Евгениус Шароваров: Афинское рождение, или Рождение Афин. *** (Максим Сонин)

Г-н Судьба множество раз вмешивался в мою жизнь, и каждый раз я принимал его дары, несмотря на их цену, дабы ублажить г-жу Историю. Теперь же, когда все мои сбережения, полученные после смерти моего горячо любимого брата Кирилла, потрачены на приобретение настоящей Редакции и первые нужды, я прошу моего Читателя принять дар этой книги в обмен на некоторое количество денег, которые я смогу пустить на печать так хорошо уже известного москвичкам «Нежного вестника». Дело состоит в том, что «Нежный вестник» расходится в пятидесяти копиях еженедельно, по тридцати копеек, что приравнивается к шести тысячам копеек в месяц (или же шестидесяти петровским рублям). Но в то же время в Редакции работают трое: Генрих Генрихович Штрауц (месячный оклад: двадцать новых рублей), Сергей Жакович Шасонов (месячный оклад: двадцать новых рублей) и еще один человечек, о котором я скажу позже (месячный оклад: двадцать новых рублей).

Мой мудрый Читатель, давно освоивший азы арифметики, сразу же скажет: Евгениус, твоя газета работает как часы, как идеальный европейский механизм. Каждая копейка уходит в работу, и Читатели всегда будут удовлетворены, если только хоть бы один из них не перестанет выписывать «Нежный вестник» по причине болезни, смерти или нежелания более приобщаться к новостям и мнениям женского мира, ибо тогда крепость, которая называется «Нежный вестник» (газетная лицензия номер двадцать три), покачнется и может выйти из своего покойного равновесия.

– Да, – отвечу я своему прозорливому Читателю. – «Нежный вестник» есть твердыня, редкая в современном мире московской печати, но в своем описании Редакции, я не упомянул о четвертом ее работнике.

– Как же? Кто же еще работает в «Нежном вестнике»? – спросит, распалившись, Читатель. – Кто же еще приближен к этому амброзийному фонтану?

– Его зовут Евгениус Шароваров, – отвечу я. – Только основав «Нежный вестник» и собрав штат, он напечатал с сентября тысяча семьсот двадцатого года двенадцать выпусков «Вестника» и, оплачивая работу своих подчиненных, заносил ежемесячно в бухгалтерскую книгу доход (а точнее – его совершенное отсутствие). Он занимается печатью «Вестника» из любви к печатному искусству и совершенно не требует от Читательниц дополнительной платы (поскольку еще в первом выпуске было обещано, что «Вестник» никогда не будет стоить более тридцати копеек), но если Читатель не купит эту книгу, то в скором времени издание «Вестника» может и прекратиться, поскольку, хотя у Евгениуса и есть пространство для обитания, но ему еще и, к большому его сожалению, приходится почти ежедневно питаться.

Еще в детстве матушка часто удивлялась его аппетиту, и, хотя с тех далеких пор Евгениус и научился есть менее (о чем и написал в своей статье «О счастливой бедности» в тысяча семьсот седьмом году), он все же еще не освоил существование совершенно без пропитания.

Читателю, решившемуся на этот обмен, я смогу предложить множество личных историй и писем, а также благодарностей и удивительных фактов, которые так забавляют современных москвичей. Чтобы более не занимать Читателя своими современными делами, следующие восемь глав не коснутся их ни разу и я совершенно как бы извлеку из них себя нынешнего.

Лишь одно осталось мне сказать, прежде чем перейти к повествованию. Я, среди прочего, еще опишу здесь своего кровного противника, издателя и писателя А. П. Ш-на и его множественные преступления, такие как воровство, пиратство и даже убийство. Дабы не пугать особенно Читателя появлением этого злодея, я буду представлять его так:

А далее будет следовать уже и описание его деяний, и их влияние на мою жизнь.

I

Я родился в год восхождения на престол Царя, будущего Императора Федора Алексеевича, и мой отец, Петр Авгиевич Шароваров, хотел назвать меня именно Федором в честь этого знаменательного события, но у г-жи Истории желания были иные: за неделю до моего рождения скончался от тяжелых почек мой двоюродный дядя, Авгий Федорович Шароваров, и моему отцу не оставалось сделать ничего, кроме как почтить его память (к тому же Авгием звали и моего деда), дабы не прослыть среди остального множества Шароваровых ненавистником двоюродных дядей.

Имя Авгий все же было слишком старомодным для, пусть и младшего, сына купца первой гильдии, и отец выбрал имя Евгений, как самое созвучное из тех, на которые пришлось мое календарное рождение. «-Ус» прицепился к нему случайно, потому что мановением г-на Судьбы усов у отца никогда не было, и он совершенно по этому поводу изводился.

Мой старший брат Кирилл в то время был еще только четырнадцати лет от роду, и, хотя позднее он отрастил и усы, и заметную бороду, во время моего рождения его лицо еще было совершенно чистым, и отец опасался, что его ветви Шароваровых предстоит существовать без подбородочной и подносной растительности. В попытке обмануть г-д Судьбу и Историю отец нарек меня Евгениусом, надеясь таким незамысловатым образом привлечь их внимание, и, как всегда бывает в таких проектах, глубоко просчитался. Мой брат Кирилл, как уже поминалось, отрастил и усы и бороду, я же до сего момента, а мне уже сорок восемь лет, не вырастил на лице ни волоска, ни пучка, да и не особенно к этому стремлюсь (волею того же г-на Судьбы ни мне, ни моему брату не передался от моего отца его интерес к лицевой растительности).

