Екатерина Великая в любви и супружестве. Часть первая. Екатерина в любви и борьбе за власть (Н. Ф. Шахмагонов, 2016)

Под таинственным светом кометы

…Пуржила и вьюжила русская зима, взбивали огромные снежные перины неугомонные метели, очаровывало снежное безбрежье, таинственно мерцающее в лунном свете и сверкающее в свете солнечном. Дороги порой едва угадывались под снежными покровами. Без провожатых не найдешь, куда ехать, – заплутаешь в бесконечных просторах. Не доводилось прежде юной прусской принцессе Софии видеть столь необозримые, бескрайние просторы. Могла ли она представить себе в те минуты, что минут годы, и вся эта невообразимая красота русских полей, торжественность дубрав, рощ и лесов, одетых в белоснежное убранство непорочной чистоты, будет в ее державной власти. Вряд ли могла предположить, что она, во время частых своих путешествий, будет проноситься в карете, поставленной на лыжи, по российским просторам, жмурясь от слепящего снега днем и восхищаясь яркими факелами костров, освещающими царский путь ночью.

Резвые кони мчали прусскую принцессу в тревожную, но желанную неизвестность. Ей не было жаль прошлого – ее влекло будущее пусть туманное, но полное надежд.

Ночами, когда вдруг стихали метели и умолкали вьюги, в безоблачном небе сверкала яркими мириадами звезд огромная комета, одновременно и тревожная и завораживающая своею неземной, недоступной красотой и пугающей таинственностью. Она притягивала, она звала к раздумьям над странными поворотами судьбы, и принцесса София видела в ней какой-то высший знак, словно бы предназначенный именно ей Самим Богом. А где-то вдалеке, в глубине России, столь же завороженно глядел на комету двухлетний мальчуган, которому в будущем было суждено прославить мчавшуюся зимними дорогами принцессу в знаменитой оде «Фелица». И губы малыша, сидевшего на руках у няни, шептали первое в жизни осознанное им слово «Бог». Имя этого мальчугана – Гавриил Державин.

Под таким знаком въехала в Россию прусская принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская. Годы спустя она отметила в своих «Записках…»: «В Курляндии я увидела страшную комету, появившуюся в 1744 году; я никогда не видала такой огромной – можно было сказать, что она была очень близка к земле». И, может быть, эта комета утвердила ее в том, что суждено ей высокое предназначение. Недаром же ее тянуло в Россию, недаром она сделала все возможное, чтобы убедить своих родителей в необходимости принять предложение императрицы Елизаветы Петровны и мчаться, мчаться сквозь заметенные метелями русские просторы в эту загадочную, быть может, даже отчасти пугающую, но такую желанную страну.

Принцесса София Фредерика мчалась сквозь снежную пелену не одна. Рядом была мать – принцесса Гольштейн-Готторпского дома Иоганна Елизавета Гольштейн-Готторпская, путешествующая под именем графини Рейнбек. В подорожной так и было сказано – следуют в Санкт-Петербург графиня Рейнбек с дочерью.

Для чего такие предосторожности? Оказывается, далеко не всех при дворе императрицы Елизаветы Петровны устраивало то, что государыня пригласила из Пруссии принцессу Софию, желая сделать ее супругой наследника престола – великого князя Петра Федоровича. Ну а в бескрайних просторах по пути в столицу легко затеряться, легко сгинуть бесследно. И при дворе достаточно таких сил, которые хотели бы поспособствовать подобному исчезновению.

Но об этом и о непрестанной борьбе этих сил в свое время, а пока вернемся к таинственным и отважным путешественницам.

Старшей из двух принцесс – Иоганне Елизавете – Россия была близка уж тем, что ее старший брат Карл был в 1726 году императрицей Екатериной I объявлен женихом великой княгини Елизаветы Петровны. В тот год 15-летняя Иоганна сама была выдана замуж за 37-летнего прусского генерала князя Христиана Августа Ангальт-Дорнбургского и поселилась в Штеттине. Там она ожидала радостного известия о бракосочетании брата Карла с Елизаветой Петровной. Но весть пришла горькая: в канун свадьбы в Петербурге внезапно умер брат Карл.

Горе Иоганны разделила несостоявшаяся невеста великая княгиня Елизавета Петровна, которой совсем не сладко стало при дворе после смерти императрицы-матери, а затем и сменившего ее на престоле совсем еще юного Петра II Алексеевича. Императрица Анна Иоанновна не жаловала свою двоюродную сестру Елизавету.

Видимо, та теплая, добрая переписка сыграла определенную роль и в выборе императрицей Елизаветой Петровной невесты для наследника престола великого князя Петра Федоровича.

Но не только этим принцессе Иоганне была хоть и заочно, но близка Россия. Не могла она забыть встречу в Париже со статным русским красавцем Иваном Бецким…

Это случилось, когда восемнадцатилетняя Иоганна жила в Париже. Там и был ей представлен внебрачный сын влиятельного русского князя Трубецкого Иван Иванович Бецкой, в то время путешествующий по Европе после неудачного прохождения курса военных наук в Дании.

Родился Иван Иванович в Стокгольме 3 февраля 1704 года. В то время его отец Иван Юрьевич Трубецкой находился в шведском плену. Впрочем, плен в те времена заметно отличался от того, что мы видим во времена нынешние. Трубецкой не только сумел стать разведчиком, говоря языком нынешним, резидентом русской разведки, но и водил знакомства с представительницами прекрасного пола. К примеру, был в весьма теплых отношениях с баронессой Вреде, представительницей известного в Швеции баронского рода, известного с середины XI столетия.

Трубецкой, по обычаям того времени, дал внебрачному сыну свою фамилию без первого слога. Так и вступил в сей мир Иван Иванович Бецкой.

Отец стремился дать ему хорошее образование и направил на учебу в Копенгаген, в кадетский корпус. В России в ту пору кадетских корпусов еще не было. Они были образованы в период правления Анны Иоанновны. Выйдя из корпуса, Бецкой служил в Датском кавалерийском полку, но во время одного из учений получил серьезную травму при падении с лошади на марше эскадрона. Известно, что лошади никогда не идут на лежащего на земле человека. Но в строю эскадрона не все могли увернуться и нельзя было избежать беды. Травмы, полученные Бецким, заставили покинуть военную службу.

В знаменитом словаре Брокгауза и Ефрона сообщается:

«Выйдя в отставку, он (Бецкой И.И. – Н.Ш.) путешествовал по Европе и, между прочим, в Париже был представлен герцогине Ангальт-Цербстской – Иоганне – Елисавете (матери императрицы Екатерины II), которая и в то время, и впоследствии относилась к нему очень милостиво…»

Не об этом ли знакомстве и не о своем ли «очень милостивом» отношении к сыну знаменитого русского фельдмаршала вспоминала по дороге в Петербург принцесса Иоганна?

Только ей одной в Пруссии и только одному Ивану Ивановичу Бецкому в России было известно, что скрывается под этим милостивым отношением, на которое спустя более чем столетие было указано создателями Словаря.

Что осталось в прошлом у принцессы Иоганны? Жизнь вдали от светских развлечений в захолустном прусском городишке с мужем, который на целых 22 года старше? И лишь короткая вспышка парижских радостей, а потом срочное возвращение в Штеттин, тяжелые роды – некоторые биографы упоминают, что будущая императрица Екатерина родилась семимесячной, – и долгое, почти полуторогодовалое лечение после этих родов.

И вдруг приглашение в Россию! Приглашение, присланное самой Императрицей Российской Елизаветой Петровной, которую можно было считать подругой, пусть заочной подругой по переписке, но все же именно подругой – близким человеком, ведь когда-то их связали общее горе, общая скорбь по ушедшему брату Иоганны и жениху Елизаветы…

Принцесса Иоганна ехала с большими надеждами на перемену в ее доселе скучной и однообразной жизни.

А что же сама виновница этого путешествия? О чем могла думать она, глядя на пугающие с непривычки и одновременно завораживающие поля, луга, скованные льдом реки и озера, темнеющие вековые леса?

Того, что было в Штеттине, прусской принцессе не жалко. Она спокойно оставила небольшой прусский городишко, чтобы окунуться в необозримые русские просторы и в пучину столь еще, по мнению родителей, изменчивую и непостоянную русскую действительность.

Что ожидало ее в Пруссии? Довольно скучная, как и у ее матери, жизнь.

О младенчестве и отрочестве будущей Российской Государыни известно не так уж много. Причина ясна: кто мог предугадать столь великое ее будущее? Известный биограф императрицы А. Г. Брикнер указывал в монографии:

«Императрица Екатерина в позднейшее время охотно вспоминала и в шутливом тоне говорила о той сравнительно скромной обстановке, при которой она, бывшая принцесса Ангальт-Цербстская Софья Фредерика Августа, родилась (21 апреля ст. ст., или 2 мая н. ст., 1729 года) и выросла в Штеттине, как дочь губернатора этого города, принца Христиана Августа и принцессы Иоаганны Елизаветы, происходившей из Голштинского дома и бывшей, таким образом, в довольно близком родстве с Великим Князем Петром Федоровичем».

В 1776 году, касаясь своего детства, императрица Екатерина Вторая писала барону Гримму, собиравшемуся посетить Штеттин:

«…я родилась в доме Грейфенгейма, в Мариинском приходе… жила и воспитывалась в угловой части замка и занимала наверху три комнаты со сводами, возле церкви, что в углу. Колокольня была возле моей спальни. Там учила меня мамзель Кардель и делал мне испытания г. Вагнер. Через весь этот флигель по два или три раза в день я ходила, подпрыгивая, к матушке, жившей на другом конце…»

А далее в шутку прибавила:

«…может быть, Вы полагаете, что местность что-нибудь значит и имеет влияние на произведение сносных императриц».

В другом письме она продолжила шутку:

«Вы увидите, что со временем станут ездить в Штеттин на ловлю принцесс, и в этом городе появятся караваны посланников, которые будут там собираться, как за Шпицбергеном китоловы».

Этими шутками Екатерина хотела, очевидно, подчеркнуть совершенную необычайность превращения принцессы из обедневшего рода сначала в великую княгиню, а затем и в императрицу России. Но в словах ее ощущается гордость за то, что она сумела сделать в России, чувствуется уверенность в том, что не слишком ошибались на новой ее родине те, кто предлагал ей дать высокое имя Матери Отечества.

Но что же послужило причиной столь неожиданного вызова в Россию незнатной прусской принцессы? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо хотя бы в общих чертах познакомиться с тем, что происходило в ту эпоху в самой России.

Династическая линия Романовых с конца XVII века и вплоть до восшествия на престол Екатерины Великой была весьма слабой и непрочной. Старший сын Петра I, царевич Алексей Петрович, был, как известно, умерщвлен. Сын Петра I от Марты Самуиловны Скавронской (будущей Екатерины I) умер в младенчестве. Сын казненного царевича Алексея Петровича, ставший в юные лета императором Петром II, умер, а по некоторым данным, был отравлен. Детей у него не было по младости лет. Даже женить юного императора не успели.

Род Романовых по мужской линии пресекся, и в 1730 году Верховный тайный совет остановил свой выбор на Анне Иоанновне, дочери Иоанна, старшего брата Петра, выданной еще в 1710 году за герцога Курляндского и вскоре овдовевшей. Анна Иоанновна правила с 1730 по 1740 год, и это царствование оставило по себе тяжелые воспоминания. После ее смерти оседлавшие Россию во времена «бироновщины» иноземцы возвели на престол младенца Иоанна Антоновича при регентстве его матери, Анны Леопольдовны, которая была дочерью герцога Мекленбург-Шверинского и племянницы Петра I Екатерины Иоанновны. Все это было сделано в обход законных прав дочери Петра Первого Елизаветы Петровны.

Наконец, русской гвардии надоела вся эта дворцовая кутерьма иноземцев, и 25 ноября 1741 года, разогнав неметчину, гвардейцы возвели на престол Елизавету Петровну.

Императрица Елизавета Петровна, насмотревшаяся на возню вокруг престола недостойной уважения своры алчных претендентов, стала искать возможность укрепить династическую линию. Но, увы, ей удалось найти лишь сына гольштейн-готторпского герцога Карла Фридриха и Анны Петровны, дочери Петра I от Марты Самуиловны Скавронской, который был наречен сложным для понимания в России именем Карл Петр Ульрих. С одной стороны, он был внуком Петра I, а один внук – император Петр II – уже правил в России с 1727 по 1730 год. Почему же не стать императором второму внуку? Но, с другой стороны, претендент на престол, выбранный Елизаветой Петровной, ее саму привел в шок…

Тем не менее дело сделано, и отступать некуда. Императрица стала спешно искать невесту для наследника. Она решила все надежды возложить на то чадо, которое родится от брака дурно воспитанного и малообразованного великого князя с достойной супругой, если удастся найти таковую.

Есть что-то мистически загадочное в том, что выбор пал именно на Екатерину Алексеевну, которая до Православного Крещения звалась София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская. Посудите сами: предлагались невесты гораздо более именитые. А. Г. Брикнер в «Истории Екатерины Второй» рассказал:

«Уже в 1743 году в Петербурге был возбужден и решен вопрос о женитьбе наследника престола. Еще до этого, а именно в конце 1742 года, английский посланник сделал предложение о браке Петра с одной из дочерей английского короля; рассказывают, что портрет этой принцессы чрезвычайно понравился Петру. С другой стороны, зашла речь об одной французской принцессе, однако Императрица Елизавета не желала этого брака. Из записок Фридриха II видно, что Императрица Елизавета, при выборе невесты для своего племянника, „все более склонялась на сторону принцессы Ульрики, сестры прусского короля“. Зато выбор Бестужева пал на Саксонскую принцессу Марианну, дочь польского короля Августа III, ибо этот брак вполне соответствовал политической системе канцлера, союзу между Россией, Австрией и Саксонией, для сдерживания Франции и Пруссии».

Как видим, рассматривались четыре претендентки, к одной из которых благоволила императрица Елизавета Петровна, к другой сам великий князь Петр Федорович, а к третьей, уже по политическим мотивам, канцлер Бестужев.

Но вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего императрица Елизавета Петровна, никого не известив, завела переговоры о браке наследника с принцессой Софией Фредерикой Августой Ангальт-Цербстской, родители которой были крайне бедны, а сама невеста к тому же еще приходилась жениху троюродной сестрой.

Впрочем, полезнее ли были бы для России все вышепоименованные невесты, если учесть, каков сам жених по умственному складу и характеру? Могла ли Россия стать для них столь же желанной Родиной, как для Екатерины, если они у себя дома купались в роскоши, а для принцессы Ангальт-Цербстской на ее родине перспектив по существу не было? Одной из причин выбора явилось то, что принцесса София, став великой княгиней, не смогла бы опираться на силу придворных партий, которые неминуемо сгруппировались бы при любой из перечисленных выше претенденток. Такая опора могла серьезно осложнить передачу прав на престолонаследие тому, кто появится на свет после бракосочетания великого князя.

Многие историки пытались понять, почему выбор пал именно на Софию Фредерику Августу? А. Г. Брикнер предлагал такое объяснение:

«С давних пор между русским двором и родственниками невесты Великого Князя Петра Федоровича существовали довольно близкие сношения. Брат княжны Иоганны Елизаветы (матери будущей Императрицы Екатерины II), епископ Любский Карл, при Екатерине I был в России в качестве жениха Елизаветы Петровны. Он вскоре умер, но Елизавета Петровна не переставала питать некоторую привязанность к его родственникам. Еще до мысли о браке Петра с принцессой Ангальт-Цербстской они находились в переписке с ее матерью…»

Так или иначе, но решение было принято, и Елизавета Петровна призвала в Петербург Иоганну Елизавету с дочерью. Причины приглашения, да и само по себе приглашение держались в тайне.

В своих «Записках…» императрица Екатерина Вторая вспоминала о тех удивительных событиях, которые предшествовали путешествию в Россию:

«1 января 1744 года мы были за столом, когда принесли отцу большой пакет писем; разорвав первый конверт, он передал матери несколько писем, ей адресованных. Я была рядом с ней и узнала руку обер-гофмаршала Голштинского герцога, тогда уже русского Великого Князя. Это был шведский дворянин по имени Брюмер. Мать писала ему иногда с 1739 года, и он ей отвечал. Мать распечатала письмо, и я увидела его слова: „…с принцессой, Вашей старшей дочерью“. Я это запомнила, отгадала остальное и, оказалось, отгадала верно. От имени Императрицы Елизаветы он приглашал мать приехать в Россию под предлогом изъявления благодарности Ее Величеству за все милости, которые она расточала семье матери».

Когда родители уединились в кабинете, как поняла она, для совещания по поводу загадочного письма, София почувствовала необыкновенное волнение. Она ждала решения, понимая, что речь в письмо о ней, о ее судьбе. И решение вскоре было вынесено: мать «отклонила отца от мысли о поездке в Россию».

И вот тут будущая императрица Екатерина проявила удивительную, даже весьма дерзкую инициативу.

«Я сама заставила их обоих на это решиться, – вспоминала она в „Записках…“. – Вот как. Три дня спустя я вошла утром в комнату матери и сказала ей, что письмо, которое она получила на Новый год, волновало всех в доме… Она хотела узнать, что я о нем знала; я ей сказала, что это было приглашение от Русской Императрицы приехать в Россию и что именно я должна участвовать в этом. Она захотела узнать, откуда я это знала; я ей сказала: „Через гаданье“… Она засмеялась и сказала: „Ну, так если вы, сударыня, такая ученая, вам надо лишь отгадать остальное содержание делового письма в двенадцать страниц“. Я ей ответила, что постараюсь; после обеда я снесла ей записку, на которой написала следующие слова (гадалки, популярной в то время в Штеттине. – Н.Ш.):

„Предвещаю по всему,

что Петр III будет твоим супругом“.

