного срока, которые тот выдержал. Тем же путем «внесли» в официальную платежную ведомость лекаря Андре Верре – помощника лейб-медика Иоганна Лестока. 1 (12) июня 1736 г. к новичку согласились присмотреться, 10 (21) марта 1737 г. поставили на довольствие, шестидесятирублевое. Знаменитый метрдотель Елизаветы Петровны Иоганн Фридрих Фукс начинал в 1720 г. кухмистером Меншикова, через три года перевелся к царскому двору мункохом, с 1726 по 1733 г. служил великокняжеским кухмистером (у Елизаветы Петровны, Петра Алексеевича, Натальи Алексеевны), затем на пару лет отлучился в Польшу, а с 1 (12) января 1735 г. вновь приступил к обязанностям кухмистера малого двора цесаревны.

Игнатий Кириллович Полтавцев, Федор Иванович Печерин. Первый из певчих в 1732 г. стал камердинером и помощником Чулкова, второй из лакеев – мундшенком в 1735 г. Карл Ефимович Сиверс, тоже из лакеев, дослужился к 1737 г. до кофишенков. Гоф-фурьерами принцессы уже в 1732 г. значились Пимен Васильевич Лялин и Петр Иванович Гагин, еще один мифический фаворит цесаревны… Между прочим, и Лялин, и Чулков, и Гагин были женаты. Супругу первого звали Дарья Матвеевна, второго – Дарья Семеновна, третьего – Авдотья Васильевна. Кстати, сын Алексея Шубина, Иван Алексеевич Шубин, обретался тут же, в пажах, затем в камер-пажах.

Благословляли и наставляли Елизавету Петровну два духовных отца: до 1735 г. Константин Федорович Шаргородский, с весны 1736 г. Федор Яковлевич Дубянский, священник из малороссийского села Понурницы и зять своего предшественника. Знаменитая камер-юнфора Екатерины II Екатерина Ивановна Шаргородская – внучка старого духовника, а сын, Иван Константинович Шаргородский, преемник Возжинского в должности гоф-интенданта. Кто такой Возжинский Никита Андреянович? Из семьи царского кучера, с 1708 г., то есть лет с десяти, пристроен мальчиком на побегушках ко двору Петра Великого. В 1724 г. повышен в звании, до мундшенка императрицы Екатерины Алексеевны, с 1727 г. – при цесаревне Елизавете, которая 2 (13) января 1731 г. произвела расторопного разносчика напитков и холодных закусок в собственные завхозы, а по воцарении пожалует в камергеры и заведующим царской коллекцией драгоценностей и мастерской при ней.

В высшую мужскую свиту цесаревны входили камергеры (Алексей Полозов, Яков Балк) и камер-юнкеры (братья Шуваловы – Александр и Петр Ивановичи, Михаил Воронцов, Григорий Петрово-Солово). Женская свита состояла из фрейлин Анны Карловны Скавронской, Агафьи Симоновны (до замужества на Г.А. Петрово-Солово), Марии Симоновны и Марфы Симоновны Гендриковых, Мавры Егоровны Шепелевой (до замужества на П.И. Шувалове) и нескольких камер-юнфор во главе с Елизаветой Ивановной Францен. Главной, не по должности, а по влиянию на госпожу. Именно ее спустя три десятилетия Н.И. Панин в шутку назовет «министром иностранных дел» Елизаветы Петровны. Родную сестру «министра» – Марию Ивановну Францен, в замужестве Крузе – зачислили в штат с 5 (16) октября 1736 г. без какого-либо звания, зато с жалованьем в пятьдесят рублей. Это о ней так много нелестных отзывов оставила в своих мемуарах Екатерина II[12].

Что касается центрального персонажа молодой компании, Алексея Григорьевича Разумовского, то о нем известно совсем мало. Традиционно считают годом попадания малоросса ко двору Анны Иоанновны 1731-й. И ссылаются на дневник генерального подскарбия Я. Марковича, зафиксировавшего 6 (17) января того года проезд через Глухов с венгерскими винами полковника Ф.В. Вишневского, привезшего казака в Москву. Правда, о том, что с Вишневским ехал и молодой «черкасец» Розум с хутора Лемешки из-под Козельца (между Киевом и Черниговом), летописец не в курсе. Возможно, молодой человек и сидел в обозе штаб-офицера, только до высочайшего двора так и не доехал. По крайней мере, его имя не фигурирует в списках певчих императрицы за апрель и декабрь 1731 г., за апрель 1733 г. и в более поздних, опубликованных Л.М. Стариковой. Есть, правда, там «тенорист» Антон Григорьев, уволенный в феврале 1733 г. Но вряд ли клерки Придворной конторы допустили ошибку, к тому же не единожды.

Благодаря придворному штату цесаревны за 20 апреля (1 мая) 1734 г. известно, что Разумовский («Алексей Григорьев») уже состоял в нем «басистом», как недавно принятый в основной состав певчих (отнесен к тем, коим «учинены вновь оклады»). По возрасту (двадцать пять лет) категории «малых певчих» не соответствовал. Оклад получил для «больших» невысокий – сорок рублей. Очевидно, какой-то срок перед тем (испытательный?) числился «закомплектным». Вряд ли внештатный стаж превышал год. Возникает вопрос. Где же он обретался между крайними датами – весной 1731 г. и весной 1733 г.? Если не при дворе, то в одной из частных капелл. Точно не у царевны Прасковьи Ивановны. Задержался в доме у Вишневского?! Или угодил в особняк Левенвольде?! Или к кому-то еще…

Между прочим, с мая 1732 г. по январь 1733 г. в Санкт-Петербурге находился автор знаменитого дневника, генеральный хорунжий Николай Ханенко. В ожидании резолюции по своему делу украинский гость сдружился с певческим коллективом Елизаветы Петровны. Часто приезжал к ним, к духовнику К.И. Шаргородскому, слепому бандуристу Григорию Михайловичу Любистоку. В обществе бандуриста, регента («уставщика») Ивана Петрова, а подчас и кого-то из братьев Шуваловых они весело коротали вечерние часы, «спевали» песни и напивались до упаду. Несколько раз хорунжий обедал с полковником Ф.В. Вишневским. И за восемь месяцев пребывания на берегах Невы Разумовского не заметил. А хлебосольный Федор Васильевич за столом о нем отчего-то не прихвастнул и внимание земляка к самородку с черниговщины не привлек.

