Екатерина Медичи. Книга первая. Третья гражданская война (В. В. Москалев, 2013)

Глава 1. Бояться женщину

Екатерина добилась мира в королевстве. В глубине души она понимала, что он был призрачным, а ей так хотелось настоящего.

Не ради собственного самоуспокоения предприняла она эту инспекционную поездку по Франции: дети ее должны видеть в ней умиротворительницу волнений и в будущем править, следуя материнскому примеру. Об их спокойствии и счастии заботилась она, желая покончить с распрями. Подданные мало волновали ее, но и ради них должна была она это сделать, дабы видели они в ее сыне мудрого правителя.

Королева много думала над этой проблемой: в самом деле, что же это творится? Горят деревни и дворцы, люди истребляют друг друга, хозяйство и экономика пришли в упадок, в стране голод, повсюду на дорогах войска наемников и банды разбойников грабят и убивают всех без разбору и не во имя веры, а ради живота своего. Да неужто она, принцесса из флорентийского дома Медичи, не сможет добиться того, чтобы Францию воспринимали как великую державу, выше Испании, Англии и остальных? Неужто позволит Филиппу навязать террор, который он устами Альбы предлагал развязать в ее королевстве на манер «сицилийской вечерни»? Он плохо знает ее, этот тиран и убийца. Вся его политика – откровенный грабеж и разбой. Этим живет Испания, великая католическая держава. И этого добиваются от нее. Филипп и папа настаивают на поголовном истреблении еретиков по всей стране. Но разве французские гугеноты не ее подданные? Пусть заблудшие, но все же из ее стада. Да разве этому учил Христос? Хорошо, что она не фанатична. Будь Екатерина столь рьяной католичкой, как эти двое, Франция задохнулась бы в дыму костров и королю некем было бы управлять.

Она порой признавалась себе в том, что симпатизирует гугенотам, сеющим семена Реформации, из которых взрастают Ренессанс и Просвещение, обусловливая прогресс развития ремесел, наук, образования, литературы и искусства. Что по сравнению с этим мракобесие церковников, тянущих все это назад, во тьму веков, в пучину забвения! Случись ей переменить веру, она бы не задумывалась. Но она не могла. Не имела права. Ибо религия Ватикана была господствующей и надлежало ей подчиняться.

Теперь перед Екатериной встал другой вопрос: что делать сейчас? Испанский посол д’Алава и папский нунций привезли известие о том, что папа выразил готовность помочь Карлу IX в борьбе с гугенотами. Он милостиво позволил ему продать часть церковного имущества на сумму полтора миллиона ливров и использовать эти деньги для найма войск, которые огнем и мечом пройдут по Франции, истребляя лучшие умы, рвущиеся к свету и жизни. Папская область тоже обязалась начать сбор средств.

Екатерина взволнованно ходила по комнате в своих покоях в Лувре и думала. Думала.

За стеной слышался собачий лай. Это Карл возился с борзыми, которых привел к нему псарь. В коридоре раздавались оживленные женские голоса и смех, среди них отчетливо выделялся голос ее дочери Маргариты. Видимо, речь шла о каком-то ее новом любовном увлечении, в последнее время она только об этом и думает. Кажется, шлюха будет не из последних. Алансон читает книги или мечтает о любви, Анжу в Оружейной…

Что же все-таки делать? Что предпринять? Да, она воспользуется папским дозволением, не забудет и Авиньон. Но для того ли, о чем мечтают там, у трона Пия V?

Ее долги равнялись двум миллионам ливров. Кардиналы и епископы, у которых она попросила эту сумму, ответили отказом. Интересно, что они скажут теперь, когда на то есть дозволение самого папы? Завтра же Екатерина объявит им об этом, пусть зашевелятся, а остальное уж ее дело. Вздумай рассерженный папа пойти на нее войной, она созовет под свои знамена всех: Гизов, Бурбонов и Шатильонов. Перед лицом общей опасности забыты будут религиозные распри. Посмотрим тогда, как задрожит Пий V, увидя объединенное французское войско во всем его величии и мощи. Ей помогут и Бельгия, Германия, Нидерланды…

Екатерина остановилась. Нидерланды… Вот где камень преткновения.

…В Средние века не было никаких Нидерландов, были разобщенные богатые феодальные владения, каждое со своей армией и экономикой, правами и вольностями. В XV веке герцоги Бургундские объединили эти владения, сделав из них одно целое государство. В 1477 году германский император из рода Габсбургов Максимилиан I сочетался браком с наследницей Бургундского герцогства Марией Бургундской, дочерью Карла Смелого, и с этого момента Нидерланды стали принадлежать Габсбургскому дому. Император Карл V, внук Марии и преемник Максимилиана, не мог часто появляться в Нидерландах, называемых тогда Фламандией, или Фландрией, по имени одной из областей, а потому возникла должность наместника или, вернее, наместницы, коей и являлась в нынешнее время Маргарита Пармская, побочная сестра Филиппа II.

Не говоря уже о финансовой эксплуатации Нидерландов, доход с которых в казну составлял чуть ли не половину всех капиталовложений, страна эта являлась настоящей цитаделью, ибо находилась в центре мировой торговли. Отсюда испанцам удобно было диктовать свою волю всем странам Европы.

И тут как снег на голову на императора обрушился кальвинизм – то, что грозило вырвать эту богатую державу из-под власти Испании своим неповиновением и угрозой католической церкви, а значит, престижу самого императора. Карл проявил жестокость по отношению к еретикам, но это и послужило впоследствии толчком к концу испанского владычества. Он ввел епископскую инквизицию, а также издал ряд указов против ереси, называемых «плакатами».

Для войны с Францией и для наведения порядка среди недовольного населения Карл ввел в Нидерланды свои войска. Народ, и без того задавленный налогами и беспощадно эксплуатируемый, теперь уже окончательно возненавидел испанцев, хозяйничавших в их стране, будто у себя дома.

Новый король Филипп ужесточил «плакаты», требуя их безоговорочного применения, и учредил четырнадцать новых епископских кафедр. Доверенным лицом при Маргарите Пармской, ведавшим всеми делами страны, назначили кардинала Гранвеллу, человека, совершенно чуждого стране, которой он собрался управлять.

Политика Филиппа, как и предшественника, направлена была, как и раньше, на превращение Нидерландов в испанскую провинцию, в которой надлежало заниматься открытым грабежом во славу монархии и короны. Занятие для испанцев привычное, ибо грабеж и война составляли для них суть жизни; ничего другого правительство делать не умело. Так было в заморских колониях, то же происходило и в европейских владениях. Один из современников, наблюдавший картину порабощения Нидерландов, сказал: «Испанцы воображают, что они найдут здесь несчастных индейцев, которых они душат миллионами, но они ошибаются».

Эта политика и привела к борьбе нидерландского народа против испанского владычества. Первый всплеск произошел в 1565 году, когда стало известно, что в стране будет введена испанская инквизиция и что король отказался отменить «плакаты».

Дворяне, возглавляемые Вильгельмом Оранским, будущим вождем революции, человеком, не признающим никакой религии, тоже примкнули к восставшей буржуазии и в апреле 1566 года двинулись в Брюссель с петицией о смягчении «плакатов» и созыве Генеральных штатов, угрожая в противном случае восстанием. Именно тогда, увидя их в потрепанной одежде, их и прозвали «гёзами».

Маргарита обещала смягчить «плакаты», но король не дал согласия. Узнав об этом, кальвинисты, явно провоцируя революционные настроения, теперь уже в открытую устраивали собрания и носили при себе оружие на тот случай, если бы им вздумали помешать.

Этот союз дворян, называемый «союзом фламандского дворянства против испанской инквизиции», в ноябре 1565 года был переименован в «Компромисс». Его появление было вызвано еще и опасением восстания городских низов, недовольных религиозной политикой и испанским гнетом, которые, выступив, начнут прежде всего с дворян.

С каждым днем возмущение против «плакатов» и стремление к автономии усиливались и в конце концов в августе привели к разгрому церквей, монастырей и иконоборчеству.

Движение стало нешуточным и охватило всю страну. Однако дворянство, обманутое Маргаритой, пообещавшей выполнить все требования, пошло на попятную и распустило свой союз. Часть его примкнула к Маргарите, а к осени практически большинство перешло в католичество. Вскоре прибыли деньги, наместница наняла войска и тут же отказалась от всех уступок. Кальвинисты были разбиты, один Оранский остался верен делу и покинул страну.

Окрыленный победой, Филипп выдвинул новую программу покорения Нидерландов и, зная, что осуществить ее без военного вмешательства чрезвычайно трудно, послал туда в мае 1567 года десятитысячное войско с герцогом Альбой во главе, предварительно объяснив конечную цель: в будущем они должны помочь Екатерине Медичи, втянув Нидерланды в происходящую во Франции борьбу между католиками и гугенотами.

Но Альба только еще собирался выступить в поход, как маршрут его был уже известен Екатерине. Что был ее «Летучий эскадрон» по сравнению с целой сетью шпионов, которых она разослала во все концы страны и которые мгновенно отправляли ей донесения, едва удавалось узнать что-либо, представляющее для нее интерес? И когда герцог одолел половину пути из Милана в Савойю, королева, желая защитить страну от такого вздорного сумасброда, каким считала Альбу, предприняла свои меры. Войска, высланные ею в южные области, уже расположились многочисленными гарнизонами в Пьемонте и Трех Епископствах. На юге оборону держал Монлюк со своей ратью, бросивший ради этого Жанну д’Альбре, которую преследовал до этого времени и загнал в Ла-Рошель. На востоке границу охраняли герцоги де Немур и Монпансье. Оставалось послать войска в Пикардию под командой д’Андело, брата Колиньи.

Так берегла Екатерина границы государства, доверенного богом ей и ее детям.

Предпринятые меры предосторожности были совсем не лишними: как знать, не ринется ли, сочтя момент удобным, император Максимилиан на ее восточные границы, договорившись при этом с Альбой, а Елизавета в это время высадится в Кале?

В конце августа 1567 года Альба вошел в Брюссель и приступил к постройке цитаделей в важнейших городах. Затем арестовал вождей: графа Эгмонта и адмирала Горна. Еще раньше Альба советовал своему королю подождать «когда можно будет отрубить головы всем, кто этого заслуживает», что и было исполнено весной 1568 года. А пока свои цели и способы их достижения «кровавый герцог» изложил в письме своему королю:

«Предстоит сделать еще очень много: наказать города за бунтовщичество и сопротивление новому порядку, выжать как можно большие суммы из частных лиц, получить согласие Генеральных и местных штатов страны на взимание постоянного налога. Необходимо заставить каждого жить в постоянном страхе, что на его голову может обрушиться собственная крыша».

Слова и дело у герцога не расходились – десятипроцентный налог был введен. Реакция населения последовала вполне ожидаемая. «Объявление о налоге возмутило и взбудоражило весь город, – писал современник. – С воплями о том, что они не позволят довести себя до нищеты и разорения, хозяева трактиров, содержатели булочных, галантерейных, бакалейных, башмачных и других лавок закрывали свои заведения. И поскольку в городе уже негде и не у кого и нечего было купить, жители города собирались у ворот дворца герцога Альбы и кричали, что введение такого налога равносильно тому, как если бы их послали на эшафот или галеры».

Но справедливости ради следует признать, что нет оправдания чрезмерной подозрительности, или, говоря проще, глупости, которую допустили вожди гугенотов в августе 1567 года, когда Альба вошел в Брюссель. Конде, Колиньи и д’Андело в это время были в Париже. Едва до них дошла весть, что король содержит в Пикардии армию в шесть тысяч швейцарцев, как д’Андело сразу заволновался.

– Это она для нас приготовила! – возгласил он, переводя взгляд с Конде на Колиньи, Ларошфуко и Ла Ну.

– Вы думаете? – недоверчиво спросил Ларошфуко. – А что, если это необходимая мера обороны?

– Обороны? От кого?

– От испанцев. Как знать, не вздумается ли Альбе, подавив восстание в Нидерландах, повернуть свою армию на Францию, чтобы разделаться с протестантами? Чего ради без толку ходить туда-сюда, тем более что планы эти они со своим королем вынашивают уже давно.

– Герцогу больше делать нечего, как разворачивать свое войско на Пикардию! По-моему, у него и в Нидерландах забот хватает.

– Они давно в сговоре: Медичи и Филипп! – воскликнул Ла Ну. – Вся их политика направлена против нас. А теперь призадумайтесь, для чего в самом деле стоят на границе эти швейцарцы? Для защиты? Бред. Альба не сунет сюда носа. Д’Андело прав: ворон ворону глаз не выклюет. Это она держит для нас! Защита границ Пикардии от внезапного нападения испанцев – лишь маска, притворство.

Конде властно поднял руку. Все замолчали.

– Все вы правы и неправы, – объявил он. – Швейцарцы действительно служат защитой, но от испанцев ли? Беру это под сомнение. От кого же? Вопрос. Но если подумать хорошенько, то и нападать-то на Францию некому со стороны Пикардии. Остается одно: старая лиса хочет объединить силы и сообща броситься на нас. Армия в шестнадцать тысяч человек! Как вам это нравится? И к черту тогда все эти липовые ордонансы, что составил л’Опиталь и подписал король в Мулене.

– Не говоря уже еще об одном, – вставил рассудительный Ларошфуко. – Не исключено, что, гонимые Альбой, фламандские протестанты побегут искать спасения в ближайшей к ним стране – Франции, и вот тут-то их и встретят швейцарцы. Однако все это только мои домыслы, но у меня есть еще одно предположение, которое, думаю, надо будет обсудить.

– Какое? – спросил Конде.

– Что, если Екатерина боится высадки англичан в Кале?

– Вздор! – воскликнул д’Андело. – Какого черта англичане полезут в Кале? Или вы предполагаете сговор Елизаветы с Филиппом Испанским?

– Против этого нет возражений, – сказал Ла Ну. – Но если посмотреть на восток? Что как Елизавета в сговоре с германским императором? Ему ведь тоже ох как охота откусить от Франции лакомый кусок, тем паче что с турками у него нынче перемирие и они уже не нападут на него с юга.

– С Елизаветой нет, но с Филиппом возможно, – произнес Колиньи, до того молчавший. – Старая лиса умна. Умнее нас с вами, – возвысил он голос и заходил по комнате. – Она не зря послала Монлюка в Пьемонт. Обнаружив его там, Альба спокойно прошел мимо на Савойю. Впереди – Франшконте и Лотарингия. Тут ждал от него сигнала – повторяю, мы только допускаем это – император Максимилиан. Не дождавшись условного сигнала, но увидя войско испанцев, он растерялся. Альба объяснил ему, что в Пьемонте их ждала засада. Теперь они решают действовать сообща, но что же происходит дальше? На границе Трех Епископств они вновь встречают французские войска. Теперь им ясно, что вторгнуться безнаказанно не удастся. Император отступает, а Альба спокойно продолжает свой путь на Брюссель. И у самых границ Пикардии натыкается на войско, стерегущее границу. Ему становится все понятно.

– Что же именно? – спросил д’Андело.

– А вы не догадываетесь? Его план, или, вернее, его маршрут, стал известен Екатерине, и она приняла свои меры предосторожности. Да, этой флорентийке не откажешь в уме.

– Она стережет границы своего государства, – заметил Ларошфуко.

– Да, но что она будет делать с этими швейцарцами в Пикардии теперь, когда стало ясно, что ни о каком вторжении нет и речи? Распустит по домам, заплатив за работу, которую они не сделали?

– Хитрая лиса имела двойную цель, – произнес д’Андело. – Не выйдет там, так выйдет здесь.

– Что вы имеете в виду, брат? – спросил Колиньи.

– Это же очень просто, – ответил, горячась, д’Андело. – Если они не выполнили одну миссию, значит, выполнят другую, которую она заранее запланировала.

В зале повисла тишина. Все молчали, пытаясь постичь смысл сказанного д’Андело.

Первым не выдержал Конде.

– Да говорите же яснее, черт вас возьми! – воскликнул он, хлопнув ладонью по столу. – Что это за вторая миссия?

– Та, о которой я говорил с самого начала, принц, – уже более спокойно заговорил д’Андело. – Она направит этих швейцарцев против гугенотов. Против нас с вами! Да она уже это сделала! Честное слово, я не удивлюсь, если окажется, что в данный момент они двигаются по направлению к Парижу.

– А поскольку королева с сыном отправилась в ту сторону… – начал Ла Ну и замолчал.

– …то она намеревается встретиться с ними! – закончил за него Колиньи.

– Так или иначе, – вновь закипятился д’Андело, – но это предлог, чтобы взяться за оружие! Другого такого случая может не представиться. Вспомните Байонну!

– Мы забыли еще про одно обстоятельство, – проговорил Конде. – Старуха может развернуть своих швейцарцев в помощь Альбе. Разве они не старые друзья? Вспомните их теплую встречу в Байонне!

– И тогда они совместными усилиями истребят всех фламандских протестантов, – поддержал его адмирал. – Так неужто мы допустим, чтобы они там безнаказанно убивали наших братьев во славу своих проклятых икон!

– Как бы там ни было, надлежит помешать соединению королевы с отрядом швейцарцев. Она – голова, и если ее отрубить, чудовище перестанет изрыгать пламя.

– Вы предлагаете… убить королеву? – нахмурился Ла Ну.

– И короля! – воскликнул д’Андело.

– Нет, – ответил Ларошфуко, – достаточно будет взять их в плен. Окажись в наших руках такие заложники, мы сможем диктовать любые условия.

– Кому?

– Кардиналу Лотарингскому, оставшемуся в Париже вместо нее.

Д’Андело вскочил с места:

– Его тоже надо убить!

Адмирал покосился на брата:

– С вашей легкой руки следует убить всех. Но располагаем ли мы для этого достаточными силами? Или вы думаете, что стоит нашему войску подойти к стенам Парижа, как коннетабль тут же любезно откроет ворота? А нас с вами проводит на улицу Катр-Фис, укажет особняк Гизов и посоветует, каким способом лучше всего зарезать кардинала?

– Что вы предлагаете, адмирал? – спросил Конде. – Говорите скорее, видит Бог, нам нельзя терять времени и ждать, пока нам начнут рубить головы, как курам на скотном дворе.

– Надо брать в плен короля и его мать, – сказал, будто отрезал, Колиньи.

– А кардинала? – вопросительно уставился на него брат.

– Потом и его.

– А коннетабля?

– Там видно будет. Во всяком случае, с ним всегда можно договориться, не то что с Гизами, которые сами рвутся к власти.

– Итак, это окончательное решение? – Конде оглядел всех присутствующих.

Все единодушно выразили свое согласие за исключением Ларошфуко, советовавшего не торопиться и всего лишь покинуть Париж.

– Решено! – объявил Конде. – Сколько человек вы сможете привести с собой, адмирал?

– Шестьсот пехотинцев и двести всадников ждут моего сигнала близ Пуасси.

– Вы, д’Андело?

– Триста аркебузиров и пятьдесят всадников.

– Ларошфуко?

– Двести пехотинцев и триста всадников.

– Ла Ну?

– Пятьсот на сто.

– Вместе с моими людьми, – подытожил принц Конде, – это составит армию в две тысячи пятьсот пеших солдат и тысячу восемьсот всадников. Достаточно, если учесть неожиданность нападения, и немного, если к королеве прибудет подкрепление.

– Мы забыли о Лесдигьере, – вспомнил Ла Ну. – В случае выступления он обещал нам двести солдат и сотню всадников, – испытанных в боях воинов. Он разместил их в Бове, они ждут только его сигнала.

– Лесдигьер? – недоверчиво протянул Ларошфуко. – Да ведь он стал католиком. Берегитесь, Ла Ну, не ловушку ли он готовит нам?

Ла Ну в сердцах обрушил на стол тяжелый кулак:

– Не след вам порочить капитана Лесдигьера, Ларошфуко! Он один из самых преданных наших людей, и я доверяю ему как самому себе.

– Я согласен с Ла Ну, – заявил Конде. – Знаю Лесдигьера и могу ручаться за него. Что касается его нового вероисповедания, то это вынужденный шаг. Да, он принял мессу, но в душе остался гугенотом, а нам весьма полезно будет иметь такого человека в стане врага. Он умен, и вряд ли кто заподозрит его в неискренности.

– Что же заставило его поклоняться иконам и мощам? – уже мягче спросил Ларошфуко.

– По этому поводу он лично беседовал со мной и адмиралом, для чего приезжал в Ла Рошель. Они заставили его, насели на него всем скопом: король, принцы, их мать, священники, дворяне и даже сам кардинал Карл. Случилось это после памятной дуэли в Турнельском замке. Он нужен им, этот человек! Королева поклялась ему в вечной дружбе, король назвал его братом, кардинал даже посулил ему графство где-то в Шампани. Судите сами, мог ли Лесдигьер отказаться и этим сразу же навлечь на себя немилость всего двора?

