Глава 4
Друзья-любовники
i
В первый день нового года, после полудня, я прилег отдохнуть. Спал немного, но проснулся бодрым и с мыслями о конкретной ракушке: оранжевой с белыми точками. Не могу сказать, снилась она мне или нет, но я точно знал, что она мне нужна. Я был готов начать экспериментировать с красками и решил, что одна из таких оранжевых ракушек – это именно то, что необходимо поставить по центру заката в Мексиканском заливе.
За добычей я отправился вдоль берега на юг, сопровождаемый лишь тенью да двумя или тремя десятками крошечных птичек (Илзе прозвала их сыщиками), которые постоянно бродили вдоль кромки воды, выискивая еду. Дальше, над Заливом, парили пеликаны, потом вдруг складывали крылья и падали камнем вниз. Выйдя из дома, я не думал о физических упражнениях, не прислушивался к боли в ноге, не считал шаги. Вообще ни о чем не думал. Мой разум парил, как пеликаны, перед тем как они замечали лакомый кусочек в caldo largo[41], что плескался под ними. Соответственно, когда я наконец нашел нужную ракушку и оглянулся, меня поразило, какой маленькой стала «Розовая громада».
Я стоял, подкидывая оранжевую ракушку в руке, внезапно почувствовав, что в бедро вновь сыпанули осколки стекла. Возникшая там пульсирующая боль начала распространяться вниз по ноге. Однако следы, которые тянулись к моему дому, говорили о том, что я не подволакивал больную ногу. Вот тут я и подумал о том, что обманывал себя: может, чуть-чуть, может – по-крупному. Скажем, с этой глупой «числовой игрой». Сегодня я забыл о том, чтобы разминать ногу через каждые пять минут или около того. Я просто… прогуливался. Как любой нормальный человек.
Таким образом, возникла дилемма. Я мог и дальше дурить себе голову, останавливаться через равные промежутки времени, чтобы делать упражнения для растягивания боковых мышц, которым научила меня Кэти Грин (они вызывали жуткую боль, но пользы не приносили), или мог просто прогуливаться. Как любой нормальный, не попадавший в аварию человек.
Я выбрал второй вариант. Но перед тем как двинуться в обратный путь, я оглянулся и увидел стоящий на берегу, чуть южнее, полосатый парусиновый шезлонг. А рядом с ним – стол под зонтом, таким же полосатым, как и парусина шезлонга. В шезлонге сидел человек. Точка, которую я видел из окна «Розовой громады», превратилась в высокого, крепко сложенного мужчину, одетого в джинсы и белую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Ветер развевал его длинные волосы. Лицо я рассмотреть не мог: нас разделяло слишком большое расстояние. Он заметил, что я смотрю на него, и помахал рукой. Я ответил тем же, повернулся и двинулся по своим следам домой. Так я впервые встретился с Уайрманом.
ii
Перед тем как я заснул, последней в голове мелькнула мысль о том, что во второй день нового года из-за боли в ноге мне будет не до прогулок. Но, к своей радости, я обнаружил, что ошибся: горячая ванна позволила полностью восстановить подвижность.
Вот почему после полудня я снова вышел из дома. Никаких поставленных целей, никакой реализации загаданного под Новый год желания, никакой «числовой игры». Просто человек, прогуливающийся по берегу, иногда подходящий к кромке воды достаточно близко, чтобы поднять в воздух стайку сыщиков. Время от времени я нагибался, чтобы взять и положить в карман понравившуюся мне ракушку (через неделю я уже носил с собой пластиковый пакет, куда и складывал найденные сокровища). Когда я подошел достаточно близко к шезлонгу и столу с зонтом над ним, чтобы разглядеть здоровяка (сегодня он надел белую рубашку, брюки цвета хаки и обошелся без обуви), я развернулся и двинулся к «Розовой громаде». Но лишь после того, как помахал ему рукой и увидел ответное приветствие.