Имя Евгениус означает «хорошо рожденный» и, как многое в моей жизни, почти совершенно в своем значении противоречит истине, потому что, хоть сами роды и были быстрыми и легкими по сравнению с теми мучениями, которые тогда еще только предстояли моей матушке с моей сестрой Эстрейей, но хорошими их назвать было бы трудно. В комнате, в которой на кровати лежала моя матушка, было темно от черного дыма, поднимавшегося от Новых торговых рядов, потому что родился я на утро Большого пожара.

Accoucher, принимавший роды у многих Шароваровых, за два дня до моего появления на свет заявил, что совершенно не опасается лошадей, после чего попал под карету и сломал обе ноги, и на его место была призвана повивальная бабка, которая, хоть и знала свое дело и совершенно устраивала мою матушку, несколько пугала моего отца своим длинным и широким носом. В общем, в доме царил хаос и даже некоторая паника (в лице моего отца, который в такие минуты становился очень громок и поразительно разговорчив, хотя обыкновенно являлся человеком тихим и вполне покойным).

II

В месяц моего рождения в Москве было решено возвести Новые торговые ряды на Колокольной площади, потому что Старые ряды на Павелецкой стали слишком малы; и в город съехались архитекторы и рабочие, которые за четырнадцать дней возвели деревянные стены и круглую крышу, которую народ тут же окрестил «колодою», и это место еще долго так называлось, несмотря на то, что Новые ряды не простояли и месяца.

III

В ночь перед моим рождением на рядах, которые только открылись для посетителей, случилось неприятное происшествие: двое купцов с пьяной головы решили среди лотков клеймить коня. Внутри бедного животного взвыл природный дух, и этот звук, собранный, словно солнечные лучи немецкою призмой, конским горлом, напугал многих, а в первую очередь – одного кузнеца, который как раз опускал свой молот на белую наковальню. Кузнец испугался, ударил мимо наковальни и расколол пол. От удара полетели в стороны щепки – и все, кроме одной, попали в ***, старого ювелира, который закричал не хуже коня. Последняя же щепка, словно быстрая птица ястреб, пересекла ряды и ударилась о косяк возле самых конюшен. Здесь необходимо объяснить, что в Старых рядах купцы и ремесленники стояли по другому порядку: в одном углу кузнецы, в другом – кожемяки, в третьем – глиняных и древесных дел мастера. В Новых же рядах все они помещались где попало и как им заблагорассудится, а значит, рядом стояли и кузнецы, и ювелиры.

От последней щепки высеклась искра, занялись сено и солома, сваленные в конюшне. Сперва все, конечно, пытались тушить, потом бросили. К утру от Новых рядов остались только новые угли и черный дым.

IV

Матушка моя, Аркадия Сергеевна Шароварова, в это время лежала уже почти что в беспамятстве, а мой отец так извелся, что ушел из дому и не возвращался до самого вечера. Воротившись же, обнаружил матушку в здравии, спящую на кровати; младенца спеленатого рядом с нею в подушках; и бабку повивальную на полу – с синим лицом и закрытыми глазами. Она приняла роды, спеленала ребенка и уже тогда преставилась.

Дабы не пугать матушку, отец позвал моего брата Кирилла, поскольку сам был не силен, и вместе они вытащили бедную из комнаты. Тут уж и матушка проснулась, услыхав шум на лестнице, но встать не попыталась и вскоре снова заснула. Я же, а младенец на подушках был именно мной, все это, может быть, и видел, но был еще не умен и поэтому особенно интереса не проявил.

Уже после эту историю мне рассказал Кирилл. Тогда же и он, и мой отец об этом молчали, чтобы матушке было не боязно снова спать в той же комнате, потому что комнат в доме было не так уж много, в двух из них уже ранее умирали, и матушка наотрез отказывалась в них ночевать.

V

скажу я вам, ибо в то же самое время, но в другом доме и у другой матушки родился на свет А. П. Ш-н, уже в младенчестве пугавший окружавших его людей злобным взглядом из-под кустисто-густых бровей и крепкой хваткой коротких пальцев, которыми он сразу же по появлении на свет схватил за нос доктора и разве что не оторвал его совершенно.

Уже одно это проявление характера привело к его приобретению непритязательного имени, А***, схожего по созвучию с одним из множества медицинских слов, которыми разразился освобожденный от опальцовывания доктор.

Здесь я оказываюсь в некотором замешательстве, поскольку не могу назвать имени А. П. Ш-на целиком, считая это ниже моего собственного достоинства, но и не хочу при этом оскорбить тех моих Читателей, которые носят другие, вполне уважаемые, имена, начинающиеся на ту же букву. Посему я прошу прощения у тех Читателей, которые могут воспринять на свой счет мои замечания, и надеюсь, что мои мысли не заставят их отложить книгу или тем более сделать с ней то, о чем подумал доктор по отношению к младенцу, но о чем все же воздержался говорить вслух, даже и в медицинских терминах, ибо был хорошо воспитан.

Именно так, в бранных криках, появился на свет человек, которому предстояло еще много лет и до сего дня влиять на меня и мою жизнь, словно бы он был одним из ветров Тифоея. Здесь, в холодных руках недоброжелательного доктора, я его и оставлю до некоторого времени.