– Он сидел перед нами и просил у нас совета, – продолжал Колиньи. – Он плакал, терзаемый противоречиями, его руки дрожали… И мы пошли на этот шаг… мы позволили ему. Привели к нему пастора, и тот отпустил ему этот грех, совершаемый во имя благой цели, ради нашего святого дела, во славу веры нашей и Господа нашего. Да, теперь он католик. Умеренный, из тех, кого называют «политиками». Но он по-прежнему наш душой, и вы убедитесь в этом. И если случится кому-либо из вас увидеть его в стане врага, помните, что он там потому, что давал присягу верности герцогу, а каждый из вас знает, что такое воинская присяга и как она согласуется с честью. В этой ситуации он не мог поступить иначе. В противном случае ему пришлось бы покинуть своего господина и уйти в наш лагерь, а это значило бы запятнать свою честь, нарушив присягу верности. Да, Лесдигьер будет командовать войском католиков, поскольку он теперь капитан и в его подчинении сотня всадников. Но он никогда не поднимет руку на своего брата по духу, а если и замахнется, то не для того, чтобы убить, а лишь отразить удар, направленный в его ли грудь или того, кого ему надлежит защищать. Готов поклясться в этом Святой Девой Марией, матерью Иисуса Христа нашего!

– Клянусь, что в словах адмирала все – истинная правда, – произнес Конде, положив ладонь на Библию.

Ларошфуко поднялся и склонил голову:

– Прошу простить меня за мои подозрения, я не знал этого. Клянусь отныне, где бы ни встретил капитана Лесдигьера, с оружием или без него, я никогда не подниму на него руки и всегда буду считать его верным сторонником нашей партии.

– Клянусь в том же! – заявил Ла Ну.

– И я клянусь! – подал голос д’Андело.

– Хорошо! – кивнул принц. – Ла Ну, вы сейчас же пойдете к Лесдигьеру и возьмете у него письменный приказ, который предъявите начальнику тех людей, что ждут в Бове. Думаю, он знает руку своего капитана и его подпись.

– У Лесдигьера есть королевский перстень, им он и запечатает приказ. Оттиск с этого перстня знаком господину де Бельевру, тому, под чьим началом находятся люди Лесдигьера.

– Отлично, с этим мы уладили. О том, чтобы все оставалось в тайне, думаю, не стоит говорить. Дальше. Место сбора – Розе-ан-Бри. Чтобы не возбуждать подозрений, следует отправляться небольшими группами или поодиночке.

– Когда начинается кампания?

– Немедленно.

Заседание закончилось. Его участники один за другим вышли из дома Конде и разошлись в разных направлениях: по улицам де Гонди, Вожирар и к воротам Сен-Мишель.

Глава 2. Чем еще, помимо служения Богу, занимаются святые отцы

Однако принц и адмирал умолчали еще об одной причине, заставившей Лесдигьера переменить веру. Они не хотели, чтобы присутствующие подумали, будто этот шаг был предпринят им в целях стяжательства.

А дело было так.

Барон де Савуази, – дядя Камиллы и отец ее мужа, – смерть которого явилась для баронессы полной неожиданностью и повергла ее в траур, завещал своей любимой племяннице огромное состояние, родовой замок и земли в Мене. Священник, которому старый барон исповедовался перед смертью, узнал об этом от нотариуса и поспешил сообщить новость своему начальству. Епископ Ле Мана тут же возгорелся желанием завладеть этим богатством и предупредил священника, чтобы тот держал язык за зубами. Он решил женить на Камилле своего внука и таким образом прибрать ее богатство к рукам. Что касается ее мужа, то епископ надеялся получить согласие папы на расторжение этого брака, пообещав Пию V немалую сумму из тех средств, которые предполагал заполучить. В крайнем случае он думал обратиться за помощью к кардиналу. Во исполнение своего намерения епископ самолично отправился к папе, а в Париж послал аббата церкви Святого Венсана, дабы тот утешил несчастную баронессу в своем горе и исподволь подготовил ее к тому, что ей придется вступить во владение родовым замком ее дяди и выйти замуж за внука епископа Ле Мана. В противном случае епископ грозил лишить ее всего состояния, мотивируя это тем, что замок старого барона, стоящий близ Ле Мана, а также все принадлежащие ему земли еще со времен Меровингов были собственностью епископа Домнула, который построил храм Святого Венсана и был родоначальником династии герцогов Менских и Анжуйских, одним из отпрысков которых и являлся ныне здравствующий епископ Ле Мана. Выйдя замуж за его внука, Камилла таким образом узаконит свои права на владение землями своего дяди, а также приобретет могущественного покровителя в лице вышеозначенного епископа. Если баронесса де Савуази воспротивится такому сценарию, ей предоставят родословную герцогов Менских и подключат к этому делу Ватикан, который и вынесет соответствующее решение в пользу Ле Манского епископа.

Выслушав все это, баронесса вконец растерялась и побежала к королю с просьбой воспрепятствовать действиям епископа, угрожавшего конфискацией замка ее отца. Однако король не пожелал обострять отношений с папой и сообщил, что решение епископа не подлежит обсуждению, и он не намерен мешать святым отцам церкви в осуществлении их плана, который к тому же, если судить по словам аббата, являлся вполне законным. На прощанье он выразил свое сожаление и посоветовал Камилле не упрямиться, дабы церковь за непослушание не объявила ее еретичкой, что сулило бы ей самые печальные последствия.

Убитая двойным горем, Камилла, не догадавшаяся спросить у аббата, почему эту тяжбу затеяли только сейчас, а не тогда, когда были живы ее отец и дядя, вернулась домой и погрузилась в тягостные размышления. Она решила немедленно посвятить в обстоятельства дела своего мужа, не зная еще, что тот отбыл в Голландию по торговым делам своей компании, и не догадываясь, что документы на законное владение замком, которые были пожалованы предкам де Савуази королем Карлом Мудрым, были похищены во время похорон старого барона и находились теперь за семью замками в одном из подвалов церкви Святого Венсана.

Но судьбе было угодно распорядиться иначе, нежели мыслил епископ. Виной всему оказался случай, произошедший со священником, тем самым, что исповедовал перед смертью старого барона, отпуская тому его земные грехи.

Один знакомый монах как-то пригласил его отобедать вместе с ним. За трапезой священник приналег на вино больше, чем следовало бы, благо, платить за это не надо было, и выболтал своему приятелю планы епископа. Монах оказался сметливым и тут же сообразил, кому и за сколько можно продать такие сведения. Он поехал в Париж, нашел прелата монастыря Нотр-Дам, с которым был знаком, и обо всем поведал ему. Получив вознаграждение, монах уехал восвояси, а прелат сообщил обстоятельства дела епископу Лангрскому Пьеру де Ганди, который через три года станет канцлером и милостынераздавателем у супруги Карла IX Елизаветы Австрийской.

Епископ позвал к себе аббата д’Эпинака, наставника Генриха Гиза, и имел с ним следующий любопытный разговор:

– Мсье аббат, мне надлежит посвятить вас в обстоятельства некоего дела, касающегося приумножения богатства нашего монастыря.

Аббат, жадный и завистливый как Навуходоносор, немедленно ответил:

– Забота о благополучии и благосостоянии обители Христовой – есть первейший долг каждого христианина, исповедующего римско-апостольскую веру, единственно правильную на земле.

– И вы готовы выполнять все мои распоряжения, направленные во имя и во славу Христа?

– Как если бы они исходили из уст самого Всевышнего, господин епископ.

– Я знал, что не ошибусь в вас, а потому сразу же намерен посвятить вас в детали, зная вашу хватку в такого рода делах и ваш отряд головорезов, которых вы держите при себе.

– Монсеньор, – смиренно ответил аббат, разводя руками, – в наше неспокойное время нельзя ходить без охраны. Несмотря на мир в королевстве, гугеноты нынче стали свирепы, теперь они не стесняются убивать католиков среди бела дня. Я счел не лишним в этих условиях обеспечить охрану своей особы от посягательств еретиков.

– Причем охранники эти столь рьяно защищают своего господина, что трупы людей, порою вовсе и не причастных к вашей особе, находят далеко за пределами Парижа, – язвительно заметил епископ.

– Монсеньор, – ничуть не смутясь, произнес аббат, и кривая усмешка скользнула по его испещренному оспой лицу, – мои действия всегда были направлены к вящей славе Господней и предпринимаются мною во имя матери нашей святой Церкви и истинной веры.

– Я никогда не сомневался в этом, мсье аббат. Но речь сейчас о другом. Я хочу привлечь вас, чтобы вернуть заблудшую овцу в стадо Христово. Речь идет о некоей госпоже де Савуази, дядя которой недавно умер и оставил своей племяннице большое состояние. Вам знакома эта особа?

Да, она была ему знакома. Иначе он не был бы доверенным лицом епископа и человеком, водившим дружбу с самим Амоном Барресом, святым отцом ордена иезуитов, призванным Карлом Лотарингским в Париж, дабы путем выслеживания, вынюхивания, обмана, подлога, грабежа и насилия инквизиция могла выявлять злополучных еретиков и очищать тем самым нацию от скверны. Аббат знал баронессу еще со времен избиения в Васси. Именно тогда выяснилось, что некий шевалье де Лесдигьер, еще никому не известный юноша, вознамерился помешать герцогу Гизу напасть на гугенотов. Святая инквизиция, заинтересовавшись сим фактом, пожелала узнать, откуда этому молодому человеку, живущему в Париже, стало известно о Васси. Так всплыло имя любовницы Лесдигьера, о чем тут же стало известно аббату. И поскольку подозрение превратилось у него в уверенность, как это бывает с недалекими людьми и теми, кто всегда видит вокруг себя одних врагов, то д’Эпинак затаил недоброе против мадам де Савуази и теперь ждал лишь удобного случая. Он уже ухватил ниточку, ведущую Камиллу к еретическому костру, делу способствовало также и то, что любовник ее был гугенотом. Осталось найти еще какую-нибудь улику, чтобы обвинить баронессу в пособничестве еретикам и колдовстве и возвести ее на костер.

Узрев такое рвение в делах святой веры, г-н Баррес не преминет замолвить словечко перед Великим инквизитором, а тот посодействует д’Эпинаку в приобретении аббатства в пригороде с прилежащими к нему землями и деревеньками. До каких же пор, в самом деле, ему ходить в помощниках у епископа? Аббат без аббатства – нонсенс!..

Такими честолюбивыми мечтами тешил себя д’Эпинак. Поэтому, едва речь зашла о Камилле де Савуази, как ноздри его раздулись, а глаза жадно заблестели в предчувствии близкой добычи.

Однако что понадобилось от баронессы самому епископу? Уж не хочет ли он сам заняться этим делом и опередить его?..

И д’Эпинак, подозрительно поглядев на епископа, с некоторой тревогой в голосе ответил:

– Да, мне знакома эта особа, монсиньор.

– Тем лучше, – продолжал Пьер де Гонди, не обращая внимания на перемену в поведении собеседника, – значит, не придется показывать ее вам. После смерти дяди баронесса облачилась в траур и все еще скорбит о его безвременной кончине. Надо довершить начатое Господом, дабы она полностью отреклась от всего мирского и, став невестой Христовой, посвятила себя служению Богу в одном из монастырей. А когда это случится, то ее богатство обретет святая церковь. И ваша задача в том, чтобы убедить ее покинуть земную юдоль в пользу одной из обителей нашей епархии. Вы понимаете меня, мсье аббат?

Д’Эпинак немного подумал, ни на секунду не забывая о своих коварных замыслах.

– Не проще ли, монсиньор, сфабриковать обвинение в колдовстве и возвести эту особу на костер? – предложил он. – Признаюсь, для меня было бы легче выполнить именно это поручение, да и вам меньше хлопот…

– А ее состояние! – перегнулся через стол епископ. – Об этом вы подумали? Оно тут же перейдет в королевскую казну или епископу Ле Мана, который уже протянул к нему руки, вознамерившись для этой цели женить на ней своего внука.

Д’Эпинак почувствовал, как ускользает от него вожделенное аббатство.

– Да, но чего ради ей соглашаться выходить замуж за человека, которого баронесса не любит и даже не знает? – спросил он.

– Епископ пригрозил, что в противном случае отберет у нее и замок, и земли.

– Чем он это мотивирует?

– Тем, что будто бы они принадлежали предкам его рода еще со времен Меровингов.

– С какой стати, в таком случае, барон де Савуази поселился в этом замке? – продолжал недоумевать аббат.

– Он был подарен ему королем Карлом Мудрым после одного из его походов.

– Значит, баронесса имеет дарственную на замок и земли, а следовательно, епископ не имеет никакого права претендовать на то, что якобы принадлежало его предкам около шести веков тому назад.

– Все это верно, но среди бумаг покойного не нашли той, что удостоверяла права барона на владение замком.

– Значит, ее выкрали, – заключил аббат.

– Выкрали?! – воскликнул епископ. – Святая мадонна, я и не подумал об этом… Но кто же?

– Тот, кому это было нужно. Епископ Ле Мана. Не надеясь на сомнительную авантюру со своими предками, он выкрал бумагу, которая могла ему помешать. Теперь, я думаю, не без содействия папы надеется заполучить земли барона, женив на баронессе внука.

Епископ несколько раз энергично кивнул.

– Я вижу, вы прекрасно уяснили обстоятельства дела, мсье аббат. – Он встал из-за стола. – А посему должны понимать, сколь необходимо видеть эту женщину здоровой и невредимой в одном из наших монастырей. Позже, когда она сделает пожизненный вклад в нашу обитель, ее можно будет устранить, а до тех пор не смейте и пальцем ее тронуть.

– Я понял, монсиньор, – глухо отозвался аббат, уже переставший различать на горизонте силуэт стремительно уплывающего от него аббатства. – Но как заставить ее предпринять такой шаг? Ведь она еще молода и полна сил…

– А вы не понимаете? – Епископ покосился на собеседника.

– Признаюсь, я в полной растерянности, – пролепетал д’Эпинак.

– Необходимо удвоить ее горе, – коротко бросил Пьер де Гонди и уставился в окно, где в утренней дымке на излучине Сены проступал силуэт аббатства целестинцев. – Не зря ведь я вспомнил про ваших людей.

– Вы имеете в виду ее мужа? – уточнил д’Эпинак.

– Именно, господин аббат, – отозвался епископ, не меняя направления взгляда. – Ибо, насколько мне известно, кроме дяди и мужа у нее никого нет.

– Но она может завещать все свое богатство королю!

– Для того я и позвал вас сюда, чтобы вы с вашим умением убедили ее в неправильности и несвоевременности такого шага. Ибо кто как не святая Церковь защитит заблудшую от невзгод и печалей и даст приют ее измученной и истерзанной душе? Следует иметь в виду, что муж баронессы, весьма богатый и достойный человек, в случае своей смерти завещал все свое состояние как в золоте, так и в движимом и недвижимом имуществе единственному близкому ему человеку – собственной жене.

– Монсиньор… – задыхаясь от волнения, проговорил аббат, глядя на неподвижную фигуру Лангрского епископа у окна. – Но откуда вам сие известно?

– Мне сообщил об этом его нотариус, – ответил епископ и, обернувшись, воззрился на аббата: – Вас что-то смущает, д’Эпинак? Или вам впервой браться за подобного рода дело?

– Монсиньор, – сказал аббат, – с моей стороны я готов приложить все усилия к выполнению задуманного вами, но…

– Но что же?

– Как знать, не уподобимся ли мы Ахаву и Иесавели и не постигнет ли нас их горькая участь?

Епископ вспомнил сюжет из Библии, на который ссылался аббат, и, усмехнувшись, ответил:

– Вряд ли найдется второй мудрец Илия, который вступится за виноградники Навуфея[1]. Что-нибудь еще не ясно? Судя по вашему виду, это так. Говорите.

– Монсиньор, мне кажется, мы не предусмотрели одной детали. Что, если вдова барона де Савуази вновь пожелает выйти замуж?

– Сразу же после смерти мужа? – Епископ усмехнулся. – Вряд ли это возможно. Что скажут о ней при дворе? Как всякая разумная и благочестивая женщина, дорожащая своей репутацией, она не рискнет сделать такой шаг.

– И все же? Ведь нельзя отбрасывать и такой вариант.

– Но за кого?.. Когда-то вы занялись этой особой, я помню это, а потому вам, как никому другому, известно, что в настоящий момент она не имеет кавалера, за которого могла бы выйти замуж.

– Вы забываете о ее любовнике, господине Лесдигьере.

– Он протестант, их союз невозможен. Или вы допускаете мысль, что Церковь закроет глаза на такой вопиющий факт?

– А если бы он переменил веру и стал католиком?

– Тогда… – Епископ даже покраснел и плотно сжал губы. – Тогда, господин аббат, мои планы, так же как и ваша миссия, с треском провалились бы в преисподнюю. Но, – с улыбкой добавил он после недолгого молчания, – этого не произойдет по той простой причине, что шевалье Лесдигьер, насколько мне представляется, никогда не решится на это.

– Быть может… устранить и его? – робко предложил д’Эпинак.

– Этого не стоит делать по трем причинам, – ответил епископ. – Первая: вы рискуете при этом не только жизнями ваших головорезов, но и своей собственной. Или вы забыли, что его называют первой шпагой Парижа и одной из лучших шпаг Франции?

– Но есть другие способы…

– Второе. Покусившись на жизнь этого дворянина, вы навлечете не только на свою, но и на мою голову гнев вдовствующей королевы, которая весьма благоволит этому молодому человеку, так же как и король, ее сын, и конечно же узнает, чьих это рук дело. Мне не хотелось бы вызвать в свой адрес неудовольствие Екатерины Медичи, то же советую и вам, а поскольку она к тому же дружна с Пием V, то, надо полагать, и с этой стороны нас с вами по головке не погладят; мало того, наши с вами шапочки скатятся с наших голов… а может, и сами головы.

– Святой боже!

– И третье. Кому как не господину Лесдигьеру защищать баронессу от непрошенных любовников, тем паче женихов, в числе которых может оказаться конечно же католик? Вы понимаете меня? Я возвращаюсь к разговору о замужестве.

– Я понимаю вас, монсиньор.

– Я рад, что мне не пришлось вам долго объяснять. – Епископ протянул руку к двери. – Ступайте, д’Эпинак, и да будет с вами Бог! – и он очертил в воздухе крест.

Аббат слегка поклонился и вышел.

Во исполнение планов епископа аббат д’Эпинак тут же начал атаку в указанном направлении. Прошло еще несколько дней, и безутешная племянница, при жизни своего дяди боготворившая его, неожиданно получила известие о внезапной смерти мужа, которого она если и не любила, то уважала и почитала не только как законного супруга, но и как человека, представлявшего собою новый тип людей – банкиров, предпринимателей и торгашей. Ибо как женщина умная, она понимала, что старина с ее обычаями, традициями и нормами морали уже отступала на второй план, а на смену ей приходил новый строй и новый человек.

Такие понятия, как честь, доблесть, рыцарство и благородство, безвозвратно канули в прошлое, их место занимали личные деловые качества, предпринимательская хватка, труд в поте лица, добывание денег любыми путями, включая торговлю и бизнес. Последним рыцарем Франции был Генрих II, и свидетелем этого смертельного поединка был древний памятник архитектуры, мрачный осколок старины – Турнельский замок. Год тому назад Екатерина Медичи, повинуясь ветру перемен, приказала снести этот дворец и вычеркнуть таким образом воспоминание о последнем кровавом турнире и последнем рыцаре.

Человеком нового времени и являлся муж баронессы, но именно он и пострадал в числе первых от поповского мракобесия, тянущего страну назад, в пучину темноты и невежества.

Теперь несчастная вдова совсем пала духом, и в это самое время перед ней возник некий аббат из монастыря Нотр-Дам, который вкрадчивым голосом принялся уговаривать ее стать невестой Христовой. Если мысль эта недели две тому назад показалась бы ей ужасающей и отвратительной по своей сущности, то сейчас, убитая двойным горем, она вначале слабо сопротивлялась, а потом и вовсе сдалась на увещевания аббата. Д’Эпинак удовлетворенно потирал руки: через несколько дней баронесса де Савуази должна была принять постриг и монашеский сан в одном из женских монастырей под именем сестры Руперты, но… тут вмешался Лесдигьер.

Она рассказала ему обо всем накануне отречения, и он буквально вырвал ее из лап церкви, понимая, что они хотят заживо похоронить баронессу в стенах монастыря. Тогда же он догадался и о том, для чего это было нужно аббату. И Лесдигьер принял единственное правильное решение, которое, кстати, подсказал друг Шомберг. Он женился на Камилле де Савуази, а поскольку для этого требовалось переменить веру, то он сделал и этот шаг, оставив с носом епископа и аббата, затаивших с тех пор на него злобу.

Зато Камилла о большем счастье не могла и мечтать. Мало того, что она оказалась нежно любящей и преданной супругой, а еще подарила мужу больше полумиллиона ливров золотом, которые он тут же отдал адмиралу и принцу для найма немецких рейтаров и для покупки мушкетов и пушек. Узнав об этом, баронесса слегка пожурила любимого, но на следующее утро пообещала дать ему еще столько, сколько он попросит.

Что же касается епископа Ле Мана, то и ему не повезло. В своих стяжаниях он совсем упустил из виду, что дарственная на замки и земли составлялась, как правило, обычно в двух экземплярах: один находился у нового хозяина, другой попадал в королевский архив. По просьбе Лесдигьера (и совету старого коннетабля) король отдал приказание разыскать сей документ, и тот после долгих поисков был извлечен на свет божий из пыли времени, из тьмы веков.

Глава 3. Вести из Парижа

Поздно вечером в замок, где остановились Екатерина и Карл после инспектирования пикардийских крепостей, прискакал гонец на взмыленной лошади и потребовал немедленно провести его к королю. Его ввели в апартаменты королевы – пыльного, усталого, с возбужденными глазами и пересохшими губами.