Вот так я положил начало моим Великим береговым прогулкам. С каждым последующим днем (всегда во второй его половине) они удлинялись, и я мог все яснее разглядеть этого крепко сложенного мужчину, который сидел на парусиновом шезлонге. Мне стало очевидно, что и у него заведенный порядок дня: по утрам он появлялся на пляже с той старухой, вывозил ее в инвалидном кресле по деревянным мосткам, которые я не мог разглядеть из окна «Громады». Во второй половине дня выходил сам. Он никогда не снимал рубашку, но его руки и лицо загорели дочерна – цветом не отличались от старой мебели в каком-нибудь богатом доме. На столе я видел высокий стакан и кувшин, то ли с водой, то ли с лимонадом или джин-тоником. Мужчина всегда махал мне рукой, а я отвечал тем же.
В один из январских дней, когда я сократил разделявшее нас расстояние до осьмушки мили, на песке появился второй полосатый шезлонг. А на столе – второй высокий стакан, пустой, но приглашающий. Когда я помахал мужчине рукой, он сначала помахал в ответ, а потом указал на второй шезлонг.
– Спасибо, но еще не могу! – крикнул я.
– Подходите! – донеслось до меня. – Обратно я вас отвезу на гольф-каре!
Я улыбнулся. Илзе посоветовала мне купить гольф-кар, чтобы я мог носиться взад-вперед по берегу, распугивая сыщиков.
– В моих планах гольф-кар не значится, но со временем я до вас дойду! Что бы у вас ни было в кувшине – мне со льдом!
– Вам лучше знать, мучачо! – Он отсалютовал мне. – А пока живи днем и позволь жить дню!
Я помню все высказывания Уайрмана, но точно знаю, что в наибольшей степени ассоциирую с ним именно это, поскольку еще до того, как узнал его имя и даже пожал руку, услышал от него: «Живи днем и позволь жить дню».
iii
В ту зиму Фримантл не только прогуливался, но еще и готовился к тому, чтобы снова начать жить. И осознание, что все к этому идет, чертовски радовало. Одним ветреным вечером, когда волны обрушивались на берег, а ракушки под домом не переговаривались, а спорили, я принял решение: если точно буду знать, что у меня действительно начинается новая жизнь, то вынесу Ребу, воздействующую на злость куклу, на берег, оболью жидкостью для растопки и подожгу. Похороню прошлую жизнь, как викинга. Почему бы и нет?
Все это время я продолжал рисовать, меня тянуло к этому, как сыщиков и пеликанов – к воде. Через неделю я уже сожалел о том, что убил столько времени на цветные карандаши. Отправил Илзе электронное письмо с благодарностью за то, что она подтолкнула меня к краскам, получил ответ, в котором она указала, что по этой части я в понуканиях не нуждался. Она также написала, что «Колибри» выступили в большой церкви в Потакете, штат Род-Айленд (разогревались перед турне), и паства пришла в дикий восторг, хлопая в ладони и крича «аллилуйя». «Проходы были заполнены раскачивающимися людьми, – прочитал я. – Для баптистов это танцы».
В ту зиму Интернет вообще и Гугл в частности стали моими ближайшими друзьями, пусть по клавишам приходилось стучать одним пальцем. Когда дело дошло до Дьюма-Ки, я нашел не только карту. Мог бы копать и глубже, но что-то остановило меня, подсказало, что с этим можно повременить. Потому что больше всего меня интересовала информация о разных необычностях, связанных с людьми, лишившимися рук-ног, и я наткнулся на золотую жилу.
Должен сразу отметить: воспринимая все истории, которые подкидывал мне Гугл с известной долей скептицизма, я ни одну, даже самую невероятную, не отметал с порога. Потому что не сомневался: странности, случившиеся со мной, имеют самое прямое отношение к полученным мною травмам – к повреждению зоны Брока, к потере руки, а может, и к первому и ко второму одновременно. Я мог в любой момент взглянуть на нарисованный мною портрет Карсона Джонса в футболке с номером Тори Хантера, и не сомневался, что кольцо, подаренное мистером Джонсом Илзе по случаю помолвки, куплено им в «Зейлс». Менее конкретными, но столь же убедительными доказательствами служили мои становящиеся все более сюрреалистическими картины. Закорючки в телефонном блокноте, которые я выводил в прошлой жизни, не имели ничего общего с фантастическими закатами, которые я рисовал теперь.
