Глава 3
Ева просовывает ключ в замок, однако открывать дверь не спешит. После смерти Джексона она еще ни разу не заходила в их квартиру – оставалась у матери, потому что сначала хотела пережить Рождество, а затем и поминальную службу, прежде чем задумываться о возвращении. Возможно, не стоило отказывать матери, когда та предложила пойти с ней. Ева настояла, что справится сама, но теперь мысль о том, чтобы зайти внутрь, приводит ее в ужас.
Сделав глубокий вдох, она открывает дверь, напирая на нее плечом, чтобы сдвинуть кипу почты, которой завален коврик у входа. Отодвинув ногой рекламные буклеты, рождественские открытки и счета, протискивается в прихожую. Воздух кажется затхлым и спертым, в нем чувствуется тонкий запах кожи от куртки Джексона, которая висит на крючке за дверью.
Ева кладет сумку и бесшумно проходит по коридору, заглядывая в каждую комнату. Может, если двигаться медленно, то она мельком увидит Джексона, развалившегося на диване и задравшего ноги на журнальный столик, или заметит в душе его стройный торс, увидит, как по телу стекает вода.
В квартире, конечно же, пусто. Накатывает огромная волна одиночества, настолько мощная и всепоглощающая, что перехватывает дыхание, а пол будто уходит из-под ног. Привалившись к стене, Ева делает несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Надо держаться. Джексона больше нет, она теперь одна. Такова реальность, нужно привыкнуть.
Через несколько мгновений Ева идет на кухню и торопливо открывает окна: с улицы слышится гул машин, голоса, шорох голубей на крыше. Затем включает отопление и, пробегая по всей квартире, включает свет, радио и телевизор. В комнатах кружатся шум, свет и свежий воздух.
Так и не сняв пальто, она возвращается на кухню. Сейчас заварит чай, потом распакует вещи. Вот и чайник, надо налить воды. Обхватив ручку, Ева отворачивается от своего искаженного отражения на алюминиевой поверхности, подносит чайник к крану и замирает.
В раковине лежит использованный чайный пакетик, раздувшийся и засохший, а вокруг – буро-ржавые пятна. У Джексона была ужасная привычка бросать пакетики в раковину, а не в мусорное ведро. Такая мелкая, незначительная деталь его жизни, но настолько привычная, что сдавливает горло.
Ева замирает с чайником в руке. Сейчас бы все можно отдать, лишь бы увидеть, как Джексон заходит на кухню, заваривает чай и бросает хлюпающий пакетик в раковину.
Ева ставит чайник назад и уходит в спальню, где радио разрывается веселой песней. От ритма электронной мелодии гудит в голове, и она резко выключает музыку. Двуспальная кровать не заправлена; Ева прикусывает губу и поддается воспоминаниям, полным тепла и спокойствия. Пока не передумала, по-прежнему в пальто, ложится в постель и до подбородка натягивает одеяло.
Горе приносит физическую боль. Что-то словно разъедает изнутри, растворяет слой за слоем, оставляя одну большую рану. Ева зарывается лицом в подушку Джексона, вдыхая сквозь рыдания мускусный запах его кожи.
Очевидно, она уснула, потому что в комнате темно. Голова гудит, тело липкое и горячее. Сбросив пальто, Ева садится и включает лампу на прикроватной тумбочке Джексона.
Его нижний ящик приоткрыт, и Ева полностью выдвигает его: внутри куча чеков, сломанный бинокль, колода карт, презервативы, книга про Генриха Восьмого, которую он так и не дочитал, две пальчиковые батарейки и какая-то мелочь.
Она вытаскивает фотографию, на которой они вместе – снимок был сделан в Париже, на фоне Триумфальной арки. Как только они сфотографировались, пошел дождь, и Ева с Джексоном забежали в кафе, где на полу натекла лужа от зонтов. За кофе с пирожными они успели обсохнуть, а когда вышли на улицу, в блестящих от дождя тротуарах уже отражались яркие лучи солнца.
Среди других вещей в ящике Ева замечает конверт, надписанный ее рукой. Это письмо Дирку – самое последнее, про неожиданную поездку в Уэльс, которую Джексон устроил в качестве сюрприза. Ева думала, они едут к матери, но Джексон так заболтал ее, что только через полчаса пути стало ясно – это не дорога в Дорсет. Джексон забронировал уютный номер в «Брекон-Биконс», и все выходные они гуляли по сырым горным тропинкам, поросшим папоротником, и занимались любовью у камина в своем номере.
В конце Джексон приписал кое-что от себя – спросил, много ли игр австралийской сборной по регби посмотрел отец. Джексон всегда любил добавлять что-то личное; письма он опускал в почтовый ящик у себя на работе, но про это, похоже, забыл.
Ева кладет его назад в ящик и нащупывает еще одно письмо. Достает из конверта очередное послание Дирку, написано в конце августа. В письме ничего особенного, просто рассказ о том, как летом они с Джексоном устроили пикник в парке Клэпхэм-Коммон, как ездили на спектакль «Сон в летнюю ночь». В конверт Ева вложила их фотографию, сделанную в театре.