Мать прочла и казалась несколько удивленной. Я воспользовалась этой минутой, чтобы сказать ей, что если действительно ей делают подобные предложения из России, то не следовало от них отказываться, что это было счастье для меня. Она мне сказала, что придется также многим рисковать ввиду малой устойчивости в делах этой страны; я ей отвечала, что Бог позаботится об их устойчивости, если есть Его воля на то, чтоб это было; что я чувствовала в себе достаточно мужества, чтобы подвергнуться этой опасности, и что сердце мое мне говорило, что все пойдет хорошо…»

Затем предстояло еще убедить отца, с чем София Фредерика Августа вполне справилась, пояснив, что по приезде в Петербург они с матерью увидят, надо ли возвращаться назад. Отец дал письменное наставление в нравственности и велел хранить в тайне предстоящую поездку.

Детские годы на родине отложили определенный отпечаток на характер будущей императрицы.

В. В. Каллаш в статье «Императрица Екатерина II. Опыт характеристики», опубликованной в книге «Три века», которая была издана к 300-летию Дома Романовых, сделал такой вывод:

«Богатые природные силы, высокие требования, пошлая, монотонная, бедная обстановка – вот условия, среди которых слагался характер Екатерины в ее юности. Сознание недюжинных сил, постоянные унижения, противоречия между думами и действительностью заставляют рваться из этой тягостной атмосферы, отдаляют от родных, воспитывают самостоятельность характера, находчивость, наблюдательность, усиливают самолюбие и тщеславие; упругость некоторых из этих черт развивается пропорционально давлению среды».

Правда, не известно было, что же ожидает в России? Принцесса не могла не думать о том на протяжении всей долгой дороги, но всего того, что предстояло ей испытать, конечно, предположить не могла.

Великолепная Елизавета

Петербург встретил прусскую принцессу оглушающим пушечным салютом. Праздничное великолепие города поразило ее. Можно себе представить, сколько было самых ярких впечатлений от Зимнего дворца, восторгов от величественного вида Петропавловской крепости, гармонирующего с Невой, скованной льдом, днем, сверкающим в солнечных лучах, а ночью – в огнях иллюминации.

Но это только начало – предстоял еще путь в Москву, где находился двор и где ждали ее императрица Елизавета Петровна и великий князь Петр Федорович.

Путь в древнюю столицу поразил не меньше. И ныне еще, в век торжества сокрушителей природы, Валдай живет, борется с жестокосердием двуногих врагов лесов, озер полей и всего в них живого, а тогда он сверкал своею нетронутою красотой в необыкновенном торжественном величии.

Но вот позади Вышний Волочок, и старинная Тверь поражает своим патриархальным видом, далее Клин предстает перед глазами будущей Державной Повелительницы.

Но как бы ни были прекрасны старинные русские города, поражавшие своим своеобразием, обилием золотых куполов храмов и монастырей, златоглавая Москва окончательно сразила принцессу своими сорока сороков и певучим серебряным звоном.

И вот первая встреча с Елизаветой Петровной, слывшей едва ли не первой русской красавицей своего времени. В «Записках…» Екатерины это подтверждено в полной мере:

«Когда мы прошли через все покои, нас ввели в приемную Императрицы; она пошла к нам навстречу с порога своей парадной опочивальни. Поистине нельзя было тогда видеть ее в первый раз и не поразиться ее красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от этого не терявшая и не испытывавшая ни малейшего стеснения во всех своих движениях; голова была также очень красива; на Императрице в тот день были огромные фижмы, какие она любила носить, когда одевалась, что бывало с ней, впрочем, лишь в том случае, если она появлялась публично. Ее платье было из серебряного глазета с золотым галуном; на голове у нее было черное перо, воткнутое сбоку и стоявшее прямо, а прическа из своих волос со множеством брильянтов…»

В то время самыми влиятельными сановниками при Елизавете Петровне были граф Алексей Григорьевич Разумовский (1709–1771) и его младший брат Кирилл Григорьевич Разумовский (1728–1803). Алексей Разумовский пользовался особенным расположением.

Существует даже предание, что они венчались 13 июля 1748 года (по другим данным – в 1750 году). Елизавета Петровна была человеком верующим. Именно вера православная помогала ей пережить все муки, унижения и издевательства императрицы Анны в страшный для России век «бироновщины». Противозаконно отодвинутая от наследования престола, Елизавета Петровна видела в жизни немного добрых минут. Жених, предназначенный ей, умер, и предание о ее сближении с Алексеем Разумовским не лишено оснований. Любившая хоровое пение Елизавета взяла к себе из придворной капеллы привезенного с черниговщины в Петербург молодого малороссийского казака Алексея Разума, красавца, имевшего замечательный голос. Вскоре он стал камердинером, а затем и вершителем судеб людских при малом дворе.

Сразу после переворота 25 ноября 1741 года Алексей Разумовский произведен в поручики лейб-кампании с чином генерал-поручика и действительного камергера, а в день коронации Елизаветы Петровны получил орден Святого Андрея Первозванного, чин обер-егермейстера и богатые имения. В 1756 году императрица произвела его в генерал-фельдмаршальский чин.

Все эти факты не могут не наводить на мысли об особой роли Алексея Разумовского в судьбе России. Императрица Елизавета Петровна по обстоятельствам государственного свойства не могла стать официальной супругой Алексея Разумовского. Да и нужды в том для продолжения уже существующих отношений в общем-то не было. При любом повороте дела Разумовский не мог стать отцом наследника престола, а к власти, по своему характеру, не стремился.

Нужда была иная. Православная императрица понимала, что отношения ее греховны, и, вполне возможно, стремилась узаконить их перед Богом, тем более что неизмеримо важнее это сделать именно перед Богом, а не перед людьми.

Верующим ведомо, что в 1-м послании Коринфянам есть такие строки: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться как я; Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться».

Елизавета Петровна была нелицемерно верующей и потому нет ничего невероятного в преданиях о ее духовном браке. К примеру, Е. Анисимов в книге «Россия в середине XVIII века» тоже указывает:

«Алексея Григорьевича Разумовского традиционно принято считать тайным мужем Императрицы, обвенчанным с нею в подмосковном селе Перово в 1742 году».

Эта дата даже более достоверна, ведь Елизавета Петровна вступила на престол в 1741 году и не было резона ждать до 1748 года.

В 1747 году секретарь саксонского посольства Пецольд докладывал:

«Все уже давно предполагали, а я теперь знаю достоверно, что Императрица несколько лет назад вступила в брак с обер-егермейстером».

Интересные мысли о политике императрицы Елизаветы Петровны высказал автор книги «Рождение новой России» В. В. Мавродин:

«Вступление на престол Елизаветы, умело ускользнувшей в период подготовки дворцового переворота от пут французской и шведской дипломатии, и первые шаги обескуражили иностранных дипломатов».

«Трудно решить, какую из иностранных наций она предпочитает прочим, – писал о Елизавете Петровне Лафермлер. – По-видимому, она исключительно, почти до фанатизма любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение».

Не из колыбели ли Елизаветинской государственности выросли воззрения на Русский народ у будущей императрицы Екатерины? Известны ее слова:

«Русский народ есть особенный народ в целом свете: он отличается догадкою, умом, силою… Бог дал Русским особое свойство».

А. Г. Брикнер отмечал:

«Первое впечатление, произведенное принцессою Иоганною Елизаветою и ее дочерью на Императрицу (Елизавету Петровну. – Н.Ш.), было чрезвычайно благоприятно. Однако в то же время они видели себя окруженными придворными интригами. Для приверженцев проекта саксонской женитьбы приезд Ангальт-Цербстских принцесс был громовым ударом. Они не хотели отказаться от своих намерений. Саксонский резидент продолжал хлопотать об этом деле, обещая Курляндию как приданое невесты Марианны».

Историк Сергей Михайлович Соловьев указал, что Бестужев был приведен в ярость приездом принцессы Ангальт-Цербстской и заявил: «Посмотрим, могут ли такие брачные союзы заключаться без совета с нами, большими господами этого государства».

С первых дней пребывания при дворе принцессе Софии приходилось вести себя более чем осмотрительно, тем более она не могла не заметить, что жениху своему не очень пришлась по душе. Впрочем, это не слишком ее огорчало, ибо великий князь также не тронул ее сердце. Она и прежде знала, что ее жених не блещет достоинствами.

В своих «Записках…» сообщила, что увидела его впервые еще в 1739 году, в Эйтине, когда он был одиннадцатилетним ребенком, и наслушалась весьма нелицеприятных отзывов, подобных этому:

«Тут я услыхала, как собравшиеся родственники толковали между собою, что молодой герцог наклонен к пьянству, что его приближенные не дают ему напиваться за столом, что он упрям и вспыльчив, не любит своих приближенных и особливо Брюмера, что, впрочем, он довольно живого нрава, но сложения слабого и болезненного. Действительно, цвет лица его был бледен; он казался тощ и нежного темперамента. Он еще не вышел из детского возраста, но придворные хотели, чтобы он держал себя как совершеннолетний. Это тяготило его, заставляя быть в постоянном принуждении. Натянутость и неискренность перешли от внешних приемов обращения и в самый характер».

«Что выросло, то выросло…»

Встреча с будущим женихом великим князем Петром Федоровичем, как видим, не произвела на Софию Фредерику Августу такого впечатления, как встреча с императрицей Елизаветой Петровной.

В своих «Записках…» она отметила:

«Не могу сказать, чтобы он мне нравился или не нравился; я умела только повиноваться. Дело матери было выдать меня замуж. Но, по правде, я думаю, что русская корона больше мне нравилась, нежели его особа».

Да, мысли о Российской короне занимали ее с того самого момента, как узнала о письме-приглашении, причем были столь настойчивы, словно подсказывал их кто-то Высший и Всемогущий. Эти мысли отодвигали на второй план все неудобства и неурядицы, которые стояли на пути к столь, казалось бы, призрачной цели. И не пугало даже то, что великий князь вовсе не был ей интересен.

Она вспоминала о тех своих впечатлениях:

«Ему было тогда шестнадцать лет; он был довольно красив до оспы, но очень мал и совсем ребенок; он говорил со мною об игрушках и солдатах, которыми был занят с утра до вечера. Я слушала его из вежливости и в угоду ему; я часто зевала, не отдавая себе в этом отчета, но я не покидала его, и он тоже думал, что надо говорить со мною; так как он говорил только о том, что любит, то он очень забавлялся, говоря со мною подолгу».

Мы привыкли рассуждать о великом князе Петре Федоровиче, пользуясь оценками современников, наблюдавших его в России – но в Россию явилось то (как в известном каламбуре) «что выросло, то выросло». Во всяком случае, о том, как проходило детство этого человека, обычно не упоминается. Тем интереснее сообщение, сделанное одним из авторов книги «Три века», изданной к 300-летию Дома Романовых: «Петр III был от природы слабым, хилым, невзрачным на вид ребенком, который постоянно болел и выйдя уже из детского возраста. Дурное воспитание, легкомысленно и бестолково веденное его голштинскими наставниками Брокдорфом и Брюммером, не только не исправило недостатков физической организации принца, но еще более их усилило. Ребенок часто должен был дожидаться кушанья до двух часов пополудни и с голоду охотно ел сухой хлеб, а когда приезжал Брюммер и получал от учителей дурные отзывы о принце, то начинал грозить ему строгими наказаниями после обеда, отчего ребенок сидел за столом ни жив ни мертв, и после обеда подвергался головной боли и рвоте желчью. Даже в хорошую летнюю погоду принца почти не выпускали на свежий воздух… Принца часто наказывали, причем в числе наказаний были такие, как стояние голыми коленями на горохе, привязывание к столу, к печи, сечение розгами и хлыстом».

Словом, над ним, по сути, просто-напросто издевались, как над сиротой, ибо матери он лишился еще в младенчестве, а отца в весьма малом возрасте. Известно, что жестокость воспитателей никогда не приводит к благим результатам, переламывает характер воспитуемого, зачастую образуя в нем еще большее жестокосердие. Казалось бы, переезд в Россию мог стать спасением для четырнадцатилетнего отрока. Но никому и в голову не пришло поменять воспитателей, поскольку садисты, приставленные к Карлу-Петру-Ульриху, вполне естественно, на людях свою жестокость не демонстрировали. Да и вопросы воспитания при дворе Елизаветы Петровны не стояли выше тех, что испытал уже на себе высокородный отрок.

«И здесь нисколько не заботились о физическом развитии наследника престола, заставляя его подолгу и чуть не до изнурения проделывать всевозможные балетные па».

В результате за три года пребывания в России Петр перенес три тяжелые болезни.

И снова никто не подумал о физической закалке. Жизнь текла по-прежнему. Симпатий ни у кого наследник престола не вызывал. Да, впрочем, и был он далеко несимпатичен.

Некто Рюльер оставил словесный портрет Петра Федоровича:

«Его наружность, от природы смешная, сделалась таковою еще более в искаженном прусском наряде; штиблеты стягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен и принужден был садиться и ходить с вытянутыми ногами. Большая, необыкновенной фигуры шляпа прикрывала малое и злобное, но довольно живое лицо, которое он безобразил беспрестанным кривлянием для своего удовольствия».

И вот прибывшая в Россию принцесса София должна была стать супругой этакого чучела. Рюльер, кстати, более расположенный к великому князю, нежели к принцессе, тем не менее, оставил портрет ее, представляющий явную противоположность вышеописанному портрету:

«Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд, – все возвещало в ней великий характер. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличной красоты, черные брови и таковые же прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны. Гордость составляла отличительную черту ее физиономии. Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз не что иное, как действие особенного желания нравиться…»

Екатерина и вера Православная

Между тем на пути к заветной цели было и еще одно испытание. Принцесса София, о чем есть немало свидетельств, была искренне привержена к своей лютеранской вере, в которой строго и сурово наставлял ее отец, мнение коего для нее значило немало. А тут, с первых дней пребывания в России, ее стали готовить к перемене вероисповедания. Это не могло бы пройти безболезненно, когда б не мудрые наставления определенного к ней в наставники Симона Тодорского, который впоследствии стал архиепископом Псковским и умер в 1754 году, не дожив до восшествия на престол своей подопечной.

Это был глубоко верующий и образованный священнослужитель. Уже за несколько первых уроков он сумел добиться значительных результатов, о чем мы можем судить по воспоминаниям самой обучаемой.

В «Лекциях по истории Русской Церкви» Е. Сумароков писал: «Трудность задачи увеличивалась тем, что приходилось иметь дело с сильным и стойким характером, неспособным поддаваться чужим мнениям и смотреть на что бы то ни было чужими глазами. Однако для Тодорского трудность подобной задачи не казалась непреодолимой. С одной стороны, обладая в совершенстве высшею ученостью и немецким языком, прекрасно зная дух лютеранства, отчетливо представляя себе хорошие и слабые стороны его над другими вероисповеданиями, будучи, наконец, знаком с неосновательными нареканиями, возводимыми на Православие врагами его, Симон с первых же шагов преподавания принцессе является, так сказать, во всеоружии. Заметив сильную приверженность принцессы к родному ей лютеранскому исповеданию, Симон сначала не только не высказывался о нем категорически, напротив, поспешил заявить свое уважение и одобрение всему, что в нем заслуживает такового. Этим он приобрел доверие ученицы и расположенность выслушивать его дальнейшие наставления… Сопоставляя дальше Православие с лютеранством, Симон особенно отмечал существенные пункты сходства между тем и другим, разъясняя при этом несущественность обрядовых разностей. Благодаря такому ведению дела, принцесса в скором времени если не отрешилась еще от привязанности к лютеранству, то, во всяком случае, изменила свой предубежденный взгляд на Православие. Выучивая, наконец, преимущество Православия, он касался церковной истории и доказывал на основании ее, что только Православная Церковь осталась верною подлинным началам древней истинной Христовой и Апостольской Церкви.

После точного разбора главных членов двух вероисповеданий и сличения православного катехизиса с лютеранским, Тодорский представил Софии торжественное исповедание Православной веры».

Принцесса София, полностью ознакомленная с православием, приняла крещение 28 июня 1744 года и стала Екатериной Алексеевной.

Забегая вперед, обратимся к некоторым фактам, которые характеризуют отношение Екатерины Алексеевны к православному вероисповеданию.

По словам секретаря императрицы Грибовского, она была «очень любима духовенством…».

Редактор «Русского архива» Петр Иванович Бартенев, историк и литературовед, дополнил данное утверждение. Он указал, что об этом свидетельствовал ее современник, будущий митрополит Киевский Евгений (Болховитинов) в своих письмах, напечатанных в «Русском архиве».

Нельзя не обратить внимания и на некоторые «совпадения» и «случайности», связанные с жизнью императрицы Екатерины II. Во-первых, переворот, в результате которого она пришла к власти в 1762 году, совершился именно 28 июня, то есть в день ее православного крещения, состоявшегося за 18 лет до того. И было ей при восшествии на престол 33 года. Во-вторых, почему будущая Императрица Российская от рождения носила христианское имя София, что в переводе с греческого означает – премудрость? День имени (именин) приходится на первый из дней памяти святых, совершаемый после дня рождения, то дохристианское имя уже было в честь христианской святой Софии Римской, священномученицы, благочестивой вдовы-христианки, матери святых священномучениц Веры, Надежды и Любови, память которых – 30 сентября. В-третьих, случайно ли имя Екатерина? Екатерина (с греческого – всегда чистая). Имя Екатерина принадлежало святой великомученице Александрийской, жившей в Александрии в IV веке и пострадавшей за Христа. Святая была княжеского рода, говорит православный источник, отличалась необыкновенной красотой, ученостью и мудростью. Обладая такими редкими качествами, святая объявила родителям, что согласится выйти замуж лишь за того, кто превзойдет ее знатностью, богатством, красотой и мудростью…

Мать св. Екатерины, тайная христианка, повела девушку за советом к своему духовнику. Старец сказал, что знает Юношу, который превосходит ее во всем, и Екатерина загорелась желанием увидеть Небесного Жениха. Сам Иисус Христос нарек святую Екатерину своей невестой… (См. Букварь: начало познания вещей Божественных и человеческих. «Е-К», с. 166.)