Когда преемник Шубина преобразился в фавориты, остается гадать. Не ранее 1734 г. и не позднее 1737 г. Судя по бумагам М.Л. Воронцова, изданным П.И. Бартеневым, к концу 1737 г. «милостивый государь А.Г.» уже похитил сердце хозяйки «хора честного вспевального», хотя должность занимал по-прежнему стартовую, то есть певчего. Явно не без помощи «хора» этого (спасибо Ханенко за сведения) и к Ивашке Хмельницкому пристрастился. Почему же цесаревна влюбилась в одного из своих пьяниц, певшего басом? Не потому ли, что тот очень напоминал того, с кем ее разлучили, гренадера Шубина?! Ведь ей выпало пережить ужасный душевный кризис в 1732 г. И утешало цесаревну тогда разве что присутствие рядом одиннадцатилетнего мальчика, Ивана Шубина, ставшего Елизавете пасынком, сына угнанного в Сибирь прапорщика. За год она немного оправилась, постепенно привыкла к потере, и вдруг судьба преподнесла странный сюрприз – знакомство с «близнецом» возлюбленного. А дальше не без колебаний и сомнений началось сближение, необратимое после осознания удивительного факта: и по характеру оба похожи…

К 1740 г. союз казака и принцессы оформился де-факто в гражданский брак. Вместе делили печали и радости полуопального бытия, вместе подняли на ноги приемного сына. Своих детей, увы, не завели. Похоже, проблема не единственно в физиологии. В политике тоже. Елизавета Петровна готовилась возобновить борьбу за власть. Какие уж тут дети! Однако и без них цесаревна не могла. Вот и нашла вместо возмужавшего Ивана Шубина новый объект обожания – малышей Григория Ивановича и Евдокии Лаврентьевны Бутаковых, Петрушу, Алешу и Прасковью. Девочка нашей героине приглянулась особенно[13].

С 1737 г. политическая ситуация в Российской империи ухудшалась из года в год. Причем кризис внутренний накладывался на внешний. Патологический страх Анны Иоанновны перед оппозицией и как следствие неоправданно жестокая реакция на каждый недовольный ропот и скептический отклик подтачивали единство страны. Нарастал процесс отчуждения между обществом и лидером, обществом избранного, но на общество не опирающегося, отстаивающего в первую очередь интересы собственной группы поддержки, из иностранцев преимущественно состоящей. Война с Турцией под лозунгом пересмотра унизительных условий Прутского мира обернулась западней. Покорение в 1736 г. Азова и Крыма, в 1737 г. Очакова парадоксально не приближали, а отдаляли день триумфа. Причина крылась в международной обстановке, оказавшейся неблагоприятной для России. Союзные державы либо дистанцировались от конфликта (Англия, Голландия), либо запросили неприемлемую цену за помощь (Австрия), либо затаились, думая примкнуть к победителю (Пруссия, Швеция). Откровенно протурецкую позицию заняла Франция. Сплоховал и Остерман, пожадничав на Немировском конгрессе (август – сентябрь 1737 г.). Российская делегация затребовала все Причерноморье от реки Кубань до реки Днестр, независимость для Молдавии и Валахии. Султан, естественно, ультиматум отверг.

Впрочем, может, Остерман и не сплоховал, если претензии санкционированы Бироном и санкционированы умышленно, как бы в угоду фельдмаршалу Миниху, грезившему о великих завоеваниях. Уже кампания 1738 г. опрокинула эти грезы. Днестровский поход закончился бесславно. Обескровленная в Крыму и под Очаковым, русская армия не справилась с задачей освобождения православных народов от османского ига. Между тем в Швеции весной выборы в риксдаг выиграла партия, настроенная антироссийски. Угроза войны одновременно на два фронта возросла неимоверно. И в столь критический момент в Петербурге кому-то понадобилось испортить вконец отношения с северным соседом. В ночь на 6 (17) июня 1739 г. отряд русских военных в окрестностях Бреславля (в Силезии) убил Малкольма Синклера, шведского майора и агента, возвращавшегося с важными документами из Стамбула в Стокгольм. Причем спутника офицера, французского купца Жана-Андре Кутурье, не тронули. Отвезли в Дрезден, где вскоре и освободили. В принципе, что бы Синклер ни вез, нападение на дипломата-курьера не стоило того, ибо гибель соотечественника от рук русских возмутила все шведское общество. А Кутурье, живой свидетель, только подлил масла в огонь своими красочными описаниями убийства. Хрупкое равновесие в Стокгольме между «ястребами» и «голубями» мгновенно нарушилось, и правительство, возглавляемое Карлом Гилленбургом, обрело мандат народного доверия на разрыв с Россией.