Она разглаживает оба письма у себя на коленях; где-то внутри зарождается тревожное чувство. Почему они не отправлены?.. Ева еще раз заглядывает в ящик, но там больше ничего нет. Логично предположить, что Джексон просто забыл послать письма, и все же трудно выбросить из головы мысль – может, на то была другая причина?
Неделю спустя Ева сидит в баре с Кейли, на их столике – бутылка белого вина в ведерке со льдом. Кейли наливает полный бокал и подталкивает его в сторону подруги:
– Держи.
Ева послушно делает большой глоток. Вернувшись на работу в больнице, она позвонила Кейли после первой же смены, вся в слезах.
– Что случилось?
– Я… я просто не выдержала, ушла оттуда. Убежала. Приняла роды, все было хорошо – работала сосредоточенно. Почти не думала о Джексоне. А потом… – Ева качает головой.
Она подняла новорожденного из бассейна для родов и осторожно подала его измученной матери, полячке по имени Анка. С изумлением глядя на своего сына, молодой отец нежно коснулся его щеки кончиками пальцев и посмотрел в глаза своей жене. На мгновение все замерли. Он произнес что-то сдавленным голосом, и от слов мужа женщина заулыбалась.
Не надо знать польский, чтобы понять, о чем он говорил: о том, какая у него замечательная жена, как он ею гордится, как сильно любит. Именно за этот взгляд, за это невероятно интимное мгновение между мужем и женой после напряженных и изнурительных родов Ева любила свою работу.
Однако сегодня эта сцена ее будто парализовала. Ева пристально смотрела на супругов – они были всего на пару лет старше их с Джексоном, – и с цепенящим ужасом осознала, что никогда не почувствует, каково это – держать на руках ребенка Джексона, быть настолько же любимой, как эта женщина, мать новорожденного.
Никогда, потому что ее муж мертв.
Попросив помощницу позвать другую акушерку, Ева бросилась бежать, ворвалась в туалет для медперсонала и нагнулась над керамической раковиной, которая поглотила ее желчь и слезы.
– Это было невыносимо, – рассказывает она Кейли. – Просто не могла видеть их вместе. Влюбленные супруги… Я едва не задыхалась от зависти.
– Прямо как я на чужих свадьбах.
Ева с подозрением спрашивает:
– Ты красиво одета… У тебя были планы?
– С Дэвидом, ничего особенного, – отмахивается Кейли.
– Мне так неудобно! Вы же собирались поужинать – обсудить мельбурнский контракт, ты вчера мне говорила. В голове все перемешалось.
– Считай, ты оказала мне услугу. Он заказал столик в «Вернадорс», – закатывает глаза Кейли. – Я ела там как-то перед Рождеством и потом два дня валялась с отравлением. К их мидиям лучше не притрагиваться.
– Я помню.
– Точно, я ведь в тот вечер наткнулась на Джексона! У него был деловой ужин. Боже, отравить нового клиента – не лучший способ наладить бизнес.
– С ним все было в порядке.
– Конечно, он ведь все детство питался тем, что ловил в горах. – Кейли делает глоток, затем наполняет доверху оба бокала. – Ну, расскажи, что с тобой такое?
– Трудный день выдался.
– Перестань, это же я. И я готова выслушать в подробностях, самых отвратительных и ужасающих, насколько катастрофически ужасна сейчас твоя жизнь. Валяй.
Ева делает глубокий вдох.
– Я… просто… Даже не знаю, с чего начать. – Она хватается руками за волосы, тянет их у корней. – Я больше не вынесу, просто не могу. Ужасно скучаю по Джексону, все время о нем думаю. Серьезно, все время. Я мысленно говорю с ним, веду полноценные беседы. Иногда мне так больно… Такое чувство, что я просто заставляю себя двигаться дальше, когда на самом деле мне хочется закрыть глаза и уснуть. А проснуться где-нибудь в будущем, когда уже не будет так тяжело. – Сглотнув, Ева продолжает: – И еще мама… Постоянно звонит и спрашивает, в порядке ли я, предлагает переехать к ней… А я не в порядке. С чего мне быть в порядке! Но снова жить с ней я не хочу, это меня задушит. – Прикусывая губу, Ева добавляет: – Я думала, у нас с ним впереди целая жизнь, а теперь… он умер. Я никогда не увижу его, не обниму, не услышу его смех… мы не воплотим в жизнь наши планы. И это так… несправедливо. Почему Джексон? Мы и года не прожили в браке. У нас все было впереди – а он умер! – Ева ударяет ладонью по столу, бокалы подрагивают. – Я жутко злюсь на него за то, что он так по-идиотски повел себя, поперся на эти скалы посреди зимы – рыбачить, видите ли! И я жутко злюсь на маму – ведь это она пригласила нас к себе в те выходные. Но больше всего… больше всего я злюсь на себя: если бы я проснулась на пару минут раньше или не стала наливать кофе в термос, я бы успела. Велела бы ему слезть со скал, и тогда… он был бы жив.