VI

Я уже добрался до шестой главы своей жизни и снова оказываюсь в замешательстве, теперь по поводу того, в каком порядке описать такие важные события, как рождение моего старшего брата Кирилла и нашей младшей сестры Эстрейи.

С одной стороны, логическим кажется сперва описать рождение Эстрейи, как самой младшей, но в то же время в хронологическом порядке в мир первым пришел Кирилл, рожденный еще при Царе Алексее Михайловиче.

Разрешением этой задачи для меня является мысль, которую часто высказывал мой отец и которая иногда, как кажется мне, использовалась им в несколько ином смысле. Отец мой говорил так: «У покойного не просят прощения».

Поскольку мой горячо любимый брат уже умер, а моя сестра еще жива, я напишу о Кирилле в первую очередь, а уже потом об Эстрейе, поскольку у нее, если ей вздумается на меня обидеться, я еще смогу попросить прощения. Более того, закончив эту главу, я напишу ей письмо, чтобы предупредить ее о моем порядке прежде, чем эта книга увидит свет.

VII

Мой брат Кирилл родился в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, когда правил Царь Алексей Михайлович. Родился Кирилл в Москве, но, чтобы описать это знаменательное событие, мне нужно кратко коснуться женитьбы моего отца, которому в ту пору было уже двадцать восемь лет, и моей матушки, которой не было и двадцати.

VIII

Мой отец тогда лишь начал свой карьерный рост, поскольку до двадцати восьми лет жил в состоянии, которое сейчас бы окрестили арестом, а тогда считали лишь строгим воспитанием. Он учился, и у хороших учителей, знал несколько языков, включая греческий, но никогда не видел людей, кроме своего отца (моего деда), своей матушки и учителей и нянек. Когда же ему исполнилось двадцать шесть лет, его отец, Авгий Ярославович Шароваров, умер, после чего его жена, моя бабушка, стала заводить такие громкие кутежи, что уже через полтора года, едва не спалив дом, попала в Широкий монастырь, что рядом с Москвой-рекой, ныне – возле Всехсвятского моста. В то время там содержали умалишенных, и именно в Широком монастыре, двадцать семь лет спустя, то есть в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году, оказалась и моя матушка после рождения моей сестры Эстрейи.

В том же тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, оказавшись на свободе впервые, мой отец вышел на улицу и бросался на людей так сильно (поскольку видел их до этого в гораздо меньшем количестве), что был бит и быстро попал к уличным сторожам, которые сразу углядели его не вполне спокойное состояние и оставили в какой-то избе на ночь – отлежаться. Именно из окна этой избы мой отец и увидел мою матушку, которая шла на рынок с нянькой, не зная, что скоро решится ее судьба.

Будучи выпущен из избы сторожами за мелкую плату, мой отец принялся расспрашивать народ о «красивой гинейке», и если бы моя матушка в тот самый час не шла обратно, то мой отец был бы бит снова и одному г-ну Судьбе известно, стали бы его и на этот раз уличные сторожа защищать.

Матушка моя всегда жалела убогих, а отец мой именно таковым ей и показался. Прошло самое малое время – сыграли свадьбу.

IX

Я обещал своему Читателю, что до этой главы не коснусь своих современных дел, и почти что совершенно сдержал свое обещание, хоть и описал впопыхах несколько событий, которые относятся, скорее, к моему современному существованию. Среди них главное – смерть моего горячо любимого брата Кирилла, и о ней я хочу сказать сейчас, прежде всех остальных событий.

скажу я вам, ибо мой горячо любимый брат Кирилл был бы жив сейчас, если бы не вмешательство г-д Судьбы и Истории в лице А. П. Ш-на.

После смерти нашего отца в тысяча шестьсот девяносто пятом году, всего через пять лет после смерти нашей матушки и когда я основал свой «Московский лист», именно мой брат Кирилл возглавил торговый дом Шароваровых, который к тому моменту был уже в первой степени.

Этот самый дом в первую очередь торговал со Шведским Великодержавием, и пути торговые шли в ту пору вокруг северных болот, топтать которые купцы, включая моего брата, боялись.

В тысяча семьсот девятнадцатом году А. П. Ш-н, с которым к тому времени мой брат был через меня знаком, был обязан Кириллу и взялся провести один из многих обозов через болота и проложить в новом месте тропу и мост.

Мой брат доверился ему, хотя я предупреждал его, что человек Ш-н неверный и опасный, в самом лучшем случае – очень глупый. Воротился Ш-н полгода спустя с суммой денег, небольшою, и ручною картой проложенной тропы. Брату моему сказал, что на обратной дороге на него напали лихие люди и унести удалось лишь часть денег. Мой брат поблагодарил его за карту и пошел по ней через месяц с большим грузом.

По дороге оказалось, что врал Ш-н: сбыл свой груз в какой-то деревне за малые деньги, а по болоту прошел недалеко, карту же совершенно выдумал и нарисовал своими кривыми лапками. Кирилл попробовал проложить тропу сам и сгинул в болотах. Вот последнее, что я о нем знаю.

Τέλος!

X

А родился Кирилл в Москве, за четырнадцать лет до моего рождения и за двадцать семь лет до рождения нашей сестры. Он обучался на дому, и из его детства мне известна лишь одна примечательная история.