Карл сидел в кресле и, скрестив руки, нахмурясь, глядел на вошедшего. Королева-мать стояла справа от кресла, взгляд ее выражал крайнее удивление: что надо этому человеку здесь, в такое время?

– Откуда вы, сударь, и кто вы? – коротко спросил король.

– Из Парижа, сир, меня зовут Гаспар де Шомберг, – склонив голову, ответил гонец.

– Ваше имя как будто мне знакомо. Где я мог слышать его?

– Не знаю, сир, но думаю, на балу в Турнельском замке в прошлом году.

Король несколько раз кивнул:

– М-м, да-да, кажется, припоминаю. Друг мсье Лесдигьера?

– Вы не ошиблись, сир.

– М-да, так чего же вы хотите, господин де Шомберг? Чего ради вы примчались сюда сломя голову, да еще в такой поздний час? Кажется, скоро одиннадцать. Вас кто-нибудь послал?

– Меня послал коннетабль.

Теперь роли переменились. Чело Карла разгладилось, тревога исчезла, кажется, он даже украдкой зевнул.

Королева-мать, напротив, нахмурилась. Кровь отлила от лица. Она поняла, что гонец привез чрезвычайно важное известие, иначе он не выглядел бы таким возбужденным. Не сводя с него глаз, она сделала шаг вперед:

– Говорите, сударь! Что случилось в Париже?

И Шомберг ответил:

– Войско гугенотов во главе с принцем Конде и адмиралом Колиньи направляется сюда.

Она даже не успела испугаться, только быстро спросила:

– Зачем?

– Чтобы захватить в плен короля и его мать.

У нее упало сердце. Екатерина зашаталась, все поплыло перед глазами. Свободной рукой она ухватилась за спинку кресла, в котором сидел ее сын.

– Матушка, да что же это такое! – вскричал Карл и вскочил. – Ведь мы заключили мир! Зачем они идут сюда? Что им надо?

Она не могла ему ответить, потому что комната в ее глазах вдруг стала переворачиваться вверх дном. Огромным усилием воли она еще держалась на ногах, но язык не повиновался ей, а мозг отказывался воспринимать услышанное. Все же она нашла в себе силы спросить:

– Откуда это известно?

– Мне сообщил эту весть коннетабль.

– А ему?

– Ему передал ночью человек, который слышал это собственными ушами из уст Ларошфуко, собиравшего гугенотов близ Сен-Дени. Они соединятся с другими такими же отрядами в Розе-ан-Бри и оттуда отправятся сюда, чтобы захватить в плен короля. Сейчас они уже в пути.

– Боже мой! Опять война?!

– Да, ваше величество. Я пришел сказать вам, чтобы вы немедленно покинули замок. Я привел с собой пятьдесят человек, они ждут приказаний вашего величества и стоят внизу, у рва. Бегите, государь, пока еще не поздно! Торопитесь, дорога каждая минута. Протестанты вот-вот нагрянут сюда.

Екатерина отвернулась и медленной старческой поступью, покачивая юбками, направилась к окну. Подошла, остановилась, вперила взгляд на горизонт, темнеющий вдали, потом подняла руки к лицу, в них был платок. Король и Шомберг молча смотрели на нее, не зная, что сказать, на что решиться. Сейчас решение должна принять королева, они оба понимали это и ждали. Стояли и ждали.

Медленно тянулось время. В комнате висела тревожная тишина. Чувствовалось, что сейчас что-то должно произойти, но что именно – не знал никто. По-видимому, нужен был какой-то толчок, всего одно слово, которое вывело бы из оцепенения эту женщину, застывшую у окна, будто изваяние.

И это слово прозвучало.

Его произнес король:

– Матушка… – И он протянул к ней руки, как тогда, много лет тому назад, когда он был еще совсем маленький.

И она не выдержала. Сердце этой каменной женщины, никогда не подводившее ее, на сей раз сдало. Она уже не могла сдержать себя. Плечи ее вздрогнули раз, другой, третий, Екатерина всхлипнула и зарыдала.

Карл остолбенел и вытаращил глаза. Он никогда не видел, как плачет мать. Даже когда умер его брат Франциск. Говорят, слезы на ее лице отсутствовали даже во время похорон ее четверых детей, которых смерть забрала в младенчестве.

Королева стояла и думала, за что Господь посылает ей такое наказание? Она так стремилась к миру, столько сделала для этого, угробила уйму сил и средств, не спала ночами, лебезила перед одними, задабривала других, угрожала третьим; она предприняла целое двухлетнее путешествие для того, чтобы навести порядок в стране, наказать виновных и наградить обиженных; она добилась этого мира ценой невероятных усилий, он был выстрадан ею; она спала и грезила о том, чтобы католики и гугеноты перестали убивать друг друга; она видела своих детей радостными и счастливыми в государстве, где нет войн и ненависти, где царят любовь и согласие. Столько лет Екатерина потратила на то, чтобы все видели ее Францию процветающей страной и великой державой! Отдавшись самозабвенно этой цели, она рассорилась с Филиппом Испанским, который признавал лишь одно средство – террор и костры. От нее отвернулся папа, который заодно с Филиппом. Но она, вопреки всем, полюбовно решила этот вопрос, и теперь в ее королевстве царят благоденствие и мир. Но так ли это? Быть может, ей лишь казалось? А на самом деле?.. Все начинается сначала. И кто опять зачинщик смуты? Гугеноты…

И тогда в душе ее поднялась злость, а в уме стал зреть план мести, как набухшее зерно, попавшее на благодатную почву. Месть – им, отверженным, гонимым, для которых она столько сделала, а они отплатили ей такой черной неблагодарностью. Пять долгих лет Екатерина будет вынашивать этот зловещий план, когда она жестоко отомстит за свое унижение, и месть старой обиженной королевы как эхо прокатится по Франции и всколыхнет весь мир. И люди на протяжении столетий будут с содроганием вспоминать тот день и час 24 августа.

А сейчас ей нельзя опускать руки. Она все-таки принцесса французского и флорентийского домов, и ей не след предаваться слабости и распускать нюни.

Вытерев платком остатки слез, Екатерина вздохнула полной грудью и повернулась. Никаких следов на лице, ничего, только губы плотно сжаты, да глаза темнее обычного.

Бежать! Он прав, этот молодой человек, слуга коннетабля. Сейчас ей осталось только это.

– Крийон! Скорее позовите сюда Крийона!

За ним побежали.

– Господин Шомберг, – королева вплотную подошла к гвардейцу, буравя его глазами, – вы только что были свидетелем моей слабости. Невольным свидетелем…

Шомберг поклонился:

– Ваше величество, клянусь прахом своих родных, ни одна живая душа не узнает о том, что здесь произошло. Вы властительница, а значит, не должны проявлять слабость. Это может дурно повлиять на подданных…

– Вы не скажете о том коннетаблю?

– Нет, ваше величество.

– Я верю вам, господин офицер. Вы честный человек, я вижу это по вашему лицу. Мне бы таких людей… Когда вернемся в Париж, я отблагодарю вас.

В это время вошел Крийон. Она бросилась к нему:

– Крийон, мы немедленно отправляемся в дорогу! Прикажите седлать лошадей! Господин Шомберг поможет вам. Его и ваши приказы – это мои приказы. В дорогу ничего лишнего не брать, моих фрейлин оставить здесь. Вы поняли меня, господа?

– Как если бы эти слова исходили от самого Господа Бога, ваше величество.

– Мы едем в Мо. Факелов не зажигать! За малейшее неповиновение убивать на месте! Только так мы сможем сохранить свои жизни, а значит, жизнь Франции. Идите, мои храбрые дворяне! Король через несколько минут будет готов.

Оба поклонились и стремительно вышли.

Войско гугенотов подошло к замку два часа спустя после бегства королевы с сыном. Увидев большой вооруженный отряд у ворот, стражники заупрямились, не желая впускать непрошеных гостей, и Конде дал приказ выбить ворота бревнами, как это делали в давние времена при взятии крепостей. Когда наконец вход оказался свободным, часть войска, состоящая из ста пехотинцев и пятидесяти всадников, сразу же ринулась во двор замка.

Конде в сопровождении Ларошфуко, Ла Ну и двух десятков дворян бросился в королевские покои, ища тех, за кем они сюда пришли. Но кроме насмерть перепуганных нескольких фрейлин да дворцовой прислуги им не удалось обнаружить никого.

– Искать везде! Обшарить каждый уголок замка, они должны быть где-то здесь! – распоряжался Конде.

Начались поиски. Привели двух дрожащих фрейлин и двух слуг и тут же устроили допрос. Вначале все отпирались, уверяя, что ничего не знают, но после того, как захрустели кости у одного из них и потекла кровь из разбитого носа у второго, фрейлины, которым пригрозили, что с ними сделают то же самое, признались, что королева с сыном выехала из замка два часа тому назад.

– Куда они поехали?

– Это нам неизвестно.

– Много ли с ними было охраны?

– Около двухсот швейцарцев.

– Почему королева не взяла вас с собой?

Молчание. Обе пожали плечами.

Матиньон, который примчался сразу же, едва узнал о готовящемся мятеже, резко завернул одной из них за спину руку. Та истошно закричала и быстро заговорила:

– Приехал какой-то человек от коннетабля и что-то передал королю. Их величества быстро собрались и тут же покинули замок, не взяв никого с собой.

– Нас предали! – воскликнул Конде и приказал отпустить фрейлин. – Коннетаблю стало известно о наших замыслах и он предупредил королеву!

– Стоит ли верить этим двум шлюхам? – возразил Ла Ну. – Быть может, все же они прячутся где-то в замке?

Стали возвращаться один за другим посланные на розыски. Никто ничего не нашел. Никаких следов.

В дверях показался Бельевр.

– Ну? – спросил его Конде. – Что обнаружилось в ходе осмотра?

– Монсиньор, во дворе и в помещениях нет ни одного солдата, ни одной лошади нигде, только запряжные. Королевская карета пуста, в остальных фрейлины. Мы напрасно теряем время; тех, кого мы ищем, здесь нет.

– Фрейлины признались, что король покинул замок два часа тому назад.

– Не вижу смысла не верить этому, монсиньор.

– Принц, если мы сейчас же бросимся в погоню, мы сможем настичь беглецов, – предложил Ларошфуко. – Скорость их передвижения в ночи невелика. Мы сразу же узнаем их по факелам, если они не догадаются их не зажигать.

– А вы знаете направление? – спросил Ла Ну.

Конде поднялся и решительно объявил:

– В сторону Парижа, у них нет выбора – только под защиту его стен и войск коннетабля и кардинала.

– Но в Париж они не попадут, – напомнил Ларошфуко. – Вокруг города повсюду расставлены наши пикеты, а с северо-востока подступы охраняются пятью сотнями всадников под командой д’Андело.

– Значит, – произнес Конде, – королева остановится в ближайшем к Парижу замке и будет ждать подкрепления.

– Верно, монсиньор, а ближайший к Парижу замок – Мо!

– Браво, Ларошфуко! На коней, господа! Мы осадим Мо и силой возьмем то, что нам нужно!

И все войско гугенотов, освещая факелами путь, бросилось в погоню.

Глава 4. Погоня

Но королева предвидела такой оборот дела и, едва они с сыном прибыли в Мо, послала в ближайшую крепость Шато-Тьерри за подкреплением.

Шел уже второй час ночи, когда отряд швейцарцев в стальных доспехах численностью в пятьсот человек прибыл из Шато-Тьерри под стены Мо. Екатерина и тут не стала терять времени. Подумав о том, что грохот колес экипажа и сам вид кареты (хотя она была без герба, в ней они покинули замок) точно укажут преследователям их цель, королева с сыном пешком, в чем были, в окружении целого леса пик швейцарцев молча, без единого факела, по темной дороге бросились бежать к Парижу. Буквально бежать, задыхаясь, глотая пыль, ничего не видя перед собой. Только бряцание оружия в глухой ночи выдавало их и говорило о том, что здесь идет войско численностью около восьмисот человек.

Неожиданно, как снег на голову, на беглецов налетела протестантская конница. Это был передовой отряд численностью в сто рейтар. Швейцарцы, ощетинившиеся копьями, и всадники, мигом взобравшиеся на коней, быстро разметали конницу неприятеля, и она, понеся некоторые потери, отступила в сторону Парижа. Прошло еще с четверть часа, и налет повторился; теперь рейтаров было около двух сотен, и с ними пришлось повозиться дольше.

И тут Екатерина догадалась изменить маршрут. Противник наверняка знает, что она двигается по направлению к Тампльским воротам, именно там ее с сыном и может ждать самый многочисленный отряд врагов. И она приказала свернуть на проселочную дорогу, шедшую обходным путем на расстоянии около десяти лье от стен Парижа. Этот путь вел к воротам Сент-Антуан. Зная, что гугеноты не располагают столь значительными силами, чтобы у каждых ворот выставить пикеты по тысяче всадников, она рассчитывала еще и на солдат коннетабля, как всегда охранявших Сент-Антуанские ворота бдительнее, нежели другие. Они помогли бы ей в случае стычки с гугенотами у самых ворот.

Таков был ее план, и не было у нее времени придумывать другой. И она дала сигнал к началу действий.

Двести пятьдесят человек вскочили на лошадей, своих и трофейных, и помчались обходным маневром в сторону Сены. В середине отряда – королева-мать, рядом – ее сын. Копьеносцы, следуя быстрым маршем, должны были прикрывать их с тыла. Это был последний козырь Екатерины. И он оправдал ее надежды.

Заметив вдалеке башни Бастилии, уже вдыхая, относимый к ним сильным ветром, запах копоти от факелов, горевших вокруг ворот Сент-Антуан, запах, роднее и милее которого теперь не было для Екатерины ничего на свете, она услышала позади многочисленный торопливый топот копыт лошадей и воинствующие крики. Она обернулась на всем скаку: протестантская конница, ярко освещенная факелами, догоняла их.

Ее маленький отряд заметил преследователей, и когда до ворот оставалось чуть менее четверти лье, две сотни всадников развернулись и, выставив вперед копья и шпаги, грудью встретили протестантскую конницу.

А Екатерина с сыном и пятидесятью оставшихся с ними всадников вихрем влетели в ворота и помчались по улице вниз. У дворца коннетабля Екатерина соскочила с лошади, как полоумная бросилась вперед, увидев Анна Монморанси, торопившегося к ней, и упала к нему на грудь, вся дрожа от пережитого страха. Сжимая в объятиях королеву, старый коннетабль слышал ее частое, глубокое дыхание. Придворные, окружив их со всех сторон, чуяли за всем этим вновь наступившее бедствие и молчали, нахмурясь и опустив головы.

Это было 28 сентября 1567 года.

Время – четыре часа утра.

Видя провал операции по захвату короля, Конде отвел отряды на север, и они расположились лагерем в Сен-Дени. В течение нескольких дней к ним со всех сторон подходило подкрепление, которое Ла Ну привел из-под Орлеана, а Ларошфуко из Бретани. Кроме этого местные дворяне-гугеноты, узнав о предстоящей войне, побросав свои поместья, спешили в Сен-Дени на помощь принцу и адмиралу. Таким образом, в первых числах октября у гугенотов была армия в три тысячи солдат и более двух тысяч всадников. Еще через несколько дней герцог де Лонгвилль привел с юга двести аркебузиров и пятьсот конников, мобилизованных им из рейтар и народного ополчения Сентонжа и Пуату.

Монморанси в стенах Парижа располагал пятнадцатью тысячами пеших солдат и семью тысячами всадников. К концу октября это число еще более увеличилось, сюда же подключилось и городское ополчение.

Тучи сгущались. Вот-вот должна была произойти схватка, но никто не решался начать первым. Коннетабль чего-то ждал, располагая значительно большими силами.

А город шумел словно растревоженный улей. Повсюду – на улицах, перекрестках и площадях парижане бранили гугенотов, призывая на их головы все мыслимые кары и проклятия. Вновь бесновались со своих кафедр монахи, призывая паству встать на защиту святой веры христовой и оградить город от безбожников, посмевших идти против церкви, своего короля и законов божьих. Была объявлена всеобщая мобилизация, горожане вооружались, создавались отряды народной милиции, готовые помогать солдатам при штурме неприятелем городских стен.

Нетрудно представить, как чувствовали себя при этом протестанты, жившие в самом городе. Мирные и не имевшие никакого отношения к мятежу, они были как на раскаленных угольях, видя направленные на них отовсюду враждебные взгляды католиков и не без оснований опасаясь за свои жизни, стоило лишь кому-либо бросить клич к их избиению.

Три дня тому назад Екатерина позвала к себе коннетабля. Тут же присутствовал и король.

– Монморанси, я думаю, вы понимаете, что столкновение двух лагерей неизбежно.

– Мадам, об этом уже повсюду говорят в открытую.

– Каково ваше настроение в связи с этим?

– Старый воин всегда готов к защите отечества.

– Вот именно, к защите! – подхватила Екатерина. – Протестанты не ведают, что творят. Они хотят взять власть в свои руки, но не понимают, даже в случае удачи, они не смогут своими малочисленными силами противостоять католической армии Филиппа Испанского, он сразу же бросится во Францию и расшвыряет их, как павшую листву разносит порыв ветра. Что будет потом, догадаться нетрудно. Он станет хозяйничать здесь так же, как в Нидерландах и в своих заокеанских колониях. Потом они с Гизами раздерут Францию пополам: те возьмут себе восток, испанец – запад и юг. Здесь и конец всему.

– Ваша правда, мадам, – кивнул Анн де Монморанси, – так оно и случится, и наш долг не допустить этого.

– На вас я возлагаю ответственность за это сражение, ибо других полководцев у меня нет, – сурово сказала Екатерина. – Вы уже далеко не молоды, но вам единственно, как старому и испытанному воину, могу доверить я это дело, ибо верю в ваш великий гений и знаю, что вы, как никто другой, понимаете всю важность создавшегося положения и не дадите гугенотам одержать верх.

– Им это и не удастся, ваше величество. Силы их раз в пять меньше наших, к тому же у них совсем нет пушек, которые есть у нас.

– Кроме того, – загадочно улыбнулась Екатерина, – я получила депешу, что Альба любезно согласился нам помочь и посылает в Париж две тысячи всадников – тяжелая кавалерия с мечами и закованная в броню.

Старый полководец нахмурился:

– Стоит ли вовлекать в это испанцев? Ужели мы не обойдемся своими силами?

– Обойдемся. Но так победа будет еще вернее. Надо использовать все средства.

– Однако испанец попросит плату за свою услугу.

– Лучше заплатить ему то, что он попросит, нежели отдать на разграбление всю Францию.

– Выходит, мы будем ждать этих броненосцев, а до тех пор ничего не предпринимать? А если гугеноты начнут первыми?

– С их-то силами против стен Парижа? Пусть только попробуют. Мы их помаринуем денек-другой, а затем выпустим на них наших солдат сразу с трех сторон: через Монмартрские ворота, Тампль и Сен-Дени.

– Их полководцы не глупее нас с вами, ваше величество, а потому вряд ли решатся на такой необдуманный шаг, влекущий за собой окружение. Но если это и произойдет, то Колиньи не бросит всю свою армию к воротам Сен-Дени. Часть он разместит на левом, другую на правом крыле, третья часть останется в тылу, за спинами осаждающих.

– Что же, в таком случае, у него останется перед северными воротами? Горстка храбрецов численностью в семьсот-восемьсот человек?

– С такими силами я не рискнул бы подходить к стенам города и встретить лобовой удар противника числом в четыре-пять тысяч солдат, да еще и с пушками.

– Поэтому они и не пойдут на Париж, Монморанси, а будут ждать в Сен-Дени, когда мы первые произведем вылазку. И мы ее произведем, клянусь святой девой Марией, как только прибудут солдаты Альбы. Пусть они отдают свои жизни, а мы побережем свои, коли уж так или иначе придется расплачиваться с ним. Но до той поры, я полагаю, все же следует попробовать уладить конфликт мирным путем. Видит Бог, как не по нутру мне все эти дурацкие сражения, которые в конечном итоге обескровливают нацию.

– Вы предлагаете послать парламентера в Сен-Дени с предложением добровольной сдачи, дабы предотвратить кровопролитие?.. Ничего не выйдет, в них еще свежо воспоминание про Амбуаз.

– И все же мы должны попытаться. Этим я в известной степени реабилитирую себя хотя бы в своих собственных глазах, во-первых, как правительница, во-вторых – как женщина.

– Понимаю вас, – промолвил Монморанси.

– Я согласен с королевой, – подал голос Карл. – Почему, в самом деле, не попробовать, быть может, они одумаются?

– Что ж, коли на то воля короля, никто возражать не станет, – сухо поклонился коннетабль королю.

– Кого мы отправим с этим поручением? – спросила Екатерина.

– Нашего герольда, господина де Кервенуа.

– При этом мы соблюдем старинный церемониал о взаимных переговорах воюющих сторон, – неожиданно вспомнил Карл кое-что из уроков, преподанных ему когда-то Альбером де Гонди.

Королева-мать улыбнулась:

– Мы предпримем попытку примирения, чтобы потом никто не упрекнул нас, что мы не сделали все возможное, дабы избежать войны. С этой миссией я пошлю вас, Монморанси. Уверена, вас они не тронут ни как посла, ни как главнокомандующего, который заслуживает огромного уважения.