Мы знаем, чьей супругой стала перед Богом Русская Императрица, земная Екатерина. «Гений Потемкина царил над всеми частями русской политики» – таков отзыв современников о законном, венчанном супруге государыни светлейшем князе Григории Александровиче Потемкине-Таврическом, славных деяний которого во имя России мы еще коснемся в последующих главах.

Я ничего не хочу сказать более того, что говорят факты, но слова «совпадение» и «случайность» взял в кавычки намеренно, ибо в мире не бывает случайностей, а по словам преподобного Серафима Вырицкого:

«Всемогущий Господь управляет миром, и все, совершающееся в нем, совершается или по милости Божией, или по попущению Божию. Судьбы же Божии непостижимы для человека».

Но вернемся к книге Н. Д. Тальберга «Екатерина II». Автор приводит такой факт:

«22 апреля 1769 года Императрица писала Осипу Емельяновичу Сатину из местечка Калюс, близ Хотина: „Господин полковник Сатин (тамбовский помещик, впоследствии генерал-майор). Крест монастыря Волахского Радовозы, о котором объявило тамошнее духовенство, что оный весь из Животворящего Креста, который Вы ко мне прислали через генерал-майора Потемкина, он в целости довез, за что благодарна. Я сей крест для должного почитания поставила в придворной церкви и письмо Ваше отдала в ризницу для сохранения, и чтоб память осталась, откуда сия святыня прислана…“».

Или еще пример: «Императрица с большим уважением относилась к иеромонаху Платону, будущему Московскому митрополиту, служившему в придворной церкви и бывшему законоучителем Цесаревича Павла Петровича. В воскресенье 10 октября 1764 года, выйдя из храма, она признала:

„Отец Платон сердит сегодня был, однако ж очень хорошо сказывал. Удивительный дар имеет“».

20 сентября 1765 года после литургии императрица говорила:

«Отец Платон делает из нас, что хочет: хочет он, чтоб мы плакали, – мы плачем; хочет, чтоб мы смеялись, – мы смеемся».

В 1793 году возник вопрос о женитьбе великого князя Константина Павловича на одной из дочерей короля обеих Сицилий Фердинанда IV. Но принцесса, будучи католичкой, не соглашалась переменить религию. На это последовал ответ императрицы Екатерины:

«Их Величества, вероятно, не знают, что Россия столь же привержена к вере Православной, как они к латинской. Греческая вера должна быть исповедуема искренно и без затаенных мыслей, а потому латинское или греко-латинское наследие, покуда я жива, никогда не будет допущено в мою семью».

В. С. Иконников отмечал:

«Греческую церковь она сравнивала с дубом, имеющим глубокие корни».

Во время французской революции императрица писала Гримму, что «протестантские правительства хорошо бы сделали, решившись принять Православие, так что это исповедание должно считать оплотом против всякой неприязненной религии, против безнравственной и преступной заразы».

В. С. Иконников указал:

«Вскоре по вступлении на престол она делает распоряжение о непристойности представлений на придворной сцене с языческим характером (1762); о недопущении в Россию книг, которые направлены „против закона“ (т. е. веры и „доброго нрава“); [„Эмиль“ Руссо, „Письма жидовские“ д, Аржанса]. Она не согласилась на допущение переводов известного сочинения Арндта („О истинном Христианстве“), так как он был воспрещен до нее. О себе же говорила: „Я принадлежу к числу тех, которые считают баловством не подчиняться этому церковному закону, к которому большинство из нас очень привязано“». Убежденность в отстаивании православия при браках членов Российского Царственного Дома проявила императрица, когда должно было состояться в Санкт-Петербурге в 1796 году обручение великой княжны Александры Павловны (1783–1810) с лютеранином, шведским королем Густавом-Адольфом IV. Государыня решительно не дала согласия на перемену любимой внучкой религии. Брак из-за этого расстроился…

30 августа 1774 года императрица сообщила Гримму:

«Нынче знаменательный день, во-первых, потому что я прошла пешком три версты с половиной крестным ходом из Казанского собора в Александровскую Лавру…»

Секретарь императрицы А. В. Храповицкий отмечал в дневнике за 1787 год, что государыня, пребывая в Киеве, говела, требовала этого от свиты и «считала тех, кто не приобщался». По средам и пятницам Екатерина II кушала постное, и в эти дни обедали в маленьких апартаментах с очень немногими.

Итак, 28 июня 1744 года София Фредерика Августа приняла православную веру и стала Екатериной Алексеевной. Началась подготовка к бракосочетанию великого князя Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны.

О свадьбе слышала с отвращением

Столь радостное, казалось бы, событие было омрачено взаимным равнодушием между женихом и невестой. Об истинном отношении Екатерины к Петру Федоровичу говорят такие строчки:

«Я с отвращением слышала, как упоминали этот день, и мне не доставляли удовольствия, говоря о нем. Великий Князь иногда заходил ко мне вечером в мои покои, но у него не было никакой охоты приходить туда: он предпочитал играть в куклы у себя; между тем ему уже исполнилось тогда 17 лет, мне было 16; он на год и три месяца старше меня».

Свадьба была назначена на 21 августа 1745 года. Образцами для торжеств, как писал биограф, служили подобные церемониалы при бракосочетании французского дофина в Версале и сына короля Августа III в Дрездене.

Но императрица Елизавета Петровна, будучи нелицемерно набожной, пожелала, чтобы жених и невеста подготовились к этому обряду по православному. То есть по всем правилам выдержали Успенский пост. 15 августа она вместе с ними отправилась причаститься в церковь Казанской Божьей Матери, а затем, спустя несколько дней, водила их, причем пешком, в Александро-Невскую лавру.

«Чем больше приближался день моей свадьбы, тем я становилась печальнее, и очень часто я, бывало, плакала, сама не зная, почему, – признавалась Екатерина. – Я скрывала, однако, насколько могла, эти слезы, но мои женщины, которыми я всегда была окружена, не могли не заметить этого и старались меня рассеять».

Накануне свадьбы двор переехал из Летнего в Зимний дворец. «Вечером, – вспоминала Екатерина, – мать пришла ко мне и имела со мною очень длинный и дружеский разговор: она мне много проповедовала о моих будущих обязанностях; мы немного поплакали и расстались очень нежно».

Ранним утром 21 августа Петербург был разбужен пушечной пальбой. Торжества начались. Сама императрица Елизавета Петровна приняла деятельное участие в приготовлениях великой княгини. Уже в 8 часов утра она пригласила Екатерину в свои покои, где дворцовые дамы стали ее причесывать.

«Императрица пришла надеть мне на голову великокняжескую корону и потом она велела мне самой надеть столько драгоценностей из ее и моих, сколько хочу, – читаем мы в Записках. – …платье было из серебристого глазета, расшитого серебром по всем швам, и страшной тяжести».

Примерно в три часа дня императрица усадила в свою карету великого князя Петра Федоровича и великую княгиню Екатерину Алексеевну и повезла их «торжественным шествием» в церковь Казанской Божьей Матери. Там и состоялся обряд венчания, который провел епископ Новгородский.

У врачей, очевидно, уже в ту пору появились сомнения относительно способностей великого князя сделать то, что от него требовалось в первую очередь – то есть дать потомство. Елизавета Петровна с каждым годом, да что там годом, с каждым месяцем, а может быть, и днем убеждалась в неспособности Петра Федоровича занять престол русских царей, когда придет время.

И вот бракосочетание состоялось. Торжества продолжались десять дней и превзошли своим великолепием те, которыми гордились в Версале и Дрездене. Двор императрицы Елизаветы и без того поражал иностранцев своим богатством, своим гостеприимством, необыкновенными празднествами. А во время торжеств окончательно сразил всех.

В день свадьбы во дворце дали торжественный бал, который, правда, продолжался всего около часа и на котором танцевали только полонезы.

Ну а потом… Конечно, первая ночь после свадьбы – таинство, которое принадлежит новобрачной паре. Быть может, так оно и было бы и мы не прочли бы в «Записках Императрицы Екатерины II» того, что можем прочесть, не прочли, если бы все случилось не так, как у юной великой княгини и великого князя.

В «Записках…» Екатерина не скрывала ряда своих последующих связей и увлечений, но лишнего не допускала ни в единой строчке. Здесь же, говоря о первой ночи, которую принято именовать брачной, весьма и весьма откровенна:

«Императрица повела нас с Великим Князем в наши покои; дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами. Я просила принцессу Гессенскую побыть со мной еще немного, но она не могла согласиться. Все удалились, и я осталась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли встать? Или следовало оставаться в постели? Я ничего на этот счет не знала…»

На этой строчке хотелось бы задержать внимание читателей. Многие авторы пытались убедить нас, что принцесса София приехала в Россию чуть ли уже не прошедшей огни, воды и медные трубы. Иные даже заявляли, что рвалась она сюда, поскольку «очень любила гусар». Оставим на совести пасквилянтов их заявления. Но вот что вспоминала императрица о том, каковы ее представления об отношениях мужчины и женщины были до свадьбы:

«К Петрову дню весь двор вернулся из Петергофа в город. Помню, накануне этого праздника мне вздумалось уложить всех своих дам и также горничных в своей спальне. Для этого я велела постлать на полу свою постель и постели всей компании, и вот таким образом мы провели ночь; но прежде, чем нам заснуть, поднялся в нашей компании великий спор о разнице обоих полов. Думаю, большинство из нас было в величайшем неведении; что меня касается, то могу поклясться, что хотя мне уже исполнилось 16 лет, но я совершенно не знала, в чем состояла эта разница; я сделала больше того, я обещала моим женщинам спросить об этом на следующий день у матери; мне не перечили и все заснули. На следующий день я действительно задала матери несколько вопросов, и она меня выбранила».

Полагаю, что сомневаться в искренности написанного оснований нет. Ведь в тех главах «Записок…», где речь идет об отношениях с Сергеем Салтыковым, Станиславом Понятовским, с Григорием Орловым, императрица достаточно откровенна. И в описании того, что с нею произошло после свадьбы, она, судя по тону повествования, ничего не скрывает:

«Наконец, Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что Великий Князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его Императорское Высочество, хорошо поужинав, пришел спать, и когда он лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидал нас вдвоем в постели; после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня… Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения».

Девять лет без изменений! Эту фразу Екатерина Алексеевна повторила затем, уже в 1774 году, в письме, адресованном Григорию Александровичу Потемкину. А если точнее – именно с такой фразы и начато письмо, названное «Чистосердечной исповедью». Но все это было через много лет.

Пока же необходимо заметить, что именно в те праздничные для всех, кроме Екатерины, дни она окончательно убедилась в том, что в личной жизни ей счастья ожидать не приходится.

Какими бы сложными ни были ее отношения с матерью, но мать была и оставалась для нее самым близким и дорогим человеком, и предстоящий отъезд еще более усугублял положение.

«Со свадьбы мое самое большое удовольствие было быть с нею (с матерью. – Н.Ш.), – признавалась Екатерина. – Я старательно искала случаев к этому, тем более что мой домашний уголок далеко не был приятен. У Великого Князя все были какие-то ребячества; он вечно играл в военные действия, окруженный прислугой и любя только ее».

В «Чистосердечной исповеди», адресованной Потемкину в 1774 году, есть такая строчка: «…есть ли б я смолоду получила мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась». А ведь такие мысли родились у Екатерины не сразу, не вдруг – они выстраданы нелегкой ее жизнью в первые годы после замужества.

Казалось бы, что еще надо – достаток, положение, колоссальные перспективы… Но недаром говорят, что «богатые тоже плачут». Люди великие считают богатством не то, что считают таковым «князи из грязи». Екатерина не случайно увлекалась философией – именно в философии она находила мудрые мысли, созвучные со своими душевными чаяниями.

Еще в первые дни пребывании в России произошел такой любопытный случай… В Петербург приехал граф Гюлленборг, который еще прежде, во время одной из встреч в Гамбурге, поговорив с юной принцессой, посоветовал ее матери Иоганне Елизавете побольше заниматься с дочерью, у которой уже проявился философский склад ума. И предрек принцессе большое будущее. И вот во время встречи в Петербурге он поинтересовался, как обстоят дела с занятиями философией «при том вихре» событий, в котором она пребывает, и как она оценивает сама себя. Екатерина стала рассказывать о своих делах и занятиях, и, видимо, в чем-то показалась графу самонадеянной, потому что он с теплой улыбкой сказал:

– Пятнадцатилетний философ не может еще себя знать!

А потом, подумав, предупредил, что в своем положении она окружена множеством подводных камней, о которые легко можно разбиться, если не закалить душу. А для закалки ее надо питать самым лучшим чтением. Граф рекомендовал «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха, «Письма к Луцилию» и «О счастливой жизни» Луция Аннея Сенеки, «Жизнь Цицерона» и «Причины величия и упадка Римской республики» Монтескье и другие труды.

«Я тотчас же послала за этими книгами, – писала впоследствии Екатерина Великая, – которые с трудом тогда нашли в Петербурге».

Графу же обещала набросать свой портрет, дабы он мог видеть, знает ли она себя. «Действительно, я изложила в письме свой портрет, который озаглавила: „Набросок начерно характера философа в пятнадцать лет“, и отдала ему. Много лет спустя, а именно в 1758 году, я снова нашла это сочинение и была удивлена глубиной знания самой себя…»

Быть может, именно тот разговор подтолкнул ее к чтению книг по философии, к попытке осознать свое место в бурном и неустойчивом мире. Много созвучного своим мыслям она нашла у Сенеки, который в свое время писал:

«Достичь счастливой жизни трудно, ибо, чем быстрее старается человек до нее добраться, тем дальше от нее оказывается, если сбился с пути; ведь чем скорее бежишь в противоположную сторону, тем дальше будешь от цели. Итак, прежде всего, следует выяснить, что представляет собой предмет наших стремлений; затем поискать кратчайший путь к нему, и уже по дороге, если она окажется верной и прямой, прикинуть, сколько нам нужно проходить в день и какое примерно расстояние отделяет нас от цели, которую сама природа сделала для нас столь желанной».

Вот одна из дорог, указанная философом:

«Угождайте же телу лишь настолько, насколько нужно для поддержания его крепости, и такой образ жизни считайте единственно здоровым и целебным. Держите тело в строгости, чтобы оно не переставало повиноваться душе: пусть пища лишь утоляет голод, питье – жажду, пусть одежда защищает тело от холода, а жилище – от всего ему грозящего. А возведено ли жилище из дерна или из пестрого заморского камня, разницы нет: знайте, под соломенной кровлей человеку не хуже, чем под золотой. Презирайте все, что ненужный труд создает ради украшения или напоказ. Помните, что ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше нее».

Да, если бы Екатерине смолоду достался муж, достойный любви, в личной жизни все могло бы сложиться иначе. В своих «Записках…» она размышляла об этом:

«Я очень бы любила своего нового супруга, если бы только он захотел или мог быть любезным; но у меня явилась жестокая для него мысль в самые первые дни моего замужества. Я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле; по характеру, каков у тебя, ты пожелаешь взаимности; этот человек на тебя почти не смотрит, он говорит только о куклах или почти что так, и обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя; ты слишком горда, чтобы поднять шум из-за этого, следовательно, обуздывай себя, пожалуйста, насчет нежностей к этому господину; думайте о самой себе, сударыня. Этот первый отпечаток, оттиснутый на сердце из воска, остался у меня, и эта мысль никогда не выходила из головы; но я остерегалась проронить слово о твердом решении, в котором я пребывала, – никогда не любить безгранично того, кто не отплатит мне полной взаимностью. Но по закалу, какой имело мое сердце, оно принадлежало бы всецело и без оговорки мужу, который любил бы только меня и с которым я не опасалась бы обид, каким подвергалась с данным супругом. Я всегда смотрела на ревность, сомнение и недоверие и на все, что из них следует, как на величайшее несчастье, и была всегда убеждена, что от мужа зависит быть любимым своей женой, если у последней доброе сердце и мягкий нрав. Услужливость и хорошее общение мужа покорят ее сердце».

А ведь такой человек был… Близкий по духу и сердцу, но в то время еще очень и очень далекий и вовсе ей неизвестный. Да к тому же совсем еще ребенок. Как не обратить внимания на схожесть сокровенных мыслей юной великой княгини и первых осознанных высказываний отрока Григория Потемкина, которые он оставил на полях книг своей родительской библиотеки. Известный мемуарист ХIX века Сергей Николаевич Глинка, побывавший в селе Чижово Смоленской губернии, в его время еще сохранившемся, нашел в одной из книг подчеркнутые рукою Григория Потемкина слова:

«Изобилие денег не то, что благоразумие души: деньги истрачиваются».

И Григорий начертал возле этих строк:

«И это сущая правда, и я целую эти золотые слова!»

Но до встречи Екатерины и Потемкина было еще очень и очень далеко.

Первая любовь Екатерины

Планы Елизаветы Петровны относительно наследника натолкнулись на совершенно неожиданное препятствие, связанное с состоянием здоровья великого князя, и как окончательно стало ясно, неспособностью его иметь детей.

Екатерина Вторая в «Чистосердечной исповеди», адресованной Г. А. Потемкину, коснулась этого вопроса. Дело в том, что с момента бракосочетания, то есть с 21 августа 1745 года, Елизавета Петровна безуспешно прождала 9 лет, когда же молодая чета подарит наследника. Увы… Все было тщетно.