Русско-шведскую войну предотвратил успех Миниха при Хотине 17 (28) августа и поспешное, на опережение, подписание в Белграде 7 (18) сентября 1739 г. мирного трактата с Турцией, удовлетворившего кабинет Анны Иоанновны минимально, то есть приобретением Азова с окрестностями. Катастрофу, нависшую над головой императрицы, та счастливо избежала. Какую? Низложение с престола, конечно, вскоре после вручения Э. Нолькеным, посланником Швеции, А.И. Остерману ноты об объявлении войны. Общество, и без того раздраженное репрессивной политикой царицы, не простило бы ни государыни, ни членам ее кабинета необходимость драться с целой враждебной коалицией. Козлами отпущения стали бы помимо Анны Иоанновны три кабинет-министра – А.М. Черкасский (ритуальная жертва), А.И. Остерман, А.П. Волынский (оппоненты Бирона) – и фельдмаршал Миних. Имя преемника грозной Ивановны вся нация знала очень хорошо – Елизавета Петровна. А вот о том, кто организует дворцовый переворот, едва ли догадывалась – Иоганне-Эрнсте Бироне. Тайный почитатель цесаревны, обер-камергер, избранный в 1737 г. на ландтаге прибалтийской шляхты герцогом Курляндским, за несколько лет преобразился в надежного политического партнера дочери Петра и свое будущее разумно решил связать с перспективной принцессой, отколовшись от обанкротившейся «немецкой» камарильи, окружавшей императрицу со дня коронации, впутавшей монархиню в турецкую авантюру. Бирон – единственный, кто бы сумел на пике народного негодования дипломатическим крахом Остермана, Миниха и иже с ними убедить Анну Иоанновну без сопротивления отречься от трона в пользу национального кандидата, то есть цесаревны. И он бы великолепно реализовал комбинацию, рожденную во дворце на набережной Красного канала, если бы не Остерман.

Похоже, вице-канцлер вовремя понял значение убийства Синклера и не замедлил проинформировать о том императрицу. Офицеров-убийц (капитана Куртеля, поручика Левицкого и четырех нижних чинов) Андрей Иванович желал колесовать, но в итоге они поплатились ссылкой в Сибирь, откуда всех вызволила… императрица Елизавета Петровна, спрятав вместе с семьями от любопытных глаз в Казани и обеспечив всем необходимым, от денежных компенсаций до врачебной помощи. А еще она сменила им фамилии и повысила в звании: Туркеля – до подполковника, Ликевича – до майора, прочих – до прапорщиков. Ущерб от их «услуги» Остерман нейтрализовал, срочно откомандировав в Турцию канцелярии советника Карла Каниони с инструкциями для маркиза Луи Вильнева, французского дипломата, уполномоченного Россией подписать с османами мир. Разгром турок при Ставучанах, приведший к капитуляции Хотина 19 (30) августа и падению Ясс 3 (14) сентября, гарантировал России возврат Азова. При неудаче Миниха трактат заключили бы на основе довоенного статус-кво, и заключили бы непременно тогда же, в сентябре или октябре 1739 г.

16 (27) декабря 1739 г. в Санкт-Петербург приехал посол Франции Иоахим Шетарди. Хотя кризис миновал, в придворных кругах по-прежнему царила тревожная атмосфера. Маркиз так описал ее: война с турками, «истощившая страну», «предоставление главных должностей иностранцам», выдвижение в наследницы Анны Мекленбургской «побудили некоторыя из значительнейших русских фамилий искать наиболее подходящих средств, чтобы освободиться от ига чужеземцев и ввести в России при помощи революции новую форму правления. Князья Долгоруковы, Нарышкины и Голицыны составили с этой целью неудавшийся заговор, пытаясь возбудить всеобщее волнение и заставить взяться за оружие подданных… разсчитывая на поддержку со стороны Швеции, они хотели… устранить царицу, принцессу Анну и супруга ея, принца Вольфенбюттельскаго, равно как и всю семью герцога Курляндского, истребить, кроме того, немцев или прогнать их из страны… Согласно этому невыполненному замыслу принцесса Елизавета должна была быть провозглашена императрицей… Виновники заговора, вынужденные пытками сознаться в своих преступлениях, были казнены в Новгороде…

Рассказывают также и о другом заговоре в Москве. Несомненно, что в империи замечается сильное брожение». Бедные Долгоруковы – Василий Лукич, Иван Алексеевич, Сергей и Иван Григорьевичи – сложили головы на эшафоте 8 (19) ноября 1739 г. невинно. Улик против них не имелось. Формально всех казнили за так называемое подложное завещание Петра II, прочившее в государыни четвертую царскую невесту – Екатерину Долгорукову. В действительности царица и Остерман, напуганные затишьем перед революционной бурей, били наугад, исходя из логических рассуждений. Долгоруковы и Голицыны мутили воду в 1730 г. Могут и теперь. Нарышкина С.К., политэмигранта во Франции, обвинили в соучастии тоже, на всякий пожарный случай[14].

Ни Елизавету Петровну, никого из придворных цесаревны не засудили. А за что? Она и свита вели себя вполне примерно. На Бирона и вовсе не пала даже тень подозрения. Тем не менее немецкая партия как будто прозрела. Той же осенью 1739 г. на первый план выдвинулся кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, пожалованный членом триумвирата 3 (14) апреля 1738 г. Пожалованный по ходатайству Бирона. Однако за полтора года галантный сановник умудрился понравиться Анне Иоанновне настолько, что императрица простила новому любимчику и петергофский инцидент лета 1739 г., сочинение письма, разоблачающего интриги Остермана, с нравоучениями в адрес самой царицы. А нравоучений и возражений государыня, как мы знаем, не терпела. Волынскому же нотации сошли с рук.

Мало того, именно ему в октябре или ноябре 1739 г. Анна Иоанновна доверила подготовку программы реформ, отвечавшей чаяниям российского дворянства. Наверняка прислушалась к совету главы Иностранной коллегии, знавшего, чем крепка соперница двух Анн Елизавета – сочувствием общественного мнения, дворянского прежде всего. Артемий Петрович с энтузиазмом взялся за работу и… обрек себя на плаху. Возникла коллизия: кто в кабинете реформ будет главным? Как и раньше, закулисный премьер Бирон или инициатор перемен, Волынский. Младший фаворит государыни торопился с проектом, за пару месяцев привлек к консультациям десятки чиновников высокого ранга от сенаторов до личного секретаря императрицы, обсудил с ними мельчайшие детали по разным вопросам. Между тем самый актуальный вопрос о лидерстве повис в воздухе и до февраля 1740 г. так и не прояснился. Бирон напрасно ждал от соперника каких-либо компромиссных вариантов урегулирования проблемы. Волынский, видно, и не задумывался о том.