По щекам Евы катятся слезы, и Кейли, наклонившись вперед, сжимает ее руки.
– Я не вынесу, Кейл, не вынесу одиночества. Мне так плохо без него. А в квартире… просто ужасно. Так тихо, будто все вымерло. Я обитаю в какой-то пустоте. – Ева высвобождает руку и вытирает лицо. – Ночью я лежу одна в нашей спальне… и все кажется настолько пустым… Черт, да я не могу уснуть без радио, а в постель кладу бутылку с горячей водой, завернутую в вещи Джексона! – Ева делает большой глоток вина. – Мне хотелось – даже требовалось – вернуться в больницу, занять себя, чтобы не сойти с ума. Но сегодня, господи, сегодня было… Стыдно перед той парой. – Она снова качает головой. – Не уверена, что я готова к работе.
С наступлением вечера бармен приглушает свет в зале и делает музыку громче.
– Ты замечательная акушерка. – Кейли наклоняется поближе, чтобы подруга ее расслышала. – Молодые матери посылают тебе столько букетов, что хоть цветочный магазин открывай. Хотя, наверное, пока слишком рано. Дай себе немного времени.
– Но что мне делать с этим временем? Я чувствую себя… оторванной. Знаю, звучит нелепо: естественно, я оторвана от него – ведь он умер! Просто мне не с кем поделиться. В смысле, я благодарна, что могу поговорить с тобой, но рядом нет никого, кто знал бы Джексона – по-настоящему. У него замечательные друзья, они его обожали, и маме он нравился, но она оплакивает не самого Джексона, а мою потерю. Мне нужно побыть среди людей, которые действительно любили его так же, как я.
– Ты про его семью?
Ева кивает.
– Папа Джексона так и не перезвонил. Я все набираю, а он не отвечает.
– Наверное, ему трудно говорить с тобой.
Ева допивает вино.
– Я тут подумала, – говорит она, проводя пальцем по ножке бокала, – может, мне поехать туда?
– Куда, в Тасманию?
Ева кивает.
– Хочу увидеться с Дирком, со старыми друзьями Джексона. Посмотреть, где он вырос. Мы собирались поехать туда вместе осенью. И от Мельбурна недалеко…
– Так что заедешь ко мне! – с широкой улыбкой подхватывает Кейли.
Подруге Евы предложили новый контракт, и в феврале Кейли предстояло перебраться из Лондона в Мельбурн на полгода, но она была готова все отменить, если Ева попросит остаться.
– Или я встречу тебя в Тасмании, – предлагает Кейли, – и мы вместе полетим в Мельбурн. Квартиру мне оплачивают: там две спальни – есть где разместиться.
– А как же Дэвид?
– Ему дальние поездки не по душе, говорит, весь режим сбивается. Вот они, издержки жизни с мужчиной за сорок.
Ева хочет улыбнуться, но печаль сомкнула губы, оставила темные круги под глазами.
– Маме еще не говорила?
– Она будет не в восторге. – Жизнь матери была отмечена горем: младшая дочь умерла при родах, а спустя двенадцать лет от удара скончался муж. Всю свою любовь – и все страхи – она выплеснула на Еву.
– Надо делать так, как кажется правильным тебе, а не твоей маме. – Кейли замолкает. – Что бы посоветовал Джексон?
Не раздумывая, Ева отвечает:
– Ехать. Он бы сказал: «Езжай».
Мы планировали поехать в Тасманию. Ты хотела познакомиться с моей семьей, посидеть с друзьями, про которых так много от меня слышала, увидеть хижину в Уотлбуне, где я раньше жил каждое лето.
Тасманию часто считают этаким бедным родственником Австралии: погода там прохладнее, города меньше, люди живут проще. Никто не забывает, что когда-то остров был Землей Ван-Димена, безжалостной колонией каторжников, но поэтому я и люблю Тасманию: за ее дикость и суровость, за темное прошлое, за необитаемые места, где легко затеряться.
Показать бы тебе зловещие красоты горы Крейдл, заросшие мхом деревья, вомбатов, шныряющих по тропкам вблизи залива Уайнгласс. Мы могли бы погулять, проехаться на лодке вдоль восточного побережья, чтобы посмотреть на китов, или отправиться в Хобарт[1] и поесть непрожаренное жаркое с подливкой в «Баггис».
Ты задавала столько вопросов о Тасмании, будто, поняв этот остров, могла собрать воедино мою прежнюю жизнь, но я многое не рассказал тебе о прошлом – словно выбросил целые отрезки времени, людей, о которых я хотел забыть, все то, о чем не желал упоминать.
Вот бы показать тебе каждый уголок Тасмании: я знаю, ты влюбилась бы в этот маленький остров. Однако по правде, Ева, я вовсе не собирался этого делать – разве я мог тебя туда отвезти?