Екатерина Алексеевна вспоминала в 1774 году:

«Мария Чоглокова, видя, что через девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела; с одной стороны выбрали вдову Грот… а с другой Сергея Салтыкова и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том наставляла великая нужда и надобность».

«Чистосердечная исповедь» адресована избраннику, и потому Екатерина II деликатно, намеками касается щекотливого вопроса. В основном тексте «Записок…» она говорит о предложениях и советах, делаемых ей, более прямо и откровенно.

Что означало выражение «по видимой его склонности»? Ответ можно найти в воспоминаниях, где Екатерина II подробно рассказывает о первом объяснении и о своем отношении к Салтыкову. Трудно сказать, почему клеветники всех мастей игнорируют то, что говорит сама императрица, язык повествования которой значительно превосходит по всем литературным параметрам то, что вымучивают из себя многочисленные щелкоперы. Какая нужда изощряться в словесной эквилибристике, если обо всем достаточно ярко и внятно писала сама Екатерина II?

Справедливее обратиться к сказанному ею самой. Вот как повествовала государыня о первом своем объяснении с человеком, которому судьба определила оставить заметный след в летописи Отечества Российского:

«Во время одного из… концертов Сергей Салтыков дал мне понять, какая была причина его частых посещений. Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала:

– А ваша жена, на которой вы женились по страсти два года назад, в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, – что она об этом скажет?

Тогда он стал мне говорить, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления.

Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся; мне было его жаль. К несчастью, я продолжала его слушать. Он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают большой свет и особенно Двор. Ему было 26 лет; вообще и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся».

А рядом – совершенно иной экземпляр – грубый, необразованный, косноязычный, так и не освоивший в должной степени русского языка, но научившийся бранным словам. Да к тому же еще волочившийся за всеми женщинами подряд, которые принимали волокитство только благодаря титулу волокитчика, да из желания насолить Великой Княгине Екатерине Алексеевне, к которой испытывали жгучую зависть.

Но Екатерина вовсе не была такой, какою ее постоянно стремятся выставить книжные знатоки тайн чужих постелей, то бишь «сплетники, – по меткому определению княгини Ливен, – хуже старой бабы».

Если Екатерина и обращала внимание на ухаживания, то как сама искренне восклицала: «Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею».

И ухаживаниям Салтыкова она сопротивлялась долго, вовсе не подозревая, что отчасти они вызваны не только его несомненным к ней чувством, но и настоятельными рекомендациями Марьи Чоглоковой, ответственной за рождение наследника.

«Я не поддавалась всю весну и часть лета, – читаем далее в „Записках…“, – я видала его почти каждый день; я не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми; я видела его только в присутствии двора или некоторой его части. Как-то раз я ему сказала, чтобы отделаться, что он не туда обращается, и прибавила:

– Почему вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?

Эти слова не отбили у него охоту, а наоборот, я заметила, что преследования его стали еще жарче. При всем этом о милом супруге и речи не было, ибо это было дело известное и знакомое, что он не любезен даже с теми, в кого влюблен, а влюблен он был постоянно и ухаживал, так сказать, за всеми женщинами; только та, которая носила имя его жены, была исключена из его внимания».

Между тем Сергей Салтыков все более сближался с Чоглоковыми, явно по интересам обоюдным. Елизавета Петровна, обеспокоенная судьбой России, искала путь добиться рождения наследника престола любым способом, пусть даже и путем привлечения к этому тонкому делу посторонних лиц. Именно Чоглоковы создавали условия для более короткого сближения Екатерины с Сергеем Салтыковым, чтобы тот мог сделать то, на что неспособен Петр Федорович.

Но помехой, как это не будет звучать неожиданно для иного читателя, привыкшего к извращенной информации по этому поводу, помехой было именно то, что сама Екатерина «к распутству никакой склонности не имела». И ее легкий флирт с Салтыковым не давал желаемых результатов. И в то же время ни государыня, ни Чоглоковы не опустились до того, чтобы напрямую повелеть Екатерине вступить с Сергеем Салтыковым в близкие отношения. Всех тонкостей того, что происходило у Петра с вдовой Грот, Екатерина не знала, но явно было одно – там ничего не получалось.

Сведения об ухаживании Салтыкова за Екатериной дошли до императрицы, о чем стало известно и самой Екатерине. Но опасения великой княгини оказались напрасны – упреков она не услышала.

Время шло, а наследника не было, и тогда Чоглокова вынуждена была перейти в наступление. Многое открывает в тайне рождения наследника то, что рассказала Екатерина в своих записках далее:

«Между тем Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала:

– Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно.

Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, а затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила.

Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, и вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала:

– Вы увидите, как я люблю свое Отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: представляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то последний.

На что я воскликнула:

– Нет, нет, отнюдь нет.

Тогда она мне сказала:

– Ну, если это не он, так другой, наверно.

На это я не возразила ни слова, и она продолжала:

– Вы увидите, что помехой вам буду не я.

Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после Пасхи».

По поведению Чоглоковой Екатерина не могла не понять, что все идет от императрицы и что кандидаты в отцы наследника уже обсуждены, но выбор оставался за нею самой…

Владислав Ходасевич, собиравшийся писать большую книгу об императоре Павле I, а потому скрупулезно исследовавший и вопрос его появления на свет, отметил:

«Бездетность брака сердила и волновала Императрицу Елизавету Петровну. Недовольная и огорченная поведением своего племянника, выказывающего все признаки если не сумасшествия, то, во всяком случае, крайнего слабоумия, Императрица была права, мечтая о передаче престола не непосредственно Петру Федоровичу, а будущему его сыну. Неограниченная власть и отсутствие точного закона о престолонаследии давали ей возможность со временем отстранить не оправдавшего ее надежд племянника и объявить наследником ребенка, который бы должен родиться от его брака».

Комментируя же описанный в «Записках Екатерины II» разговор с Марьей Чоглоковой, он сделал справедливый вывод:

«Вряд ли заботливая Чоглокова действовала за свой страх. С большой вероятностью можно предположить, что между нею и Императрицей состоялось совещание, на котором решено было не замечать любовного увлечения молодой Великой Княгини и об этом решении довести до ее сведения. Таким образом, у Екатерины были развязаны руки. Теперь она уже могла почти без всякого риска отдаться чувству, постепенно завладевшему ею. Этим чувством была любовь к молодому, изящному и решительному придворному Сергею Салтыкову. Ободренная намеками Чоглоковой, а может быть и самой Императрицей, Екатерина окончательно перестала противиться его домогательствам. Осенью 1753 года роман перешел в связь, а через год после того, 20 сентября 1754 года, Екатерина родила ребенка, нареченного Павлом. Это и был будущий Император».

Но теперь предстояло спрятать концы в воду. Ни сама императрица, ни великая княгиня не были заинтересованы в огласке. К тому же огласка могла поколебать и так еще не слишком прочный трон, расшатанный весьма частыми в первой половине XVIII века дворцовыми переворотами.

То, что в официальной истории не осталось и намека на отцовство Салтыкова, вполне понятно – это противоречило интересам двора.

Владислав Ходасевич, внимательно изучавший биографию Павла I, не мог обойти стороной его происхождение. Он проанализировал все то, что было известно о способностях Петра Федоровича, и выяснил, что с помощью некоего Брессана, камер-лакея Петра Федоровича, в Ораниенбауме отыскали «хорошенькую вдову г-жу Грот, согласившуюся „испытать“ великого князя». Об этой вдове Грот императрица упоминала в «Чистосердечной исповеди», написанной ею 21 февраля 1774 года и адресованной Григорию Александровичу Потемкину.

Петр Федорович испытания не выдержал. Но надо было каким-то образом доказать обществу способности великого князя к деторождению, ведь двор уже заговорил о романе Сергея Салтыкова и великой княгини Екатерины. Лучший способ бороться со слухами – распустить другие слухи. В распускании слухов принял участие и Сергей Салтыков, который, сумев втереться в доверие к великому князю, уговорил обратиться к врачам, которых сам и предложил, поскольку их задача была если не вылечить, то, по крайней мере, объявить об излечении и хотя бы в глазах общества «сделать его настоящим мужем Екатерины».

Обращение к врачам не привело к излечению, и спустя три года, когда Екатерина родила дочь Анну, Петр Федорович заявил в кругу близких ему друзей, что бог знает, откуда берутся беременности у его жены, что он совершенно ни при чем и не знает, должен ли принимать на свой счет рождающихся детей. Разве это не является еще одним доказательством того, что Павел Петрович не его сын?!

Владислав Ходасевич писал:

«Салтыков не только считал себя отцом ребенка, но и позволял себе впоследствии намекать на это при иностранных дворах».

В «Чистосердечной исповеди» Екатерина II сообщила: «По прошествии двух лет Сергея Салтыкова послали посланником, ибо он себя нескромно вел, а Марья Чоглокова у Большого Двора уже не была в силе его удержать».

Он был отправлен в Швецию и Саксонию с известием о рождении наследника Павла.

В своих «Записках…» Императрица упомянула об этом посольстве:

«Я узнала, что поведение Сергея Салтыкова было очень нескромно и в Швеции, и в Дрездене, и в той и в другой стране он, кроме того, ухаживал за всеми женщинами, которых встречал».

Кроме чего? Императрица не указала, но, скорее всего, ей не нравились его намеки на то, что он является отцом Павла.

Так чей же сын Павел I?

Нередко можно слышать от читателей вопрос: если Павел сын Салтыкова, почему же он столь сильно похож на Петра Федоровича? Этот вопрос навеян исторической литературой, причем, в первую очередь, теми произведениями, которые «обслуживали» сохранение династической тайны, раскрытие которой могло быть не только неприятно, но и опасно для русского престола. Но разве кто-то пытался сравнивать портреты Сергея Салтыкова и Павла? А если их сравнить, то можно убедиться, что в них очень и очень большое сходство.

Думается, причины надо искать не столько в происхождении, сколько в том, в каких условиях оказались и Петр Федорович, и Павел Петрович. Оба они очень долгое время ожидали своего часа вступления на престол, а потому страдали от недостатка самостоятельности, вызванной положением наследника престола, но не императора.

Что же касается раздражительности, вспыльчивости и подозрительности, то у Павла они не были врожденными. Его биографы в один голос утверждают, что Павел рос живым, общительным, весьма развитым отроком, а его учитель математики Порошин даже заявлял, что «если бы Павел Петрович были партикулярным, то они могли вполне стать нашим российским Паскалем», то есть очень высоко ценил его способности к математике.

Известно, что Павел Петрович прекрасно танцевал, причем многие придворные балы были открываемы первым танцем его с матерью – императрицей Екатериной, после чего он танцевал с придворными дамами. Он был великолепным наездником и легко побеждал в конных состязаниях, так называемых «каруселях». Ну и, конечно, вовсе не о сходстве с Петром Федоровичем говорит то, что у него не было слабости в том вопросе, в котором была слабость у его мнимого отца.

У Павла Петровича, как известно, было четыре сына и четыре дочери. А в последнее время доказано, что незадолго до второго брака у него родился сын от романа с Софьей Чарторыжской, которого нарекли Симеоном Афанасьевичем Великим.

Вот как оценивает автор «Истории русского масонства» Борис Башилов черты характера Павла, «прежде чем тяжелая, ненормальная жизнь, которая досталась на его долю, подорвала его силы»:

«Многие из знавших близко Павла I лиц единодушно отмечали рыцарские черты его характера. Княгиня Ливен утверждала: „В основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью“».

В мемуарах командира (в 1755–1758 гг.) лейб-гвардии Семеновского полка Андрея Ивановича Вельяминова-Зернова мы встречаем такую характеристику нравственного облика Павла I:

«Павел был по природе великодушен, открыт и благороден; он помнил прежние связи, желал иметь друзей и хотел любить правду, но не умел выдерживать этой роли. Должно признаться, что эта роль чрезвычайно трудна. Почти всегда под видом правды говорят царям резкую ложь, потому что она каким-нибудь косвенным образом выгодна тому, кто ее сказал».

Де Санглен в своих мемуарах писал, что «Павел был рыцарем времен протекших». Если быть точным, то правильнее было бы сказать не «рыцарь», а «витязь», ибо рыцарь – плохое слово. Рыцарь – не наше слово. Рыцарство для России – это жестокие набеги звероподобных тевтонов на псковские и новгородские земли, это осквернения православных святынь, это убийства и сожжения заживо детей, женщин, стариков, это бесчеловечные пытки попавших в плен русских воинов. Рыцарство – это агрессия, это коварный удар из-за угла. Вспомним, с каким ожесточением рвались на Русскую землю, стонавшую под ордынским игом, немецкие псы-рыцари. Они «по-рыцарски» спешили воспользоваться ослаблением Руси, чтобы грабить, жечь и убивать. И подобных примеров не счесть. Так что же такое рыцарство? На Руси рыцарей не было. На Руси были витязи, для доказательств достоинств которых не нужно было прибавлять «благородный».

Благородство, честь, достоинство – отличительная черта каждого православного витязя. На Западе же, сами того не осознавая, подчеркивали, что тот, кого зовут «благородный рыцарь», быть может, и имеет человеческие качества, остальные же рыцари – просто низкие и коварные убийцы. Рыцарством, по-видимому, считается на западе и рыцарский поступок папы римского, который в канун нашествия полчищ хана Батыя на Русь запретил купцам католических стран продавать русским князьям стратегическое сырье, а самому Батыю сделал подарок, послав военным советником своего агента, рыцаря, заметьте, католического ордена Святой Марии Альфреда фон Штумпенхаузена. Этот рыцарь согласовывал по задачам, рубежам и времени действия западных бандитов с бандитами степными. А задачи и у тех и у других были примерно одинаковы – захват чужих земель и чужого добра, порабощение народа и приобретение рабов. Ну и, конечно, борьба с православной верой, объединяющей Русские земли и мешающей коварным планам рыцарских и степных хищников.

Гитлеровское командование награждало рыцарским крестом своих звероподобных убийц, которые с большим удовольствием бомбили города и села, гонялись за санитарными поездами, расстреливали беженцев…

Впрочем, называя государя императора Павла I рыцарем времен протекших, его современник де Санглен просто не задумывался над истинным значением слова «рыцарь». Он отдавал должное личному мужеству Российского Императора. Не только де Санглен, многие европейские политики были потрясены поступком Павла I, который, желая уничтожить наполеоновские войны в самом зародыше, послал вызов на дуэль Наполеону Бонапарту. Государь предложил «корсиканскому чудовищу» (так звали Наполеона сами французы) драться в Гамбурге и поединком положить конец кровавым битвам в Европе, вызванным Французской революцией. Гвардейский полковник Николай Александрович Саблуков, долгое время находившийся в числе приближенных к императору людей, отметил: «Несмотря на всю причудливость и не современность подобного вызова, большинство европейских монархов отдали полную справедливость высокогуманным побуждениям, руководившим Русским Государем, сделавшим столь серьезное предложение с полною искренностью и чистосердечием».

Добавим: с тем чистосердечием, с которым император Павел Петрович всегда относился к людям.

По свидетельству Николая Александровича Саблукова, лично знавшего императора и оставившего записки-расследования о цареубийстве, «Павел знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский, немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знакам с историей и математикой; говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках».

Какое же здесь сходство с мнимым отцом? Петр Федорович косноязычно изъяснялся на русском языке, а в науках и вовсе не был искушен.

Горькое материнство

Императрицу Екатерину II часто обвиняют едва ли не в равнодушии к своим детям, даже более того, в отсутствии материнских чувств к ним. При этом обстоятельства, благодаря которым она была оторвана от воспитания своего первенца, вовсе не учитываются.

Вспомним замысел Елизаветы Петровны: женить Петра Федоровича, получить от этого брака ребенка и самой воспитать его – вот о чем мечтала государыня. Она прекрасно понимала, что великий князь Петр Федорович не способен стать воспитателем. Да и к тому же она-то уж точно знала, чей сын Павел.

Конечно, для сокрытия правды великий князь мог бы и прикинуться отцом, да только Петр Федорович на эту роль не годился, ибо сам не вышел из младенчества…

Екатерина Алексеевна рассказала в записках:

«Однажды, когда я вошла в покои Его Императорского Высочества, я была поражена при виде здоровой крысы, которую он велел повесить, и всей обстановкой казни среди кабинета, который он велел себе устроить при помощи перегородок.

Я спросила, что это значило; он мне сказал тогда, что эта крыса совершила уголовное преступление и заслуживает строжайшей казни по военным законам, что она перелезла через вал картонной крепости, которая была у него на столе в этом кабинете, и съела двух часовых на карауле, сделанных из крахмала, на одном из бастионов, и что он велел судить преступника по законам военного времени; что его легавая собака поймала крысу, и что тотчас же она была повешена, как я ее вижу, и что она останется там, выставленная на показ публике, в течение трех дней, для назидания. Я не могла удержаться, чтобы не расхохотаться над этим сумасбродством, но это очень ему не понравилось, ввиду той важности, какую он этому придавал; я удалилась и прикрылась моим женским незнанием военных законов, однако он не переставал дуться на меня за мой хохот…»

Вот каким был человек, которому выпало носить титул Великого Князя и Наследника Русского Престола.

Печальный юмор этой части записок перекликается с возгласом, быть может, даже притупленным временем воплем отчаяния: «есть ли б я в участь получила с молода мужа, которого бы любить могла…» Все горькие впечатления молодости будущей императрицы отразились в этой короткой фразе, попросту незамеченной хулителями и клеветниками всех мастей, недалеко ушедшими по своим умственным способностям от вешателя крыс.

Шел 1745 год… Петру было 26 лет… И в этом возрасте он с полной серьезностью рассуждал о преступлении крысы и военно-полевом суде над ней.