В итоге, когда 5 (16) февраля 1740 г. в Зимнем дворце, в приемной герцога Курляндского кабинет-министр на глазах у всего двора влепил пощечину В.К. Тредиаковскому, а затем вытолкнул поэта взашей вон, Бирон счел демарш демонстрацией силы и отказом от какого-либо диалога. По окончании празднеств в честь мира с Турцией, в конце февраля – первой декаде марта, обер-камергер пожаловался Анне Иоанновне на дерзость ее нового любимца, припомнив и взбучку Тредиаковскому, и прошлогодний петергофский казус. Императрица при посредничестве Остермана постаралась развеять дурные мысли главного фаворита. Повторно Бирон атаковал в первой половине апреля, натравив на Волынского обиженного кабинет-министром секретаря Военной коллегии Андрея Яковлева, который обвинил бывшего патрона в казнокрадстве.

Донос Яковлева впечатление на государыню произвел. 4 (15) апреля Артемий Петрович угодил в опалу, 13 (24) апреля – под домашний арест. Слуга вельможи Василий Кубанцев, напуганный допросами в Тайной канцелярии, подтвердил правоту Яковлева, а еще перечислил ряд фактов, вызвавших у царицы сомнение в лояльности Волынского. К розыску привлекли наиболее активных советчиков реформатора – архитектора Петра Еропкина, горного офицера Андрея Хрущева, морского офицера Федора Соймонова. Ничего определенного собеседования с ними не установили.

В принципе Бирон своей цели достиг. Соперника повалил, ибо Анна Иоанновна Волынского, оказавшегося неблагонадежным, к власти не вернула бы. Отныне русскому «немцу» светила ссылка, и скорее всего не в деревню. Добивать поверженного врага герцогу не имело смысла. Потому и высока вероятность того, что очередное чистосердечное признание Василия Кубанцева (он их писал чуть ли не ежедневно) от 4 (15) мая 1740 г. никем не инспирировалось. Следствие вели двое – А.И. Ушаков и И.И. Неплюев. Иван Иванович к «людям» Бирона не принадлежал. В отличие от Ушакова. Однако в роковой день 4 (15) мая допрашивал Кубанцева лишь Неплюев, некогда российский резидент в Турции, из команды Остермана. А тому топить Волынского вроде как незачем. Наоборот, вице-канцлер, верно, сожалел о потере того, кто реально мог нейтрализовать популярность Елизаветы. Так что, судя по всему, холоп по доброй воле обвинил барина в том, что тот стремился стать «первым человеком в государстве», подобием императора. И как на это отреагировала Анна Иоанновна, понятно. После пыток предводителя и его конфидентов, ничего нового не выявивших, «республиканцев» все равно осудили на смерть. Императрица помиловала четырех из семи. Волынскому, Еропкину и Хрущеву 27 июня (8 июля) 1740 г. отрубили головы[15].

Итак, первая «дуэль» между русской и немецкой партиями, партиями Елизаветы и двух Анн, завершилась вничью. Пока они собирались с мыслями и силами для второго поединка, политическая конъюнктура в империи существенно изменилась, ибо 12 (23) августа 1740 г. Анна Леопольдовна родила мальчика, названного при крещении Иваном. Цесаревна не преминула учесть данное обстоятельство при расчете новой комбинации, про запас.

Обвенчали молодых – принцессу Анну Леопольдовну и принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского – 3 (14) июля 1739 г. Брак являлся чисто политическим. Невеста к жениху не питала сердечной склонности, несмотря на шесть лет знакомства и участие юноши в боевых действиях с турками. Обоих свели вместе, опять же, ради недопущения к престолу Елизаветы Петровны, в наивном уповании на то, что рождение мальчика снизит общественный кредит доверия цесаревны. Однако «светлая голова» дочери Петра и на сие отыскала «противоядие». Императору Иоанну, коли взойдет на трон в малолетстве, потребуется регент. Им станет Бирон, который, немного погодя, ссылаясь на возраст царя, передаст бразды правления в руки императрицы Елизаветы.

Кстати, у герцога план партнерши энтузиазма не вызвал. Показался неисполнимым и крайне опасным лично для него. Тем не менее, поколебавшись, с ним согласился и, когда пробил час, не замедлил взяться за реализацию. Авторитет тайной союзницы ободрял и вдохновлял на подвиг. Как оба общались, и почему мнительная Анна Иоанновна не разоблачила козни дуэта? Разумеется, контактировали заочно. При посредничестве Иоганна-Германа Лестока, придворного врача, лечившего еще Екатерину I. Очевидно, Бирон убедил императрицу в том, что хронически страдает от чего-то, в чем лучше кого-либо разбирался доктор цесаревны. Потому царица и не обращала внимания на периодические консультации тет-а-тет возлюбленного с эскулапом. Полагаю, и в августе, и в сентябре 1740 г. ни герцог, ни Елизавета вариант с новорожденным младенцем не воспринимали как приоритетный. На пути ведь стоял не ребенок, а Анна Иоанновна. О том, каким образом добиться ее отречения от престола, принцесса и размышляла в ту пору. Сколько бы продлился поиск, неизвестно. Внезапно, в одно мгновение, нужда в нем отпала.