– Хорошо, ваше величество.

Глава 5. Переговоры

7 октября в штаб-квартиру Сен-Дени прибыл господин де Кервенуа и тотчас потребовал принять его.

– Только не вздумайте заявить, – сразу разгадал намерение посла Конде, – что правительство требует от вождей восставшей партии явиться к нему, так сказать, с повинной. А теперь говорите. Ну, что же вы молчите, будто вас сосватали за бедную пастушку вместо принцессы?

И герольд торжественно объявил:

– Его величество король Карл IX требует от его высочества принца Бурбонского герцога де Конде, а также от адмирала Франции Гаспара де Колиньи и его брата господина Франсуа д’Андело явиться к нему лично и без оружия.

Д’Андело рассмеялся.

– А зачем? – спросил принц, криво усмехаясь.

– Его величество не станет творить беззаконие и поступит по справедливости. В случае вашего повиновения его воле, он определит легкую меру наказания для каждого из вас, дабы в будущем вы не повторяли подобных ошибок и дабы ваши заблуждения послужили назидательным примером для других.

– Легкую меру? – сразу же ухватился за это д’Андело. – Какую же именно?

– Могу сказать вам, брат, если вы еще не догадались, – отозвался Колиньи. – Удар топором по шее на Гревской площади. Мгновенно и безболезненно. Вот что король называет легкой мерой.

– Не так ли, господин посол? – ядовито спросил Конде. – Ведь именно это имеет в виду Карл IX, говоря о справедливости по отношению к нам?

Лицо герольда осталось невозмутимым. Он продолжал:

– Его величество хочет предупредить, что у вас нет никаких шансов на победу. Ваша добровольная капитуляция принесет вам и королю Франции несомненно большее удовлетворение, нежели разгром ваших войск и ваше пленение или смерть.

Никто не проронил ни слова.

– Мы всего лишь защищаемся, но не нападаем, – после продолжительной паузы произнес Конде. – Нам непонятны мотивы действий правительства, собирающего и концентрирующего войска из наемников и католиков Франции по всей территории страны. Мы полагаем, что меры эти предприняты против нас, а потому и взялись за оружие, дабы не быть застигнутыми врасплох в своих постелях.

Посол услышал то, что хотел. Ему надо было узнать причину мятежа. Но истина крылась в другом. В чем – он не понимал, а ему не сказали.

Посол молчал. Принц Конде добавил на прощанье:

– Ступайте обратно и передайте своему королю, что мы слишком хорошо помним Амбуаэ и знаем цену королевским обещаниям.

– Должен ли я еще что-нибудь передать своему королю? – холодно спросил герольд.

– Да. Передайте, что мы уже заждались, ожидая его к себе в гости.

– Мой долг напомнить вам, – заканчивая свою миссию сказал Кервенуа, – что в случае неповиновения вас всех обвинят в организации бунта против короля. Чем это грозит – вам известно.

– А в случае повиновения не обвинят?

Герольд не нашелся, что ответить.

– Ступайте, господин Кервенуа, другого ответа не будет. Матиньон, отдай распоряжение, чтобы господина посла пропустили через наши заслоны.

На другой день в Сен-Дени явился коннетабль с предложением мира.

– А потом? Что будет потом? – спросил адмирал. – Она выловит нас всех поодиночке и велит возить наши головы по улицам и площадям Парижа в назидание остальным?

– Чего же вы хотите? Каковы ваши требования? – спросил коннетабль.

– Никаких. Мы боремся за свою веру, – ответил д’Андело.

– Кто же вам мешает верить и дальше в вашего Бога?

– Бог один, но подходы к вере в Него разные. И вы сами это знаете, господин коннетабль.

– Знаю, но не понимаю вашей программы.

– К чему было призывать на нашу землю столько иноземных солдат? Конечно же для борьбы с нами. Что ж, мы готовы, зовите хоть пол-Европы, мы грудью встанем на защиту отечества и во имя истинной веры.

– Нас притесняли по всей Франции – всегда и везде, – заговорил Колиньи. – Наша вера – как чума на ваши головы. Вы спите и видите себя во власти фанатиков-изуверов и испанских иезуитов, прикрывающих свои грязные дела папской тиарой. Дух Просвещения витает в Европе, но вы, ослепленные и одурманенные безумными речами бесноватых монахов, вы, осеняющие себя крестом и молящиеся размалеванному на все лады лику Христа, вы упорно не желаете видеть этого. Церковники стремятся оболванить народ, запугать его адовыми муками, внушая, что, игнорируя церковь воинствующую, невозможно общаться с церковью небесной. Иначе зачем тогда они, кто тогда станет набивать их карманы, кто станет покупать дурацкие бумажки, именуемые индульгенциями, и никому не нужные куски металла, тряпки, уголь, дерево, волосы и прочую нечисть, выдаваемую попами за святые мощи и атрибуты никому не ведомых святых, имена которых и придуманы вашими святошами для этой цели? До каких же пор будет продолжаться этот обман и околпачивание народа с целью выжать из него последнее, что еще осталось? Мы же боремся за чистую веру – без попов, епископов и кардиналов. Прямое общение с Богом, минуя церковь! Вот почему мы здесь. Мы боремся с попами, но, поскольку вы сторонник их идеологии, мы будем драться с вами.

– Вы говорите со мной, адмирал, будто я – ярый сторонник католицизма.

– Да, мне известны ваши взгляды на религию. Вы умеренный католик, из тех, для которых вера – не главное, важнее благо государства. Все, что вы слышали, можете передать вашим попам, а то, думаю, они до сих пор до конца не представляют себе, кто такие гугеноты и чего они хотят.

– Для нас благо государства не менее ценно, чем для вас, – прибавил Конде, – но и вера для нас тоже важна. Вот видите, какая между нами разница, и, боюсь, что никакие доводы уже не изменят существующего соотношения сил и мировоззрений.

Коннетабль горестно покачал головой:

– Если бы ваши речи услышали церковники, вас всех отлучили бы от церкви, предали анафеме и приговорили к сожжению на костре.

– Хорошо что вы не принадлежите к духовенству, – улыбнулся Конде.

– Безумные страдальцы, – продолжал Монморанси, тяжело вздохнув, – видит Бог, мне искренне вас жаль. На что вы надеетесь? Ведь вы знаете, что ваши силы ничтожны по сравнению с нашими.

– Мы уповаем на Божье заступничество. Мы помолимся Богу, и Он просветит нас и поможет нам.

– Вы правы, мы страдальцы, – заговорил д’Андело. – Нас убивают по всей стране, нам не дают молиться, наши дома разоряют, а наших жен и дочерей насилуют, Королевские суды в ста случаях из ста выносят обвинения против нас, а мы все это терпим, будто мы не французы, а индейцы, дикий и чуждый народ, которых испанцы толпами сжигают на кострах во славу католической веры. Так можем ли мы не бороться? Можем ли и дальше мириться с таким положением? Вот почему мы здесь, и мы требуем у короля ответа: подданные ли мы его?

– Разве кто-то в этом сомневается?

– Тогда почему свобода вероисповедания предоставлена нам лишь на бумаге, но не на деле? Молитесь, кому как нравится! Как кому захочется! Вот чего мы хотим. Зачем король собрал войска на границе? Уж не для борьбы ли с нами? Мы требуем смерти для Гизов, пусть король казнит Монлюка, этого изувера и палача, на совести которого сотни убийств и грабежей наших братьев. Почему же ему все прощается, а нас вешают только потому, что вместо мессы мы желаем слушать проповедь? Или этому – грабежу, разбою и убийствам – учит ваша святая римская церковь? Чем же она тогда лучше нашей, которая призывает единственно к смирению и любви к ближнему?

Коннетабль покраснел. Возразить на все это было нечего, настолько правдивыми были слова оратора.

– Господин д’Андело, вам бы проповедником быть…

– И во исполнение этой миссии вернуться в Париж, а потом взойти на костер, который угодливо разожгут под моими ногами католические святоши, – закончил д’Андело свой монолог.

– Наши требования невыполнимы, и мы знаем это, коннетабль, – произнес Конде. – Вот почему мы с оружием в руках пришли защищать свои принципы и требовать должного к нам уважения.

– Вы ставите какие-то условия?

– Одним из них является ликвидация католических гарнизонов в протестантских городах и замена ваших наместников нашими. Мы хотим действительной свободы вероисповедания хотя бы в южных и западных городах, мы просим расширить границы наваррского королевства и объявить его суверенным государством с протестантской религией. Ну что вы ответите на это, Монморанси? Или, вернее, что ответит король?.. Впрочем, мы знаем это и без вас. Мы добиваемся свободы и справедливости уже не один год, потеряв на этом ристалище немало светлых голов и, я уверен, потеряем еще, но мы не отступим от своего и будем бороться за нашу святую веру до конца.

– Таков ваш ответ?

– Да, можете передать его королю.

Коннетабль, понимая, что миссия провалена, решил сделать последнюю попытку:

– Вы спрашивали о причинах концентрации войск на границах государства. Вы подозреваете, что это – заслон для немецких протестантов, которые не смогут прийти к вам на помощь, когда на вас нападут? Так вот, это всего лишь вынужденная мера защиты от непрошенного вторжения испанцев на нашу территорию.

– Испанцев? Друзей Екатерины Медичи? Мы вам не верим.

Убеждать их, так же как и разубеждать, не было никакого смысла. Старый Монморанси понимал это, годы жизни научили его быть тонким психологом и чувствовать остроту момента, его непреложность и непоколебимость.

Он тяжело поднялся, помолчал, потом произнес:

– Прощайте, господа.

– Нет, до встречи на поле битвы, господин главнокомандующий.

– И все же я прощаюсь с вами, ибо чувствую, что битва эта окажется для кого-то из нас последней.

– В таком случае, прощайте, Монморанси.

Вернувшись в Париж, коннетабль тут же поспешил к королеве.

– Ну, что? – спросила она с читаемой надеждой во взгляде. – Они не приняли мира?

– Нет. Они решили биться за свою веру.

Огонек надежды потух в ее глазах. Она опустила их:

– Я так и знала.

Он передал содержание их беседы и сам же резюмировал:

– Их требования невыполнимы, и никаким обещаниям они уже не поверят. Нам предстоит кровопролитное сражение, мадам.

– Они сами избрали этот путь.

– Их вины здесь нет.

Она вопросительно уставилась на него.

– Они полагают, что король намеренно собрал против них войска. Их действия – всего лишь готовность к отпору.

– Вы пробовали переубедить их? Открыть им глаза на действительное положение вещей?

– Я пытался, но у меня ничего не вышло. Они стоят на своем. Они готовы к бою.

И он постарался объяснить королеве то, в чем она сама себе смутно признавалась:

– Кто сможет теперь убедить протестантов в их заблуждении? Разве они поверят? Великий ордонанс о перемирии и свободе вероисповеданий обернулся всего лишь грудой сухого пороха, готовой взорваться от малейшей искры, будь она брошена рукою католика или гугенота. И те и другие давно ненавидят друг друга, столкновения не избежать. Не начни первыми гугеноты, начали бы католики. Последние даже рады: им давно уже хочется поохотиться на еретиков.

Он замолчал.

– Кажется, этому никогда не будет конца, – обреченно произнесла королева-мать и тяжело вздохнула. – Будто и не было никакого путешествия… Неужели причиной всему…

– Различие религий, – негромко закончил коннетабль.

– А кто все это породил?

Монморанси, опустив голову, тихо проговорил:

– Вы и сами знаете ответ. Церковь.

Она взяла его за руку и приложила палец к губам:

– Молчите… Хорошо что нас никто не слышит. Да, здесь источник всех бед! Но мы с вами бессильны что-либо сделать…

Они помолчали, думая каждый о своем, хотя в сущности об одном и том же.

– Про испанцев ничего не слышно?

– Пока нет.

– Не стоило бы им вмешиваться в наши дела. Дайте мне знать, как только они появятся.

– Ступайте, Монморанси, вы сегодня устали. О новостях я сразу же извещу вас.

Коннетабль поклонился и вышел.

– Крийон! – тотчас же позвала Екатерина, едва за ним закрылась дверь.

Верный телохранитель тут же возник перед ней, как сказочный джинн.

– Крийон, отправьте кого-нибудь за Рене! Хочу его видеть немедленно! И пусть захватит свой саквояж с инструментами, он знает, о чем я говорю.

– Слушаюсь, ваше величество.

– Ступай, и позови ко мне мадемуазель де Лимейль.

Через несколько минут Николь де Лимейль, старшая сестра Изабеллы, предстала перед очи королевы-матери.

– Вот что, Николь, – проговорила Екатерина, делая знак рукой, подзывал фрейлину поближе. – Беги на кухню, распорядись, чтобы принесли сюда корзину яблок. Самых спелых, самых крупных и сочных. Если таких не окажется, пусть сходят за ними на рынок. И без промедления – они нужны мне сегодня, сейчас же, сию минуту! Ты меня поняла?

– О да, мадам, – не без удивления ответила Николь.

– Поторопись, девочка. Потом придешь ко мне.

Фрейлина ушла, а Екатерина спокойно уселась на диван, в полном удовлетворении откинулась на спинку и с блуждающей улыбкой на губах принялась размышлять.

Глава 6. Так ли сладок запретный плод?

В полдень 25 октября к воротам Сен-Дени подъехала груженая доверху телега. Поклажа была прикрыта широким куском грубой пестрой материи.

– Куда тебя несет, убирайся отсюда! – закричала стража на женщину в крестьянской одежде, правившую мулом.

– Да разве вам не нужны продукты, олухи вы этакие? – отозвалась крестьянка. – Или вы сыты святым духом? Неужто я не накормлю своих братьев, радеющих о защите истинной веры христовой?

– А, это другое дело, – добродушно протянул один из солдат. – А ну, покажи, что везешь!

И он сдернул материю.

На телеге было полно всякого добра: морковь, лук, репа, зелень, сыр, мясо, птица, груши и сливы. Все это было разложено по корзинам.

– Вот это да, вот чего нам не хватает, – загалдели стражники.

– И ты что же, собираешься это все здесь продавать? Вряд ли кто купит, у кого нынче есть деньги?

– Мне не нужны деньги от моих братьев по вере, – заявила женщина. – Я привезла все это, чтобы вы не умерли с голоду и у вас достало сил разбить головы этим папистам.

– Уж с этим мы справимся, будь спокойна. Давай-ка мы набьем свои карманы тем, что у тебя есть, раз за это не надо платить.

И стражники всей гурьбой бросились к телеге.

– Наверное, у тебя большой сад и огород? – спрашивал кто-то. – И ты собиралась все это везти в Париж?

– Собиралась, но как только узнала, что наш принц объявил войну папистам и укрылся здесь, сразу же поехала сюда. Сама-то я одинока, живу с дочерью, а муж мой, упокой господь его душу, погиб в битве под Руаном, когда город осаждали католики.

Солдаты тем временем брали с повозки кто сколько мог и, слушая болтовню торговки, понимающе кивали головами.

– А теперь проезжай, добрая женщина, и накорми других, – расступились они в стороны. – Да не забудь остановиться у дома старшины, где сидят наши вожди, и оставить самое лучшее для них.

– Уж об этом я позабочусь, – заулыбалась женщина. – А как проехать к дому старшины?

Ей объяснили дорогу, и через несколько минут ее повозка остановилась на площади, прямо против дверей нужного дома. Хозяйка живо скинула покрывало с телеги и закричала на всю площадь: – А ну, подходите, храбрые мои солдаты! Все, что здесь есть – все ваше! Ешьте на здоровье и знайте, что народ Франции помнит о вас, доблестных защитниках истинной веры.

Ее тут же обступили солдаты, которых было полно на площади; расхваливая бесплатное угощение, они начали хватать все подряд и тут же сдать. Чувствовалась нехватка продуктов питания в лагере.

Телега быстро опустела уже на добрых две трети, когда один из солдат спросил:

– А это что у тебя там, на самом дне? Какая-то корзина, накрытая тряпкой.

– Яблочки. Что, хороши? Но не для тебя, куда руки тянешь? Это для господина адмирала и для нашего принца. Таких яблок не едал, думаю, даже сам король. Хочешь еще раз взглянуть?

И она снова, как в первый раз, убрала кусок ткани, прикрывавший корзину. Солдаты, обступившие телегу, восхищенно заахали, качая головами и глотая слюну. Яблоки действительно были как на подбор: огромные, спелые, сочные – они так и просились в рот.

– Дай же нам хоть несколько штук, – попросил солдат.

– Еще чего! – вскричала хозяйка. – Для вас я, что ли, их выбирала? Ты лучше, солдат, сходи-ка вон туда, – она указала рукой на дом старшины, – и позови кого-нибудь из слуг. Пусть отнесут на стол адмиралу, ведь это я для них приготовила.

Солдат, ворча, постучал в двери; из дома вышел человек, они перемолвились, после чего взглянул на телегу, кивнул и скрылся. Через минуту из дверей вышла служанка и прямиком направилась к повозке. Поглядела, заулыбалась и протянула руку к корзине:

– Действительно, такие не стыдно будет нашему принцу на стол поставить. Спасибо тебе, добрая женщина. Сколько я тебе должна?

– За это денег не беру, я ведь протестантка. Пусть кушают на здоровье, завтра я привезу еще.

Внезапно она заторопилась:

– Поеду. Телега-то моя уже пуста, всё разобрали. Обратный путь длинный.

– Езжай с Богом.

– Да, чуть не забыла, – крикнула крестьянка вслед девушке: – Ты уж сама-то не трогай, не бери грех на душу, их всего-то там дюжина штук. Неси сразу господам!

Служанка кивнула, подошла к дверям и вдруг остановилась. Что-то не понравилось ей в поведении крестьянки: вороватый взгляд, излишняя торопливость или, может, что-то еще? Да и не похожа она как будто на простолюдинку. Но чем? Походкой? Движениями?.. Чем же?

Она обернулась. Телега быстро удалялась по направлению к воротам. Стражники распахнули их – мгновение – и повозка скрылась из вида.

Девушка вздохнула, видно, неладное ей лишь почудилось. И вошла в дом с корзиной.

Адмирал, сидя за столом, был занят перепиской: перо скрипело в его руке, и листки один за другим ложились рядом. Конде за другим столом рассматривал план местности, начертанный на большом листе бумаги неизвестным художником. Д’Андело не было, он вместе с Ла Ну осматривал укрепления и проверял посты.

В дверь постучали. Вошел караульный солдат.

– Для ваших милостей, – с гордостью произнес он, ставя корзину на пол, возле стола, где стоял принц.

По комнате сразу же распространился аромат яблоневого сада.

Колиньи поднял голову. Конде повернулся:

– Что это? Яблоки?

– Да, ваше высочество, – широко заулыбался солдат. – Только для вас.

– Откуда?

– Какая-то крестьянка привезла на телеге. Всех накормила, а эти вот, – он указал глазами на корзину, – специально оставила для вас.

– Всех, говоришь? – повторил Конде и взял яблоко, самое большое. – Значит, не отравленные.

И с хрустом надкусил сочный плод, да так, что сок брызнул в стороны. Солдат с умилением наблюдал, с каким наслаждением принц Конде ест яблоко.

– Великолепно! – воскликнул Конде и снова вонзил зубы в яблоко. – Просто замечательно! Эти плоды из садов Помоны[2]! Ступай, солдат, ты сделал доброе дело, давно не едал я такой вкусноты. Возьми себе пару яблок: тебе и твоему товарищу.

Караульный смутился, не решаясь запустить руку в корзину.

Конде угадал его состояние, улыбнулся, достал два яблока и протянул их солдату. Тот, сияя от счастья, прижал их к груди, с бесконечной любовью поглядел на принца и вышел. Теперь он, не задумываясь, с восторгом отдаст за него жизнь…

– А вы, адмирал? – спросил Конде, возвращаясь к прерванному занятию. – Неужели не любите фрукты? Честно говоря, я успел проголодаться: завтрак нынче был ранним и не особо плотным.

– К черту яблоки, – отмахнулся Колиньи и снова склонился над своей писаниной. – Мне нужно закончить послание к кардиналу де Безу.

– Ну, как хотите, – пожал плечами Конде, продолжая уминать яблоко.

В эту минуту в комнату, будто вихрь, ворвался человек: весь взъерошенный, глаза готовы выскочить из орбит не то от страха, не то от нервного потрясения, руки и губы трясутся. Это был Ле Лон, личный медик принца.

Конде удивленно воззрился на него:

– Что случилось, Ле Лон? У вас такой вид, будто минуту тому назад получили известие, что папа Пий V повесился.

– Монсеньор!.. – вскричал доктор, увидя в руке Конде яблоко. Подбежал к принцу, и вырвал у него огрызок.

– В чем дело, Ле Лон? – непонимающим взглядом глядел на него Конде. – Вероятно, вы голодны? Что ж, я с удовольствием поделюсь с вами, загляните в корзину; там, по-моему, осталось и на вашу долю.

– Кто съел эту половину? – воскликнул Ле Лон, брезгливо держа огрызок яблока.

– Я, собственной персоной, – равнодушно сообщил принц.

– Вам не пришло в голову, что это яблоко может быть отравлено?! Почему вы не позвали меня? Ведь я столько раз вас предупреждал!..

Колиньи побледнел, выронил перо и поднялся из-за стола.

– А вы, господин адмирал, – повернулся к нему Ле Лон, – вы тоже пробовали?!