Нет, «не от распутства, к коему склонности» не имела, родила Екатерина от Сергея Салтыкова своего первенца, которого нарекли Павлом. И хотя она впоследствии и призналась Потемкину, что первый ее мужчина был поневоле, все же привязалась к Салтыкову, даже была влюблена в него.

Еще во время беременности Екатерина начала понимать, что рано или поздно с Сергеем Салтыковым, которого она полюбила, придется расстаться. В ее «Записках…» проскальзывают признания, что каждая разлука с ним приносила ей боль. Когда двор переезжал из Москвы в Петербург, Екатерина «умирала от страху, как бы Сергея Салтыкова… не оставили в Москве…». Но его записали в свиту малого двора.

Тем не менее она призналась: «…у меня постоянно навертывались слезы на глаза, и тысячу опасений приходили мне в голову; одним словом, я не могла избавиться от мысли, что все клонится к удалению Сергея Салтыкова…»

До родов этого не сделали только из опасений за судьбу ожидаемого важнейшего мероприятия – щадили чувства будущей матери. И вот около полудня 20 октября (1 октября) родился Павел.

«Как только его спеленали, – писала Екатерина, – Императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павла, после чего Императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней».

Здесь явно проявилось желание Елизаветы Петровны взять под свое крыло и свою опеку того, кого она определила в свои преемники. Императрица была хорошо осведомлена о выходках великого князя, который в те дни пил беспробудно, и лишь однажды заглянул к супруге, справился о здоровье и тут же удалился, заявив, что «не имеет времени оставаться».

Уж кто-кто, а он-то отлично понимал, что не имеет ни малейшего отношения к новорожденному.

Нелегкими для Екатерины были дни после родов. Вот только несколько выдержек из «Записок…»:

«Его Императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил, а Императрица занималась ребенком…»

«Со следующего дня (после родов) я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль… и при том я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела, и никто не справлялся о моем здоровье…»

А далее в «Записках…» говорится о том, что пришлось испытать молодой маме, которой ребенка показывать нужным не считали.

«Я то и дело плакала и стонала в своей постели», – признается она.

Даже на крестины маленького Павла Екатерину не пригласили:

«На шестой день были крестины моего сына; он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нем только украдкой, потому что спрашивать об его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нем Императрица, и это могло быть принято дурно. Она и без того взяла его в свою комнату, и, как только он кричал, она сама к нему подбегала и заботами его буквально душила…»

Вскоре после крестин Екатерине сообщили, что Сергей Салтыков был назначен отвезти известие о рождении Павла в Швецию. Этого и следовало ожидать. Держать при дворе такого свидетеля рождения наследника было бы опрометчиво. Вот когда Екатерина поняла, что привязалась к нему, а быть может, даже полюбила. Недаром, признаваясь в «Чистосердечной исповеди» о своих отношениях с Понятовским, она откровенно написала, что это произошло «после года и великой скорби». А тогда, после отъезда Сергея Салтыкова, призналась, что «зарылась больше, чем когда-либо, в свою постель, где я только и делала, что горевала».

Уже и крестины прошли, а мать еще ни разу не видела сына. Но виновна ли она была в том? У нее не спрашивали, любит или не любит она жениха, когда вели под венец, более того, один из вельмож прямо и определенно сказал, что «Государи не любят». То есть государи вершат браки по государственной необходимости. В то время считалось, что государи и члены правящей династии не всегда могут решать, как вести себя при дворе. Их действия также истолковывались государственной необходимостью. Императрица Елизавета Петровна полагала, что Павел не должен видеться с родителями, что его необходимо оградить от их влияния, тем более что родительницей была, по сути, одна Екатерина.

Жестоко? А разве не жестоко то, что было сделано в отношении и вовсе безвинного младенца Иоанна Антоновича, упрятанного в крепость по государственной необходимости. И тут трудно что-то оспорить, ведь для укрепления государственной власти, для прекращения эпохи дворцовых переворотов действительно необходимо было скрыть от всякого рода авантюристов личность, которую можно было использовать как знамя для поднятия смуты. И тут уж было не до того, чтобы считаться с интересами этой личности. Можно спорить лишь о суровости тех мер, которые были приняты к человеку невиновному в том, что судьба распорядилась с ним так, как распорядилась.

Наверное, мы не вправе судить императрицу Елизавету Петровну за ее решение самой воспитать наследника престола. Ведь несомненно одно – думала она прежде всего не о себе, а о Державе Российской, и преследовала не какие-то свои узкокорыстные интересы, а действовала во имя интересов, как считала, всеобщих.

И все же добрые чувства, порою, брали верх…

«Когда прошло 40 дней со времени моих родов, – вспоминала Екатерина, – …сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после рождения. Я нашла его очень красивым, и его вид развеселил меня немного; но в ту же самую минуту, как молитвы были кончены, Императрица велела его унести и ушла…»

Интересны наблюдения иностранцев и оценки, сделанные ими по поводу происходящего при Российском Императорском Дворе. Прусский посланник доносил Фридриху II:

«Надобно полагать, что Великий Князь (Петр Федорович. – Н.Ш.) никогда не будет царствовать в России; не говоря уже о его слабом здоровье, которое угрожает ему рановременною смертью… надобно признаться, что поведение его вовсе не способно привлечь сердца народа. Непонятно, как принц его лет может вести себя до такой степени ребячески. Некоторые думают, что он притворяется, но в таком случае он был бы мудрее Брута. К несчастью, он действует безо всякого притворства. Великая Княгиня ведет себя совершенно иначе».

Безусловно, Елизавета Петровна нисколько не обольщалась насчет наследника, она была в весьма щекотливом положении. Ведь после нее престол мог занять именно великий князь Петр Федорович. Великая княгиня, даже при том условии, что она была гораздо достойнее, при живом супруге никаких прав не имела. Осталось уповать на Павла. Но объявить его наследником при живых родителях можно было лишь по достижении совершеннолетия. И Елизавета Петровна готовила его к этому, стараясь всячески ограничивать его контакты с родителями, тем более великий князь даже и не стремился по понятным причинам к этому.

О Екатерине же складывалось мнение совершенно противоположное, нежели о Петре.

Английский посланник Ульямс писал в 1755 году:

«Как только она приехала сюда, то начала стараться всеми силами приобрести любовь русских. Она очень прилежно училась их языку и теперь говорит на нем в совершенстве (как говорят мне сами русские). Она достигла своей цели и пользуется здесь большой любовью и уважением. Ее наружность и обращение очень привлекательны. Она обладает большими познаниями о Русском государстве, которое составляет предмет ее самого ревностного изучения. Канцлер говорит мне, что ни у кого нет столько твердости и решительности».

Именно в те годы своей молодости будущая императрица написала весьма значительные строки:

«Желаю и хочу только блага стране, в которую привел меня Господь. Слава ее делает меня славною. Вот мое правило, и я буду счастлива, если мои мысли могут в том содействовать».

Заметки, сделанные Екатериной, когда она была еще великой княгиней, говорят о том, что она задумывалась о предстоящем царствовании.

«Я хочу, чтобы страна и поданные были богаты: вот начало, от которого я отправляюсь.

Я хочу, чтобы повиновались законам; но не рабов; я хочу общей цели – делать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества, и не тирании.

Противно христианской религии и справедливости делать рабов из людей, которые все получают свободу при рождении. <Здесь ощущается явный намек на освобождение крестьян, закрепощенных Петром I.>

Власть без доверия народа ничего не значит.

Приобретите доверенность общества, основывая весь образ ваших действий на правде и общественном благе».

Не давали покоя и мысли о воспитании сына, хотя и не подпускали ее к воспитанию. Она именовала его по-европейски принцем:

«По моему мнению, есть два правила при воспитании принца: это сделать его благодетельным и заставить его любить истину. Таким образом, он сделается любезным пред Богом и у людей.

Пусть связывают мне руки, когда хотят помешать злу; но оставляйте меня свободною делать добро».

Что же касается личной жизни, то она оставалась по-прежнему безрадостной. Быть может, оттого и раскрылось сердце для нового увлечения, случившегося «после года и великой скорби» по удаленному от двора Салтыкову.

«Сей был любезен и любим…»

В «Чистосердечной исповеди» читаем: «По прошествии года и великой скорби приехал нонешний король польский…»

«Исповедь» датирована 1774 годом. Написана она, по мнению исследователей, 21 февраля. Королем в то время (как выразилась она «нонешним») был Станислав Август Понятовский.

«Сей был любезен и любим от 1755 до 1761 г.», – признается императрица Екатерина Потемкину, которому, как мы уже говорили, и адресована исповедь. Здесь важно отметить, что, касаясь столь деликатных моментов биографии императрицы, исследователь, историк, биограф не должен забывать, что героиня его исследований не только императрица, но еще и женщина. Именно по этой немаловажной причине необходимо соблюдать корректность и позволять себе размышления только над тем, в чем она сама признается, а не смаковать выдуманное клеветниками и злопыхателями. И не след домысливать и додумывать, что означает «любезен и любим», а лучше послушать саму героиню.

В «Записках…» Екатерина Алексеевна упоминает о нескольких встречах с Понятовским, который в 1756 году состоял в свите английского посланника.

Подробно рассказывает она о знакомстве, которое устроил… Кто бы вы думали? Лев Нарышкин. Тот самый Лев Нарышкин, который был кандидатом в отцы Павла Петровича. В трудные годы после рождения наследника, когда Екатерину, мягко говоря, не жаловали при дворе и даже ограничили ее свободу, он приходил на выручку, желая развеять, развлечь, сказать доброе слово.

В «Записках…» Екатерина Алексеевна рассказала:

«Так как наши комнаты были очень обширны, великий князь устраивал каждую неделю по балу и по концерту: четверг был для бала, а вторник – для концерта. На них бывали только фрейлины и кавалеры нашего двора с их женами. Эти балы бывали интересны, смотря по лицам, которые на них бывали. Я очень любила Нарышкиных, которые были общительнее других; в этом числе я считаю госпож Сенявину и Измайлову, сестер Нарышкиных, и жену старшего брата… Лев Нарышкин, все такой же сумасбродный и на которого все смотрели, как на человека пустого, каким он и был в действительности, взял привычку перебегать постоянно из комнаты великого князя в мою, не останавливаясь нигде подолгу. Чтобы войти ко мне, он принял обыкновение мяукать кошкой у двери моей комнаты, и когда я ему отвечала, он входил.

17 декабря между шестью и семью часами вечера он, таким образом, доложил о себе у моей двери; я велела ему войти; он начал с того, что передал мне приветствия от своей невестки, причем сказал мне, что она не особенно здорова; потом он прибавил:

– Но вы должны были бы ее навестить.

Я сказала:

– Я охотно бы это сделала, но вы знаете, что я не могу выходить без позволения и что мне никогда не разрешат пойти к ней.

Он мне ответил:

– Я сведу вас туда.

Я возразила ему:

– В своем ли вы уме? Как можно пойти с вами? Вас посадят в крепость, а мне за это бог знает какая будет история.

– О! – сказал он. – Никто этого не узнает; мы примем свои меры.

– Как так?

Тогда он мне сказал:

– Я зайду за вами через час или два, великий князь будет ужинать.

Я уже давно под предлогом, что не ужинаю, оставалась в своей комнате».

Конечно, Нарышкин предлагал очень рискованное предприятие. Действительно, наказание могло быть очень и очень суровым. Екатерина сделала свое дело – Елизавета Петровна получила то, чего желала, а следовательно, нужда в супруге никчемного Петра Федоровича, да и в нем самом отпала.

Но Нарышкин все продумал основательно, о чем далее рассказала Екатерина Алексеевна, приведя пояснения, касающиеся великого князя:

«– Он проведет за столом часть ночи, встанет только, когда будет очень пьян, и пойдет спать.

Он спал тогда большею частью у себя, со времени моих родов.

– Для большей безопасности оденьтесь мужчиной, и мы пойдем вместе к Анне Никитичне.

Это предприятие начинало меня соблазнять; я всегда была одна в своей комнате, со своими книгами, без всякого общества. Наконец, по мере того, как я разбирала с ним этот проект, сам по себе безрассудный и показавшийся мне таковым в первую минуту, я нашла его осуществимым и согласилась с целью доставить себе минуту развлечения и веселья.

Он вышел; я позвала парикмахера-калмыка, который у меня служил, и велела ему принести мне один из моих мужских костюмов и все, что мне для этого было нужно, под тем предлогом, что мне надо было подарить его кому-то. Этот малый имел привычку не разжимать рта, и нужно было больше труда, чтобы заставить его говорить, чем требуется для других, чтобы заставить их молчать; он быстро исполнил мое поручение и принес все, что мне было нужно. Под предлогом, что у меня болит голова, я пошла спать пораньше.

Как только Владиславова меня уложила и удалилась, я поднялась и оделась с головы до ног в мужской костюм; я подобрала волосы, как могла лучше; давно уже я имела эту привычку и хорошо в этом наловчилась.

В назначенный час Лев Нарышкин пришел через покои великого князя и стал мяукать у моей двери, которую я ему отворила; мы вышли через маленькую переднюю в сени и сели в его карету, никем не замеченные, смеясь, как сумасшедшие над нашей проделкой. Лев жил со своим братом и женою его в том же доме, который занимала и их мать. Когда мы приехали в этот дом, там находилась Анна Никитична, ничего не подозревавшая; мы нашли там графа Понятовского; Лев представил меня как своего друга, которого просил принять ласково, и вечер прошел в самом сумасшедшем веселье, какое только можно себе вообразить. Пробыв полтора часа в гостях, я ушла и вернулась домой самым счастливым образом, не встретив ни души. На другой день, в день рождения императрицы, на утреннем куртаге и вечером на балу, мы все, бывшие в секрете, не могли смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться при воспоминании о вчерашней шалости».

Итак, знакомство состоялось. По-видимому, Понятовский все же догадался или ему подсказал Нарышкин, кто скрывается под мужским нарядом. Дальнейшие события развивались стремительно:

«Несколько дней спустя Лев предложил ответный визит, который должен был иметь место у меня; он таким же путем привел своих гостей в мою комнату и так удачно, что никто этого не пронюхал. Так начался 1756 год. Мы находили необыкновенное удовольствие в этих свиданиях украдкой. Не проходило недели, чтобы не было хоть одной, двух и до трех встреч, то у одних, то у других, и когда кто-нибудь из компании бывал болен, то непременно у него-то и собирались. Иногда во время представления, не говоря друг с другом, а известными условными знаками, хотя бы мы находились в разных ложах, а некоторые в креслах, но все мигом узнавали, где встретиться, и никогда не случалось у нас ошибки, только два раза мне пришлось возвращаться домой пешком, что было хорошей прогулкой».

Какую роль играл Лев Нарышкин в свершившемся знакомстве, точнее, кто поручил ему эту роль, история умалчивает. Возможно, он и не подозревал, что Станислав Понятовский набивался к нему в друзья, зная о добрых его отношениях с великой княгиней. Ведь Понятовский изначально действовал по заданию английского посла, которому нужно было найти твердый и прочный выход на Екатерину. Впрочем, нельзя исключать, что задание заданием, а любовь Понятовского к Екатерине была вполне искренней. Недаром он признался, что в любви своей «позабыл о том, что существует Сибирь»…

Знакомство состоялось. А затем были письма, причем письма, якобы писанные секретарем Нарышкина.

Екатерина вспоминала: «Он просил у меня в этих письмах то варенья, то других подобных пустяков, а потом забавно благодарил меня за них. Эти письма были отлично написаны и очень остроумные… А вскоре я узнала, что роль секретаря играл Понятовский».

Подробнее о своих отношениях с Понятовским Екатерина Алексеевна не сообщила. Лишь в «Чистосердечной исповеди» сказано, что он был «любезен и любим».

Когда связь открылась, императрица Елизавета Петровна была разгневана. Понятовского выслали из России, но через некоторое время, в 1757 году, он снова прибыл в Петербург уже в качестве посланника польского короля.

В «Записках…» Екатерины не содержится даже намека на какие-либо особые отношения с Понятовским, хотя имя Станислава Августа упоминается достаточно часто. Там же опровергаются предположения некоторых исследователей эпохи и биографов, что Понятовский был удален из Петербурга за связь с великой княгиней. Истинная причина, по словам самой Екатерины, в политических интригах Понятовского.

9 декабря 1758 года Екатерина родила дочь. Вот как рассказала об этом в своих записках она сама:

«…Я разрешилась 9 декабря между 10 и 11 часами вечера дочерью, которой я просила Императрицу разрешить дать ее имя; но она решила, что она будет носить имя старшей сестры Ее Императорского Величества, герцогини Голштинской, Анны Петровны, матери Великого Князя».

В «Записках…» упомянуто о реакции на это со стороны Петра Федоровича:

«Его Императорское Высочество сердился на мою беременность и вздумал сказать однажды у себя в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других:

„Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я его принять на свой счет“.

Лев Нарышкин прибежал ко мне и передал мне эти слова прямо в пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему:

„Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите об этом Александру Шувалову, как великому инквизитору Империи“.

Лев Нарышкин пошел действительно к Его Императорскому Высочеству и потребовал от него этой клятвы, на что получил в ответ:

„Убирайтесь к черту и не говорите мне больше об этом“».

Некоторые историки пытались на свой лад трактовать сказанное и даже делали вывод, что родившаяся девочка была дочерью Понятовского. Но Екатерина Алексеевна не дала и намека на то в данном случае, в отличие от того, что говорила она весьма прозрачно относительно рождения Павла. А следовательно, и историк не вправе делать свои умозаключения.

Единственное, что подчеркнула великая княгиня, так это явно безнравственное заявление великого князя. Так и читается в его адрес сквозь строки: «Коли не можешь быть мужчиной, так молчи».