5 (16) октября 1740 г., в самый обед, припадок подагры уложил императрицу в постель. Самочувствие царицы ухудшалось на глазах, и присутствовавший рядом Бирон осознал, что время для претворения в жизнь домашней заготовки цесаревны пришло. Напрасно историки уверяют, что герцога в регенты толкало властолюбие. Архивные дела зафиксировали поразительное признание-вздох обер-камергера, произнесенное в те дни: мол, он, «ежели оное регентство… примет, то здесь в ненависти будет». Если курляндец сознавал, что добром предприятие не кончится, то зачем так упорствовал, продирался напролом к цели? Не оттого ли, что имел за спиной напарника, которому и предназначался главный приз – царская корона?! Ну а конечный выигрыш самого Бирона выглядел бы не столь впечатляюще: сохранение того, чем обладал, – статус главы правительства…

События развивались на редкость стремительно. Около двух часов дня герцог позвал в предопочивальню Летнего дворца Б.-Г. Миниха, Р.-Г. Левенвольде, кабинет-министров А.М. Черкасского и А.П. Бестужева-Рюмина (занял вакансию Волынского в августе). Быстро обсудил с квартетом «опасные симптомы» болезни государыни и отсутствие «распоряжения о престолонаследии». Кто-то из сановников заикнулся о правах Анны Леопольдовны. Бирон в ответ сообщил о намерении монархини завещать скипетр малышу Ивану Антоновичу. С чем никто не осмелился спорить. Далее возник вопрос о структуре регентства. Герцог предложил посоветоваться о том с А.И. Остерманом.

К вице-канцлеру на Береговую набережную поехали Миних, Черкасский и Бестужев. Андрей Иванович рекомендовал им не торопиться, а хорошо все обдумать. Нейтралитет третьего кабинет-министра побудил двух его коллег проявить активность. По дороге обратно Черкасский и Бестужев условились хлопотать за Бирона. Миних, сидевший в другой карете, узнал о том уже в Летнем дворце. Как и обер-гофмаршал Левенвольде, дворец не покидавший. Ни первый, ни второй не возразили. Сообща они уговорили не возражать и герцога, не сразу признавшего их правоту.

Затем поодиночке переманили в свой стан А.И. Ушакова, Н.Ю. Трубецкого, А.Б. Куракина, Н.Ф. Головина и многих иных. Доводы звучали простые. Анна Леопольдовна плоха из-за тирана отца, Карла-Леопольда Мекленбургского, который может примчаться в Россию и манипулировать дочерью. Антон-Ульрих инфантилен, недалек и всецело зависим от «диспозиции венского двора». Ближе к ночи партия герцога Курляндского расширилась заметно, почему по поручению товарищей пятеро – А.М. Черкасский, А.П. Бестужев-Рюмин, К. фон Бреверн, Н.Ю. Трубецкой и А.Я. Яковлев – уединились в кабинете, чтобы написать «определение» о регентстве. Другой документ – манифест о провозглашении младенца наследником – написал за ночь Остерман.

Группа авторов завершила работу тоже под утро. Сочинение вышло на редкость странным. Внешне оно мало отличалось от аналогичных уставов о прерогативах регента. Но две статьи не вписывались в традиционный стандарт. Первая гласила: «…ежели… наследники, как великий князь Иоанн, так и братья ево, преставятся, не оставя после себя законнорожденных наследников, или предвидится иногда о ненадежном наследстве, тогда должен он, регент… по общему… согласию в российскую империю сукцессора изобрать и утвердить. И… имеет оный… сукцессор в такой силе быть, якобы по нашей самодержавной императорской власти от нас самих избран был…» Во второй значилось: «…ежели б такия обстоятельства… случились, что он правление регентское необходимо снизложить пожелает, то мы на оное снизложение ему всемилостивейше соизволяем, и в таком случае ему, регенту, с общаго совету и согласия… учредить такое правление, которое б в пользу нашей империи… до вышеписанных наследника нашего уреченных лет продолжится могло».

Не парадокс ли? Бирон рвется в опекуны и тут же настаивает на праве, во-первых, «снизложить» непосильное бремя власти, во-вторых, на ее реорганизации под предлогом расплывчатого «ненадежного наследства». И кого он изберет и утвердит «сукцессором» Иоанна Антоновича, если не Елизавету Петровну? Себя?! А кто предвидел всеобщую ненависть к Бирону-регенту? Не Бирон ли?! А раз так, то обер-камергер столь высоко не метил, прекрасно понимая, что Бирон-император не процарствует и дня… Похоже, Анна Иоанновна, прочитав 6 (17) октября удивительный опус, подумала именно о плохом (герцог мечтает о короне!) и не подписала «определение», ограничилась апробацией манифеста. А проект устава о регентстве отложила в сторону. Любой другой, наверное, сдался бы. Только не Бирон. Пока за стенами Зимнего дворца дипломаты (Шетарди, Мардефельд) прочили в председатели регентского совета Анну Леопольдовну, герцог Курляндский 11 (22) октября всеми правдами и неправдами склонил петербургскую знать к подписанию челобитной на высочайшее имя с просьбой одобрить уставной документ. Царица не откликнулась и на нее. Тогда по приказу обер-камергера начался сбор автографов под той же челобитной у всего генералитета и чинов штаб-офицерского ранга. Эта новость произвела должное впечатление на императрицу, и 16 (27) октября на «определении» появилась долгожданная августейшая подпись.

Сутки спустя, в десятом часу вечера 17 (28) октября 1740 г., Анна Иоанновна скончалась. Утром 18 (29) числа петербуржцев уведомили, кто у них теперь новый император и как зовут его опекуна. И в тот же день слух о существовании тандема между регентом и цесаревной разлетелся по городу. «Некоторые лица» вдруг припомнили «склонность, сдерживаемую только ревностью царицы… которую герцог Курляндский чувствовал к принцессе Елизавете», и намекали на скорую узурпацию им престола через породнение с красавицей. Шетарди по горячим следам отрапортовал в Версаль, что Бирон сам обвенчается с цесаревной. Христофор Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха, в мемуарах просватал за дочь Петра старшего сына герцога. Английский посланник Э. Финч в депеше от 1 (12) ноября 1740 г. выразился осторожнее, сообщив в Лондон и о «посильных услугах» обер-камергера в отношении Елизаветы в прошлое царствование, и о нынешних стараниях «привлечь ее на свою сторону, зная, что она очень популярна и любима».