– Я… – произнес адмирал и уставился на Конде. – Я – нет.

– Хорошо хоть так.

– С чего вы взяли? – глухо спросил принц, бледнея.

– Вы забыли, с кем мы воюем, монсеньор! – возбужденно заговорил Ле Лон. – Неужто вам надо рассказывать о том, сколько человек она отправила таким образом на тот свет?

– Мне сказали, что все солдаты попробовали это угощение, – неуверенно возразил Конде, – и, насколько мне известно, никто из них не умер.

– Они отведали всё, кроме этих яблок! – вскричал доктор. – Это сразу возбудило мои подозрения, едва я узнал об этом.

– И… вы полагаете, что… – Конде даже поперхнулся и остекленевшими глазами уставился на огрызок в руке медика.

– Что вы чувствуете? – быстро спросил Ле Лон.

– Ничего. А что я должен чувствовать?

– Жжение во рту и в желудке, легкое головокружение, постепенное онемение членов… Меня задержал больной… Неужто я опоздал? Впрочем, еще не поздно ввести противоядие, пять-семь минут у нас еще есть.

– Увы, они давно уже прошли, дорогой Ле Лон.

Лекарь вытаращил глаза:

– И вы по-прежнему ничего не чувствуете?

– Ровным счетом ничего.

– Быть может, я ошибся? – в растерянности пробормотал врач. – И никакого злого умысла здесь нет?

– Что, если этот яд действует не сразу? – высказал предположение Колиньи.

– Исключено, – мотнул головой Ле Лон. – Только этот. От любого другого яблоко моментально чернеет.

Он с беспокойством огляделся кругом и увидел маленькую собачонку, вечно крутившуюся под ногами принца. Ее подарили ему дети гугенотов, когда он ходил в храм слушать проповедь пастора. Ле Лон взял со стола ломоть хлеба, осторожно отрезал маленький кусочек яблока, закатал его в мякиш и бросил песику.

Все с интересом наблюдали за этой необычной сценой. Песик подошел, понюхал, ухватил зубами угощение, перемолол его челюстями и проглотил. Потом уселся на задние лапы и, склонив мордочку набок, просительно поглядывал на человека, в ожидании продолжения угощения.

– Ну вот, видите! – победно возгласил принц, сразу повеселев. – Ему ничего не сделалось. Мне даже кажется, что он просит у вас еще такой же кусочек. Значит, и я…

И тут он осекся. Песик вдруг жалобно пролаял и рухнул на пол. Потом свернулся калачиком, укоризненно посмотрел на Ле Лона и отчаянно заскулил. Затем резко дернулся и покатился по полу, визжа и пытаясь задними лапами достать до живота, словно хотел разодрать его когтями. На большее у него сил не хватило. Он забился в судорогах, вытянулся и умолк навеки. Из пасти его стекала на пол зеленая пена.

– Где эта крестьянка?! – вдруг заорал Конде и бросился к окну. – Где эта Юдифь[3], которая вздумала убить меня?

Гугеноты, стоящие внизу, услышав шум раскрываемого окна и чьи-то крики, подняли головы.

– Задержать телегу и немедленно доставить сюда торговку! – закричал Конде, высунувшись в окно.

Солдаты тут же кинулись исполнять его приказание, но телеги этой давно след простыл.

В комнату ворвался верный Матиньон:

– Что с вами, монсиньор? Что здесь происходит? И почему у дверей лежат два мертвых солдата?

– А, черт! – выругался Конде. – Про них-то я совсем забыл. Бедные солдаты… Они любили меня…

Ле Лон бросился к принцу и схватил его за руку. В глазах его читался ужас. Он усадил принца на стул, приподнял и заглянул ему под веки, потом попросил открыть рот. Приложил ухо к груди, послушал и предложив сплюнуть, стал рассматривать слюну.

Все молча и со страхом ждали результатов его осмотра.

Ле Лон выпрямился и оторопело уставился на принца. Тот – на него. С полминуты в комнате висела тишина, будто отсюда только что вынесли покойника.

– Ничего не понимаю, – наконец промолвил Ле Лон, разводя руками. – По всем признакам, принц, вы должны уже быть… мертвы! Но ничто, ровным счетом ничто не указывает на то, что вы только что приняли смертельную дозу яда. Так может быть только с человеком, систематически и длительное время употребляющим сильное противоядие.

Колиньи и Конде переглянулись.

– Это Лесдигьер! – вскричал адмирал и бросился обнимать принца. – Это он спас вам жизнь! Если бы он не убедил вас тогда принимать противоядие и не рассказал подробно как это делается, наша армия лишилась бы ныне своего вождя.

– Как, монсеньор, – в растерянности заморгал врач, – вы принимаете противоядие?

– И уже давно! – улыбнулся Конде. – Около года.

– Что же вы мне об этом не сказали? – Ле Лон схватился рукой за сердце. – Ведь так можно и удар получить. Неужто вам не жаль вашего врача?

– Это была моя маленькая тайна, – проговорил Конде, дружески кладя руку лекарю на плечо. – Я хотел поделиться ею с вами, да никак не мог выбрать время.

– Слава Господу нашему! – Ле Лон облегченно вздохнул и вытер пот со лба. – Хвала ему, что Он бережет своих сынов от происков врагов.

– Нашего Даниила даже львы не едят[4], – широко заулыбался адмирал.

– А вы, господин адмирал, – повернулся к нему врач, – тоже принимаете противоядие?

– Я… я, к несчастью, нет, – признался Колиньи, уже без улыбки, вмиг слетевшей с лица.

– Почему? – резонно спросил Ле Лон. – В наше время это необходимая мера предосторожности. Если вы не дорожите собственной жизнью, то подумайте о тех, кто встал под ваши знамена! Ведь для них вы являетесь отцом, светочем! Что будет с нами, коли мы лишимся вас?

– Я его уговаривал, но он не стал слушать, – произнес Конде, кинжалом разрубая яблоки на мелкие кусочки. – Сказал, что это средство годится только для интриганов, а он солдат и должен смерть свою принять от меча, а не от какого-то сатанинского зелья.

– Вы были неправы, господин адмирал, – покачал головой Ле Лон. – Теперь, надеюсь, вы понимаете, что ваша точка зрения ошибочна? Не каждому солдату суждено умереть на поле боя. Видите теперь, к чему могло привести ваше упрямство? Кстати, а почему вы не взяли яблоко, ведь вы не знали, что оно было отравлено?

– Честно признаюсь, – улыбнулся Колиньи, – у меня расшатался передний зуб, и надкусить яблоко для меня – величайшая пытка. Это значит вновь обрести тянущую боль, которая сейчас, благодарение богу, несколько утихла.

Конде от души рассмеялся:

– Выходит, больные зубы иногда помогают спасти собственную жизнь, чему мы только что были свидетелями. Ну, а сейчас-то хоть, адмирал, вы признаете свою неправоту? – настаивал принц.

– Полностью признаю, – и Гаспар де Колиньи, адмирал Франции, словно мальчишка поднял руки кверху.

– И обещаете отныне принимать противоядие, которое рекомендовал нам Лесдигьер? – продолжал наступать Конде.

– Торжественно клянусь! Ибо и в самом деле уразумел, что это нужно для нашего общего дела.

– Ах, Лесдигьер, молодчина! – воскликнул Матиньон. – Не говоря уже о том, что он во второй раз спасает вам жизнь, монсеньор.

– Черт возьми, а ведь и в самом деле! – вспомнил Конде историю с дуэлью. – Я уже дважды обязан ему жизнью.

– И еще ни разу не возвратили ему свой долг.

– Будь спокоен, Матиньон, я отплачу ему при первой же возможности, не будь я принцем королевской крови.

– Славный малый этот Лесдигьер, – проговорил Матиньон. – Я счастлив, что он в числе наших друзей. И если принц Конде разрешит мне взять часть его долга на себя, то я клянусь защитить господина Лесдигьера, если увижу, как неприятель целится в него.

– Благодарю тебя, мой верный друг, – сказал Конде, от души пожимая руку Матиньону, – но свои долги я предпочитаю отдавать сам.

Глава 7. Видения

Коннетабль вернулся к себе во дворец поздно вечером, когда уже сгустились сумерки. Придворные раскланивались при встрече с ним, слуги старались упредить малейшее его желание, но он, сухо отвечая на поклоны и отмахиваясь от слуг, желал только одного – запереться у себя и никого не видеть. И даже Шомберга, всюду сопровождавшего его и теперь с унынием на него глядевшего, он отпустил восвояси. Недоумевая, Шомберг тихо вышел из комнаты, но остался здесь, под дверью, как верный пес, готовый при первой же опасности вцепиться в горло врагу. Пред ним лебезили, его боялись: дамы, завидя любимца коннетабля, приседали в реверансах, кавалеры почтительно приподнимали шляпы и считали за честь и удачу обратить на себя его внимание. Теперь они все молча стояли и смотрели на него, ожидая его приказаний, ибо его устами говорил сам верховный главнокомандующий, первый министр короля. Шомберг поглядел на них и повел рукой. Это означало, чтобы все тихо, без шума разошлись, ибо Великий коннетабль устал, ему нужен отдых. И все без слов поняли этот жест, поскольку так было уже не раз.

Оставшись один, старый Монморанси тяжело опустился в кресло, стоящее у стола, и хмурым взглядом уставился на стену. Мрачное, подавленное настроение внезапно овладело им. Не хотелось ничего делать и ни о чем думать. Груз прожитых лет лежал на плечах этого человека, и теперь этот груз стал нестерпимым. Ему было уже семьдесят пять лет, и звание коннетабля заметно тяготило его. Он много раз уже пытался переложить это тяжкое для него бремя на плечи своего сына, но Екатерина все не соглашалась. Возможно, старый коннетабль – это единственное, что осталось у нее от давно ушедших в прошлое времен, о которых она иногда с грустью вспоминала.

Он тоже часто вспоминал, сидя холодными вечерами один у камина и глядя, как пламя пожирает поленья у его ног. Теперь камин не горел; перед ним висела на стене большая картина с изображением Дианы-охотницы, а в углу ее стояла монограмма, нарисованная по приказу короля Генриха: две начальные буквы его имени и Дианы де Пуатье; они переплетались между собой, образуя причудливый рисунок: две вертикальные линии по краям и две «D», повернутые одна к другой и пересеченные горизонтальной линией, скрепляющей букву «Н», начальную букву имени короля. Но если отбросить эти линии, то получатся две «С», пересекающие одна другую и развернутые в разные стороны. Что это, случайный или явный намек на первую букву имени «Екатерина»? Такова была монограмма короля и его всесильной фаворитки. Оба они любили друг друга, и всюду, включая даже предметы сервировки стола, были выдавлены эти монограммы. Самая большая и яркая из них увековечила собою замок Шенонсо, в котором оба они любили проводить время вдвоем. Теперь от них остался только прах, а замок этот стоит и поныне, как напоминание об эпохе Возрождения, и так же красуется на фасаде его королевская монограмма, напоминая о той, которая была здесь когда-то хозяйкой.

Все это вспоминал сейчас коннетабль, даже не отдавая себе отчета, что неотрывно смотрит на картину…

…Медленно текли минуты, сливающиеся в часы. За окном уже хозяйничала ночь, но старый коннетабль не замечал этого. Вся обстановка комнаты словно бы перестала для него существовать. Сидя почти в полной темноте, он словно в сомнамбулическом сне глядел на изображение Дианы-охотницы с луком и стрелами за спиной и не мог оторвать от нее глаз. Это была его Диана, та, которую он, не смея никому признаться в этом, всегда любил, и этот образ, изображенный на полотне, он отождествлял с той Дианой, живой, которая всегда была в его сердце, но сердце которой было занято другим. Теперь ее нет; он ездил в замок Анэ и видел ее, лежащую в гробу. Она была все так же хороша, как и тогда, двадцать лет тому назад. Смерть не изуродовала прекрасных черт ее лица, казалось, что она только спит и вот сейчас проснется и скажет: «Здравствуйте, Монморанси, вы пришли меня навестить?» От этой мысли холодок пробежал по спине у коннетабля. Но он все же наклонился над гробом. И когда поцеловал ее в холодный лоб, то удивился, почему же это она не встала и ничего не сказала ему? Это был единственный поцелуй в их жизни, и ей он достался при ее смерти, а ему при последнем прощании с нею. Он долго смотрел на нее тогда, будто боялся, что не запомнит дорогих ему черт, и удивлялся, почему он так мало смотрел на нее при жизни, если сейчас никак не может наглядеться. Тогда она принадлежала королю, и он не смел преступить дорогу монарху, сейчас она не принадлежит никому, только Богу, и он снова не мог обладать ею, потому что душа ее уже отлетела на небо, покинув бренную оболочку. И это все, что осталось от нее коннетаблю. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он не видел и не чувствовал, что уже давно держит в своих руках ее безжизненную, холодную ладонь, будто бы желая своим теплом отогреть ее, воскресить к жизни. Но тщетно. И, едва он отпустил ее, она покорно легла поверх покрывала на то место, которое отныне было уготовано ей Богом.

А эта, на картине, казалась живой, у нее были открыты глаза. Монморанси даже захотелось поговорить с нею, но ответит ли она ему? Скорее всего, нет. Внезапно сомнение овладело им. Разум подсказывал, что это видение, бесплотный дух. Но чувства, эмоции взяли верх. В какой-то момент ему даже показалось, что Диана шевельнула рукой и поманила его пальцем. Коннетабль задрожал от страха и теперь уже неотрывно смотрел на эту руку, ожидая, что произойдет дальше.

Луна выглянула из-за туч, скупо осветив комнату, где обезумевший старик, сам того не понимая, вызвал в своем помутившемся сознании образ умершей Дианы, отождествив его с созданным кистью художника портретом. В призрачном свете луны коннетабль вдруг отчетливо увидел, как Диана сходит с полотна и с улыбкой направляется к нему.

У него затряслись руки и ноги. Он пытался подняться и не смог. Тогда он поглубже забился в кресло и оттуда, из глубины его, принялся наблюдать за страшным призраком. Кресло стояло в затемненной части комнаты, и старик надеялся, что призрак не заметит его и пройдет мимо. Но Диана глядела прямо на него и приближалась к нему, никуда не сворачивая.

И тут нервы у коннетабля не выдержали, и он закричал. Двери в тот же миг раскрылись, и на пороге появился верный Шомберг.

– Шомберг! – задыхался Монморанси. – Огня! Скорее!

Тот пулей вылетел за дверь и тут же принес зажженный подсвечник. Комната осветилась. Шомберг взглянул на коннетабля и обмер: теперь, при свете, Монморанси опять пристально глядел на картину, на которой была нарисована Диана-охотница, но что случилось вдруг с его волосами? Они стали белыми!

– Монсиньор… Что с вами?

Старик медленно повернул голову и вместо ответа указал рукой на картину. Шомберг перевел взгляд в том направлении, но не увидел ничего необычного.

– Что вас тревожит? – спросил он.

– Диана, – прошептал Монморанси, по-прежнему держа руку в вытянутом в сторону картины направлении.

– Что Диана?..

– Она только что сошла вниз.

Шомберг внимательно всмотрелся, пытаясь определить, в здравом ли уме старик. Потом перевел взгляд на картину, и снова – на коннетабля.

– И где же она теперь? – спросил он.

– Опять там… – ответил старик и опустил руку.

Шомберг покачал головой, вздохнул, поставил подсвечник на стол:

– Монсиньор, в последнее время вы слишком часто предаетесь воспоминаниям, берегитесь, как бы это не повредило вашему рассудку.

– Тени умерших чередою проходят передо мной, – глядя в одну точку глухо произнес Монморанси.

– Ну и пусть себе проходят, – спокойно ответил верный слуга, – на то они и тени.

Коннетабль повернул к нему лицо. Его глаза были безумны.

– Быть может, они зовут меня к себе?

– Ах, монсиньор, не забивайте себе голову пустяками. Лучше идите и ложитесь спать, на улице уже ночь.

– А ты, Шомберг, – коннетабль трясущимися руками ухватил его за рукав рубахи, – ты ведь не покинешь меня? Не бросишь здесь одного?

– Ну что вы, монсиньор.

– Я боюсь, Шомберг.

– Чего?

– Ее! – И он снова повернулся к картине. И вдруг ему показалось, что Диана нахмурилась и погрозила ему пальцем.

– Посмотри, Шомберг! – вскричал старый коннетабль, намертво вцепившись в камзол верного слуги и не сводя безумного взгляда с полотна. – Она сердится на меня. Это значит, что она придет еще. Придет за ответом!

Они вместе, взяв канделябр, подошли к картине. С минуту или две Шомберг то подносил свечи ближе, то отдалял их, то поднимал вверх, то опускал вниз, потом осветил безмятежное лицо Дианы-охотницы, но так ничего и не увидел, о чем и доложил своему повелителю.

Коннетабль вздохнул и опустил голову:

– Я видел ее, Шомберг… Она зовет меня.

– Куда?

– К себе, в царство мертвых.

– Это она вам сказала?

– Я видел ее глаза…

– Все это – не более, как плод вашего воспаленного воображения. Пойдемте спать, монсеньор.

– А ты?

– Я, как всегда, устроюсь у дверей вашей спальни и буду на часах.

– Возьми себе кресло, Шомберг.

– Возьму. Так мы идем?

– Идем, Шомберг.

Он уложил старого коннетабля в постель, оставив на столике рядом с кроватью зажженный подсвечник, и, прихватив кресло, вышел за дверь.

Коннетабль смежил очи. Но сон не шел к нему. Мысли, одна другой тяжелее, беспрестанно лезли в голову, нахлынувшие воспоминания буквально душили его. Он повернулся на бок, и воображение тотчас воссоздало воочию битву под Руаном, пятилетней давности. Гул сражения, крики дерущихся, повсюду трупы убитых его солдатами гугенотов и кровь, кровь… Вот они встают, обезображенные ранами, с отрубленными головами, с рассеченными телами, идут к нему, протягивая свои уцелевшие конечности, требуя отчета о содеянном, осыпая проклятиями, хватают его и волокут в бездну царства мертвых, где нет света и тепла…

Монморанси застонал и повернулся на другой бок. Теперь ему мешал свет. Он задул одну свечу из трех и снова лег. Ему пригрезилась битва при Дрё. И вновь мертвые гугеноты тянут к нему руки и снова тащат за собой в преисподнюю, на расправу.

Старик лег на спину. Однако свет раздражал еще больше, и он задул остальные две свечи. Но едва он смежил веки, как перед ним опять возник образ Дианы де Пуатье и рядом – короля Генриха. 1537 год. Оба молодые. Ему, тогда еще дофину герцогу Орлеанскому, только восемнадцать; ей, в то время графине де Брезе, тридцать восемь. На вид – двадцать пять, не больше. Самому коннетаблю, маршалу де Монморанси, сорок четыре. Он был пособником в их любовных делах и помогал организовывать свидания в Экуэне, о которых Екатерина Медичи, законная жена дофина, не знала. Тогда же они вместе с Генрихом добились перемирия на севере Франции и перебросили войска в Пьемонт. Диана, к которой Монморанси питал нежные чувства, рожала от дофина детей, а он завидовал сопернику, страстно мечтая быть на его месте. Но коннетабль был слишком предан своему повелителю и не помышлял об измене, а графиня не обращала на него внимания. Или опасалась из-за случайной связи потерять свой престиж?

Год спустя они с Дианой образовали союз на основе общих политических интересов. Генриха едва не развели с Екатериной из-за ее бесплодия, и Диана бросилась на защиту соперницы, ибо та, кроткая, добродушная, нетребовательная и далеко не красавица, вполне ее устраивала. В противном случае Гизы планировали женить дофина на своей ставленнице, и уж тогда они наверняка бы добились, чтобы должность главнокомандующего досталась им.

Благодарный графине де Пуатье за заботу о нем, хотя, надо признаться, Диана думала в первую очередь о себе, Монморанси уже не мыслил своего существования без Дианы и своего подопечного дофина, у которого был военным наставником.

Два года спустя коннетабль попал в опалу к Франциску. После неудачной попытки установления мирных отношений с Карлом V, Франциск I по совету Монморанси согласился женить своего третьего сына Карла на дочери императора Марии. Карл V дал в приданое за дочерью Нидерланды, Франш-Конте и герцогство Миланское, но при этом поставил условие: вернуть ему ранее завоеванные Францией Савойю и Пьемонт.

Такого удара Франциск не ожидал. Тем более что император, решив, что дельце уже обстряпано и считая себя отныне хозяином положения на правах тестя, тут же назначил своего сына Филиппа герцогом Миланским, отняв таким образом то, что дал в приданое. И Монморанси, поняв, что король не погладит его по головке за его совет, покинул двор, куда, впрочем, вскоре вернулся, едва королева начала рожать Генриху одного за другим детей.

1547 год. Франциск I умер. Теперь у власти – Генрих и его любовница, всесильная фаворитка Диана де Пуатье. А поскольку она сохраняла к коннетаблю дружеские чувства, то без всякого труда уговорила короля проявлять такие же чувства к своим друзьям. Прежние фавориты пали, на сцену выступили новые, это были Монморанси, Гизы и Сент-Андре.