Когда Кириллу было пять лет, а именно – в тысяча шестьсот шестьдесят третьем году, отец привез ему издалека щенка с большими ушами, которого прозвали Кириллец. Кирилльца Кирилл любил очень сильно, почти так же сильно, как меня и нашу сестру, и каждый день выходил к нему во двор играть – наша матушка плохо переносила собак и всегда при них чихала.

Когда Кириллу, уже совершенно взрослому, исполнилось тринадцать лет, Кириллец заболел и умер, и мой брат целую ночь проплакал, а на следующий день пришел к нашему отцу и сказал: «Отец, я очень скучаю по Кирилльцу, привези мне нового».

Отец думал недолго, и через девять месяцев на свет появился я и очень обрадовал Кирилла. Что отличало его всегда, так это то, что он никогда не злился и не перечил, когда его пожелания исполнялись не лучшим образом.

XI

Когда я был совсем еще младенец, одного или двух дней от роду, и не имел даже имени, а Кириллу не было еще и пятнадцати лет, он пришел к моей кроватке и сказал тихо: «Евгеша, слышишь?»

Я, будучи еще небольшим, ничего не слышал, и тем более – потому что лежал спеленатым в дальней комнате, а на улице шла процессия.

– Будет новый Царь! – сказал мне Кирилл, и, хотя я совершенно спал и не мог открыть свои маленькие глазки, могу сказать со всею точностью, как загорелись его глаза, потому что именно так же они загорались и потом, когда Императором стал Петр Алексеевич, и в других случаях так же загорались, но, чтобы описать это действие, нужно мне сначала разобраться в лице моего брата и во всех его подробностях.

Уже в возрасте у него было широкое лицо, отдаленно напоминающее лицо нашего отца, особенно в выступающих скулах и глазах, чуть более узких, чем у большинства москвичей. Кроме того, у Кирилла были незаметные уши, которые скрывались под волосами цвета гретого навоза, и небольшие брови, совсем черные, доставшиеся ему от нашей матушки. Таковые я видел после только у Рома в Вийене, да теперь похожие есть у московских цыган.

Была у него, как я уже поминал, борода, причем обширная, на большую часть лица, покрывавшая его, словно вода земной шар, во всех направлениях.

Отдельно же хочется описать и шароваровский нос!

XII

Носы в нашей семье отменные – как по отцовской родословной, так и по матушкиной.

XIII

– Будет новый Царь! – сказал мне Кирилл, и глаза его загорелись самым невероятным образом, то есть настолько ярко, что недостаточно и одного описания его лица, которое я уже начал и к которому еще вернусь. Чтобы разглядеть этот огонь, нужно еще было и знать Кирилла, знать его хорошо, потому что после процессии, и его восторга, и моего тихого лежания было еще множество раз такое, что Кирилл прибегал ко мне с горящим взглядом и новостями, которые он приносил так, как только он и умел.

Когда мне было два года, а Кириллу уже шестнадцать, он вбежал в мою комнатку с тем же взором и даже более выпученными глазами – он видел на площади казнь, и даже труп, и по этой причине и выпучил глаза, потому что хотел из большой любви передать и мне увиденное, а говорить от восторга уже и совсем не мог. Впоследствии мне тоже довелось видеть казнь, и оказалось, что глаза у повешенного выпучиваются именно тем образом, который и показывал мне мой брат.

На мое шестилетие, когда Кириллу уже было двадцать лет и он приезжал иногда домой с учебы, случилось еще событие – и потом еще другое, и другое, и таких событий всегда было множество, и каждый раз я узнал о них вовремя, потому что ко мне в комнату, а потом в класс, а после и в кабинет, всегда врывался Кирилл с горящим взглядом.

XIV

– Будет новый Царь! – сказал мне Кирилл, и теперь уже Читателю должно быть понятно, как именно выпучились его глаза, словно у повешенного, и какой огонь в них полыхал, и как сильно, и как выплескивался из глазниц, да так, что Кириллу пришлось руками прикрывать мои простыни, чтобы и они не загорелись.

Следом вбежал наш отец с возгласом: «Новый Царь, Евгениус!»

Здесь необходимо пояснить, что отец мой был всегда человеком необычным, и порою любил причудливые вещи, но ничто не радовало его сердце так, как перемена в обители г-на Власти. О, как он радовался, когда Федор Алексеевич объявил, что более не будет величаться Царем, а станет Императором!

– Именно! – мой отец полыхал ярче, чем Соловьевская колокольня.

– Только новое, только главное! – и иногда возбуждался так, что бил посуду об кухонный пол и потом спал долго.

XV

– Будет новый Царь! – сказал мне Кирилл, обсыпаясь искрами. Следом вбежал наш отец, восклицая: «Новый Царь, Евгениус!»

Моя матушка вошла за ними и впервые таким образом завершила ритуал, принятый Шароваровыми потом еще на долгое время – по любому поводу и с любыми мыслями собираться всей семьей у моей постели.

XVI

Здесь я чувствую себя уже вправе обратиться к моему Читателю – поскольку если он прошел со мной через все предыдущие главы, то уж соберется со мной и в следующие, поэтому здесь я приведу новое введение в мою жизнь.

Г-н Судьба преподносит разных людей г-же Истории, и в этой книге собралась их лишь малая часть, но я все же заранее принесу Читателю свои извинения за их количество и постараюсь вкратце теперь описать из них самых главных, чтобы упростить чтение и понимание этой книги. Для некоторой интриги здесь я помещу даты жизни лишь тех людей, чьи из нее исходы уже поминались, остальные же останутся у читателя в будущем.

