4
Пог-Хилл, лето 1975 года
Пьяблочный Джо. Имя как имя. Он представлялся Джо Коксом, косо усмехаясь, будто намекая, что не стоит верить, но даже в те дни имя его могло быть любым, меняясь в зависимости от времени года и постоянной чехарды адресов.
– Может, мы с тобой кузены, – сказал он в первый день, когда зачарованный Джей настороженно смотрел на него с гребня стены. Овощерезка жужжала и лязгала, выбрасывая куски кисло-сладких фруктов или овощей в ведро у его ног. – Кокс и Макинтош. Мы оба яблоки, так?[16] Я так думаю, мы, значится, почти что родичи.
Его акцент был непривычным, сбивал с толку, и Джей недоуменно таращился на старика. Джо, усмехаясь, покачал головой.
– Ты не знал, что тебя назвали в честь яблока? Вкусного, красного американского яблока. Очень сочного. У меня растет молодая яблонька, вон там. – Он дернул головой в сторону задворок. – Но пока ей малехо не по себе. Небось, нужно время, чтоб прижиться. Джей продолжал наблюдать за ним со всей настороженностью и цинизмом двенадцати лет, готовый заметить даже легкую фальшь.
– Можно подумать, у них есть чувства.
Джо поглядел на него.
– Разумеется, есть. Как и у всего, чего растет.
Мальчик завороженно следил за крутящимися лезвиями овощерезки. Воронка брыкалась и ревела в руках Джо, плюясь ошметками белой, розовой, голубой и желтой плоти.
– Что ты делаешь?
– А по-твоему, чего? – Старик указал подбородком на картонную коробку под стеной, которая их разделяла. – Передай-ка мне вон те пьяблоки.
– Пьяблоки?
Небрежный нетерпеливый жест в сторону коробки:
– Да-да, вон те.
Джей глянул вниз. Прыгать было невысоко, от силы футов пять, но сад огорожен, только чахлые кусты да рельсы в глубине, а городское воспитание научило мальчика не доверять незнакомцам. Джо усмехнулся.
– Не укушу, не бойся, – мягко сказал он.
Разозлившись, Джей спрыгнул в сад.
Пьяблоки были длинными, красными и странно заостренными с одного конца. Одно или два лопнули, когда Джо их выкапывал, обнаженная мякоть на солнце казалась тропически розовой. Мальчик слегка шатался под тяжестью коробки.
– Смотри под ноги, – велел Джо. – Не урони. А то помнутся.
– Но это всего лишь картошка.
– Ага, – кивнул Джо, не отрывая глаз от своей овощерезки.
– А мне показалось, ты назвал их яблоками или как-то похоже.
– Пьяблоки. Корешки. Кругляшки. Пом-де-теры.[17]
– На вид ничего такого особенного, – заметил Джей.
Джо покачал головой и принялся скармливать корнеплоды овощерезке. Они пахли сладковато, как папайя.
– Я привез их домой из Южной Америки после войны, – сказал он. – Вырастил из семян прям тут, в саду. Пять лет угробил на то, чтоб земля им понравилась. Для жарки расти «Кинг Эдвард». Для салатов – «Шарлотту» или «Джерси». Хошь чипсов – выбирай «Марис пайпер». Но эта, – он подобрал картофелину, почерневшим пальцем любовно потер розоватую кожуру, – старше Нью-Йорка, такая древняя, что у нее даже нету английского имени. Семена дороже золотой пыли. Это не просто картофелины, сынок. Это кусочки утраченного времени, когда люди еще верили в волшебство и половины мира не было на картах. Из такого чипсы не варганят. – Он снова покачал головой, в глазах под толстыми седыми бровями плескался смех. – Это мои «Особые».
Джей внимательно смотрел на него, не понимая, свихнулся старик или просто шутит.
– И что же ты из них делаешь? – наконец спросил он.