Вольтер в свое время сказал, что тайна кабинета, стола и постели императора (добавим – членов императорской фамилии) не может быть разоблачаема иностранцем (добавим, что и никем другим тоже). Поэтому оставим гадания по поводу тех случаев, когда сама Екатерина Алексеевна не считала нужным открывать тайну.

После рождения Анны Екатерина оказалась в том же положении, что и после рождения Павла. Ей выдали в награду шестьдесят тысяч рублей и опять забыли о ней. Она писала об этом так: «…я была в моей постели одна-одинешенька, и не было ни единой души со мной…»

Посещала же великую княгиню, по ее словам, «обычная маленькая компания, которую составляли, как прежде, Нарышкина, Сенявина, Измайлова и граф Понятовский…».

В «Чистосердечной исповеди» Екатерина признается, что поначалу она «отнюдь не приметила» Понятовского, «но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он на свете, что глаза его были отменной красоты и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другие».

Видный исследователь екатерининской эпохи Вячеслав Сергеевич Лопатин указывает, что «прекрасно образованный и воспитанный Понятовский был близок Екатерине по своему интеллекту. Он разделял ее интересы и вкусы. Обожая великую княгиню, граф Станислав Август с уважением относился к ее высокому положению. Единственный из возлюбленных Екатерины Понятовский запечатлел ее портрет:

„Ей было 25 лет. Она только что оправилась от первых родов, когда красота, данная ее натурой, расцвела пышным светом. У нее были черные волосы, изумительная фигура и цвет кожи, большие выразительные голубые глаза, длинные, темные ресницы, четко очерченный нос, чувственный рот, прекрасные руки и плечи. Стройная, скорее высокая, чем низкая, она двигалась быстро, но с большим достоинствам. У нее был приятный голос и веселый заразительный смех. Она легко переходила от простых тем к самым сложным“.»

Комментируя этот отзыв, В. С. Лопатин пишет: «Возможно, Понятовский преувеличивал красоту Екатерины как женщины, но современники единодушно отмечали ее обаяние».

На лезвии бритвы

Между тем положение великой княгини при дворе становилось все опаснее. Она понимала это и отразила в записках ту обстановку:

«Я увидела, что остаются на выбор три, равно опасные и трудные пути: 1-е, разделить судьбу Великого Князя, какая она ни будет;

2-е, находиться в постоянной зависимости от него и ждать, что ему угодно будет сделать со мною;

3-е, действовать так, чтобы не быть в зависимости ни от какого события.

Сказать яснее, я должна была либо погибнуть с ним или от него, либо спасти самое себя, моих детей и, может быть, все государство от тех гибельных опасностей, в которые, несомненно, ввергли бы их и меня нравственные и физические качества этого государя».

Вот как описывает обстановку последних лет царствования императрицы Елизаветы Петровны автор «Истории Екатерины II» А. Брикнер:

«Мало по малу, вопрос о том, что будет с Россией после кончины Императрицы (Елизаветы Петровны), становился жгучим, животрепещущим. При слабом здоровье Елизаветы, при постоянно возобновляющихся и опасных припадках, нельзя было не заняться этим вопросом… Петр сближался преимущественно с лакеями, егерями и псарями. Екатерина… служила предметом внимания наиболее выдающихся сановников, которые, ввиду предстоящей перемены на престоле, искали расположения Екатерины… С особенно напряженным вниманием английский дипломат Ульямс наблюдал во время начала Семилетней войны за настроением умов при русском дворе. Он сообщал в донесениях своему правительству, что Великая Княгиня весьма деятельна, что ее очень любят, но что некоторые люди ее боятся; что лица, приближенные к Императрице, стараются сблизиться с нею. То были Разумовские и Шуваловы…

Предложение (от Шуваловых. – Н.Ш.) было сделано сперва через князя Трубецкого, потом через… Ивана Ивановича Бецкого. Екатерина отвечала, что согласна сблизиться с Шуваловыми, если они будут вполне содействовать ее видам… Шуваловы были важны Екатерине вследствие близких отношений к Императрице Елизавете…»

А. Г. Брикнер, подробно охарактеризовав деяния Екатерины, сделал вывод:

«Из всех этих данных видно, каким образом Екатерина была занята мыслью о будущем своем царствовании. Нет сомнения, что тогда уже она мечтала о возможности устранения Петра».

В 1757 году иностранный дипломат писал:

«Один Бог ведает, кто будет наследником в случае смерти Императрицы, что может случиться внезапно, и даже не считается отдаленным, судя по состоянию здоровья Ее Величества… Никто ничего не ожидает от Великого Князя… каждый верит, что есть непременное духовное завещание, сделанное в пользу юного Великого Князя, за исключением его отца; думают, что граф Шувалов будет назначен правителем».

Нет сомнений в том, что Екатерина выслушивала делаемые ей предложения и даже шла на сближение с теми или иными сановниками, но никогда не замышляя каких-либо действий против императрицы Елизаветы Петровны. Она, безусловно, знала, что Петр ищет любой предлог избавиться от нее и в лучшем случае добиться отправки в Германию, в худшем – в Сибирь. Елизавета Петровна, судя по документам эпохи, понимала это, ибо не воспользовалась целым рядом видимых причин, чтобы расправиться с Екатериной, а, напротив, в конфликтах между Петром и Екатериной принимала сторону великой княгини. У нее было даже опасения, что Петр может организовать покушение с целью захвата власти. Те, кто разделял подобные опасения, понимали, что затем последует ссылка или заточение Екатерины и Павла, Петр же женится на своей фаворитке Воронцовой.

Обстановка при дворе накалялась. Активизировали свою деятельность и иностранные дипломаты. Англичане боялись усиления при дворе сановников, более расположенных к Франции, и наоборот.

В то же время французов беспокоила приверженность великого князя Петра Федоровича прусскому королю. Россия уже достигла к тому времени такого могущества, не учитывать коего в европейской политике было невозможно. И чем более было признаков того, что дни Елизаветы Петровны сочтены, тем решительнее действовали группировки.

Казалось бы, достаточно прочное положение Екатерины, опирающейся на Разумовских, Шуваловых и Бестужева, сильно пошатнулось после падения последнего. Екатерина считала главным виновником падения Бестужева вице-канцлера Воронцова, который расчищал таким образом дорогу великому князю и своей дочери – фаворитке Петра Федоровича и ослаблял позиции великой княгини. Во всяком случае, арест Бестужева был вызван какой-то коварной клеветой, участником которой, скорее всего, стал великий князь.

Об аресте Бестужева Екатерине первым сообщил Понятовский. Екатерина встревожилась не на шутку. У Бестужева находился документ, который мог дорого ей стоить. Документом тем был манифест, подготовленный для обнародования в случае внезапной кончины императрицы и предоставлявший Екатерине значительную роль в руководстве страной.

Вот что говорится об этом документе в «Записках…»:

«Болезненное состояние Императрицы и ее частые конвульсии заставляли всех думать о будущем. Граф Бестужев и по месту своему и по своим способностям, конечно, не менее других должен был заботиться о том, что предстояло. Он знал, что Великому Князю с давних пор внушено к нему отвращение. Ему хорошо была известна умственная слабость этого государя, рожденного наследником стольких престолов. Очень естественно было, что этот государственный человек, как всякий другой, желал удержаться на своем месте. Он знал, что я уже много лет перестала внимать внушениям, которые отделяли меня от него. Кроме того, в личном отношении, он, может быть, считал меня единственным существом, на котором, в случае смерти Императрицы, могла быть основана надежда общества. Вследствие таких и подобных размышлений, он составил план, чтобы, как скоро Императрица скончается, Великий Князь по праву был объявлен Императором, но чтобы в то же время мне было предоставлено публичное участие в управлении; все лица должны были оставаться на своих местах; Бестужев получал звание вице-президента в трех государственных коллегиях: иностранной, военной и адмиралтейской. Таким образом, желания его были чрезмерны».

Екатерина, поблагодарив Бестужева, приславшего ей манифест «за добрые намерения», однако, возражала ему, ссылаясь на неисполнимость прожектов. Бестужев продолжал работать над документом, переделывая его много раз. Екатерина не перечила Бестужеву, как она говорила, «упрямому старику, которого трудно было разубедить, когда он что-нибудь забирал себе в голову». Но считала вредным в трагический для государства момент (смерть государыни) разжигать конфликт между собой и Петром Федоровичем. Таким образом, этот документ был, вполне возможно, не только безобидным, но и неисполнимым, к тому же и не разделяемым самой великой княгиней, но именно существование его ставило ее в весьма опасное положение – почти на край гибели…

А вскоре стало известно и то, что открыта переписка Бестужева с Понятовским.

«Тем не менее, – писала Екатерина, – я была убеждена, что относительно правительства я не заслуживала ни малейшего упрека».

И действительно, ничего антигосударственного не было ни в манифесте, ни в переписке Понятовского. Что же касается личных взаимоотношений Екатерины и Понятовского, то Елизавета Петровна давно была в курсе их, но не препятствовала, ибо понимала, кто есть Петр Федорович. Но!.. Она ведь сама призвала его в Россию, сама сделала наследником престола, и теперь деваться было некуда. Приходилось терпеть и надеяться на то, что еще удастся устроить все в пользу смышленого, одаренного, физически крепкого великого князя Павла.

Конечно, если бы Елизавета Петровна узнала о манифесте, заранее подготовленном на случай своей смерти, вряд ли бы пришла в восторг, что бы там ни содержалось. Разве ж могли быть приятны размышления придворных и близких, ожидающих смерти государыни, самой государыне?

И потому у Екатерины отлегло от сердца, когда ей сообщили верные люди, что Бестужев успел сжечь манифест. Но были найдены ее письма к осужденному Апраксину, которые, правда, призывали его к храбрым и решительным действиям и потому не составляли криминала. Открыты были и тесные отношения с Бестужевым.

А. Г. Брикнер отметил:

«Падение Бестужева не могло не уничтожить, хотя бы временно, многих надежд Екатерины. Канцлер был ее сильным союзником и другом; через него она принимала участие в управлении голштинскими делами, через него она могла надеяться достигнуть участия в управлении России после кончины Елизаветы».

Великий князь, сподвижники которого заявляли меж собой о Екатерине: «Надо раздавить змею», падению Бестужева радовался особенно.

В те дни Екатерина писала Понятовскому:

«Хотя я в крайней горести ныне, но еще надежду имею, что несказанные Божие чудеса и в сем случае помогут надеющимся на него».

Екатерина Алексеевна понимала, что разговор с императрицей Елизаветой Петровной не может быть легким, ведь несмотря на то, что царствование этой Государыни в целом отличалось некоторыми мягкостью и кротостью, по сравнению с правлениями предшествующими, в нем еще сохранялось слишком «много грубого, отдававшего Петровской эпохой». Елизавета Петровна унаследовала отцовскую вспыльчивость. Биографы отмечают, что она нередко «собственноручно колотила придворных по щекам и обладала доведенной до виртуозности способностью браниться, бранилась с чувством и продолжительно, припоминая все ранее нанесенные ей обиды, делая колкие намеки и изливая целые потоки не нежных, не идущих к делу и наивных слов».

Впрочем, как отметил М. Богословский в книге «Три века», «такие вспышки гнева не влекли за собой серьезных последствий для тех, кто им подвергался, и проходили так же быстро, как появлялись, уступая место искренним порывам доброты, сентиментальному настроению, грусти и слезам».

В то же время было известно и о том, что императрица вполне могла пойти и крайнюю суровость, даже жестокость к подданным, если считала это необходимым для дела государственной важности, или, по крайней мере, так ей казалось. Безусловно, Екатерина Алексеевна знала о так называемом «дамском заговоре», окончившемся плачевно для заговорщиц. Правда, Екатерина Алексеевна против императрицы ничего не замышляла, но ведь заинтересованным лицам доказать злой умысел в ее действиях с помощью пыток выбранных для того придворных особого труда не составляло. Тем более разговоры о том, что великая княгиня вполне может украсить престол, постоянно шли по городу.

Заговоры же против Елизаветы Петровны в первые годы царствования имели место. М. Богословский отметил, что правительница Анна Леопольдовна «благодаря своей мягкости… приобрела симпатии в гвардии и в высшем обществе и оставила по себе сожаление». Уже в 1742 году был раскрыт и разгромлен заговор, в котором участвовали офицеры Преображенского и Измайловского полков. А спустя год сложился новый заговор, возглавляемый тремя великосветскими дамами. М. Богословский, касаясь его, заметил, что XVIII век не случайно назвали веком господства дам:

«Дамы царят в салонах, занимают престолы или управляют теми, кто занимает престолы. Дамы ведут войну против прусского короля (имеются в виду Елизавета Петровна и Мария-Терезия. – Н.Ш.). Нет ничего удивительного, что дамы оказались и во главе заговора. Это были: Н. Ф. Лопухина, А. Г. Бестужева, свояченица канцлера, жена его брата Михаила, и Софья Лилиенфельд, жена камергера. Разными нитями, и, конечно, в значительной мере романического свойства, они были связаны с брауншвейгской фамилией или с лицами, пострадавшими при ее падении. Около руководительниц группировался кружок гвардейских офицеров, а вдохновителем этого великосветского общества был австрийский посол граф Бота… Предприятие не пошло, однако, далее простой болтовни: в кружке выражали недовольство поведением Императрицы, осуждали ее поездки в придворные резиденции для устройства попоек, сомневались в ее правах на престол, как дочери Петра, рожденной за три года до брака; офицеры смеялись над „бабьим“ правлением. Дамский заговор вызвал против себя также женский образ действий. Все это Лопухинское дело было до крайности преувеличено и раздуто и чуть не повело к разрыву австрийского союза. Мария-Терезия вынуждена была отозвать посла и даже подвергнуть его на некоторое время аресту для успокоения разгневанной союзницы».

Руководительницы жестоко поплатились. Лопухина была знаменитой красавицей – единственной соперницей Елизаветы, – вот в чем состояло ее главное преступление, которого та не могла ей простить… Лопухина и Бестужева были биты кнутом на площади и с вырезанием языков отправлены в Сибирь. Даже члены Тайной канцелярии просили императрицу пощадить третью участницу, Софью Лилиенфельд, находившуюся в состоянии беременности, и избавить ее от тягостных очных ставок. На докладе канцелярии Елизавета написала резолюцию столько же ужасную по содержанию, сколько и по орфографии:

«Надлежит их в крепость всех взять и очною ставкою про из водить, несмотря на ее болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и наипаче желеть не для чего, луче чтоб и век их не слыхать, нежели еще от них плодоф ждать».

Этот заговор сослужил недобрую службу и брауншвейгскому семейству, которое императрица отпустила за границу. Но после раскрытия заговора, она стала опасаться, что кто-то попытается использовать имя младенца Иоанна Антоновича для новых смут, приказала вернуть семейство. Родителей несостоявшегося императора сослали в Холмогоры, а его самого заточили в Шлиссельбургскую крепость.

Чего же могла ожидать Екатерина Алексеевна в том случае, если клевета на нее достигла бы цели и императрица Елизавета Петровна сочла ее опасной соперницей? Нужно было как-то убедить государыню в том, что она не ищет трона, что, если это нужно для общего дела, готова покинуть Россию. Вот как вспоминала она об этом в «Записках…»:

«Решение мое было принято, и я смотрела на мою высылку или не высылку очень философски; я нашлась бы в любом положении, в которое Проведению угодно было бы меня поставить, и тогда не была бы лишена помощи, которую дают ум и талант каждому по мере его природных способностей; я чувствовала в себе мужество подниматься и спускаться, но так, чтобы мое сердце и душа при этом не превозносились и не возгордились, или, в обратном направлении, не испытали ни падения, ни унижения. Я знала, что я человек и тем самым существо ограниченное и неспособное к совершенству; мои намерения всегда были чисты и честны; если я с самого начала поняла, что любить мужа, который не был достоин любви и вовсе не старался ее заслужить, вещь трудная, если не невозможная, то, по крайней мере, я оказала ему и его интересам самую искреннюю привязанность, которую друг и даже слуга может оказать своему другу или господину; мои советы всегда были самыми лучшими, какие я могла придумать для его блага; если он им не следовал, не я была в том виновата, а его собственный рассудок, который не был ни здрав, ни трезв».

В болезнях и скорбях проходила жизнь великой княгини, и она мужественно переносила испытания, ведь только в скорбях происходит осознание пути своего, деяний своих, грехов своих.

«Многими скорбями подобает внити в Царство Небесное» (Деян. 14, 23) и «в мире скорбни будете» (Ин. 16, 33), – сказал Господь. Что делать, такова судьба человека, такой земной удел человека – скорбь, труд, болезни, подвиги, печали, теснота, лишения. «Не искушение ли жить человеку на земле?» (Иов. 7, 10), – вопрошал праведный Иов. «Букварь: начала познания вещей Божественных и человеческих» приводит поучения святых старцев. «Болезни есть земной удел человека после грехопадения, – говорил преподобный Амвросий Оптинский. – Корень всех болезней и зол – грехи прародительские и личные; и видим от слов Спасителя болящему: „Откупаются тебе грехи“ (Мк. 2, 5), ибо они исцелялись». «За грехи переживаем печали, скорби, войны, голод, болезни, страдания», – говорил святитель Иоанн Златоуст. Преподобный Симеон Новый Богослов учил: «Когда страдает тело в болезнях и мучениях своих, то душа приходит в чувство покаяния и спасается». А святой преподобный Серафим Саровский считал, что «болезнь очищает от греха, ослабляет страсти. Болезнь, переносимая в терпении и благодарении, вменяется в подвиг». Святитель Феофан Затворник считал, что «болезнь иных укрывает от бед, которых они не миновали, если бы были здоровы». Екатерина Алексеевна не могла знать лишь поучений святого преподобного Серафима Саровского и святителя Феофана Затворника, живших и творивших свои великие подвиги в XIX веке. Серафим Саровский родился в 1759 году, но в царствование императрицы Екатерины еще не получил столь широкой известности. Описываемые же скорби великой княгини проходили в основном еще до его рождения или в годы его младенчества. Но поучения святых отцов Иоанна Златоуста, Симеона Нового Богослова, Василия Великого и других, несомненно, были ей известны. Да, она хорошо знала евангельские истины, которым стремилась следовать. Многие их этих толкований нельзя не отнести к жизни самой Екатерины Алексеевны. Разве не отражением ее деятельности являются слова о. Серафима (Романцева): «Болезни допускаются тогда, когда мы не способны к подвигам». Способная к подвигам императрица Екатерина Великая во время своего 34-летнего царствования очень мало болела, за исключением последних лет жизни.