Итак:

Мой отец – Петр Авгиевич Шароваров, родился в тысяча шестьсот тридцатом году и умер в возрасте шестидесяти пяти лет в тысяча шестьсот девяносто пятом году в Москве.

Моя матушка – Аркадия Сергеевна Шароварова (в девичестве Шольная), родилась в тысяча шестьсот сороковом году, а умерла в возрасте пятидесяти лет в тысяча шестьсот девяностом году.

Мой брат – Кирилл Петрович Шароваров, родился в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, а умер в возрасте шестидесяти двух лет в тысяча семьсот двадцатом году.

Ваш покорный слуга печати – Евгениус Петрович Шароваров, родился в тысяча шестьсот семьдесят втором году и здравствует до сих пор, несмотря на все невзгоды и происшествия.

Моя сестра – Эстрейя Петровна Шароварова, родилась в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году и тоже здравствует, и во всем остается такой же светлою и мудрою.

Кроме этих близких людей, будут и другие, а именно – работники редакции «Московского листа»:

Писчик и мой бывший учитель – Генрих Иеренархович Штрауц, тысяча шестьсот пятьдесят пятого года рождения.

Художник и других дел мастер – Жак Сергеевич Шасонов, тысяча шестьсот шестидесятого года рождения.

Генеральная редактурщица – Эдна Ивановна Шуйская, тысяча шестьсот тридцатого года рождения.

Ни Эдна Ивановна, ни Жак Сергеевич не упоминаются в этой книге, но тем не менее сыграли важную роль в моей жизни и будут обязательно упомянуты в недалеком будущем.

Кроме того, были еще в моей жизни несколько личностей неординарных, с которыми я встретился в своих путешествиях по университетам:

Джон-Иоанн Дантон – писатель и издатель из английского Лондона, и с ним же его знакомые – Свифт из Даблина и Фой (ныне Дефой) из Лондона. Здесь я повторяю благодарности, высказанные им уже в письмах.

Остальные же люди и личности будут мною перечислены позже, по мере их появления в повествовании, дабы не задерживать читателя списками и перечислениями.

Вперед!

От моего рождения я проведу Читателя к основанию «Московского листа», по-своему настолько интересного, что я уже сейчас могу предположить, что в этой книге его описание не поместится, а значит, оно будет дано в следующей.

Здесь же Читателя ожидает моя учеба и те знакомства и разговоры, которые привели к зарождению идей российской печати и к появлению первых газет, таких как «Московский лист» вашего покорного слуги печати и «Московский галант» А. П. Ш-на.

Коснусь я своего раннего детства, и детства моей сестры, и юности моего брата, и нескольких грустных событий. Кроме того, опишу свои путешествия и встречи, многие из которых могут и позабавить, и завлечь даже и искушенного Читателя.

Для Читателя, интересующегося нежными делами, будут и они, как в моем описании, так и в письмах, подтверждающих их подлинность.

Этот путь г-д Судьбы и Истории труден и даже путан, а значит, нельзя медлить перед его свершением. Вперед!

I

Из своего самого раннего детства я помню малое, кроме тех историй, которые мне рассказывал брат. Самое первое же мое воспоминание – зима тысяча шестьсот семьдесят шестого года, когда я, четырех лет от роду, впервые играл с Кириллом в снегу. Мы строили большую крепость, и брат рассказывал мне, что за несколько лет до моего рождения чуть не случилось большой войны со шведами. К счастью, благоразумный Алексей Михайлович послами и посулами этого избежал и задал тот путь, которого придерживались далее Федор Алексеевич и ныне правящий его младший брат – Петр.

Я, как уже говорилось, не застал правления Алексея Михайловича и лишь видел одно его изображение. В длинной золотой шапке с мехом и остальном одеянии, Царь смотрел угрюмо из-под узковатых бровей, поверх широких усов и бороды, и всем своим ликом вдохновлял величие и присутствие г-на Власти.

Хорошо же я помню Федора Алексеевича, который умер, когда мне уже было десять лет, и свершил множество важных дел, среди которых и принятие Императорства, и перемещение налогов, которые в то время мне еще сложно было осознать во всей полноте.

Императорство же нужно описать отдельно. Мои более юные Читатели, рожденные уже при Императоре Петре, могут и не знать, что ранее в России правили Цари и лишь Федор Алексеевич, в тысяча шестьсот восьмидесятом году, проименовал Россию в Империю и себя в Императоры.

Это свое деяние он сопроводил разными реформами и, среди прочего, основал Школу математических и других наук возле Водной Башни, где я и отучился с тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года по тысяча шестьсот девяносто пятый год, то есть одиннадцать лет, включая три года, проведенные мною в славном городе Лондоне на обучении у мастеров печатного дела, о которых я еще много расскажу позже, поскольку это время было и остается в моей жизни влиятельным, к тому же именно в те годы умерла моя матушка.

II

Прежде чем пойти в новообразованную Школу, я учился дома, с пяти лет, – математике, греческому и английскому, что особенно мне пригодилось в жизни; даже и сейчас, хоть я уже больше двадцати пяти лет не говорил на этом наречии, я регулярно пишу и читаю английские письма.

Математику мне, по плану моего отца, должен был преподавать Кирилл, но его, обыкновенно относившегося ко мне хорошо, воротило от моих занятий науками, и поэтому отцу пришлось нанять учителя из немцев. Это был еще молодой, но уже совершенно несчастный человек, не особенно бедный или жалкий, по фамилии Штрауц.