Три года спустя Гизы, желая упрочить свое положение при дворе и самим приблизиться к трону, женили герцога Франсуа де Гиза на Анне д’Эсте, внучке Людовика XII. Наследник рода оказался бы, таким образом, троюродным братом короля. Но этого им показалось мало, и они выдали замуж свою племянницу Марию Стюарт за сына короля, Франциска II. К тому же Мария Стюарт могла потребовать и английский трон, ибо он по воле Генриха VIII и в случае смерти Эдуарда VI[5] оставался без короля.

Гизы вырвали Марию из лап англичан и привезли во Францию. С ней оказалась гувернантка, некая леди Флеминг, дама приятная и лицом, и телом. На нее сразу же обратил внимание Монморанси. Но не для себя…

Воспоминания одно за другим проносились в голове коннетабля, он воссоздавал мысленно весь свой жизненный путь, и теперь, на пороге вечности, старался понять: где, когда и какие он допустил ошибки. Леди Флеминг… Чего он тогда добивался? Зачем она была ему нужна? Но разве ему? Кому же?..

– Королю! – раздался рядом голос в ночи.

Старик открыл глаза и обомлел. Перед ним, у самого изголовья, стояла Диана де Пуатье.

– Ты мечтал свести ее с королем, – продолжала Диана, глядя широко раскрытыми глазами прямо перед собой. – Ты хотел убрать меня с дороги, чтобы самому занять мое место. Так-то ты отплатил мне за мою доброту к тебе?

– Кто ты? – выдавил из себя коннетабль, стуча зубами от страха. – И зачем ты здесь?

– Я бесплотный дух или, если хочешь, бездушное тело.

– Как ты можешь быть здесь, ведь тебя нет… Разве я тебя звал?

– Ты думал обо мне, и я пришла.

– Чего ты хочешь от меня?

– Призвать тебя к ответу за прошлое.

– Но оно ушло… его уже нет…

– Ты ошибаешься, оно есть и будет всегда. Я напомню тебе. Ты воспользовался моим отсутствием и вздумал меня устранить, но я разгадала твой замысел и вырвала короля из твоих лап. Однако она все же родила от короля ребенка, но мы с Катрин не дали вам овладеть его сердцем и выгнали ее. Я хочу, чтобы ты сам пережил то, что пережила я, хочу, чтобы ты вспомнил всё перед своим смертным часом.

– Разве я умираю? – со страхом спросил коннетабль.

Вместо ответа Диана присела на его постель прямо поверх одеяла и вперила в него свой немигающий взгляд. В ее широко раскрытых глазах, как в зеркале, старик увидел все вехи своего жизненного пути.

А призрак между тем продолжал:

– Эти любовные делишки, которые ты подстраивал королю, окончательно рассорили тебя с Гизами, к которым я тогда была благосклонна. Ты лебезил перед Карлом V, а он намеревался обрушиться на Францию с 50-тысячным войском.

– Но я выставил ему надежный заслон!

– Что толку, если ты проиграл битву.

– Зато я способствовал подписанию мирного договора в Воселе.

– И в Като-Камбрези? Ты по-прежнему был дружен с Карлом, но Франция потеряла все то, что завоевал для нее Гиз. Он и был полководцем в тех войнах. А ты? Мало того, что ты сам не участвовал ни в одной из них, ты еще и мешал Гизу выигрывать сражения, но в случае победы ты всю славу забирал себе.

Коннетабль застонал и пролепетал:

– Я давно уже осознал свои ошибки…

– Ты должен их смыть своей кровью. Вспомни, на твоей совести лежит арест д’Андело.

– Это было сделано по приказу кардинала.

– Но ведь он твой племянник! Почему же ты не вступился за него и не помешал, таким образом, разверзнуться пропасти между католиками и гугенотами, которая и образовалась в результате этого ареста?

Коннетабль тяжело вздохнул:

– Гизы были сильнее меня…

– А завтра ты поднимешь против него меч… – предрекла Диана.

– Завтра?!

– И против его брата, адмирала Франции…

– Господи! – простонал коннетабль и закрыл лицо руками.

– Вспомни восстание в Бордо, – бесстрастно продолжала Диана. – Сколько человек ты там перевешал, сколько отрубил голов, а виноваты вы с канцлером, чрезмерно завысив налоги.

Не отрывая рук от лица, коннетабль протяжно стонал.

– Как ты потерял Сен-Кантен? Оживить твою память? – не унималась Диана. – Сначала потерпел постыдное поражение на Жиберкуле и Лизероле и этим открыл дорогу испанцам к Парижу, а затем попал в плен. Король выкупил тогда тебя у испанцев, но взятие Кале доверил Франциску де Гизу. А потом, не желая снова возвращаться в тюрьму Гента, ты посоветовал королю заключить мир, причем действовал через меня и ради этого даже согласился женить своего младшего сына на моей внучке. В результате ты обесславил Гизов, чьи достижения на военном поприще во славу Франции пошли прахом. Потом ты забрал у меня мою дочь, выдав ее замуж за старшего сына, и решил, что теперь тебе до власти рукой подать. Но ты жестоко ошибся, смерть придет за тобой раньше, нежели ты думаешь.

– Мне кажется, – дрожащим голосом произнес коннетабль, – что это смерть в твоем образе стоит у моего ложа.

– Королева до сих пор зла на тебя из-за Като-Камбрезийского мира, – говорила Диана. – Ведь он отнял у нее все завоевания французов в Италии, а потому она не будет особенно жалеть о твоей кончине. А теперь вспомни про свой Триумвират, созданный для борьбы с протестантами. Маршал де Сент-Андре… герцог де Гиз… Никого из них уже нет. Ты последний в этой очереди. На что ты надеешься? Они ждут тебя там, у врат вечности, где все равны перед Богом.

Мысли Монморанси путались. Он не глядел на нее и лежал с закрытыми глазами. Он думал, что Диана будет говорить с ним о любви, но об этом – ни единого слова. Впрочем, она права. На что он надеялся, оживляя свою память воспоминаниями, проливая над ее гробом слезы по ней, последним из его друзей, один за другим покидающих этот мир?.. Она вернула его к действительности. Но ему хотелось перед ней оправдаться. Все его помыслы и деяния, каковыми бы они ни были, сводились не только к личному благополучию; он всегда думал о Франции, ее благо и процветание были для него превыше всего. Надо сказать ей об этом сейчас! Он открыл глаза и повернул голову… но Дианы уже не было. Могильная тишина веяла над ним, последним из воинов ушедших королей, и в этой тишине Монморанси услышал ее прощальные слова, обращенные к нему:

– Они ждут тебя…

Он застыл, будто мертвец. Его существование воплотилось теперь в этих словах, которые звучали у него в ушах как призывы набатного колокола. И ничего уже не было для него важнее их. Они являли собою сущность пройденного им пути и были дорогой, ведущей в забвение.

Через минуту они повторились, но уже тише, где-то в отдалении, потом так глухо, будто послышались из могилы, и наконец все стихло.

С четверть часа коннетабль лежал недвижно на своей постели, ожидая, не покажется ли дух Дианы вновь, не заговорит ли с ним, но вместо этого он вдруг услышал возле спинки кровати сухой старческий кашель. Он взглянул туда и увиденное повергло его в трепет. Волосы на голове зашевелились и встали дыбом. Там стояла, облокотясь на посох, безобразная старуха в лохмотьях и, сгорбившись, глядела в окно. Словно почуяв, что коннетабль глядит на нее, она медленно повернулась к нему.

Монморанси сунул себе кулак в рот, чтобы не закричать от страха: у старухи вместо лица был череп с пустыми глазницами, впадинами от носа и гнилыми зубами.

– Ну что? – проскрипело это отвратительное создание, стуча зубами. – Ты готов?

– Кто ты? – хрипло прошептал старик, не сводя с нее обезумевшего взгляда.

– Смерть, – проскрежетала старуха, и гулкое эхо, подхватив это слово, поднялось кверху и застыло где-то под потолком. – Я пришла за тобой.

– Уходи. Я еще жив и не собираюсь умирать!

– Тебе осталось недолго.

– Ах, так!

Он нагнулся, поднял с пола туфлю и запустил ею в старуху. Та злорадно засмеялась, развернулась и неторопливо пошла прочь.

– Я вернусь раньше, чем ты думаешь, – пообещала мерзкая старуха.

И исчезла. А коннетабль, исчерпав вконец свои моральные силы, откинулся на подушки и застыл. Сознание покинуло его, и он забылся.

Утром, перед самым пробуждением, он увидел во сне ангела с белыми крыльями за спиной. Тот некоторое время летал по комнате, потом приземлился у него в ногах и проговорил:

– Не ходи на войну, если не хочешь быть убитым. Вспомни, ведь твоего господина короля Генриха II предупреждали о том же, когда он вышел с копьем на своего врага.

Сказал – и улетел.

Глава 8. Битва

На следующее утро 10 ноября во дворец Монморанси приехал герцог д’Юзес и доложил коннетаблю новости. Обещанное Альбой войско приближается, оно уже на полпути от Мо до Парижа; однако гугеноты с незначительными силами выступили ему навстречу, дабы воспрепятствовать соединению с войском короля. Основные силы протестантов уже выстраиваются близ Сен-Дени.

– Это сигнал к началу сражения!.. – воскликнул Монморанси и осекся, вспомнив события этой ночи. Сердце вдруг защемило, и лицо побледнело. Его предупреждали этой ночью духи умерших… и эта старуха… Смерть? Полно, не вздор ли это? Поразмыслив, он пришел к выводу, что ему просто привиделся кошмарный сон.

Теперь, утром, все страхи улетучились, он выглядел бодрым и свежим. Монморанси решил, что, несмотря ни на что, начнет сражение, к этому обязывает его долг. Отказаться – значило проявить если не трусость, то бездарность. Этого он допустить не мог.

И тут острой иглой кольнула мысль: а не будет ли это еще одной ошибкой, о которой говорила ему нынешней ночью Диана? Последней… Но рассуждать было некогда, и коннетабль, сотворив утреннюю молитву в присутствии капеллана церкви Сен-Поль, вновь повторил д’Юзесу:

– Это сигнал к началу сражения! Теперь их стало еще меньше, если, конечно, к ним не подошло подкрепление, и мы немедленно выступаем на Сен-Дени!

– Их положение и в самом деле незавидное, – подтвердил д’Юзес. – По донесениям наших лазутчиков, вчера к ним прибыл де Ла Ну, который набрал в Бретани всего несколько сот человек, а помощь из Англии, которую они ждут, по-видимому, не предвидится.

– Они потому и не выступали до сих пор, что ждали подкрепления, – коннетабль с воспаленными от прошедшей ночи глазами быстро шагал по комнате. – Им были обещаны рейтары протестантскими князьями Германии, но они не пройдут. Там, в Шампани, на их пути стоит молодой Гиз с войском, с ним Невер. Что королева? – внезапно, без всякого перехода спросил он. – Приняты какие-нибудь меры до моего прихода?

– Войска уже выстраиваются на улицах Сен-Дени, Сен-Мартен и Сент-Оноре. К ним присоединяется городское ополчение. Ждут только вас.

Коннетабль кивнул и продолжал ранее прерванную речь:

– Им бы еще дождаться помощи от гугенотов юга, но там Монлюк сдерживает их со своей армией, остальные южные протестанты тоже не могут выступить на помощь адмиралу, поскольку у них самих хватает хлопот с католиками.

– Момент благоприятный, – согласился д’Юзес. – Мы уничтожим гугенотов в Сен-Дени, а испанцы – близ Мо.

Коннетаблю принесли боевые доспехи. Он стал облачаться в них, развивая наступательную мысль:

– Мы возьмем их с ходу, мы задавим их людьми! Непонятно, на что он надеется…

И вдруг он снова осекся, вспомнив ту же самую фразу, которую слышал сегодня ночью от Дианы. Она говорила это про него. Теперь он сам сказал это о Конде. Кто же окажется прав? Чей голос станет гласом оракула, предрекающего победу или смерть?.. Внезапно он встрепенулся. Что, в самом деле, с ним происходит? Почему он то и дело вспоминает прошедшую ночь, отчего она не дает ему покоя?.. И махнул рукой, решив больше не возвращаться к этому. Потом, словно отвечая на вопрос судьбы или, быть может, желая самого себя успокоить, он продолжил, в то время как оруженосцы закрепляли на нем доспехи и вешали на левый бок обоюдоострую боевую шпагу:

– Конде располагает всего лишь двумя-тремя тысячами пехотинцев, да столькими же всадниками, в то время как у нас пятнадцать тысяч солдат и восемь тысяч всадников, не считая еще десятка два пушек. Однако, черт меня возьми, д’Юзес, дорого бы я дал, чтобы этой войны не было вовсе! Ведь мы, французы, будто два враждебных племени, истребляем друг друга и этим обескровливаем свою нацию… на радость нашим врагам.

– Что делать, – развел руками герцог, – они первые начали.

– Вы правы, и мой долг, как главнокомандующего, сурово наказать обидчиков, посмевших угрожать особе его королевского величества.

Коннетабль был прав в оценке соотношения сил противников и если ошибался, то не намного. Он вывел за ворота Парижа двенадцать тысяч пехотинцев и разделил их на три отряда. В центре – пять тысяч пехотинцев: им отводилось главное место в сражении; по бокам – по три тысячи пехоты под командой д’Акари, де Шатору и де Косее, они должны были взять в окружение «завязнувшие» в центре силы противника. Предполагая, что неприятель поступит аналогично, с левой и правой стороны коннетабль расположил еще по тысяче всадников – одну под командой герцогов Немурского и д’Юзеса, другую – маршала Монморанси и капитана Лесдигьера. Сам Монморанси во главе тысячи верховых прикрывал отступление центра. И как запасной вариант, близ стен Парижа находились слева и справа еще по полторы тысячи пехотинцев, а три тысячи всадников стояли за спиной коннетабля, готовые довершить разгром неприятеля.

Расположение войска гугенотов было тем же самым. В центре, под командованием Конде и Ла Ну находились тысяча пехотинцев и пятьсот конников. В левом крыле у графа де Бельевра насчитывалось около пятисот пехотинцев и семисот всадников, в правом, которым командовал Колиньи, было столько же. Что касается д’Андело, то он с тысячей человек отправился на перехват испанцев, обещанных в помощь королевским войскам.

Сражение началось в три часа дня. Первым бросился в бой Колиньи и тут же был подавлен превосходящими силами католиков. На выручку бросилась конница с пиками наперевес и со шпагами наголо. Навстречу ей выступила кавалерия д’Юзеса. Тут же вперед бросились Ла Ну с пехотой и Бельевр.

Парижане, преобладавшие числом, но не имевшие такой боевой выучки, как солдаты гугенотов или швейцарцы, которым надлежало быть в первых рядах, дрогнули, смешали свои ряды и бросились наутек под защиту конницы. Разгром довершил Конде со своими всадниками, но им навстречу выступила конница коннетабля, и завязалось настоящее сражение по всему фронту.

Во время битвы Лесдигьер несколько раз видел, как коннетаблю угрожает опасность и Шомберг с отрядом дворян с трудом сдерживает натиск гугенотов, стремившихся пробиться к главнокомандующему. И только когда войско Бельевра стало пятиться назад под защиту стен Сен-Дени и он убедился, что жизни герцога Монморанси уже ничто не угрожает, он ринулся с горсткой всадников туда, где маячил среди дерущихся белый султан коннетабля, не теряя при этом из виду и принца Конде.

Поняв, что их дела складываются не совсем удачно и Конде угрожает опасность, Ла Ну вырвался из гущи сражения и бросился принцу на помощь. В тот же миг рядом с Конде прогремел залп сразу из трех петриналей[6]. Лошадь Конде рухнула и придавила ему ногу. На выручку принцу уже торопился Ла Ну. Но швейцарцы оказались ближе и уже было окружили Конде, тщетно пытавшегося подняться с земли, как вдруг на них налетел всадник в металлических доспехах и шлеме с опущенным забралом и в считанные секунды копытами коня и ударами шпаги раскидал нападавших в стороны. Это был Лесдигьер. Опомнившись, швейцарцы наставили на него свои мушкеты. Но тут подоспели те, кого Лесдигьер привел с собой, и завершили начатое – в живых остались немногие, поспешно отступив. Но капитан швейцарцев, изловчившись, подобрал с земли мушкет, прицелился в Лесдигьера и выстрелил. Но еще раньше, чем он нажал на курок, Лесдигьера успел заслонить своей грудью Широн.

Монфор, видевший это, бросился на капитана пехотинцев и одним ударом шпаги уложил его на месте. Широн, держа руку на груди, силясь улыбнуться, медленно сползал с седла. Монфор спешился, помог ему и осторожно уложил на траву. В это время прогремел выстрел, и конь под Лесдигьером, сраженный в голову, упал. Лесдигьер едва успел подняться с земли, как какой-то всадник, с виду рейтар, уже занес над его головой меч. В ту же секунду раздался другой выстрел, и всадник упал: пуля пробила ему висок. Лесдигьер взглянул туда, откуда стреляли, и увидел принца, с улыбкой держащего в руке дымящийся пистолет. Лесдигьер поднял забрало шлема:

– Благодарю вас, монсиньор, вы спасли мне жизнь.

– Это только часть моего долга вам, – ответил Конде, отдавая пистолет оруженосцу, чтобы тот вновь зарядил его. – Осталась еще половина, и я надеюсь в скором времени вернуть и ее.

– Стало быть, вас пытались отравить? – догадался Лесдигьер.

– Да еще как! – воскликнул Конде, гарцуя на свежей лошади. – Если бы не ваши капли, мы не разговаривали бы сейчас с вами.

– Благодарение богу, монсиньор, вы остались живы.

– Вам, я вижу, тоже досталось, – продолжал Конде. – Одного из ваших гвардейцев, заслонившего вас грудью, кажется, убили наповал.

Лесдигьер обернулся. Друзья Широна уложили его на носилки и понесли к телегам, стоявшим в отдалении.

– Бедняга Широн… Его тотчас отвезут во дворец, даст бог, он выкарабкается. Теперь я его должник… Но где же Матиньон? Почему его нет с вами?

– Он был ранен одним из первых. Кажется, осколок ядра угодил ему под лопатку. Однако же прощайте, Лесдигьер, нам придется расстаться, ибо мы отходим под стены крепости. Мы потеряли уже почти добрую половину своих людей. По-видимому, эта битва нами проиграна: я вижу, как от стен Парижа к вам движется значительное подкрепление.

– Прощайте, ваше высочество.

И Лесдигьер направился туда, где был коннетабль. Сражение разгорелось нешуточное, и его удивляло упорство гугенотов, с отчаянием обреченных, не желавших покидать поле битвы.

Коннетабль очутился в центре этой схватки. Он был уже ранен в голову и руку, однако не столь серьезно, ибо продолжал оставаться в седле и рубить шпагой. Рядом с ним был Шомберг, весь в крови и пыли, поднятой копытами лошадей.

– Ты ранен, дружище? – спросил его Лесдигьер, подлетая к нему на всем скаку.

– Есть немного, но это пустяки, – ответил тот, стараясь улыбнуться. – Здесь творится что-то невообразимое, они стремятся убить либо захватить в плен коннетабля. Я уже два раза защищал его собою, в третий раз, боюсь, не смогу этого сделать…

И он зашатался в седле. Лесдигьер передал раненого на руки своим гвардейцам, а сам поспешил туда, где плясал в вихре пыли и дыма белый султан.

Окружавшие коннетабля дворяне тоже выглядели не лучше, многие имели ранения, и немало трупов лежало под копытами их лошадей. Оставалось удивляться, почему именно здесь было напряженнее всего. Чего стоило католикам бросить сюда тысячу человек для окончательного подавления врага? Но они были увлечены преследованием отступающего противника на левом и правом флангах, полагая, что в центре конницу коннетабля обязаны поддержать те, кто находится у него в тылу, у городских стен. Но помощи оттуда не было, никто не догадался отдать приказ.

Первым догадался об этой оплошности Франсуа де Монморанси. Взяв с собою три сотни всадников, он бросил их в центр. В это же самое время со стороны Парижа тоже торопилась на подмогу войскам короля свежая конница католиков.

Но… Франсуа Монморанси опоздал. Они уже увидели друг друга, как вдруг его отец вскрикнул: чей-то меч перерубил ему левую руку, державшую щит. Коннетабль еще успел увидеть, как Лесдигьер, неизвестно откуда здесь взявшийся, вонзил шпагу в горло врагу, посмевшему поднять на него руку, как вдруг раздался выстрел, и мушкетная пуля раздробила ему бедро. Коннетабль не успел позвать на помощь, как Лесдигьер бросился на гугенотов, окружавших главнокомандующего, круша их направо и налево, не разбирая, где чужие, где свои.

И в это самое время рядом с коннетаблем раздался громкий голос:

– Сдавайся, маршал!

– Кто ты? – крикнул он всаднику, опешив от такой наглости.

– Меня зовут Роберт Стюарт, и клянусь, я возьму тебя в плен.

– Ты думаешь, я уже настолько слаб, что меня можно взять голыми руками? – и главнокомандующий взмахнул своей шпагой.

Если бы Роберт Стюарт не пригнул голову, она слетела бы с плеч. Но он пригнул ее и, когда выпрямился, выхватил из-за пояса пистолет и в упор выстрелил в коннетабля. Анн де Монморанси издал протяжный стон, выронил шпагу и схватился за живот. К несчастью, на нем не было панциря, он обронил его в пылу битвы. Его сын, опоздав лишь на мгновение, с ходу зарубил Стюарта, но коннетабль, мертвенно бледный, уже сползал с седла. Его поддержали, осторожно уложили на носилки. Франсуа остался с отцом, а Лесдигьер, взяв на себя командование пятьюстами всадников, стремительно погнал неприятеля назад, под стены Сен-Дени.