Я был далеко не первым человеком, который, потеряв часть тела, приобрел что-то взамен. Во Фредонии, штат Нью-Йорк, лесоруб отрезал себе кисть, находясь в лесу, но сумел спастись, потому что прижег кровоточащее запястье. Кисть он принес домой, положил в бутыль со спиртом и поставил в подвал. Три года спустя кисть, более не соединенная с рукой, вдруг начала сильно мерзнуть. Мужчина спустился в подвал и обнаружил, что окно разбито, и зимний ветер обдувает бутыль, в которой плавала отрезанная кисть. Когда бывший лесоруб поставил бутыль рядом с камином, ощущение, что кисть мерзнет, сразу исчезло.
Русскому крестьянину из Туры, затерявшейся в сибирских просторах, какая-то сельскохозяйственная машина оторвала руку по локоть, после чего у него открылась способность находить воду. Если он оказывался в том месте, где была вода, оторванная часть левой руки холодела и ощущала влагу. Согласно прочитанным мной статьям (я нашел три), он никогда не ошибался.
В Небраске жил парень, который мог предсказывать торнадо по мозолям на несуществующей ступне. В Англии одного лишившегося ноги моряка использовали для поиска рыбных косяков. Японец, потерявший обе руки, стал известным и уважаемым поэтом. Не так уж плохо для неграмотного, каким он был на момент железнодорожной катастрофы.
Из всех историй наиболее странная произошла с Кирни Джеффордсом из Нью-Джерси, который родился без обеих рук. Вскоре после того, как мальчику исполнилось тринадцать лет, он, ранее полностью адаптировавшийся к жизни без рук, вдруг впал в истерику, заявляя родителям, что его руки «болят и похоронены на ферме». Говорил, что может показать где. Они ехали два дня, закончив свое путешествие на проселочной дороге в Айове, ведущей из ниоткуда в никуда. Ребенок привел их на кукурузное поле и, ориентируясь на амбар с рекламой «Мейл пауч»[42], показал, где нужно копать. Родители подчинились, и не потому, что ожидали что-то найти. Просто хотели, чтобы ребенок успокоился. Но на глубине трех футов нашли два скелета. Девушки, от двенадцати до пятнадцати лет, и мужчины неопределенного возраста. Коронер округа Эдайр установил, что тела пролежали в земле примерно двенадцать лет… но, разумеется, они могли пролежать и тринадцать, сколько и прожил Кирни. Ни одно из тел идентифицировать не удалось. У девушки были отрезаны руки. Их кости нашли перемешанными с костями мужчины.
Завороженный этой историей, я тем не менее нашел две еще более интересные, особенно в свете моих раскопок в сумочке дочери.
Я нашел эти истории в статье под названием: «Они видят тем, чего у них нет», опубликованной в «Североамериканском журнале парапсихологии». Речь в ней шла о двух экстрасенсах, женщине из Феникса и мужчине из Рио-Гальегос, что в Аргентине. Женщина лишилась правой кисти, мужчина – целиком правой руки. Оба несколько раз помогли полиции в розыске пропавших людей (возможно, у них случались и неудачи, но об этом в статье не упоминалось).
Согласно статье, оба экстрасенса-ампутанта использовали один и тот же метод. Им приносили что-то из одежды пропавшего человека или образец почерка. Они закрывали глаза и представляли себе, что касаются этого предмета отсутствующей рукой (в сноске ее называли Рукой небес или Волшебной рукой). Женщина из Феникса «видела образ», который описывала своим собеседникам. Аргентинец записывал увиденное левой рукой, бездумно, быстро, импульсивно. И процесс этот я находил аналогичным моему рисованию.
И я повторяю, несколько совсем уж невероятных историй, на которые я наткнулся в Интернете, вызывали у меня сомнения в их достоверности, но я никогда не сомневался, что со мной что-то произошло. Вот в это я верил даже без фотографии Карсона Джонса. Главным образом из-за уединенного образ жизни. Если не считать приездов Джека и приветствий Уайрмана (к которому я подходил все ближе): «Buenos dias, muchacho!»[43] – сопровождаемых взмахом руки, я никого не видел и ни с кем не разговаривал, кроме как с собой. Общение с другими людьми сошло на нет, а когда такое происходит, человек начинает слышать себя куда явственнее. Более тесное общение между собственными «я» (под этим подразумевается наружное «я» и глубинное) – враг недоверию к себе. Такое общение убивает сомнения.