Разве не о мужестве, отваге и готовности к подвигу во имя народа говорит известный всем факт, описанный Н. Д. Тальбергом следующим образом: «Стремясь доказать своему народу безопасность начавшейся в Европе прививки оспы, Императрица выписала в 1768 году из Англии специалиста, известного врача Димсделя, который 12 октября сделал прививку ей, а 1 ноября Наследнику, Великому Князю Павлу Петровичу».

Но это было позднее, а пока мы видим великую княгиню в годы суровых испытаний, выпавших на ее долю, в которых выковывался характер будущей великой государыни.

«Скорби – наша школа, где мы учимся», – говорил Святитель Иоанн Златоуст, и великая княгиня училась, училась с терпением и мужеством переносить испытания, училась твердости, училась любви и милосердию – училась Царствовать на Самодержавном Престоле Русских Царей. Училась царствовать… У нее были учителя. Какие они? Плохие ли, хорошие ли? Известно, что идеальных учителей нет и не может быть. Нет и не может быть никого, кроме одного, главного учителя – Бога. И потому, говоря об испытаниях и скорбях, попускаемых Самим Богом, святые отцы говорили о них, как об учебе и наставлениях. Так преподобный Максим Исповедник утверждал:

«Много из случающегося с нами случается в научение нас, или во очищение прошедших грехов, или в исправление настоящего нерадения, или в предотвращение будущих падений».

И можно прибавить к тому слова святителя Григория Богослова: «Золото испытывается в горниле, а добродетельный человек – в скорбях».

Часто сетуют на плохих учителей, забывая, что над нами властвует Постоянный и лучший Всевышний Учитель. Мы только должны приложить истинное внимание к этой учебе, то есть обратиться к Богу, прислушаться к воле Божией и научиться следовать Ей, испытать веру и повиноваться, очистить сердце, пробудиться для добра, научиться терпению, благочестию. И тогда, по мере этой учебы, по мере познания воли Божией, нам будут со значительно большей легкостью, чем при нудной зубрежке, открываться самые необходимые нам знания.

У Екатерины Алексеевны были хорошие учителя – книги. Многие современники отмечают ее особенную любовь к книгам по Русской истории. Часто в годы молодости, покидаемая всеми, в скорбях, она плакала, молилась и читала… Книги – вот учителя, даруемые нам Богом. Сначала было Слово. Слово Божие мы находим в книгах. Слышу возражения – книги-то, мол, разные бывают. Но да по вере и воздаться каждому! Бог дает нам те книги, которые мы заслуживаем не только по вере, но и по делам каждого, ибо, как говорил святой преподобный Серафим Саровский, «истинная вера не может оставаться без дел; кто истинно верует, тот непременно творит и добрые дела».

А кто истинно верует и творит добрые дела (дерзнем добавить к сказанному преподобным), тот получает от Бога и добрых учителей, тот получает книги добрые и умные в качестве добрых и умных учителей.

Кесарю – кесарево. Кому, по милости Божией, книги, которые развивают благодетели, тренируют ум, воспитывают лучшие качества души, которые делают вас желанными и интересными собеседниками, книги, которые излечивают от пороков и болезней, в том числе и телесных. А кому, как попущение Божие за грехи и за смертный грех безверия, прежде всего, подаются детективы, отупляющие и опустошающие душу и подводящие к кромке пропасти, мыльные опусы, разлагающие сознание и пробуждающие страсть к богатству и роскоши, сребролюбию, тщеславию.

Мы отклонились от темы? Едва ли отклонились. Я просто хочу вложить в сознание критикам императрицы Екатерины понимание простой истины. Каждый может иметь учителей мудрых, добродетельных и действенных, стоит только захотеть, стоит только сделать шаг, самый первый, доступный каждому, на пути к этому величайшему в жизни земной и вечной приобретению. Изгоните сомнения. Попробуйте! Только попробуйте! А потом уже судите о том, что прочитали в этом отступлении от темы. Ведь именно такие шаги делала каждый день и каждый час маленькая принцесса София, нареченная в православном крещении Екатериной и сердцем принявшая обычаи, нравы и историю Державы, ставшей ее Родиной в самом высоком смысле этого слова.

Она полюбила Россию

Великая княгиня Екатерина полюбила Русскую историю и превзошла многих историков своего времени, да и последующих времен, в ее осмыслении и освещении.

Н. Д. Тальберг писал:

«Императрица трудилась над „Записками, касающимися Русской истории“, предназначенными для ее внуков, и, по свидетельству Назаревского, писала их за несколько часов до постигшего ее удара».

Назаревский указал: «В этой работе Екатерина имела в виду „изображением древних доблестей и судеб Русского народа уронить клеветы, взведенные на него иностранными писателями“».

С этой целью у нее все факты освещаются выгодным для нас светом, и во всем сочинении господствует мысль о древности и великом значении славян и русских и важности их истории и языка. «Каково бы ни было значение этих „Записок…“, – говорит их автор, – по крайней мере, ни нация, ни государство в них не унижены. Она стремилась, как мы знаем, показать, что у Русского народа нет причин краснеть перед другими народами за свое прошлое».

Эта мысль определенно выражена императрицей в предисловии к «Запискам…»: «Если сравнить какую-нибудь эпоху Русской истории с одновременными ей событиями в Европе, то беспристрастный читатель усмотрит, что род человеческий везде одинаковые имеет страсти, желания, намерения и к достижению употреблял одинаковые способы…»

В подтверждение слов мудрой государыни сопоставим, например, царя Иоанна IV Грозного, жестокость которого подчеркивается на Западе, с современными ему западными монархами и связанными с его временем событиями. В Англии правили Генрих VIII, казнивший своих жен и приближенных, и дочь его католичка Мария Кровавая, преследовавшая жестоко протестантов. В Испании королем был Филипп II, при котором множество людей пало жертвой инквизиции; в Нидерландах с жестокостью боролся с местным населением испанский герцог Альба. Во Франции при Карле IX имела место так называемая Варфоломеевская ночь, когда в Париже и по всей стране было убито 20 тысяч (по другим данным, 30 тысяч) кальвинистов, именовавшихся гугенотами.

Императрица Екатерина Великая первою встала на защиту великого Русского Православного Самодержца Иоанна IV Васильевича Грозного. И факты, которыми она оперировала, подтверждены многими исследователями и аналитиками. К примеру, в недавно вышедшей книге «Вождь воинствующей Церкви» В. Манягин указывает не на жестокость, а именно на «мягкость правления в сравнении с другими странами». В том же XVI веке в других государствах правительства совершали действительно чудовищные беззакония. Только в Англии за первую половину XVI века было повешено только за бродяжничество 70 тысяч человек. В Германии при подавлении крестьянского восстания 1525 года казнили более 100 тысяч человек. Герцог Альба уничтожил при взятии Антверпена 8 тысяч и в Гарлеме 20 тысяч человек, а всего в Нидерландах испанцы убили около 100 тысяч человек.

И таких примеров множество. Но символом деспотизма сделали Грозного. (См.: Манягин В. Г. Вождь воинствующий Церкви. М., 2003, с. 48.) В. Манягин указывает, что, судя по документам, за 50 лет царствования Иоанна Грозного были приговорены к казни 4–5 тысяч человек. Этого мнения придерживались известный советский историк Р. Г. Скрынников и, что особенно важно, Высокопреосвященнейший Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, который в книге высочайшей духовности «Самодержавие духа» полностью реабилитировал оклеветанного иноземцами Иоанна Грозного. Причем приговорены – не значит казнены. В. Манягин приводит данные, озвученные в статье ученого историка Н. Скуратова: «Обычному, несведущему в истории человеку, который не прочь иногда посмотреть кино и почитать газету, может показаться, что опричники Иоанна Грозного перебили половину населения страны. Между тем число жертв политических репрессий 50-летнего царствования хорошо известно по достоверным историческим источникам. Подавляющее большинство погибших названо в них поименно… казненные принадлежали к высшим сословиям и были виновны во вполне реальных, а не в мифических заговорах и изменах… почти все они ранее бывали прощаемы под крестоцеловальные клятвы, то есть являлись клятвопреступниками, политическими рецидивистами».

У Екатерины Великой, как мы уже говорили, были добродетельные учителя – книги, а следовательно, и авторы этих книг. Разве будет преувеличением считать таким добродетельным православным учебником жизни и учителем «Поучения Владимира Мономаха», которые он составил для своих сыновей? Для императрицы эти «Поучения…» стали учебником, и в ее поведении во время царствования можно часто заметить черты «Поучений…» Владимира Мономаха.

Обратимся к некоторым, наиболее важным положениям «Поучений», поскольку они созвучны с тем, что писала императрица Екатерина Великая в годы своей зрелости.

Владимир Мономах учил: «Диавол, враг наш, побеждается тремя добрыми делами: покаянием, слезами и милостынею». Немало свидетельств о величайшем милосердии государыни, о милостыни, которую она расточала нищим, пролитых слезах и скорбях, испытанных ею, о покаянии, обращенном к Богу.

Владимир Мономах наставлял: «Ради Бога, дети мои, не забывайте этих трех дел; ведь они не тяжки: это не то, что отшельничество или иночество, или голод… Послушайте же меня и, если не все примете, то хоть половину. Просите Бога о прощении грехов со слезами, и не только в церкви делайте это, но и ложась в постель. Не забывайте ни одну ночь класть земные поклоны, если вы здоровы; если же занеможете, то хоть трижды поклонитесь… Хвалите Господа за все, созданное Им; пусть Бог смягчит сердце ваше и проливайте слезы о грехах своих, говоря, „как разбойника и блудницу, так и нас, грешных, помилуй…“. Когда едете на коне, вместо того, чтобы думать бессмыслицу, повторяйте про себя „Господи помилуй“. Эта молитва лучше всех. Главное же не забывайте убогих, и по силе, как можете, кормите их…» А в Англии этих самых убогих, бродяг за один только год 70 тысяч повесили!

И императрица Екатерина Великая следовала примерам прошлого. Относительно воспитания она писала:

«Надо произвести способом воспитания, так сказать, новую породу, или новых отцов и матерей, которые бы детям так же прямые и основательные воспитания правила в сердце своем вселить могли, какие получили они сами, и от них бы дети передавали паки (снова) своим детям и так далее, следуя из рода в род».

Вполне логично после рассмотрения выдержек из поучений Владимира Мономаха своим детям коснуться поучений императрицы Екатерины Алексеевны, которые она составила для своих внуков:

«Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора, отыскивайте истинное достоинство, хотя бы оно было на краю света; по большей части оно скромно и прячется в отдалении: добродетель не вызывается из толпы, она не отличается ни жадностью, ни желанием высказаться, о ней забывают.

Никогда не окружайте себя льстецами, дайте почувствовать, что вам противны восхваления и уничижения. Оказывайте доверенность лишь тем людям, у которых хватит храбрости в случае надобности вам возражать и которые отдают предпочтение вашему доброму имени пред вашею милостью. Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны, ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение так, чтобы эта доброта не умоляла ни вашей власти, ни их почтения; выслушивайте все, что хотя сколько-нибудь заслуживает внимания: пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать; поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все уважали.

Храните в себе великие душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя; страшитесь всякого коварства; прикосновение со светом да не помрачает в вас античного вкуса к чести и добродетели. Недостойные принципы и лукавства не должны иметь доступа к вашему сердцу. Великие люди чужды двоедушия, они презирают связанные с этим низости.

Молю Привидение утвердить эти немногие слова в моем сердце и в сердцах тех, которые прочтут после меня».

Интересно, что в конце своих «Поучений» Владимир Мономах начертал: «Не судите меня, дети мои, или иной, кто прочтет эти слова. <…> Прочитав эту грамоту, постарайтесь творить всякие добрые дела. <…> Божия охрана лучше человеческой».

Судя по «Запискам…», письмам, другим документам эпистолярного наследия Екатерины Великой, она достаточно хорошо знала Священное Писание, старалась следовать в жизни евангельским истинам. Обвинение в гордости задело ее за живое, поэтому и вызвало такую бурную реакцию. «Гордость, – как учит Православная церковь, – идет после самолюбия, которое предшествует всем страстям. Гордость ищет шумные слова, самовосхваления и хвалы от других».

Увы, все мы в годы детские, юношеские годы любим похвалу, иногда горделивы. Екатерина в «Записках…», как на исповеди, признавала в себе этот грех.

Обратимся к тому, что писала Екатерина:

«Я говорила себе: „Счастье и несчастие – в сердце и в душе каждого человека. Если ты переживаешь несчастие, становись выше его и сделай так, чтобы твое счастие не зависело ни от какого события“. С таким-то душевным складом я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью и внешностью по меньшей мере очень интересною, которая без помощи искусственных средств и прикрас нравилась с первого взгляда; ум мой по природе был настолько примирительного свойства, что никто и никогда не мог пробыть со мною и четверти часа, чтобы не почувствовать себя в разговоре непринужденным и не беседовать со мною так, как будто он уже давно со мною знаком.

По природе снисходительная, я без труда привлекала к себе доверие всех, имевших со мною дело, потому что всякий чувствовал, что побуждениями, которым я охотнее всего следовала, были самые строгие честность и добрая воля. Я осмелюсь утверждать относительно себя, если только мне будет позволено употребить это выражение, что я была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским; но в то же время, внешним образом я ничем не походила на мужчину; в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятные качества женщины, достойные любви; да простят мне это выражение, во имя искренности признания, к которому побуждает меня мое самолюбие, не прикрываясь ложной скромностью».

В этих строках, безусловно, сквозит гордыня. Но ведь «Гордость ненавистна и Господу и людям, и преступна против обоих» (Сир. 10, 7). Известна и такая истина: «Начало гордости – удаление человека от Господа и отступление сердца его от Творца ею» (Сир. 10, 14).

Мы видим совсем другие мысли в эпистолярном наследии Екатерины, отражающие ее миросозерцание в зрелом возрасте: «Россия велика сама по себе, и что я ни делаю, подобно капле, падающей в море». Гордыня побеждена. Свои немалые, признанные и современниками, и потомками заслуги Екатерина великая сравнивает с каплей, падающей в море. Или: «Вы говорите, что, по отзывам безумцев, нет более Екатерины. Но если бы ее и не было, Российская Империя не переставала бы существовать и ее, конечно, не разрушат ни Фальстаф (шведский король. – Н.Ш.), ни Фридрих-Вильгельм, ни даже в соединении с другом Абдул-Гамидом. У нас прибывают силы от самого времени».

Характерно и такое высказывание: «Ласкатели твердят земным владыкам, что народы для них сотворены; но Мы думаем, и за славу себе вменяем объявить, что мы сотворены для нашего народа».

Дух самих выражений изменился с годами, с первого места на последнее ушло собственное «Я», свойственное в молодости.

В зрелые годы Екатерина писала к своему постоянному корреспонденту доктору И. Г. Циммерману: «Мой век напрасно меня боялся, я никогда не хотела кого-нибудь пугать, а желала быть любимою, если того стою, а более ничего. Я всегда думала, что все клеветы на меня происходят оттого, что меня не понимают. Я знала много людей, кои были гораздо умнее меня, но никогда, ни против кого не имела злобы, никому не завидовала. Мое удовольствие и желание состояли в том, чтоб делать всех счастливыми, но как всякой хочет быть счастливым по своему понятию, то желание мое часто находило в том препятствия, и я того не понимала…»

А вот весьма характерный эпизод, относящийся к 1767 году. О нем повествуется в книге «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII века». Автор писал: «В самом начале работ знаменитой Екатерининской Комиссии по составлению нового Уложения дворянство и купечество русские, движимые благодарностью к пекущейся о благе народном Монархине, положили поднести Ей титул Великой, Премудрой и Матери Отечества, но Ею на сие сделан следующий отзыв: „что касательно именования Великой, Она предоставляет времени и потомству безпристрастно судить о Ее делах; премудрой никак назвать себя не может, ибо один Бог премудр; относительно же проименования Матери Отечества отозвалась, что любить Богом порученных Ей подданных Она почитает за долг звания своего, а быть любимою от них, есть все Ее желание“.

Собрано 52 тысячи 659 рублей для сооружения Ей памятника. Императрица не изъявила своего на сие согласия, а собранную сумму, присоединив к ней от себя 150 тысяч рублей, назначила для учреждения народных училищ, сиротских домов, богаделен и проч. Пример этот подействовал на многих добродетельных людей, сделавших денежные пожертвования для сей благотворительной цели, как, например: Демидов, Володимиров, Твердышев и многие другие».

Императрица Елизавета Петровна часто говаривала, что племянник ее дурак, «но что Великая Княгиня очень умна». Или: «Она любит правду и справедливость; это очень умная женщина, но мой племянник дурак».