Под «некоторыми лицами» французский маркиз подразумевал, конечно же, Остермана. Умница вице-канцлер, естественно, разгадал игру старой знакомой, с неординарным талантом которой столкнулся еще в 1728 г. К сожалению, и по прошествии двенадцати лет Андрей Иванович по-прежнему считал молодую даму хитрой бестией. Однако бить, как встарь, правдой уже не мог. Вот и преломил истину через собственную «призму»: мол, Бирон сдружился с Елизаветой не для общего блага, а из личных корыстных интересов. Не цесаревну он сделает монархом, а себя. Цесаревна будет лишь ширмой для деспота. Очень сильный политический ход, поднявший в ружье многих из недовольных… приверженцев Анны Леопольдовны. Два штаб-офицера развернули агитацию незамедлительно. Подполковник Любим Пустошкин из Ревизион-коллегии среди статских коллег, поручик Преображенского полка Петр Ханыков – между гвардейцами. 23 октября (3 ноября) оба угодили в казематы Петропавловской крепости, а оттуда – в застенок и на дыбу.

Увы, Елизавета Петровна недооценила народную ненависть к герцогу. За стремление соблюсти приличия, выдержать паузу прежде, чем обнародовать манифест о «ненадежном наследстве» Иоанна Антоновича, заплатить довелось дорого. «Крапленую» карту Остермана (в императоры рвется Бирон) надлежало крыть как можно скорее собственным козырем (императрицей станет Елизавета). Пусть неофициально, у кого-либо в салоне или в приватных беседах с рядом уважаемых в обществе персон Бирону не помешало бы пообещать по истечении месяца-двух вручить скипетр народной любимице. Причем без каких-либо личных преференций. Дуэт же предпочел ответить на опасный слух полунамеками. Цесаревна в личных апартаментах на видном месте водрузила большой портрет родного племянника – Карла-Петера-Ульриха Голштейн-Готторпского. Регент при свидетелях пригрозил Анне Леопольдовне, что при необходимости родителей императора отошлет в Германию и «выпишет в Россию» герцога Голштинского, то есть того же Карла-Петера-Ульриха. Полунамек очень тонкий. О том, что по тестаменту Екатерины I за племянником-протестантом второй в очереди на трон стоит православная тетя-цесаревна, сообразили, видно, единицы. У большинства общественности реверансы в адрес юного немецкого князя в лучшем случае вызвали недоумение.

Между тем Бирон, обжегшись на молоке, задул на воду. В конце октября в Тайной канцелярии томились, помимо явных заговорщиков – Пустошкина и Ханыкова, и многие из просто «несогласных» – Андрей Яковлев (да, тот самый, писавший под диктовку Бестужева, Трубецкого, Черкасского и Бреверна устав о регентстве), Петр Граммотин, адъютант принца Брауншвейгского, Михаил Семенов, секретарь Анны Леопольдовны, Иван Путятин, офицер-семеновец, Михаил Аргамаков, офицер-преображенец. Роптавших в пользу Елизаветы тоже забирали под караул. Но лишь затем, чтобы, слегка пожурив, быстро отпустить на волю. Необоснованные аресты в ближайшем окружении родителей царя возмущали всех, а супружескую пару, похоже, ввергли в отчаяние. И с отчаяния скорее всего Анна Леопольдовна одобрила экспромт Бурхарда Миниха, предложившего ей 8 (19) ноября ближайшей же ночью «освободить Россию… от тирании пагубного регентства».

Фельдмаршал, как обычно, не задумывался о последствиях своих импровизаций. По мнению Манштейна, на авантюру полководец решился от обиды на Бирона, не пожаловавшего соратнику чин генералиссимуса. Так или иначе вечером того же дня импульсивный герой Очакова и покоритель Крыма отужинал в покоях регента, после чего в Зимнем дворце сформировал из караула преображенцев отряд, который и повел по Миллионной улице назад, к Летнему саду. Летний дворец охраняли также преображенцы, нисколько не симпатизировавшие курляндцу. Тем не менее адъютант фельдмаршала, Манштейн, слукавил, объявив о приближении конвоя принцессы Анны, едущей к Бирону. Однополчане расступились, и отряд беспрепятственно проник в резиденцию регента, отыскал спальню герцога и арестовал его.

Утром 9 (20) ноября 1740 г. Петербург ликовал, прослышав о подвиге Миниха. Новым регентом стала Анна Леопольдовна, генералиссимусом… ее муж. А фельдмаршала удостоили ранга премьер-министра, специально учрежденного по сему поводу. Впрочем, политически близорукий избавитель России быстро обнаружил, что первый министр он – на бумаге, реально – глава военного ведомства, а по-настоящему всей империей правит Остерман. Тщеславие не позволило «мавру» смириться с неприятным фактом и удовольствоваться тем, чем был прежде – военным министром. Миних попытался сопротивляться, пробовал влиять и на внешнюю политику страны. Тогда 28 января (8 февраля) Анна Леопольдовна законом разграничила сферу компетенции министров, вверив первому единственно «военный департамент». Подобного оскорбления гордый нрав «премьера» не перенес. Фельдмаршал демонстративно подал в отставку, которую не менее демонстративно 3 (14) марта 1741 г. приняли.