Но, чтобы окончательно убедиться в собственной правоте, я поставил (так я называл это для себя) эксперимент.
iv
В тот же вечер пришел ответ от Пэм, которая к тому времени вернулась в Сент-Пол:
Последняя фраза в постскриптуме являла собой наглядный пример не самой лучшей стороны моей бывшей жены: ластиться… ластиться… ластиться… а потом укусить и дать пинка. Хотя в принципе она была права. Я мог бы попросить бывшую жену передать ему наилучшие пожелания от дерьмократа во время их следующего телефонного разговора. Этому сукиному сыну с раком в заднице.
Все электронное письмо вибрировало от раздражения, начиная от упоминания «мустанга», довести который до ума у меня так и не нашлось времени, и заканчивая ее озабоченностью по части моего неправильного выбора слов. Причем озабоченность эту выражала женщина, которая так и не уяснила для себя, что доктора Кеймена зовут Ксандер, а не Зандер.
Стравив злобу (высказал все безлюдному дому громким голосом, если вам это интересно), я открыл то самое электронное письмо, которое отправлял Пэм, и да, встревожился. Немного, если на то пошло.
А с другой стороны, может, это просто был ветер?
v
Второй полосатый шезлонг теперь всегда стоял у стола, рядом с которым сидел длинноволосый здоровяк, и по мере того, как расстояние между нами сокращалось, мы уже не просто здоровались, а перекрикивались несколькими фразами. Этот способ общения я находил странным, но приятным. На следующий день после получения электронного письма от Пэм, с озабоченностью на поверхности и скрытым подтекстом внутри («Эдди, ты, возможно, так же тяжело болен, как и мой отец, а то и хуже»), этот парень прокричал:
– Как думаете, сколько пройдет времени, прежде чем вы доберетесь сюда?
– Четыре дня! – криком ответил я. – Может, три!
– То есть вы твердо решили и обратно возвращаться пешком?
– Да! Как вас зовут?
Его дочерна загорелое лицо, чуть полноватое, оставалось красивым. Теперь же сверкнули белые зубы, и нарождающиеся отвислости щек исчезли.
– Скажу, когда доберетесь сюда! А вас?
– Написано на почтовом ящике! – крикнул я.
– Я нагнусь, чтобы читать надписи на почтовых ящиках, лишь в тот день, когда начну слушать новости по ток-радио[46]!
Я помахал ему рукой, он – мне, крикнув:
– Hasta manana![47] – и повернулся к воде и парящим над ней птицам.
Когда я вернулся домой, на экране компьютера светилась иконка почтового ящика, и в нем я нашел письмо от Кеймена.
Я полагал, что он кого-нибудь порекомендует, и даже, возможно, собирался обратиться к этому специалисту, но на тот момент несколько неправильно употребленных слов не являлись чем-то первоочередным. К первоочередным задачам относились прогулки и стремление добраться наконец до полосатого парусинового шезлонга, поставленного для меня, но выше по списку в том январе были поиски в Интернете и рисование. Прошлым вечером я написал «Закат с ракушкой № 16».
Двадцать седьмого января, двинувшись в обратный путь, когда от желанного шезлонга меня отделяло ярдов двести, а то и меньше, по прибытии в «Розовую громаду» я обнаружил на пороге посылку, оставленную «ЮПС». В ней лежали две садовые рукавицы, одна с надписью «РУКИ», поблекшим красным по черному, другая – с «ПРОЧЬ», в тех же цветах. Потрепанные после многих сезонов работы в саду, но чистые: Пэм их постирала, как я и ожидал. На что, собственно, я и надеялся. Меня интересовала не Пэм, которая надевала их в период нашей счастливой семейной жизни, и даже не та Пэм, которая могла надевать их прошлой осенью, выходя в наш сад в Мендота-Хайтс, когда я уже перебрался в коттедж на озере Фален. Ту Пэм я знал более чем хорошо. Но… «Я тебе еще кое-что расскажу, – сказала мне моя If-So-Girl, не подозревая, как она стала похожа на мать, когда произносила эти слова. – Она очень уж много времени проводит с тем парнем, что живет по соседству».