Так закончилась эта битва, не принесшая успеха ни той, ни другой стороне. Потери гугенотов составляли около пятисот человек, а для их и так небольшого войска это был значительный урон, если учесть, что большинство убитых и раненых были дворяне. Католики потеряли в этом сражении около четырехсот человек, это была, по сути, Пиррова победа, если учесть тройное превосходство их сил над неприятелем.

На следующий день протестанты, сохранившие в этом сражении своих вождей, соединились с вернувшимся сильно потрепанным отрядом д’Андело и направились в Монтро. Там к ним примкнули войска де Ларошфуко, имевшие сражение с Монлюком и оттеснившие его к папским владениям. Затем все вместе они двинулись в Шампань. Здесь их должны были ждать рейтары герцога Казимира, младшего сына графа Пфальца, численностью в шесть тысяч всадников и три тысячи пеших солдат.

Узнав об этом, Екатерина приказала своему младшему сыну шестнадцатилетнему Генриху Анжуйскому взять на себя обязанности главнокомандующего вместо смертельно раненного коннетабля Монморанси и отправиться в поход на восток, дабы помешать гугенотам соединиться с рейтарами Казимира. К нему были приставлены опытные и храбрые полководцы: герцог де Немур, герцог де Монпансье, муж дочери Франциска де Гиза, и г-н де Косее, будущий маршал.

Тяжелораненого коннетабля провезли по улицам Сен-Дени, потом Сент-Антуан и доставили в его дворец. Всю дорогу он не приходил в сознание, таким его и уложили в постель, предварительно раздев и обмыв. Легран, личный врач полководца, сразу же бросился осматривать своего господина. Весь парижский двор собрался здесь, все ждали, какой приговор больному вынесет врач, и гадали, кто теперь будет коннетаблем. Ждали королеву-мать, но вот подъехала и она со своими сыновьями. Она привезла с собой двух лекарей, хотя знала, что у коннетабля есть собственный. Наконец Легран объявил собравшимся у ложа раненого:

– На его теле двенадцать колото-резаных ран, особенно на лице и голове. Два раза его царапнула мушкетная пуля. Но эти раны не страшны, они бы зарубцевались. Страшнее другая, последняя. Эта не даст ему прожить дольше завтрашнего дня. Пуля угодила в хребет и разбила седалищные позвонки и диски, разрушив спинной мозг. Ее нет, она вышла навылет. Всей жизни у главнокомандующего несколько часов. Вы можете прощаться с ним. Пошлите за священником и духовником. Он в любую минуту может прийти в себя, душа его должна быть чистой, дабы не попасть в ад.

Шомберг рыдал навзрыд, встав на колени и уткнувшись лицом в кровавую рубаху своего хозяина; Лесдигьер, стоя рядом, не пытался сдержать слез, текущих по щекам. Франсуа стоял на коленях у изголовья отца с лицом белее простыни, на которой тот лежал и, будто загипнотизированный, молча, сухими глазами глядел в безжизненное лицо коннетабля. Ладони его, держащие восковую руку умирающего отца, мелко дрожали.

Королевские врачи не стали спорить с Леграном, ибо диагноз был абсолютно верен.

Екатерина, нахмурясь, молча стояла у постели главнокомандующего и тяжело вздыхала.

Через час коннетабль пришел в себя, но поначалу никого не узнавал. Потихоньку мысли его стали проясняться, и он тут же позвал Леграна. Монморанси попросил его сказать всю правду, пусть самую горькую. Он должен успеть сделать распоряжения.

И Легран не стал ему лгать. Коннетабль поблагодарил его и сделал знак, чтобы к нему наклонились Франсуа и Шомберг. Они были сейчас самыми близкими людьми, и им он поверил какие-то свои тайны, неведомые никому. Потом подошла Екатерина с сыном. И Анн Монморанси выразил желание, что не ради корысти, но для блага Франции хотел бы видеть своим преемником на посту главнокомандующего сына Франсуа. Даже в свой смертный час он думал не о себе, а о судьбе королевства. Потом коннетабль отдал еще какие-то распоряжения, записанные тут же его нотариусом, и наконец объявил:

– Это все. А теперь зовите попов, я буду беседовать с ними.

Наутро, сразу после пробуждения, с ним случилась агония, он бился и дрожал с минуту-другую, закатив глаза и с пеной у рта, потом глубоко вздохнул, выдохнул и успел еще сказать:

– Я иду, Диана.

И умер.

Королева в знак признательности за долгую и безупречную службу организовала для коннетабля поистине королевские похороны в соборе Парижской Богоматери. Его сердце поместили близ его дома, в монастырь целестинцев, рядом с сердцем Генриха II, которому он всегда верно служил. А когда главнокомандующего везли в усыпальницу Монморанси, то по пути остановились в Сен-Дени, дабы усопший мог проститься с прахом короля. Это был последний, с кем попрощался Анн де Монморанси, и душа короля Генриха, верно, будет первой, с кем встретится его душа, только что отлетевшая на небо.

Пролог

Начатая битвой при Сен-Дени, вторая гражданская война на этом не закончилась. Благодаря денежной помощи, оказанной протестантам Лесдигьером, они встретились в Шампани с рейтарами герцога Казимира и этим значительно увеличили свое войско. Теперь можно было подумать и о походе на Париж. Но Екатерине нужен был мир, у нее больше не было денег на продолжение войны. Начнись она снова, ей нечем будет платить иностранным наемникам, и тогда протестанты могут одержать верх.

Она направила своего эмиссара в армию Конде для переговоров, и вожди протестантов, поразмыслив, дали согласие, однако поставили условие: отправление свободного культа богослужения в Нормандии, Париже, Ла Рошели и других южных городах.

Екатерина, что называется, кусала локти. Теперь она уже не знала на что решиться. Приходилось идти на компромисс с собственной совестью, гордостью женщины, честью королевы, и все это ради мира, который нужен ей сейчас как воздух. Мир необходим ради ее детей, в этом нуждалась страна, которой она управляет. Ах, если бы не Шампань, если бы не бездарность и глупость Косее, Немура и Монпансье, проворонивших соединение гугенотов с наемниками! Ей не пришлось бы сейчас краснеть за саму себя. Жаль, так глупо погиб коннетабль… и что это дало? Ничего, кроме того, что гугеноты, будто бы разбитые, все же одержали верх не потому, что не потеряли ни одного из своих вождей, но потому, что осмеливаются предъявлять ей свои требования, на которые она, и это самое ужасное, не может не согласиться.

Поздней зимней ночью выборных делегатов, избранных адмиралом и кардиналом де Шатильоном, – старшим братом Жолиньи и д’Андело, человеком, отлученным папой от церкви, – провели в Лувр к королеве и королю. Оба в масках, при оружии и охране, их имена – граф де Ларошфуко и Шарль де Телиньи. Последний являлся обладателем состояния, доставшегося ему после смерти небезызвестного г-на де Вильконена, и кроме того, был зятем адмирала, женатым на его дочери Луизе.

Несколько дней тому назад испанский посол д’Адава сообщил своему государю о предстоящих обменах мнениями; тот незамедлительно ответил, что готов предложить французскому королю миллион, лишь бы тот отказался от постыдных переговоров с протестантами. Карл IX тут же сдуру начал писать Филиппу, что он согласен, но его мать вырвала у него из рук письмо и разорвала в клочки. Карл потребовал объяснений, и Екатерина усталым голосом проговорила, что ей не нужны деньги, на которые он наймет иностранных солдат и начнет новую кровопролитную войну. Хватит уже крови, им нужен мир. К тому же заниматься ростовщичеством с испанским королем опасно, велик риск попасть к нему в кабалу. И еще она напомнила сыну о видах, которые имеет Филипп II на Францию.

Карл нахмурился. В самом деле, Габсбурги хотят прибрать Францию к рукам, сделав ее наподобие Нидерландов одной из провинций Всемирной монархии, возглавлять которую будет Филипп – испанский король и император священной Римской империи, ничтожный преемник Карла V, своего отца. Вот отчего он так радел об искоренении ереси во Франции, вот откуда такая неслыханная щедрость.

Перо выпало из рук Карла. Он поднял глаза на мать. В них она прочла, что он понял ее. Медленно развернувшись, она величавой поступью ушла к себе.

Оставшись един, Карл задумался. Как же так? Ведь католики по-прежнему режут гугенотов по всей стране! Можно попробовать заставить их подписать мир, но вряд ли что изменится при этом за пределами Парижа. Дотянется ли его рука до тех, кто посмеет нарушить мирный договор, подписанный им самим? Неужто придется предпринять новое путешествие по Франции, как три года тому назад? Но в таком случае, французские католики играют на руку испанскому королю!

Он побежал было вслед за матерью, чтобы разобраться в этом сумбуре, но в дверях остановился, пораженный последней мыслью. Так вот почему его мать не хочет этой братоубийственной войны, вот почему она так стремится к миру!

Обессиленный этой непривычной для него работой ума, Карл опустился в кресло и обхватил голову руками.

Несколько часов уже длилось это необычное свидание. Гугеноты требовали постоянства мирного эдикта и уплаты королем жалования рейтарам герцога Казимира. Кроме того, они просили о создании деклараций, в которой значилось бы, что армия протестантов никогда и не помышляла о мятеже против правительства, а произошедшие недавно волнения были вызваны необходимостью, то есть мерой, предпринятой ими для их собственной безопасности. Имелась в виду армия в Пикардии и по соседству с ней войско герцога Альбы.

Екатерина подумала, что это немного и, обрадованная, уже хотела дать согласие, как вдруг все дело испортил король. Ему показалось обидным и недостойным, что его мать собирается подписать мирный договор с мятежниками, которые всего лишь два месяца тому назад как посягали на его жизнь, и Карл, вскочив с места и размахивая руками, с лицом, перекошенным от гнева, закричал:

– Я хочу, чтобы эти господа объяснили мне, чего ради они гнались за своим королем по дороге из Мо в Париж?! И пока я не получу вразумительного ответа, другого разговора у меня с ними не будет!

Послы, переглянувшись, встали. Король кипел злобой и говорить о чем-либо с ним сейчас бесполезно. Его поведение – это прямой отказ. Поклонившись, они стремительно вышли вон.

И все же по просьбе принца Конде, голодная армия которого лютой зимой отступала от Парижа, преследуемая католиками, Карл IX согласился на удовлетворение всех требований протестантов, и в марте маршал Монморанси с одной стороны и кардинал де Шатильон с другой заключили перемирие в Лонжюмо. Через несколько дней его подписали король, Колиньи и Конде.

Глава 1. В Ла Рошели

28 сентября 1568 года, на другой день после Воздвижения, в доме городского прево, в одном из залов верхнего этажа, вечером, в едва начавших сгущаться сумерках, – вели беседу пятеро: губернатор города г-н д’Эскар, принц Людовик Конде, адмирал де Колиньи, Франсуа де Ла Ну и Франсуа де Ларошфуко.

Все сидели за столом, покрытом желтой скатертью. Слева от них – камин, по его краям две небольшие мраморные колонны восьмиугольного сечения, их узорчатые капители упирались в потолок, повсеместно разукрашенный затейливым орнаментом из цветов и листьев; на камине стоит, прислоненная к стене, картина работы Ботичелли с изображением средневекового города на фоне гористой местности; слева и справа от нее – подсвечники, по одной желтой свече в каждом. Недалеко от камина у стены – комод, больше похожий на кунстшранку, на нем красуется бронзовый кубок, рядом – миниатюрный бюст Кальвина на гранитной подставке, весьма искусно выполненный кем-то из французских мастеров. На стенах, обитых коричневой тканью с причудливыми узорами в черных квадратах, – портреты Лютера и Цвингли в золоченых рамах.

Стол стоит на четырех массивных резных дубовых ножках разного сечения, которые привинчены к полу, выложенному белой и светло-коричневой плиткой с таким расчетом, чтобы белые в строгой пропорции образовывали букву «Т», а коричневые – букву «Г». Последние по всей площади пола соприкасались друг с другом короткими горизонтальными частями, причем верхняя перекладина одной из букв служила тем же самым для другой буквы, шедшей в противоположном направлении. Поговаривали, что некогда этот дворец служил местопребыванием тамплиеров, в память об этом они, дескать, и приказали выложить пол таким образом, однако точными сведениями по этому поводу никто не располагал, и пол оставался нетронутым со времен Филиппа Красивого, уничтожившего этот орден.

Над столом висела, прикрепленная цепью к одной из балок потолка, изящная люстра из венецианского стекла со множеством подсвечников, в каждом из которых торчало по одной оранжевой свече.

Идя дальше вдоль стены в сторону окон, мы увидим мальчика, вернее, уже юношу, поднявшего голову и разглядывающего висящее на стене полотно работы Мазаччо. Это был фрагмент из стенной росписи в церкви Санта-Мария во Флоренции, изображавший Иисуса Христа в Иерусалиме в окружении двенадцати апостолов перед тем, как они взобрались на гору и он выступил перед ними с речью о том, каким должен быть человек, чтобы попасть в царство Божие. Юношу в шляпе с пером и со шпагой на боку зовут Генрих, он сын Людовика Конде; рядом с ним пожилой дворянин с обветренным лицом и скрещенными за спиной руками. Лицо его непроницаемо, он тоже смотрит на картину. Это наш старый знакомый Матиньон.

Справа от них миниатюрная скульптура Донателло «Давид» на невысоком, в половину человеческого роста, постаменте. Библейский герой изображен автором в тот момент, когда он попирает ногой голову поверженного им Голиафа. Еще дальше, ближе к окну – столик на резных ножках, на нем две книги. Одна из них – «Маленький Жан де Сентре» француза Антуана де Ла Саля, другая – «Рифмованная хроника» Жоффруа Парижского. Обе обшиты красным бархатом, на котором выдавлены и блестят позолотой название и имя автора. На другом столике у противоположной стены лежат раскрытыми иллюстрации Симона Мармиона к «Большим французским хроникам». Справа от столика ближе к входной двери стоит шкаф из красного дерева, внутри него полки, на них книги всевозможных расцветок в золоченых и серебристых переплетах. Над столиком и шкафом, на стене висят полотна дель Россо. На окнах, а их три в этом зале, – шторы из желтого венецианского шелка, ниспадающие до самого пола и охваченные золотистым шнурком у самого подоконника.

Такова обстановка зала, где находились вожди гугенотов накануне новой, третьей войны.

– Ее обещания и клятвы лживы, как и она сама, – говорил Ла Ну. – Во что превратился мир в Лонжюмо? Наших братьев по-прежнему зверски избивают по всей Франции! В Руане католики разгромили дворец Правосудия, всех чиновников протестантского вероисповедания выволакивали во двор и убивали тут же, у всех на глазах под улюлюкание толпы фанатиков, а иным заклеивали рот и нос и бросали в Сену. Дворы и дома гугенотов разграблены и сожжены, а семьи безжалостно вырезаны, причем активное участие в погромах принимают даже женщины. И после этого вы, д’Эскар, утверждаете, что король движим стремлением к миролюбию?

Губернатор, потупившись, только развел руками в ответ:

– Видимо, в Руане не знали о перемирии в Лонжюмо…

– Не знали?! А известно ли вам, что король в этот же день разослал эмиссаров по всей Франции с вестью о мире, а через неделю начались избиения в Руане и Амьене?

– Как, и в Амьене тоже?

– Да, мсье, и там тоже душили, резали и топили гугенотов во славу Божию. А ведь Екатерина уверяла кардинала через герцога Монморанси, что страстно желает этого мира и надеется, что распри, грабежи и убийства утихнут настолько, что это позволит правительству в будущем утихомирить всю страну и окончательно примирить обе враждующие партии. И что же, вы думаете, в ответ на это предприняли католики?

Никто не отвечал ему. Ла Ну видел перед собой только нахмуренные лбы и опущенные вниз глаза, да сжатые кулаки на поверхности стола. Он гневно продолжал:

– Они врываются в камеры к заключенным и убивают тех, кто отвергает иконы и мессу, а в Тулузе господину де Рапену, который привез весть о мире, просто отрубили голову, а потом отослали ее обратно в Париж.

– И что же король? – спросил д’Эскар.

– Ничего! – вскричал Ла Ну. – Его мать была больна, а сам он, как известно, ни на какие разумные решения не способен. Но мы тоже не сидели сложа руки. В то время как войско короля вынудило нашего принца укрыться за стенами Нуайе, мы разрушали католические церкви и убивали их попов, их самих так же, как и они нас.

– Всеблагий Господь! Да настанет ли конец этой братоубийственной войне? – отозвался д’Эскар.

– Это случится, вероятно, тогда, – подал голос Ларошфуко, – когда обе королевы – Екатерина Медичи и Жанна д’Альбре – протянут друг другу руки и расцелуются у всех на глазах.

– Полно вам, Франсуа, так было уже не раз, – произнес Конде. – Что из этого вышло, всем хорошо известно. Скажите еще, чтобы они переженили своих детей: принца Генриха Наваррского с ее шлюхой Марго. Хорошо еще, что Жанна вовремя улизнула из лап Екатерины, уж она не отпустила бы ее сейчас, если бы не проворонила тогда.

– Вывод один, – снова заговорил Ла Ну, – и таков же вопрос: можем ли мы сидеть сложа руки здесь и ждать, пока они штурмом возьмут город, а нас всех перевешают на зубцах городских стен, как это было в Амбуазе?

– Что вы предлагаете? – спросил Конде.

– Надо выступать в поход, монсиньор, и соединяться с армией принца Оранского, который ждет нас у границ Шампани.

– И потом?..

– Потом объединенными силами двигаться на Париж.

– Вы рассуждаете так, Ла Ну, будто бы, кроме нас с вами, во Франции больше никого нет и некому преградить нам дорогу. Вы забываете про Таванна с его войском, про Монлюка, про Гиза, который рыщет по всему королевству в поисках мятежников, про маршала де Коссе, стерегущего границы Шампани, и, наконец, про Альбу, с армией которого и надеется соединиться этот самый Коссе.

– Но что же делать в таком случае, принц? – в отчаянии воскликнул Ла Ну.

– Ничего. Сидеть здесь и ждать.

– Ждать? Но чего? Своей погибели?

– У нас мало сил, Ла Ну, и вы это знаете. Мы не можем выйти за пределы города с таким войском. Подождем д’Андело. Он и Субиз должны подойти на днях к стенам Ла Рошели из Прованса. Вот когда мы объединим наши усилия, настанет время подумать и о походе.

Ла Ну замолчал. Никто не сказал больше ни слова, хотя мыслей в голове у каждого было предостаточно. Все ждали решения адмирала.

– Нет! – властно произнес адмирал, и ладонь его тяжело легла на желтое сукно стола. – Нам всем прежде всего необходимо подумать о нашей королеве. Она находится сейчас в большей опасности, нежели мы с вами, сидящие за неприступными стенами Ла Рошели, и именно к ней мы обязаны отправиться на выручку со всем нашим войском, которое у нас есть.

Он немного подумал, прежде чем продолжить. Все терпеливо ждали.

– Каждый день к нам подходят новые силы, армия наша увеличивается. Часть ее завтра останется здесь для защиты города от нападения католиков, другая часть под моим командованием отправится к Нераку, где сейчас наша королева. Со мной пойдет Ла Ну. Завтра утром, чуть свет, мы выступаем с тысячным войском. Хотя, если король вознамерился взять ее силой, она наверняка отступит в Наварру, и там, среди гор, он уже не достанет ее.

– Что ж, тогда и мы пойдем в Наварру, – воскликнул Ларошфуко, – и не успокоимся до тех пор, пока наша королева не будет с нами!

– Браво, Франсуа! – произнес Конде. – И только тогда, объединив наши силы с королевой и под знаменем нашей Жанны д’Арк, мы выступим в поход и захватим Сент, Коньяк, Ниор и Сен-Максан. А потом вместе с д’Андело отправимся на Шампань!

Все единодушно одобрили это решение, но больше всех обрадовался юный Генрих, которому еще не довелось участвовать ни в одном сражении.

На этом совещание закончилось, и адмирал уже поднялся, собираясь отдать дальнейшие распоряжения в связи с прибытием новобранцев, как вдруг в коридоре послышался какой-то шум, двери внезапно широко раскрылись, и в них показалась возбужденная, никем не ожидаемая, но всеми горячо любимая королева Наваррская Жанна д’Альбре: высокая, стройная, в темном дорожном костюме со сверкающей драгоценными камнями широкой диадемой в волосах. Рядом с ней стоял ее любимый сын Генрих, принц Наваррский.

Ее неожиданное появление, да еще в то время, когда о ней только что говорили, произвело эффект разорвавшейся бомбы: на миг все онемели.

Первым опомнился Конде:

– Бог мой, ваше величество!..

И, бросившись к королеве, склонился в поклоне над ее протянутой рукой. Остальные, обрадованные, проделали то же самое. Она, улыбаясь, глядела на них и, казалось, не знала, что сказать, с чего начать, с кем заговорить.

– Но ради Иисуса Христа… каким образом, мадам? – воскликнул адмирал, предлагая королеве место за столом.