Читатель может его узнать. Да, именно Штрауц впоследствии стал писчиком «Московского листа», для которого писал заметки о жизни москвичей и Императорских забавах. Тогда же до основания «Листа» оставалось еще восемнадцать лет, и Генрих Иеренархович, как мне полагалось называть Штрауца, еще не знал, как не знал и я, что г-н Судьба вновь сведет нас таким интересным образом.

Из того времени, когда я только учился грамоте, у меня осталось письмо, написанное мной моей, тогда еще будущей, сестре (позднее я опишу, каким образом о рождении Эстрейи мне было известно за семь лет до самого этого события; многие ошибки в письме, совершенные мною в молодости, поправлены мною нынешним для облегчения чтения):

«Дорогая моя сестра, возможно, Аркадия или Ариадна, поскольку так зовут моих и твоих бабушек и обе они близки к смерти.

Я тебя очень люблю и жду – думаю, что тебе понравится у нас в доме с матушкой, отцом и Кириллом – твоим старшим братом. Меня же зовут Евгениус Петрович Шароваров, мне пять лет от роду и на лбу у меня шишка, поскольку недавно были похороны в соседском доме и меня по лбу ударили гробом, когда спускали его по лестнице. Отец помогал носить, а Кирилла рядом не было – он дома бывает редко и вообще собирается теперь, наверное, жениться – так думает матушка.

Я пока жениться не собираюсь, но еще не до конца принял по этому поводу решение – мой учитель, Генрих И Е Р Е Н А Р Х О В И Ч, не женат – ему нравится жить одному и быть самому себе генеральным командиром. Он по-русски говорит чисто, только иногда заикается, но не пьет, что, как говорит матушка, поражает ее до глубины души.

У нас вообще дома пьют мало.

С любовью и причастностью нежности,

Евгениус Шароваров»

III

Кроме Генриха Иеренарховича у меня был еще учитель греческого и английского языков, по происхождению итальянец, а по лицу разве что не сибирский изюбрь, которого звали Сергеем Джиованнивичем Шитовым. Это имя он принял при крещении, а на родине звался Микаэлем Джиованни и работал на виноградниках. Хозяйство однажды, как бывает со многими хорошими заведениями, сгорело, после чего Сергей Джиованнивич уехал в Россию по причинам, которые мне так и не удалось у него узнать. Когда я был мал, он отказывался отвечать на мои вопросы, а до моего взрослого состояния он не дожил.

IV

Учителя приходили на дом, и здесь нужно, наверное, описать шароваровский дом в подробностях, поскольку ранее я лишь касался некоторых его качеств, таких как то, что в некоторых его комнатах умирали люди.

Дом наш стоял на улице Черепенной, что возле Китайской стены, и возвышался над улицей на два этажа, каждый по пяти комнат.

В первом этаже, выходящем на небольшой двор, жили слуги, которых было трое: кухарка, нянька и лакей-шибун. У них были свои три комнаты, малые, что по тем временам было необыкновенно, но объяснялось большой дружбой с ними моего отца. В двух других же комнатах были кухня и столовая.

На втором же этаже находились спальни и приемная, гостевая, в которую можно было пройти как по внутренней лестнице, так и по лестнице внешней, пристроенной к дому со стороны улицы. Получалось так, что дом был ею словно бы перекрещен.

Таким образом, в детстве у меня и Кирилла были свои комнаты, а когда родилась Эстрейя, Кирилл уже из дома уехал, и ее поместили в его детскую.

V

Эстрейя родилась, как ясно из ее имени, в разгар рекомендации образования, проведенной Петром Алексеевичем в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году. Тринадцатилетний Император волею г-д Судьбы и Истории оказался на гребне беспечной волны – России, и в первые два года своего правления, при поддержке любящей сестры Софии, не принял ни одного закона, а вместо того придумал рекомендации, за одни которые уже достоин памятника, который ему непременно поставят по смерти.

На тот случай, если в будущем времени отменят рекомендации и вернутся к старому образу, опишу в следующей главе это слово и его значение. Тех же моих Читателей, которые живут со мною одновременно, могу лишь попросить пропустить главы с шестой по одиннадцатую и читать далее описание рождения моей сестры и историю того, как моя матушка оказалась в Широком монастыре.

VI

Федор Алексеевич, старший брат Петра Алексеевича, хоть и был прозван Мирным, все же был из последних трех Романовых самым грозным Царем-Императором.

Его отец, Алексей Михайлович, умерший после двадцати семи лет мирового правления ровно в год моего рождения, заложил ту основу, которая после реформ Федора Алексеевича привела к рекомендациям Петра. Здесь Читатели должны меня простить, поскольку дальнейшая глава, седьмая, будет мною рассказана со слов моих отца и брата, ведь сам я не застал того правления.

VII

После смерти Михаила Федоровича в тысяча шестьсот сорок пятом году на российский престол взошел его сын – Алексей Михайлович. В то время моему отцу было пятнадцать лет.

Алексей Михайлович, которому и самому не было еще двадцати, взялся споро за освобождение русского народа и преуспел в части задуманного, несколько облегчив даже жизнь простых людей через открепления.