Вот какая Пэм меня интересовала: проводящая очень уж много времени с парнем, который жил по соседству. Парня звали Макс. Руки этой Пэм выстирали рукавицы, потом взяли и положили в белую коробку, которую я извлек из посылки, доставленной «ЮПС».
Вот на этой Пэм строился мой эксперимент… из этого я тогда исходил, но мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь. Так говорит Уайрман, и зачастую он прав. Может, слишком часто. Даже теперь.
vi
Я не стал ждать заката, потому что по крайней мере не обманывал себя, будто хочу написать картину; я собирался рисовать информацию. Взял неестественно чистые садовые рукавицы жены (должно быть, она просто залила их отбеливателем), отнес в «Розовую малышку», сел перед мольбертом. На нем дожидался чистый холст. Слева находились два стола. Один служил для фотографий, сделанных цифровой камерой, и различных найденных предметов. Второй стоял на куске зеленого непромокаемого брезента. На нем я держал примерно два десятка баночек с красками, несколько банок, частично наполненных скипидаром, и три или четыре бутылки с водой «Зефир-Хиллс», в которой мыл кисти. Это был рабочий стол.
Я положил рукавицы на колени, закрыл глаза и притворился, будто касаюсь их правой рукой. Ничего не произошло. Я не почувствовал ни боли, ни зуда, ни прикосновения фантомных пальцев к грубой, выношенной материи. Я сидел, силой воли призывая уж не знаю что, но ничего не происходило. С тем же успехом я мог приказывать своему телу справить большую нужду, когда ему этого не хотелось. По прошествии пяти долгих минут я открыл глаза и посмотрел на лежащие на коленях рукавицы: РУКИ… ПРОЧЬ.
Бесполезные вещи. Бесполезные гребаные вещи.
«Не злись, возьми себя в руки, – подумал я. А потом пришли новые мысли. – Слишком поздно. Я разозлился. На эти рукавицы и на женщину, которая их надевала. Так чего брать себя в руки?»
– Для этого тоже слишком поздно. – Я посмотрел на культю. – Мне теперь никогда не взять себя в брюки.
Не те слова. Всегда не те слова, и так будет продолжаться до скончания века. Мне ужасно хотелось сбросить на пол все, что лежало на двух столах.
– Руки, – произнес я нарочито тихо и нарочито медленно. – Я никогда не смогу взять себя в р-р-руки. Потому что теперь я однорукий. – Ничего смешного в моих словах не было (и логичного тоже), но злость начала уходить. Услышать, как ты произносишь правильное слово, это помогает. Обычно помогает.
Мои мысли вернулись с культи на рукавицы жены. «РУКИ ПРОЧЬ», именно так. Со вздохом (возможно, в нем слышалось облегчение, точно не помню, но вероятность велика) я положил рукавицы на тот стол, где лежали вещи, которые я рисовал, взял кисточку, окунул в банку со скипидаром, вытер тряпкой и посмотрел на чистый холст. Я действительно собирался нарисовать рукавицы? Почему, скажите на милость? Зачем?