– Одну минутку, адмирал, – произнесла Жанна и обвела присутствующих любопытными, блестящими под тонкими дугами бровей глазами. – Кто комендант этого города, господа?

– Я, ваше величество, – ответил д’Эскар, называя себя и кланяясь.

– Как зовут вашего дворянина у дверей?

– Дю Барта.

Жанна подошла к дверям и широко распахнула их:

– Господин дю Барта!

Перед ней тотчас возник дворянин в темно-фиолетовом костюме.

– Вы знаете, кто я такая, сударь?

– Королева Наваррская и наша повелительница, – с достоинством ответил дю Барта и, прижав правую руку к груди, наклонил голову. Потом добавил: – Я не был бы гугенотом, если бы не знал вас в лицо, ваше величество.

– Мы с принцем проделали долгий путь и порядком устали. Кроме того, мы хотим пить и есть. Прикажите, чтобы подали все сюда, да пусть не жалеют вина.

– Слушаюсь, ваше величество.

Только тогда она вошла и села на один из стульев, стоящих у стола. Ее сын Генрих встал рядом. Он уже успел принять поздравления с благополучным прибытием и теперь, улыбаясь, глядел, как подходит к нему другой принц, его двоюродный брат Генрих Конде, годом старше его, тот самый, с которым они вместе путешествовали по Франции.

Братья молча пожали друг другу руки и от души обнялись.

– Здравствуйте, брат.

– Рад вас видеть, Генрих.

Больше они не сказали ни слова в присутствии старших. Оба смотрели на королеву, ожидая момента, когда разговор утратит остроту и можно будет, уединившись, поговорить без помех.

Жанна вновь оглядела собравшихся и остановила взгляд на принце.

– Конде, вы здесь, но почему?

– Потому что война продолжается, мадам, – ответил принц.

– Это я уже поняла, когда пробиралась к Ла Рошели. Повсюду дозоры и вооруженные отряды католиков, мне чудом удалось ускользнуть из их лап. Хорошо еще, что они были малочисленны, и мне не пришлось встретиться с армией.

– Надо полагать, вам помогала ваша охрана?

– Мои гугеноты ревностно оберегали свою королеву. Я привела с собой конницу и три тысячи пеших солдат. Кстати, господин д’Эскар, где вы думаете их разместить?

– А где они сейчас? – спросил комендант.

– Стоят у ворот города. Мне сказали, что здесь уже яблоку негде упасть, куда же мне было их вести?

– Действительно, – кивнул д’Эскар, – народу набралось много и с жильем из рук вон плохо. Католики уничтожают протестантов и сжигают целые деревни. Крестьяне и фермеры бегут от них в поисках сильного защитника, но все близлежащие города уже заняты отрядами католиков; единственная крепость, не сдающаяся врагу, – Ла Рошель, поэтому они все здесь – из Сентонжа, Они и Пуату.

– Но ведь крестьяне в основном все католики, – возразила Жанна. – Неужели солдаты грабят своих тоже?

– Да еще как! Они голодны, а голод не разбирает – где свои, где чужие.

– Почему же крестьяне не ищут помощи в католических городах?

– Ваше величество, кому нужны лишние рты? К тому же Ла Рошель ближе других, да и защищена крепость лучше прочих.

– Но ведь среди этих беженцев много католиков.

– Ах, ваше величество, какие они католики… Послушают проповедь монаха-фанатика – и вот они уже против гугенотов. А когда дворяне-католики и наемные солдаты начинают их грабить, разорять их жилища, то они все как один готовы броситься на папистов с косами и вилами… Два слона борются, трава страдает. Ну а те, что живут близ Ла Рошели, – католики только для виду. Если рак живет у реки, он понимает ее язык.

Жанна кивнула.

– Хорошо, но что вы намерены предпринять в отношении тех, кого я привела с собой? – спросила она.

– Мы разместим ваших людей на подступах к Ла Рошели: в замках Люсон, Лаваль и Мата.

– Пусть будет так. Скажите моим дворянам, что я хочу их видеть. Они ждут у дверей этого зала вместе с господином дю Барта. Их имена: Ланжарес, Буазель и д’Эммарфо, – добавила королева.

Комендант вышел и тотчас вернулся в сопровождении охраны королевы.

– Друзья мои, – обратилась к ним Жанна и указала глазами на д’Эскара, – перед вами комендант крепости. Следуйте за ним, он выделит вам провожатых, чтобы разместить наши полки в близлежащих замках. Передайте маршалам мой приказ: разбить войско на три лагеря, а потом каждая часть должна отправиться в один из замков, которых тоже три. Вы поняли меня?

Все трое кивнули.

– А вы, ваше величество?

– Я остаюсь здесь вместе с принцем. Исполнив это поручение, вы проводите наши полки и вернетесь назад. Ступайте.

Низко поклонившись, они вышли вместе с д’Эскаром.

– Теперь я могу говорить свободно, – вздохнула Жанна, – не опасаясь, что меня слушает мой недруг.

– Вы полагаете, д’Эскар может быть вражеским лазутчиком? – произнес Колиньи, в упор глядя на Жанну.

– Да, я так полагаю, – холодно ответила королева.

– Позвольте вам заметить, это напрасно, ваше величество, – поспешно заверил ее адмирал. – Д’Эскар ревностный гугенот и не раз доказывал свою преданность нашему делу. Да и как может быть католик комендантом города, всецело принадлежащего протестантам?

– Быть может, – возразила Жанна, – именно поэтому он и является комендантом?.. Впрочем, возможно, я не права, – молвила она. – Однако этого человека я совершенно не знаю, а между тем два года назад этот пост занимал воистину преданный и хорошо знакомый мне барон де Жанлис.

Воцарившееся молчание послужило ей ответом.

– В последнее время я стала подозрительной, – продолжала Жанна, – может быть, даже чересчур. Но теперь я совершенно спокойна, зная, что нахожусь среди друзей.

В это время в комнату вошли дю Барта и слуги. Они принесли два глиняных сосуда с вином, отделанные цветной глазурью, кубки в виде виноградной кисти, стаканы из слоновой кости, украшенные вырезанными на них композициями мифологического содержания, и два высоких яйцевидных стеклянных кувшина, отделанные филигранью и украшенные у днища, посередине и сверху узорчатыми каймами с арабесками между ними.

– Что здесь? – спросила королева, пристально глядя на дю Барта и указывая глазами на глиняные сосуды с крышками.

– Вино, ваше величество.

– А это? – она кивнула на стеклянные кувшины, цвет содержимого которых явно указывал на то, что там не вино.

– Фруктовые соки, – не моргнув глазом ответил дворянин. – Для дамы и наших юных принцев.

– Вы считаете, сударь, – усмехнулась королева, – что наши принцы еще дети и не умеют пить вина?

Дю Барта потупился. Он начал сознавать свой промах. Легкая краска смущения залила его лицо.

– Я полагал, ваше величество… Я думал, что…

– Наши принцы давно уже мужчины, милостивый государь, как же вы не разглядели этого? – произнес Конде.

– Прошу простить меня. Я сейчас же исправлю свою ошибку. – Дю Барта взял оба стеклянных кувшина и вознамерился выплеснуть их содержимое за окно.

– Постойте, сударь! – остановила его Жанна движением руки. – Поставьте кувшины на место. Теперь налейте в два бокала из того и из этого. Налили? И выпейте.

Дю Барта оторопело уставился на королеву, потом на мужчин, сидящих за столом. Все молча ждали, чем закончится эта необычная сцена. И тут он понял, чего от него хотят. Легкая тень улыбки скользнула по губам дю Барта. Не раздумывая, он выполнил требование королевы и осушил бокалы.

– А теперь вино, – приказала Жанна.

Дю Барта так же невозмутимо налил полный стакан вина и хладнокровно выпил его.

– Прошу простить меня, ваше величество, – заговорил он, – но я не сразу догадался о подоплеке этой сцены. Вы полагали, что я собираюсь отравить вас и вашего сына? Вы абсолютно правы, что подозреваете тех, кто вам не знаком, ибо только так в наше время возможно сохранить вашу жизнь, столь драгоценную для тех, кто с оружием в руках встал под ваши знамена. Эти меры предосторожности нелишни и здесь, поскольку известно, как широка шпионская сеть, раскинутая по всей Франции рукой Екатерины Медичи. Однако прошу вас, ваше величество, вспомнить один случай, который произошел с вами и принцем Генрихом Наваррским около трех лет тому назад в Бордо, когда там остановился королевский поезд. А когда вспомните, скажите, не ошиблись ли вы, подозревая меня в столь гнусном замысле.

Жанна долго смотрела на него, пытаясь оживить давний эпизод, потом, наконец, спросила, не меняя выражения лица:

– Вы имеете в виду роковой выстрел из окна?

– Именно так, ваше величество.

– Неужели вы и есть тот самый дворянин, который защитил меня от пули убийцы?

– Немудрено не узнать меня, ваше величество, ведь прошло столько времени.

– Это он, теперь я вспомнил его! – вскричал юный Генрих, бросаясь к дворянину. – Ле Лон сказал тогда, что этот человек выживет, и он выжил, мама!

– Я действительно плохо запомнила тогда черты вашего лица, мсье, – мягко проговорила Жанна д’Альбре, с интересом глядя на молодого человека. – Но если это и в самом деле были вы, у вас должен остаться шрам от пули, которую выпустил в меня убийца.

Дю Барта расстегнул камзол, потом рубаху, и все увидели маленький, давно зарубцевавшийся шрам пониже правой ключицы.

– Клянусь чревом девы Марии, это действительно пулевая отметина! – воскликнул Конде. – У меня есть точно такая же на левом плече.

– Я вспомнил, у того человека не было мизинца на левой руке! Покажите, сударь, вашу левую ладонь, – возбужденно попросил Генрих Наваррский.

Дю Барта медленно поднял руку. На левой ладони не хватало мизинца.

– Я потерял его около пяти лет тому назад в одном из поединков, – пояснил он.

Жанна встала и подошла вплотную к смущенному под устремленными на него со всех сторон взглядами дю Барта.

– Так это были вы, мсье, – повторила она. – Это вас я должна благодарить за свое спасение!

– Жизнь нашей королевы много дороже для моих собратьев, чем моя, – тихо, с поклоном ответил дю Барта.

– Настоящий ответ дворянина и истинного сына нашей церкви, – заметил Колиньи.

– Объясните все же, как это произошло, – попросила Жанна.

Все потребовали того же, ибо лишь слышали о неудавшемся покушении на королеву, но никто не видел незнакомца из Бордо.

Дю Барта неловко улыбнулся и, слегка покраснев, рассказал:

– Все объясняется очень просто, ваше величество. Никому из ваших людей не пришло в голову взглянуть на окна особняка, расположенного напротив вашего дома, поскольку все взоры были устремлены на вас, на юного принца и свиту. На окна этого дома я смотрел потому, ваше величество… потому что…

– Почему же? – с любопытством спросила королева Наваррская.

– Потому что там живет дама моего сердца, – вздохнув, признался Дю Барта.

Жанна улыбнулась. За столом послышался негромкий смех. Дав время ему умолкнуть, рассказчик снова заговорил:

– Но ее муж был ревностным католиком и грозился убить меня, подозревая о наших свиданиях, которые происходили порою в стенах этого дома. Он ненавидел гугенотов и всегда нелестно отзывался о наших вождях, а однажды даже признался, что, выпади ему случай, он, не задумываясь, отправит на тот свет любого из них. А поскольку он был хорошим стрелком и в доме у него была пищаль, я и подумал, что такой фанатик не упустит удобный случай пустить пулю в грудь королеве протестантов и тем прославиться. Добрую четверть часа я смотрел на эти окна, надеясь увидеть либо мою возлюбленную, либо ее мужа-изувера. И вдруг, глянув в очередной раз, – о ужас! – увидел дуло пищали, направленное прямо на вас, ваше величество. Что же мне было делать в подобной ситуации, как не броситься вперед и не защитить грудью мою королеву? Так я и поступил, об остальном вам известно. Остается добавить, что мужа моей Алоизы в последствии поймали и разорвали на части; об этом мне рассказали позже, когда сознание вернулось ко мне.

И он умолк. Несколько секунд длилось молчание, которое как всегда нарушил Конде, любивший вставить острое словечко и этим разрядить обстановку:

– Надо полагать, ваша любовница не долго горевала о муженьке, ибо быстро нашла утешение в объятиях любовника-гугенота?

Жанна, взглянув на принца, укоризненно покачала головой.

– Ваша правда, монсиньор, она забыла о нем на другой же день, – улыбнулся дю Барта.

Комната содрогнулась от дружного хохота.

Когда смех утих, королева произнесла:

– Как мне отблагодарить вас, сударь, за то, что вы сделали для меня и во имя нашей веры? Скажите, чего вы хотите, и я исполню ваше желание, если это в моих силах.

– Чего мне еще желать, кроме того, чтобы верой и правдой служить вашему величеству и нашему общему делу.

Она кивнула, но спросила:

– У вас есть мечта?

– Да. Умереть за ваше величество!

Жанна рассмеялась:

– Этого не потребуется, любезный дю Барта. Один раз вы уже умирали, но смерть отступилась, не посчитав возможным препоручить вашу душу седому паромщику. Больше она не придет. Но довольно об этом. Надеюсь, вы простили меня за то недоверие, которое я только что выказала по отношению к вам? Теперь я вижу, что ошибалась.

– О, ваше величество, – пылко воскликнул Огюст дю Барта, – ведь это не вам надлежит просить прощения, а еще раз мне.

– Вам? – Жанна вскинула брови. – Почему это?

– Потому что я принес сок вместо вина.

Оба юных принца рассмеялись.

– Ничего, мсье, – сказал Генрих Конде, – иногда даже бывает полезно выпить сок вместо вина. Мы нисколько не обиделись, уверяю вас.

– Хотите служить у меня? – спросила Жанна. – Что вы скажете, например, о месте телохранителя при особе принца Наваррского?

– Прекрасно, матушка! – вскричал будущий король. – С этого дня я начну обзаводиться своей личной гвардией, и первым из моих будущих боевых друзей и соратников будет господин дю Барта. Что вы скажете на это, мсье?

– Скажу, что буду счастлив, сир, участвовать с вами во всех ваших походах…

– На том мы и порешим, – заключил Генрих Наваррский. – А господин д’Эскар найдет себе нового адъютанта.

Все так и случится, как решилось на этом собрании. С нынешнего дня Огюст дю Барта будет неотлучно находиться при особе принца Наваррского, потом станет одним из его верных друзей, будет участвовать во всех битвах своего короля за престол и за веру и погибнет при Иври. Три мушкетных пули вопьются в его грудь, но он найдет еще в себе силы, чтобы подняться и заслонить собою короля Генриха IV, которого беззаветно любил. Но до этого пройдут двадцать два года…

А пока Дю Барта, поклонившись всем сразу, вышел, довольный своим новым назначением, и Жанна д’Альбре стала рассказывать о том, как она оказалась здесь.

– Положение не из веселых, господа, – произнесла Жанна. – Католики активизировались, и теперь, разбившись на отряды, рыщут по дорогам Франции в поисках инаковерцев.

Конде кивнул и добавил:

– А ваша добрая приятельница Екатерина даже объявила награды за головы гугенотских вождей.

– Со мной она обошлась проще: она приглашала меня ко двору. Причем делала это так настойчиво, что это стало казаться мне подозрительным.

– Вы, разумеется, догадались, что это всего лишь ловкий ход с ее стороны?

– Я долго сомневалась и тянула время, но потом поняла, что она старается заманить меня к себе, и когда я, как муха, запутаюсь в ее паутине, она уже не выпустит меня, ибо я окажусь сильным козырем в ее игре. Кроме того, мне донесли, что Монлюк со своим войском совершает обходной маневр вокруг Гаскони. Стало ясно, что он намеревается захватить меня с Генрихом в плен и силой увезти ко двору. Единственным, что оставалось – немедленно бежать из Нерака на север, в Ла Рошель. Я могла бы укрыться в горах Наварры, но, отрезанная от всего мира, я не принесла бы никакой пользы нашему делу и походила бы на узника, живущего в королевской тюрьме на правах короля, не смеющего сделать из нее ни шагу. Верно, Анри? – и она повернулась к сыну.

Принц поцеловал матери руку и ответил:

– Мы стали бы походить на медведя, обложенного со всех сторон охотниками в своей берлоге. И вроде жив и невредим – и выбраться нельзя.

Жанна продолжала рассказывать, как она пробиралась по дорогам Гаскони и Сентонжа, лавируя между отрядами католиков, будто между Симплегадами, и как ей помог в этом сенешаль Гиени, увеличив ее войско.

Тем временем оба юных принца переглянулись и отошли в сторону, где стоял столик с книгами.

– Мне кажется, нам с тобой есть о чем поболтать, Генрих, – вполголоса проговорил принц Наваррский.

– Совершенно верно, и эта минута настала, ваше величество, – ответил Генрих Конде.

– Величество? – переспросил принц. – Полно, брат, ведь мы по-прежнему добрые, старые друзья.

– Да, но ты – король.

– Пока жива моя мать, она – королева Наварры, я же только принц.

– Ты – король с тех пор, как умер твой отец. Разве Карл IX не король своей страны при живой матери – королеве?

– Тот не монарх, который позволяет своим подданным убивать друг друга только потому, что они по-разному молятся одному Богу.

– Это другой вопрос, и в твоих словах есть правда, но хотел бы я знать, Анри, что делал бы ты на месте Карла?

– Прежде всего заточил бы мадам Екатерину в крепость.

– Собственную мать? – Конде усмехнулся.

– Я ведь не сказал, что отправил бы ее на плаху.

– Ну а потом?

– Потом таким же образом расправился бы с Гизами и в первую очередь – с кардиналом.

– Все?

– Нет. После этого я издал бы эдикт о свободе вероисповедания для гугенотов всей Франции и объявил бы протестантскую религию легальной наряду с католической.

– Сразу видно, если тебе и довелось бывать при дворе Екатерины Медичи, то на военных советах ты не присутствовал.

– Разве я сказал что-нибудь не так, кузен?

– В твоих трех ответах – три грубейшие ошибки.

– Вот как? – изумился Генрих. – Что ж, любопытно послушать, что думаешь об этом ты.

– Прежде всего следует твердо усвоить одну простую истину: государством правит мадам Екатерина, без нее Карл – ничто, как цветок, сорванный с куста, на котором рос. К тому же она всегда была сторонницей мирных соглашений, и только наш мрачный южный сосед вместе с Гизами да римской церковью заставляет королеву-мать быть непримиримой с нами.

– Полно, кузен, уж не сочувствуешь ли ты дочери герцогов Медичи?

– Напротив, – горько усмехнувшись, ответил Конде, – мне ее жаль, ведь она лишена всякой свободы и всецело зависит от своих аристократов, которые и поддерживают ее в этой войне, да от церкви, субсидирующей ее военные операции. Мы, в отличие от Екатерины, не зависим ни от кого. Наша партия свободна.

– Достаточно вспомнить о королеве Елизавете, – горячо поддержал брата Генрих, – и ее отходе от католицизма. Теперь Англия – протестантская страна, и все притязания правнучки Генриха VII на английский престол обречены на провал. Шотландские кальвинисты подняли восстание против Марии, и теперь она вынуждена искать спасения у своей соперницы.

– И нашла его, заметь, – продолжил Конде, – к большой радости мадам Екатерины, которой Елизавета пишет о том, что не даст в обиду протестантам ее невестку. Однако мы-то, брат, знаем больше об этом, нежели флорентийка. Королева Елизавета заключила свою соперницу в замок Лохливен, и той теперь уже не выбраться оттуда, если только в другую тюрьму. Королева не простит ей посягательства на свой трон и не отдаст его, хоть и говорят, что Мария имеет более законное право на царствование.

– Ну а что же во-вторых? – спросил Генрих, желая выяснить вопрос с Гизами.

– Очень просто, – ответил Конде. – Мадам Екатерина пользуется Гизами как противовесом в борьбе с протестантами. Но вот посмотришь, как только лотарингские герцоги начнут брать верх, она станет заигрывать с нами, потом искать замирения и, наконец, призовет нас ко двору. Но, едва наша партия усилится, она снова приблизит Гизов. Кстати, они – это весомая часть ее армии, без которой не может существовать государство.

– Думается мне, – заметил Генрих, – что здесь все происходит как раз наоборот. Вспомни, как адмирал с твоим отцом едва не осадили Париж, и чем это кончилось? Миром в Лонжюмо. А потом, едва рейтары Казимира ушли из Франции, католики снова нарушили договор.

– Согласен, – кивнул Конде, – похоже она и сама запуталась в этом вопросе.

– Ничуть. Эта хитрая лиса знает, что делает. Уверена, что все беды в ее государстве – от Реформации, а потому она будет бороться с нами до победного конца. Убежден, она что-то замышляет против нас, и очень скоро мы все убедимся в этом. Что же касается эдикта. Пойти на это – значит рассориться с Испанией и Римом, а сие идет вразрез с ее политикой. Но вот что я тебе скажу, кузен: когда я стану королем Франции, я такой эдикт издам и пойду войной на Габсбургов, ежели они станут мне перечить.

Конде удивленно, с некоторой долей недоверия и с оттенком насмешки на губах посмотрел на Генриха Наваррского:

– Неужто ты и в самом деле надеешься стать французским королем?

Конец ознакомительного фрагмента.