В первую очередь, кроме введения календаря, отмены местничества и сожжения разрядных книг, он открыл множество школ для дворянства и послал нескольких их младших детей в Лондон и Париж на образование. Этот эксперимент был малоудачен, поскольку в Англии и во Франции случались разные осложнения и из дворянских детей вернулся лишь один, да и тот вскоре умер от лихорадки, но он был лишь первым блином на сковороде Г-жи Истории.

Вскоре же последовали и другие проекты, и более и менее удачные, а главное —основание в Москве новой Немецкой слободы, в которую со всей Европы везли мастеров и ученых людей.

VIII

В тысяча шестьсот семьдесят втором году Алексей Михайлович умер и Царем стал его старший сын – Федор Алексеевич. Был он болезный и слабый, что было известно от многих друзей моего отца, которые бывали при дворе, но правил скоро и за десять лет сделал многое, а особенно же – основал города Северный и Южный Феодорограды на реке Неве, которые должны были стать новыми пристанями и портами для Европы, но устроены были нехорошо и до сего дня остаются в запустении и бедности, несмотря даже и на рекомендации Петра Алексеевича.

IX

Здесь же можно, наконец, сказать о рекомендациях. Петр Алексеевич, человек по воле г-на Судьбы веселый и добрый, от указов в свои первые годы правления воздержался, вместо них же выпускал приказам рекомендации о работе и правлении ежегодно, а на следующий год награждал одни и закрывал другие, не наказывая чиновников, и за четыре года совершенно реформировал все приказы, оставив три: тайный, купеческий и монастырский.

Именно благодаря рекомендациям и мягкости Петра Алексеевича, г-да Судьба и История дали России доброе начало нового века. Да, крестьяне еще бедны и несвободны, и множество еще дел не сделано, но именно за этим путем будущее – за добротой и честностью, за наградами для достойных и сменяемостью, которая так важна для г-на Власти.

Эти качества достались бы и новому монарху – Алексею Петровичу, если бы не его скоропостижная кончина. Ныне же, когда царевича нет в мире живых уже второй год, страшно представить, кому перейдет Россия.

XII

Нельзя более говорить о делах государственных, поскольку мне нужно еще закончить рассказ о рождении моей сестры Эстрейи, о котором, как уже говорилось, я знал за семь лет до самого этого события.

Когда мне было пять лет, а Эстрейе на четырнадцать меньше моего, наш отец заболел головою и слег. Произошло это в самое лето, причем на торговых рядах, и его без чувств принесли домой и, подняв по лестнице, положили в одной из комнат и оставили отдыхать в присутствие матушки, меня и Кирилла. Лакей побежал за доктором.

Доктор пришел важный, в только вошедшем в моду английском платье с белыми чеками. Я, будучи еще мал, рассматривал в основном его лицо: медное и вытянутое, словно гвоздь, торчавший из заборной доски, об который я однажды порвал штанишки, не прислушиваясь к его словам, которые смешно топорщились разными заглавными буквами. Доктор же наказал моему отцу больше не пить, на что тот сразу же и согласился, потому что не пил и раньше. Ему не поверив, доктор еще сказал заниматься трудом, отличным от заполнения денежных книг. Тут матушка заплакала, зная, что мой отец к труду не способен совершенно и от его работы земля будет еще менее плодородна, чем кожа под его носом и вокруг губ. Отец же спросил тихим от боли голосом, можно ли ему поколоть дрова. Доктор покивал, шаркая ногою, и ушел, а весь дом собрался у кровати моего отца, уговаривая его не колоть дрова.

Дело было у каждого свое. Матушка моя особенно переживала за его способность выполнять другие дела после покола; брат Кирилл опасался, в первую очередь, за руки отца, которые были довольно нежны; лакей и кухарка молились Богу, поскольку приняли наказы доктора как заповедь и решили, будто их тотчас же выставят со двора, а всю работу за них станет выполнять мой отец; нянька же переживала и за испуганного Кирилла, и за еще более испуганного меня: ни разу не видев колки дров, я возомнил, что отец будет рубить лестницу и остальное древесное в доме, а значит, нам более негде будет жить.

Отец отмахивался от нас как мог и, наконец, встал и спустился во двор. Здесь он впервые в жизни взялся за топор и несколько раз взмахнул им из стороны в сторону. Идя справа налево, топор замер, словно маятник, идя же в обратном направлении, не замер и ударил моего отца по голове, оглушив его. Здесь отца снова подняли в спальню и теперь уже несколько дней не отпускали, пока он не пришел в себя окончательно.

Все эти дни отец молчал, когда же его наконец отпустили, сказал: «Нам в хозяйстве не хватает дочери!» И с того дня не проходило и нескольких часов, чтобы он не упомянул об этом своем намерении. Оно, конечно, требовало участия моей матушки, которая после меня иметь детей зареклась, несмотря на угрозы многих, но удар топора по голове моего отца был столь велик, что всем в доме было ясно уже сразу, что план его сбудется, и так и случилось.

XIII

Имен в моей семье множество. Моего прадеда по отцовской линии звали Ярославом. Среди детей его были Авгий, Федор, Александр и Ольга. У тех же были и Алексеи, и Петры, и многие другие имена, но никогда, по моему знанию, не было в семье Шароваровых Эстрейи Петровны. Не было и других Эстрей, хотя в этом я уверен уже не так.