И тут же сама мысль о том, что я вообще пишу картины, показалась нелепицей. Мысль, о том, что я не знаю, как я это делаю, выглядела более чем правдоподобной. Если бы я опустил кисточку в черную краску, меня хватило бы лишь на шеренгу марширующих палочек-фигурок: «Десять негритят пошли купаться в море. Десять негритят резвились на просторе. Один из них утоп – ему купили гроб. Девять негритят…»
Бр-р-р. Мурашки по коже. Я быстро поднялся со стула. Внезапно у меня пропало всякое желание находиться здесь, в «Розовой малышке», в «Розовой громаде», на Дьюма-Ки, в глупой, бессмысленной, увечной, пенсионной жизни. Сколько лжи я наговорил себе? Что я художник? Нелепо. Кеймен может восклицать «ПОТРЯСЕН» и «ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ», набирать эти слова большими буквами в своем электронном письме, но Кеймен специализируется на том, чтобы дурить голову жертвам страшных аварий, убеждать их верить, что жалкое подобие жизни, которой они теперь живут, ничуть не хуже настоящей жизни. Когда дело доходило до укрепления позитивного восприятия, Кеймен и Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, выступали единой командой. БЛЕСТЯЩИЕ, ЧТОБ ИМ ЛОПНУТЬ, СПЕЦИАЛИСТЫ, вот пациенты в большинстве своем и кричали, обманывая себя: «ТЫ НЕ ДОЛЖЕН ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ». Я говорил себе, что я экстрасенс? Обладатель фантомной руки, которая способна заглянуть в неведомое? Это уже не нелепость, а безумие.
В Нокомис был магазин «Севен-элевен». Я решил, что могу положиться на мои водительские навыки, поехать туда, купить пару шестибаночных упаковок пива и напиться. А завтра мог все увидеть в куда лучшем свете, сквозь туман похмелья. Потянулся за костылем, и моя нога (левая, здоровая нога) застряла под стулом. Меня повело в сторону. Правая нога не смогла меня удержать, и я упал в полный рост, вытянув правую руку, чтобы смягчить удар об пол.
Инстинктивно, разумеется… И удар она смягчила. Смягчила. Я этого не видел (закрыл глаза, как закрываешь глаза на футбольном поле, когда знаешь, что сейчас тебе придется пострадать за команду), но если бы не смягчила, я бы получил серьезные травмы, несмотря на ковер, растянул бы связки, даже сломал шею.
Я полежал несколько секунд, чтобы убедиться, что все-таки жив, затем встал на колени – бедро отозвалось жуткой болью – и поднял правую руку, в которой тоже пульсировала боль, на уровень глаз. Никакой руки не было. Я поставил стул, оперся на него левым локтем… потом резко наклонил голову вперед и укусил правую руку.
Почувствовал, как зубы вонзились в нее чуть ниже локтя. Ощутил боль.
Почувствовал больше. Почувствовал, как кожа прижалась к губам. Потом отдернул голову, тяжело дыша, воскликнул: «Господи! Господи! Что происходит? Что это?»
Буквально ожидал увидеть правую руку. Не увидел, но она была, это точно. Я потянулся через сиденье стула к одной из кисточек. Почувствовал, как пальцы сжали ее, но кисточка не шевельнулась. Подумал: «Вот, значит, каково это, быть призраком».
Я вскарабкался на стул. Правое бедро рычало от боли, но сейчас меня куда больше занимало другое. Левой рукой я схватил кисточку, которую вымыл, и сунул за левое ухо. Вымыл вторую и положил в углубление на полочке мольберта. Вымыл третью и добавил ко второй. Подумал о том, чтобы вымыть четвертую, но решил, что не стоит тратить время. Лихорадка вновь охватила меня, этот голод. Внезапный и неистовый, как мои приступы ярости. Если бы на первом этаже сработали детекторы дыма, давая знать, что начался пожар, я бы не обратил на их трезвон ни малейшего внимания. Я сорвал целлофан с новенькой кисточки, обмакнул ее в черное и начал рисовать.
Как и с картиной «Конец игры», я мало помню о том, как писал «Друзей-любовников». Все, что знаю – создание картины более всего напоминало взрыв, и закаты не имели к ней ни малейшего отношения. Преобладали в ней цвета синяков, черный и синий, а когда я закончил, от непомерной нагрузки болела левая рука. И она до запястья была забрызгана красками.
Законченная картина чем-то напомнила мне лицевую сторону мягкой обложки детективов «нуар» карманного формата, которые я читал в детстве. Обычно на них изображалась роковая женщина, ступившая на дорогу, ведущую в ад. Только на тех обложках предпочтение отдавалось блондинкам двадцати с небольшим лет. Я же изобразил брюнетку, которой давно перевалило за сорок. Эта женщина была моей бывшей женой.