Миних ушел на покой. Остерман торжествовал, но совсем недолго. Генерал-адмирал, под этим громким титулом, Андрей Иванович в ноябре 1740 г. возглавил российский «корабль», постепенно впал в пессимизм, к лету совсем сник, к осени и вовсе всерьез размышлял о том, а не покинуть ли Россию. Что так? Чем обусловлена такая метаморфоза? Даже тревожные сигналы от англичан и пруссаков об угрозе, исходившей Анне Леопольдовне от Елизаветы Петровны, не взбодрили бывалого бойца и изворотливого царедворца. На предупреждения друзей-дипломатов лидер кабинета реагировал вяло. Никакой существенной помощи матери императора, помимо дежурных предостережений о нелояльности цесаревны, не оказал. Зато удивил всех опекой робкого и скромного Антона-Ульриха. В окружении принцессы-супруги тут же защебетали о далеко идущем плане генерал-адмирала – пристроить генералиссимуса в регенты, третьи по счету…

Между тем поведение Остермана объяснялось легко. Он понял, что в октябре 1740 г. совершил непоправимую, роковую оплошность. Полагая, что Анна Леопольдовна, сокрушив Бирона, обретет популярность сравнимую с елизаветинской, если не выше, хитрый немец столкнул лбами принцессу и регента. Желанного добился. Герцог пал. Однако это ничуть не возвысило авторитет Анны в глазах русского народа, как благородного, так и подлого. Общество по-прежнему боготворило цесаревну, и та от акции Миниха ничего не потеряла, кроме возможности прийти к власти легально, с полным соблюдением законной процедуры. Гвардейцы в любой момент с радостью повторили бы то, что исполнили в ночь с 8 (19) на 9 (20) ноября, ради возведения на престол своего подлинного кумира. Остерман, наверное, изумлялся тому, что они до сих пор не получили подобного приказа. И с облегчением вздыхал, ибо сознавал, что дочь Петра ему не простит низложения Бирона. Ведь теперь ей не избежать аналогичного штурма императорской резиденции. А кто стоял за предыдущим, цесаревна, безусловно, вычислила сразу и без труда. Сближением с Антоном Брауншвейгским Остерман фактически продекларировал, что отныне будущей императрице не враг, ни словом, ни делом помогать Анне Леопольдовне не станет.

Вообще-то, Андрей Иванович имел шанс заслужить полное прощение. Если бы убедил принцессу Брауншвейгскую не цепляться за власть, а проявить добрую волю и согласовать с тетушкой способ мирной передачи престола от Иоанна VI Елизавете I. Увы, генерал-адмирал не рискнул или не захотел обсудить с регентшей эту щекотливую тему. В итоге молодая женщина отыскала другого советчика, умного, но недальновидного – Михаила Гавриловича Головкина, преемника Остермана на посту вице-канцлера. Отечественная историография из принцессы Анны вылепила образ ленивой, неряшливой, наивной правительницы, ничего не предпринявшей для нейтрализации своей главной соперницы. Почти два века читателю внушали данный тезис, и вполне успешно. Иначе сейчас об Анне Леопольдовне мало кто отзывается. Между тем всезнающие критики сами не удосужились перечислить те меры, коими так опрометчиво пренебрегла правительница. Судя по контексту порой ироничных сентенций, это – арест Елизаветы Петровны или по крайней мере Лестока с выпытыванием у него показаний, нужных для громкого политического процесса. Никаких других альтернатив не приводится.

Давайте задумаемся, что случилось бы, распорядись Анна Леопольдовна об аресте цесаревны или хотя бы ее врача весной-летом 1741 г.? Боюсь, на закате того же дня под караулом очутилось бы все брауншвейгское семейство и министры немцы в придачу. Общественное мнение руками гвардии воспрепятствовало бы расправе с народной любимицей. Так что вариант с арестом совсем не годился, и регентша не питала иллюзий на сей счет, о чем свидетельствуют реляции Эдварда Финча, английского посланника. С ним консультировались о том и генерал-адмирал, и родители императора. К чему пришли? К идее достаточно здравой для лиц, не склонных к отречению: не суетиться, выжидать, не давая цесаревне поводов к возмущению. Авось она и не возжелает завладеть престолом…

Когда в августе 1741 г. стало ясно, что возжелает, Остерман многозначительно промолчал. Зато не испугался последствий вице-канцлер. Головкин верно обрисовал принцессе, как не допустить Елизавету к трону. Теоретически верно. А практически нет, ибо то, что осенью 1739 г. еще могло спасти партию двух Анн, к осени 1741 г. безнадежно опоздало. Михаил Гаврилович реанимировал мысль Остермана о формировании правительства народного доверия, интересы русского дворянства отстаивающего. И вот во что это вылилось. 17 (28) сентября Анна Леопольдовна пожаловала в сенаторы Михаила Михайловича Голицына (астраханского губернатора), Григория Алексеевича Урусова (воронежского губернатора), Петра Семеновича Салтыкова (армейского генерал-майора), Алексея Михайловича Пушкина (придворного камергера, в прошлом гоф-юнкера цесаревны), Якова Петровича Шаховского (генерала-полицмейстера в опале, понижен до заместителя), Алексея Дмитриевича Голицына (главного судью Судного приказа в опале, сослан в Кизляр), в обер-прокуроры Ивана Анофриевича Брылкина (камергера Анны Леопольдовны). Поздним вечером 16 (27) октября к ним присоединился амнистированный и возвращенный из ссылки Алексей Петрович Бестужев-Рюмин в качестве кандидата на пост министра иностранных дел вместо Остермана.

Наконец, 2 (13), 3 (14) и 4 (15) ноября 1741 г. на квартире у Остермана А.М. Черкасский, М.Г. Головкин и Амвросий Юшкевич, архиепископ Новгородский, рассмотрели реальность провозглашения Анны Леопольдовны императрицей вместо Иоанна Антоновича. Причем вице-канцлер напомнил коллегам о пункте из «определения» Анны Иоанновны о «ненадежном наследстве» («в духовной де содержатся такия вещи… чтоб бывший регент обще с Сенатом и генералитетом избрал наследника»). Разъехались, отложив обсуждение на потом. Остерман, кстати, призывал действовать по закону, не считая таковым «устав» о регентстве Бирона, а для упрочения позиций Брауншвейгской династии провести нечто вроде Земского собора или Учредительного собрания. Заметим, рекомендации генерал-адмирала выгодны именно Елизавете Петровне, ибо «земство» выберет в императрицы дщерь Петрову, не Анну, а регламент о правах регента – акт, безусловно, легитимный и действующий. Им цесаревна через три недели после совещаний и воспользуется.