Джо кинул последнее пьяблоко в овощерезку и осклабился:
– Вино, сынок. Вино.
Дело было летом 1975-го. Джею почти исполнилось тринадцать. Сощуренные глаза, тонкие губы, лицо тугим кулаком сжалось вокруг такой тайны, что и разглядывать не станешь. Еще недавно он ходил в школу Мурлендс в Лидсе, но сейчас каникулы, и восемь непривычно пустых недель до начала занятий тянутся медленно-медленно. Он уже ненавидел это место с его унылым дымчатым горизонтом; иссиня-черными холмами, что кишат желтыми погрузчиками; трущобами и лачугами; людьми с острыми лицами и блеклыми северными голосами. Все будет хорошо, пообещала мать. Ему понравится Керби-Монктон. Перемена обстановки пойдет ему на пользу. Все уладится. Но Джею было виднее. Пропасть родительского развода разверзлась под ним, и он ненавидел их, ненавидел место, куда они его отослали, ненавидел блестящий новенький пятискоростной велик «Роли», доставленный утром в подарок на день рождения, – взятка, не менее презренная, чем сопровождавшая ее записка «С любовью от мамы и папы», такая фальшиво-нормальная, будто мир не распадался потихоньку вокруг. Ярость его была холодна, безжизненна, она отделяла его от мира, так что звуки становились приглушенными, а люди – ходячими деревьями. Ярость была внутри, она кипела, отчаянно ждала, когда что-нибудь случится.
Они никогда не были крепкой семьей. До того лета он видел дедушку с бабушкой полдюжины раз, не больше, на Рождество или дни рождения, и они обращались с ним прохладно, но заботливо, как того требовал долг. Бабушка была хрупкой и элегантной, подобно фарфору, который любила и которым уставила все свободные поверхности. Дед, грубовато-сердечный солдафон, без лицензии стрелял куропаток на близлежащих вересковых пустошах. Оба ругали профсоюзы, подъем рабочего движения, рок-музыку, мужчин с длинными волосами и то, что женщинам разрешили поступать в Оксфорд. Джей быстро понял, что если мыть руки перед едой и делать вид, будто слушаешь все, что тебе говорят, то можно наслаждаться неограниченной свободой. Так он и встретил Джо.
Керби-Монктон – маленький северный городок, такой же, как сотни других. Построенный вокруг угольных шахт, он уже тогда пришел в упадок; две шахты из четырех закрылись, а оставшиеся две сражались из последних сил. Там, где шахты закрывались, деревни, построенные, чтобы снабжать их рабочей силой, тоже умирали, оставляя запустение и ряды покосившихся лачуг, половина из которых была пуста, окна заколочены, сады завалены мусором и заросли сорняками. В центре было немногим лучше: несколько магазинов, пара пабов, продовольственная лавка, полицейский участок с решеткой на окне. С одной стороны река, железная дорога, старый канал. С другой – цепочка холмов до самого подножия Пеннинских гор. Таким был Верхний Керби, где жили дедушка и бабушка Джея.
Глядя на холмы, через поля и леса, почти удавалось представить, что никаких шахт и не было. Это парадный фасад Керби-Монктона, где вдоль улочек стоят дома, переделанные из бывших конюшен. С самой верхней точки можно разглядеть собственно город в нескольких милях; пятно желтоватого дыма на зубчатом горизонте, где пилоны маршируют по полям к аспидному шраму угольного карьера, неустанно завораживающему, укрытому отвалом. Дома здесь в основном крупнее и продуманнее. Просторные викторианские особняки из мягкого йоркширского камня, с окнами в свинцовых переплетах и псевдоготическими дверными проемами, и огромные уединенные сады с фруктовыми деревьями en espalier[18] и гладкими ухоженными лужайками.