Сама возможность воцарения Петра Федорович ужасала всех и казалась катастрофой. В «Записках Императрицы Екатерины II» по этому поводу читаем:

«Последние мысли покойной Императрицы Елизаветы Петровны о наследстве сказать не можно, ибо твердых не было. То не сумнительно, что она не любила Петра Федоровича, и что она его почитала за неспособного к правлению, что она знала, что он русских не любил, что она с трепетом смотрела на смертный час, и на то, что после нее происходить может; но как она во всем имела решимость весьма медлительную, особливо в последние годы ее жизни, то догадываться можно, что и в пункте наследства мысли более колебалися, нежели что-либо определенное было в ее мысли».

Эта неопределенность была весьма и весьма опасна как для России в целом, так и для великой княгини, поскольку сама ее жизнь становилась помехой для исполнения задуманного великим князем.

В своих «Записках…» княгиня Екатерина Романовна Дашкова вспоминала, что, обеспокоенная судьбой Великой Княгини, однажды поздно ночью 20 декабря 1761 года, то есть всего за несколько дней до кончины императрицы Елизаветы Петровны, она тайно посетила Екатерину и прямо сказала ей следующее:

«При настоящем порядке вещей, когда Императрица стоит на краю гроба, я не могу больше выносить мысли о той неизвестности, которая ожидает нас с новым событием. Неужели нет никаких средств против грозящей опасности, которая мрачной тучей висит над вашей головой? Во имя неба, доверьтесь мне; я оправдаю вашу доверенность и докажу вам, что я более чем достояна ее. Есть ли вас какой-нибудь план, какая-нибудь предосторожность для вашего спасения? Благоволите ли вы дать приказание и уполномочить меня распоряжением?»

Иные историки полагают, что планы у великой княгини все-таки были, что они родились еще в конце пятидесятых годов. Особенно когда весной 1759 года в окружении Екатерины появился Григорий Григорьевич Орлов.

Григорий Орлов – герой Цорндорфа

После сражения при Цорндорфе об Орлове заговорил весь Петербург. Это благодаря таким, как он, прусский король сказал о русских воинах:

«Этих людей легче убить, нежели победить!»

Орлов был потомственным военным. Он родился 17 октября 1734 года в семье генерал-майора Григория Ивановича Орлова, который к тому времени уже стал Новгородским генерал-губернатором.

Все его четыре брата, о которых мы еще поговорим в последующих главах, отличались богатырским телосложением, отменным здоровьем и тоже прошли через службу военную.

В 1749 году Григорий Орлов был определен в Санкт-Петербургский сухопутный шляхетный кадетский корпус, после окончания которого в 1757 году был зачислен поручиком в лейб-гвардии Семеновский полк. В составе этого полка он и отправился вскоре в действующую армию. А уже в августе следующего, 1758 года ему довелось участвовать в сражении при Цорндорфе.

Тяжелейшим и кровопролитнейшим было это сражение.

Особенно досталось русской пехоте, атакованной конницей Фридриха одновременно с фронта, фланга и тыла. Врагу удалось захватить несколько наших артиллерийских батарей на правом фланге.

Григорий Орлов был ранен в начале сражения, но остался в строю, отказался он идти в лазарет и после второго ранения. Такие случаи в ту пору были редкостью. Когда в третий раз неподалеку разорвалось ядро и он был засыпан землею, товарищи уже мысленно простились с ним. Но Орлов выбрался из-под завала. Ему кричали: «Ползи в тыл, в лазарет, прикроем!» Но началась очередная атака пруссаков, и Орлов снова ринулся в бой.

Данных о характере ранений не сохранилось, но известно, что каждая из ран, полученных Григорием Орловым, давала право выйти из боя.

За подвиги в сражении отважному поручику был пожалован чин капитана и оказана высокая честь доставить в столице государыне победную реляцию, а заодно и сопроводить захваченного в плен флигель-адъютанта прусского короля графа фон Шверина. Вместе с Орловым в доставке Шверина участвовал его двоюродный брат капитан Александр Зиновьев.

Государыню граф фон Шверин не интересовал, а вот при малом дворе он был с огромным удовольствием принят и обласкан великим князем Петром Федоровичем.

Великая княгиня Екатерина уже слышала о храбром гвардейце. Теперь же увидела его в обществе графа фон Шверина и великого князя Петра. Орлов ей понравился. Высок, станет, красив. Да и воспитан. И домашнее образование генерал Орлов дал своим детям отменное, а уж в корпусе обучение и воспитание было на высоте. Можно лишь догадываться по чьей инициативе, но Орлов был оставлен в столице и в действующую армию не вернулся. Но и это еще не все. В 1760 году, тоже не известно по чьей инициативе, его перевели в артиллерию, и он тут же получил назначение адъютантом графа Петра Ивановича Шувалова, который покровительствовал создателю знаменитых в то время единорогов, получивших наименование «Шуваловских», и добился принятия их на вооружение русской армии. Эти единороги были изобретены в 1757 году Михаилом Васильевичем Даниловым, майором артиллерии, фейерверкером, изобретателем и мемуаристом, занимавшим должность начальника-Санкт-Петербургской артиллерийской школы.

Чин адъютанта Шувалова открыл Григорию Орлову вход в высший свет. Тогда-то, видимо, и вспомнились встречи с очаровавшей его великой княгиней. Впрочем, встречи были официальными, в присутствии великого князя и пленного адъютанта.

Не забыла об Орлове и Екатерина. В «Чистосердечной исповеди» она ясно выразилась о том, что полный разрыв отношений с Понятовским произошел не без старания Григория:

«Но тригодишная отлучка, то есть от 1758, и старательства Кн[язя] Гр[игория] Григорьевича], которого паки добрые люди заставили приметить, переменили образ мыслей…»

О развитии отношений Екатерины и Орлова сведений очень и очень мало. Они тщательно скрывали эту связь. Орлов же, пользовавшийся необыкновенной популярностью в гвардии, сам, ну и конечно, с помощью братьев, всеми силами старался создавать авторитет Екатерине, привлекая на ее сторону умы и сердца гвардейцев.

Царство зверя

Императрица Елизавета Петровна умерла в три часа дня 25 декабря (ст. ст.) 1761 года. Почти вслед за известием о том капитан лейб-гвардии Михаил Иванович Дашков прислал к Екатерине доверенного человека с предложением:

– Повели, мы тебя возведем на престол.

Екатерина велела ответить:

– Бога ради, не начинайте вздор. Что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и не созревшая вещь.

Кто же эти люди, которые были готовы сделать немедля то, что свершилось 28 июня 1762 года? В «Записках…» они названы поименно:

«К князю Дашкову езжали и в дружбе и согласии находились все те, кои потом имели участие в моем восшествии, яко то: трое Орловы, пятеро капитаны полку Измайловского и прочие; женат же он был на родной сестре Елизаветы Романовны Воронцовой, любимице Петра III. Княгиня же Дашкова от самого почти ребячества ко мне оказывала особливую привязанность, но тут находилась еще персона опасная, брат княгини, Семен Романович Воронцов, которого Елизавета Романовна, да по ней и Петр III чрезвычайно любили. Отец же Воронцовых, Роман Ларионович, опаснее всех был по своему сварливому и переменчивому нраву; он же не любил княгиню Дашкову».

Вполне понятно, что соглашаться на предложение Дашкова было опасно. Как ни ожидали все, кто со скорбью, кто со злорадством и нетерпением (Петр и его окружение), смерти императрицы, она наступила неожиданно, как почти всегда наступает смерть. Противники Петра оказались просто неготовыми к решительным действиям.

И еще одно обстоятельство сдерживало Екатерину. Она ждала ребенка от Григория Орлова. В таком состоянии она посчитала себя не готовой к вступлению на престол. Но в то же время смертельная опасность ожидала ее впереди. Как скрыть роды от Петра, который теперь стал полновластным хозяином двора?

Роды начались 11 апреля 1762 года. Екатерину Алексеевну спас ее камердинер Василий Григорьевич Шкурин. Когда начались схватки, он, зная, что Петр Федорович очень любил наблюдать за пожарами в городе, запалил свой дом. Император бросил все дела и помчался в карете любоваться пылающим домом. К счастью, все обошлось. Родившегося мальчика назвали Алексеем.

Новорожденного тут же и забрал к себе на воспитание Василий Григорьевич Шкурин. У него он и воспитывался до отправки на учебу в Лейпциг. А в 1775 году императрица передала его Ивану Ивановичу Бецкому – тоже факт, заслуживающий внимания и призывающий к размышлениям.

Тогда же и дана была фамилия Бобринский. Так называлось село, которое Екатерина Алексеевна приобрела для маленького Алексея.

Но вернемся к тому времени, когда судьба ее еще не была определена и жизнь висела на волоске.

В «Записках…» она дает довольно точную и четкую характеристику того, что произошло в стране после кончины Елизаветы Петровны:

«Смерть Императрицы Елизаветы повергла в уныние всех русских, но особенно всех добрых патриотов, потому что в ее преемнике видели государя жестокого характера, ограниченного ума, ненавидящего и презирающего русских, не знающего совсем своей страны, не способного к усидчивому труду, скупого и расточительного, преданного своим прихотям и тем, кто рабски ему льстил. Как только он стал властелином, он предоставил двум-трем фаворитам свои дела и предался всякого рода распутству. Он начал с того, что отнял земли у духовенства, ввел множество довольно безполезных новшеств, большею частью в войсках; он презирал законы; одним словом, всякое правосудие было предметом торга. Неудовольствие проникло всюду, и дурное мнение, которое имели о нем, привело к тому, что объясняли в дурную сторону все то немногое, что он сделал полезного. Его проекты, более или менее обдуманные, состояли в том, чтобы начать войну с Данией за Шлезвиг, переменить веру, разойтись с женой, жениться на любовнице, вступить в союз с прусским королем, которого он называл своим господином и которому собирался принести присягу…»

Когда на престол вступил Петр III, все враги православия подняли головы. У них снова появились надежды на обращение России в католичество.

Вполне естественно и характер, и взгляды, и убеждения Екатерины Великой в последние годы ее царствования заметно отличались от характера, взглядов и убеждений пятнадцатилетней девочки, прибывшей в Россию в 1744 году. Отличались они и от взглядов двадцатипятилетней великой княгини, ставшей матерью будущего императора Павла I.

На великую княгиню Екатерину Алексеевну влияние оказывала, разумеется, обстановка, сложившаяся при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Автор «Руководства по истории Русской Православной Церкви» А. Доброклонский так описал характер царствования Елизаветы Петровны:

«В царствование Елизаветы немецкое влияние стало заменяться французским. В это время западноевропейская интеллигенция начинала увлекаться так называемой французской философией; даже правительства начинали руководиться ее идеями. То была философия рационализма, натурализма и материализма, пагубная для религии так же, как для нравственности и общественного строя. В лице своих представителей она или совсем отвергала христианство, проповедуя деизм (Вольтер), или признавала за ним только политическое (Монтескье) и нравственное (Руссо) значение, не признавая вполне его догматического учения, отрицала веру в чудеса, Откровения, Божественность Христа и т. д.; в лице многих представителей не хотела ничего знать, кроме материи и ее движения (Гольбах и др.); вместо христианской морали, основанной на любви и самоотвержении, проповедовала или одно себялюбие (Гельвециус) с чувственными наслаждениями (Ла-Метри), или деятельность, согласную с природой человека (Руссо); зло осмеивала духовенство как невежественное сословие, препятствующее успехам цивилизации, ненавидела монашество, с его подвигами воздержания; требовала полной терпимости для всякого рода религий. В России так же, как в Западной Европе, явилась мода на эту философию. В царствование Елизаветы Петровны уже воспиталось целое поколение ее почитателей. К ним принадлежали такие высокопоставленные лица, как граф М. Воронцов и Шувалов, княгиня Дашкова и супруга наследника престола Екатерина Алексеевна».

Елизавета Петровна была искренне привержена православной вере. Ну а Петр Федорович был протестантом, да и вообще, судя по отзывам современников, не мог объять умом никакого учения, даже и враждебного России.

В молодые годы Екатерина Алексеевна действительно была большой почитательницей Вольтера. Увы, это так. Да и чего можно требовать от юной великой княгини, окунувшейся в неразбериху русской жизни, давно уже поврежденной чужебесием.

А Вольтер – это деизм.

Французская философия была подхвачена русскими масонами. Отрицание Промысла Божьего вело к отрицанию Божественности Самодержавной власти, а, следовательно, и Божественности Помазанников Божиих. Недаром, едва императрица Екатерина II вступила на престол, как масоны постарались ограничить ее самодержавную власть учреждением Императорского Совета, члены которого ставили перед собою конечную цель стать соправителями императрицы. Но об этом в соответствующем разделе книги.

Рискнула собственно собой

В 1762 году Екатерине Алексеевне было 33 года. У нее уже сложились определенные взгляды на жизнь, сложились твердые нравственные идеалы. Мы можем найти их в ее литературном наследии:

«Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хоть бы оно было на краю света: по большей части оно скромно и в отдалении. Доблесть не лезет из толпы, не жадничает, не суетится и позволяет забывать о себе.

Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать, что вы не любите ни похвал, ни низостей.

Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае вам перечить и кто предпочитает ваше доброе имя вашей милости.

Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и щедры; ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение, так чтобы эта доброта никогда не умоляла ни вашей власти, ни их почтения. Выслушивайте все, что хоть сколько-нибудь заслуживает внимания; пусть все видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать. Поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись, и все уважали.

Храните в себе те важные душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя. Страшитесь всякой искусственности. Зараза пошлости да не помрачит в вас античного вкуса к чести и доблести.

Мелочные правила и жалкие утонченности не должны иметь доступа к вашему сердцу. Двоедушие чуждо великим людям: они презирают все низости».

Передовые люди русского культурного слоя, несомненно, видели в Екатерине Алексеевне эти ее черты. Большую часть своей жизни она прожила в России, и характер ее формировался на глазах у русских людей, которые не могли не понимать, куда ведет Россию политика Петра III.

Не сразу откликнулась Екатерина Алексеевна на предложения, делаемые инициаторами дворцового переворота. Толчок к принятию решения дало одно весьма характерное событие. 1 мая 1762 года праздновался мир с Пруссией.

Между супругами давно уже не было добрых отношений. Да и людьми они были разными. Высокие помыслы и стремления Екатерины никак не сочетались с низменными чувствами Петра. Думая о будущем, Екатерина говорила: «Желаю и хочу только блага стране, в которую привел меня Господь Бог… Русский народ есть особенный народ в целом свете… Бог дал Русским особое свойство».

Исследователь той эпохи В. С. Иконников сделал вывод, что у Петра цели были иными и «самая перспектива будущей власти казалась ему необходимой лишь для того, чтобы унизить и наказать супругу за прошлое свое унижение, а Голштинии с помощью Фридриха II доставить торжество над Данией за отнятый ею Шлезвиг». Что касается унижения, то никто, кроме самого Петра, повинен в нем не был. И уж вовсе не Екатерина была повинна во всех перипетиях в жизни наследника Российского Престола, сего титула не заслуживающего.

Один из участников переворота, Пассек, сказал, что у Петра III «нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрегает ничем, что могло бы ему повредить». Аналогично выразилась и Екатерина: «У Петра III первым врагом он был сам: до такой степени все действия его отличались неразумием». Даже иностранные дипломаты, которым, казалось бы, все, что против России, то и хорошо, и то осуждали Петра Федоровича: «Жизнь, которую ведет Император, самая постыдная; он проводит свои вечера в том, что курит, пьет пиво и не прекращает эти оба занятия, иначе, как только в пять или шесть часов утра и почти всегда мертвецки пьяным».

Интересы России были чужды Петру. Особенно возмущали русское общество и гвардию уничижительные реверансы по отношению к прусскому королю. Граф Мерси писал по этому поводу:

«Самая сильная страсть императора, превышающая все остальные, это… его неограниченное уважение к прусскому королю».

По характеру Петр Федорович был груб, несдержан, воспитание, которое пытались дать ему в России, так и не пристало к нему. Умом он не отличался, время проводил в кутежах, играл в куклы и в солдатики, жестоко обращался с животными, книг не читал.

Екатерина была совсем иной. Приняв православную веру, она строго придерживалась всех канонов, строго соблюдала. Поступала она по однажды и навсегда заведенным для себя нравственным принципам, о которых сама вспоминала впоследствии:

«И в торжественных собраниях, и на простых сходбищах, и вечеринках я подходила к старушкам, садилась подле них, спрашивала об их здоровье, советовала, какие употреблять им средства в случае болезни, терпеливо слушала бесконечные их рассказы об их юных летах, о нынешней скуке, о ветрености молодых людей; сама спрашивала их совета в разных делах и потом искренне их благодарила. Я узнала, как зовут их мосек, болонок, попугаев… знала, когда которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял ее от моего имени и подносил цветы и плоды из Ораниенбаумских оранжерей. Не прошло двух лет, как жаркая хвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разлилась по всей России. Этим простым и невинным способом составила я себе громкую славу и, когда зашла речь о занятии Русского Престола, очутилось на моей стороне большинство».

И чем более возрастал авторитет Екатерины, тем ниже падал авторитет Петра, показавшего себя мелочным, жадным, склочным и жалким человечишкой. Брикнер приводит несколько поступков императора, которые не могли не вызвать осуждения и отвращения в обществе.

Ведь все, что делалось при дворе, немедленно разносилось по столице и становилось темой обсуждения в светских салонах. Рассказывали, что однажды император, встретив во дворце знакомого ювелира, спросил у него, откуда он идет. Тот вынужден был сообщить, что был у императрицы. Петр вспылил, обругал ювелира и категорически запретил ему выполнять какие-либо заказы Екатерины. Затем он запретил садовнику выдавать прислуге фрукты, которые она любила.

И вот настал день 1 мая. А. Г. Брикнер привел в книге «История Екатерины Второй» такой эпизод:

Конец ознакомительного фрагмента.