Да, Михаил Гаврилович вектор указал правильный. Однако добровольцев пойти за ним не наблюдалось. Бестужев, поблагодарив за прощение, подсиживать Остермана не спешил. А шесть сенаторов, если верить Шетарди, почему-то были «недовольны своим назначением». Видите ли, «с ними совсем не посоветовались». Конечно, для французского маркиза – союзника Елизаветы, новость – не из приятных, и преуменьшить ее общественный резонанс ему, естественно, хотелось. Тем не менее доля истины в ней, наверное, есть. Каждый из шести почел бы за счастье работать в Сенате, возведи их в этот ранг Елизавета Петровна. А вот принять членство в нем от принцессы Анны побаивался из-за риска прослыть противником цесаревны.

Что ж, Головкин опытным путем споткнулся о то, что Остерман разглядел в уме. Русское общество видело во главе государства Елизавету и никого другого. Анне Леопольдовне, если и сочувствовало, то не до такой степени, чтобы изменить дочери Петра. Попыткой переиграть тетушку мать императора лишь ускорила неминуемый финал, и без того неоправданно отсроченный. Без пяти минут царица целый год медлила подобрать принадлежавшую ей корону. Почему? Неужели трусила, как о том пишет большинство историков? Разумеется, нет. Елизавете понадобился целый год для решения проблемы, созданной бравым Минихом. Фельдмаршал грубо разломал механизм легального воцарения настоящей наследницы престола. Теперь надлежало найти утраченному эквивалент.

Законность собственного прихода к власти Елизавета Петровна считала крайне важным для предотвращения или минимизации ущерба от каких-либо эксцессов в будущем. Оттого и позаботилась о сооружении не менее надежной гарантии своему правлению, чем юридическая. Подсказку отыскала в личной библиотеке, среди книг, посвященных славной английской революции, рассчитав для России комбинацию в подражание Вильгельму III Оранскому.

В ноябре 1688 г. голландцы по приглашению англичан вторглись в Британию для помощи в свержении тирана, короля Джеймса (Якова) II, насаждавшего в протестантской стране католические порядки. Лидером движения являлся штатгальтер Голландии, зять монарха, Вильгельм Оранский. По аналогии в 1741 г. шведы по приглашению дочери Петра Великого вторгнутся в Россию для помощи в свержении узурпаторши, регентши Анны Леопольдовны, немки, третирующей коренную нацию – русскую. Преемницей станет цесаревна, тетка регента, Елизавета Петровна. В Англии 1688 г. победу Вильгельму Оранскому обеспечила позиция населения, отказавшегося воевать за короля и радостно приветствовавшего штатгальтера. В России 1741 г. возведет Елизавету Петровну на отцовский трон тоже население, отказавшись воевать за мать младенца-царя и выступив в поддержку цесаревны. Оставалось утрясти еще один вопрос: кто профинансирует военную акцию бедных шведов? Как кто, Франция!

14 (25) ноября 1740 г. Иоахим Шетарди приехал во дворец у Красного канала с визитом вежливости. Однако с цесаревной не встретился. Не смогла. 15 (26) ноября 1740 г. с извинениями за вчерашнее к маркизу пожаловал Иоганн Лесток. Исполнив формальности, доктор затеял странный разговор: пожалел Бирона, обругал Миниха, после чего намекнул хозяину, что «принцесса лишилась всего с опалой регента» и не прочь при содействии заграницы отомстить обидчикам герцога. Хоть в исторической науке и доминирует версия о Шетарди как инициаторе дворцового переворота в пользу Елизаветы Петровны, в жизни откровения Лестока посла насторожили. Он отнесся к ним как к провокации и выпроводил гостя вон, ничего не ответив. Передумал через месяц, когда, во-первых, прослышал, что лейб-медик нагрянул с тем же к шведскому посланнику Эрику Нолькену, во-вторых, побеседовал на Рождество с обер-гофмаршалом Левенвольде, который от имени цесаревны посетовал на невнимательность француза к дочери Петра Великого.

Уже 26 декабря (6 января) Шетарди встретился с Елизаветой Петровной, а 2 (13) января 1741 г. заинтересованные стороны заключили пакт о сотрудничестве. Франция и Швеция обязались помочь потенциальной императрице России завладеть престолом. Предусматривалось, что Франция оплатит, Швеция повоюет, благодарная царица возместит партнерам все убытки. Затем Нолькен попросил цесаревну подписать официальное обращение августейшей «сестры» к августейшему «брату» королю Фредерику I, «об оказании мне помощи» (аннексированные в 1721 г. территории в нем не фигурировали). Елизавета Петровна, несомненно, помнила, что точно так же поступили семь знатных английских лордов в июне 1688 г. Но то – лорды. Цесаревна им не чета. От росчерка пером уклонилась, и более полугода морочила головы двум компаньонам, надеявшимся все-таки обзавестись ценным автографом на сенсационном документе. Елизавета притворялась страшной трусихой, изворачивалась на редкость изобретательно, чтобы и союзников не разочаровать, и в объект для шантажа не превратиться. В конце концов выиграла она, а не кардинал Флери или канцлер Гилленбург (первые министры Франции и Швеции). 24 июля (4 августа) Швеция объявила России войну, 8 (19) августа секретарь шведского посольства в Петербурге Карл Лагерфлихт (Нолькен в июне отправился на родину) вручил официальное уведомление о разрыве дипотношений Остерману.

Конец ознакомительного фрагмента.