Джей был невосприимчив к их чарам. Его лондонским глазам Верхний Керби казался неустойчивым, балансирующим на каменистой кромке вересковой пустоши. От простора – расстояний между зданиями – кружилась голова. Покрытая шрамами путаница Нижнего Монктона и Дальнего Края в клубах дыма казалась вымершей, как во время войны. Он скучал по кино и театрам Лондона, по музыкальным магазинам, галереям, музеям. Он скучал по людям. Ему не хватало привычной лондонской речи, шума машин, запахов. На велосипеде он проезжал много миль по незнакомым пустынным дорогам и ненавидел все, что попадалось на глаза.
Дедушка и бабушка ни во что не вмешивались. Они одобряли игры на свежем воздухе и не замечали, что каждый день он возвращается домой дрожащий, обессиленный от ярости. Мальчик всегда был вежлив, всегда опрятен. Он внимательно и с интересом слушал, что они говорили. Он культивировал мальчишескую живость. Он был ходячим супершкольником из комиксов и кисло наслаждался собственным обманом.
Джо обитал в переулке Пог-Хилл, в одном из домов, задворки которых неровной цепочкой выходили на железную дорогу в полумиле от станции. Джей был здесь уже два раза, оставлял велик в кустах и забирался на насыпь к железнодорожному мосту. На той стороне поля спускались к реке, а за рекой лежал карьер, и ветер доносил далекое гудение машин. Пару миль старый канал тянулся почти параллельно железной дороге, и стоячий воздух вдоль него был зелен от мух и горяч от запаха пепла и зелени. Между каналом и железной дорогой, укрытая ветвями деревьев, тянулась верховая тропа. Горожане почти не появлялись на Дальнем Крае. Потому он Джея и привлек. Джей купил пачку сигарет и комикс «Орел» в станционном киоске и покатил вдоль канала. Потом, надежно упрятав велик в подлеске, пошел вдоль русла канала, продираясь сквозь пышные заросли зрелого кипрея и запуская в воздух тучи белых семян. Дойдя до старого шлюза, он сел на камни и закурил, глядя на пути и время от времени считая проезжающие мимо угольные вагонетки или строя рожи пассажирским поездам, громыхающим в далекие, завидные края. Он бросал камешки в илистую воду. Несколько раз он доходил до реки и строил запруды из дерна и того, что приносила вода: покрышек, веток, шпал, а как-то раз даже целого матраса с пружинами, торчащими из чехла. На самом деле так все и началось; место как-то само наложило на него лапу. Возможно, потому, что было тайным, старым, запретным. Джей начал исследовать его. Из земли торчали какие-то странные цилиндры из железа и бетона, которые Джо позже назвал шахтными копрами, – их странные вздохи резонировали, если подойти ближе.
Затопленный шахтный ствол, забытая угольная вагонетка, остатки баржи. Это было уродливое, даже, возможно, опасное место, но и глубоко печальное тоже, и оно тянуло Джея с неодолимой силой, природу которой он не понимал. Его родители пришли бы в ужас, узнав, что он ходит сюда, и это тоже добавляло привлекательности. Итак, он исследовал: вот зольная яма, полная старинных черепков; вот россыпь экзотичных, никчемных сокровищ – стопки комиксов и журналов, еще не тронутых дождем; металлолом; остов автомобиля, старого «форда гэлакси», крошечное деревце бузины растет прямо из крыши, подобно современной антенне; неисправный телевизор. Жить рядом с железной дорогой, как-то сказал ему Джо, все равно что жить на берегу: прилив каждый день выносит что-нибудь новенькое. Поначалу Джей ненавидел Дальний Край. Он понятия не имел, зачем вообще туда ходит. Он мог выйти из дома, намереваясь отправиться совсем в другую сторону, но все же в итоге оказывался на Дальнем Крае, между железной дорогой и каналом, далекий гул машин звенел в ушах, и белесое летнее небо с силой давило на голову, точно колпак для защиты всходов от заморозков. Одинокое, ничейное место. Но тем не менее оно принадлежало ему. Все то долгое, странное лето – ему. По крайней мере, так он считал.