Имя Эстрейя взялось в голове моего отца сходно тому, как в ней же зародилась и сама моя сестра. Происходит оно от испанского слова «звезда» и по звучанию напоминает тот свист, с которым в атмосферу входит комета, но моего отца оно привлекло как единственное слово, которое он запомнил из речи испанского посла, говорившего на императорском приеме. Отец мой оказался на приеме случайно, перепутал стены – Китайскую и Кремлевскую – и решил, что пришел домой, попав на принятие большого посольства.

Итак, было выбрано имя, а до рождения Эстрейи оставалось не менее четырех лет.

XIV

Моя матушка долго не поддавалась уговорам отца, но в конце концов сдалась, и вскорости уже ожидали мою сестру.

XV

Одна история остается для меня тайною, и знаю я о ней лишь малое. При крещении Эстрейю назвали Андреем, и причины этого остаются неясны мне до сих пор. Все присутствовавшие при том, кроме Эстрейи, уже мертвы, сама же она помнит крещение плохо. Я же совершенно его не помню.

О странном имени же мне известно из одного письма, которое осталось мне от Кирилла и которое я не приведу здесь, дабы сохранить его добрую память.

XVI

Так появилась на свет моя любимая и единственная сестра.

Немногие события в моей жизни важны так, как рождение Эстрейи Петровны, а значит, Читатель простит меня за новое начинание в этом месте, поскольку жизнь моя именно что и началась заново.

Г-н Судьба сплетается с г-жой Историей в причудливые узоры, которые часто скрыты от простых людей, и, быть может, однажды откроется, что не все описанные мной люди умерли тогда, когда я приписал им это решение, или что их характеры и свойства не схожи с тем, как я их описал.

Мой читатель должен понимать, что появление в России свободной печати в лице «Московского листа», «Московского галанта» и других изданий после петровской «рекомендации о газетных листах» от тысяча шестьсот девяносто пятого года принесло с собой множество мыслей и переживаний, которые по-разному проявились в жизнях героев моего нынешнего повествования.

Здесь я хочу предупредить Читателя о том, что многие действия, и мои собственные в том числе, были в то время подвластны стихии новизны и не поддаются честной оценке спустя двадцать пять лет.

Я расскажу об этих событиях так, как они мне помнятся, и понадеюсь не оскорбить ни одного из их участников своим описанием.

скажу я вам, поскольку, как мне ни печально это писать, А. П. Ш-н – один из основателей российской печати и будет упоминаться множество раз в следующих главах.

Кроме него и французской школы, к которой относится его учитель, Жан Донно де Сизэ, будет упомянут и всегда мною почитавшийся Эммануил Шапилов, в крещении Херимон, которого мы называли Эммою и который стремился привить в России шведскую традицию Аксела Окститиерна и, если бы не обстоятельства, преуспел бы невероятно.

Наш путь – от поступления и учебы до смерти моего отца – займет меня на некоторое время и множество страниц… Вперед!

I

В тысяча шестьсот восемьдесят четвертом году, когда мне только исполнилось двенадцать лет, отец отдал меня в Школу математических и других наук, недавно основанную, и наказал мне учиться на любую профессию, которая мне будет по нраву, с одним лишь исключением, что я не мог бы заниматься купеческими или денежными делами. К таковым я не имел ни таланта, ни пристрастия, поэтому с радостью согласился и попросился в ученики к Артамону Матвеевичу Шереметьеву, известному на всю Москву ученому-писателю, у которого и познакомился с Ш-ном и Эммой.

II

В первый день занятий я долго не мог найти свой класс и уже собирался броситься в ноги одному из проходивших мимо стрельцов (а занятия проходили в нескольких домиках, соседствовавших со стрелецкой слободой), когда за плечо меня схватил высокий, узкий как тростинка мальчик не старше моего и спросил: «Т-ты! Не знаешь, где Артамон Матвеевич?»

Я не знал и, передав это, представился: Евгениус Петрович Шароваров

– Эммануил В-васильевич Шапилов, – мальчик сжал мою руку и чуть наклонил свою продолговатую голову, будто бы ее плохо удерживала тонкая шея. Лицо Эммы, растянутое поверх этой головы, требует отдельного описания.

III

У него были большие, темные глаза и пышные ресницы, раскрывавшиеся иногда, словно камни в поле под крестьянской сохой. Его нос пересекал лицо ровно, не изгибаясь и не выступая особенно, при этом и не теряя формы. Его тонкие губы вели к высоким скулам и чуть оттопыренным ушам, которые уши поддерживали черно-кучерявые и обширные волосы.

IV

За спиной у Эммануила стоял невысокий мальчик с грустным лицом, которого я сперва не заметил. Теперь же он выступил, словно бы из-за колонны, и протянул мне руку, говоря сразу же: «А*** П*** Ш-н».

Я повторил свое имя и пожал его руку, и несколько мгновений мы стояли молча. Потом Эммануил оглянулся и, кого-то увидев, побежал к одному из домиков Школы. Мы с Ш-ным, не зная, что еще делать, последовали за ним и вошли в какой-то из классов почти одновременно с подрагивающим старичком, в котором Эммануил неведомым мне образом узнал Артамона Матвеевича Шереметьева.

V

Артамон Матвеевич был стар, и настолько, что мне в мои двенадцать лет не было возможно представить себе такое число лет, несмотря на все старания Генриха Иеренарховича. Он медлительно переходил по классу слева направо и в обратном направлении, иногда резко оборачиваясь, особенно в те моменты, когда одному из его учеников полагалось отвечать.

Конец ознакомительного фрагмента.