Она сидела на смятой постели в одних синих трусиках. Лямка бюстгальтера того же цвета лежала на бедре. Голову она чуть склонила, но лицо узнавалось безошибочно. Мне удалось БЛЕСТЯЩЕ «поймать» его буквально несколькими штрихами черного, почти как в китайском иероглифе. На полукружье груди я поместил единственное светлое пятно: татуировку в виде розы. Мне оставалось лишь гадать, когда Пэм ее сделала и почему. Пэм с татуировкой потрясла бы меня не меньше, чем Пэм, взбирающаяся на горном велосипеде на Мишн-Хилл, но я не сомневался, что она сделала такую татуировку. Принимал это как факт, вроде футболки Карсона Джонса с номером Тори Хантера.
На картине компанию Пэм составляли двое мужчин, оба голые. Один стоял у окна, вполоборота. С типичным телом белого представителя среднего класса лет пятидесяти, каких, по моему разумению, можно встретить в раздевалке любого «Голдс-Джима»[49]: округлый животик, плоский зад, небольшие мужские сиськи. По лицу чувствовалось, что мужчина интеллигентный и хорошо воспитанный. На нем читалось меланхолическое она-почти-ушла и ничего-изменить-нельзя. Это был Макс из Палм-Дезерт. Он мог носить на груди табличку со своим именем. Этот Макс в прошлом году потерял отца. Этот Макс начал с того, что предложил Пэм чашечку кофе, а закончил гораздо большим. Пэм согласилась и на кофе, и на большее, но не на все, что он хотел бы ей дать. Вот о чем говорило его лицо, которое я видел лишь частично, но то, что я видел, выглядело более обнаженным, чем голый зад.
Второй мужчина прислонился к дверному косяку, стоял, скрестив ноги в лодыжках, сдвинув бедра, выставив напоказ свое немалое хозяйство. Лет на десять старше первого, но в лучшей физической форме. Никакого живота. Никаких жировых отложений на талии. Длинные, рельефные мышцы бедер. Руки он сложил на груди и с легкой улыбкой смотрел на Пэм. Я очень хорошо знал эту улыбку, потому что Том Райли был моим бухгалтером (и моим другом) тридцать пять лет. Если бы в нашей семье не существовал обычай просить отца быть шафером на свадьбе дочери, я бы пригласил Тома.
Теперь же на моей картине он стоял голый у дверного косяка и смотрел на мою жену, сидящую на кровати, а я вспоминал, как он помогал мне перевозить вещи в коттедж на озере Фален. Вспоминал его слова: «Ты не должен уезжать из дома. Ты словно отдаешь преимущество своего поля в плей-офф».
Потом я поймал его со слезами на глазах: «Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука».
Он уже тогда трахал ее? Я полагал, что нет. Но…
«Я собираюсь попросить тебя передать ей мое встречное предложение», – сказал я ему в тот день. И он передал. Только, может, этим дело не ограничилось?
Я прохромал без костыля к большому окну. До заката оставался не один час, но солнце уже заметно сместилось к западу, и свет отражался от поверхности воды. Я заставил себя смотреть в сверкающую полосу, то и дело вытирая глаза.
Я пытался сказать себе, что эта картина – не более чем выдумка рассудка, который все еще находится в процессе излечения. Но все мои голоса говорили ясно и связанно, и я знал, что к чему. Пэм трахалась с Максом в Палм-Дезерт, а когда он предложил ей более продолжительные, более серьезные отношения, отказалась. Пэм также трахалась с моим самым давним другом и деловым партнером, возможно, трахается и сейчас. Без ответа оставался только один вопрос: кто из парней уговорил ее вытатуировать на груди розу.
– Я должен поставить на этом крест, – отчеканил я и прислонился горячим лбом к стеклу. Подо мной солнце горело в Мексиканском заливе. – Я действительно должен поставить на этом крест.
«Тогда щелкни пальцами», – подумал я.
Щелкнул пальцами правой руки и услышал звук – резкий, короткий щелчок.
– Хорошо, что было – то прошло! – добавил я. Но закрыл глаза и увидел Пэм, сидящую на кровати (какой-то кровати) в трусиках, а лямка бюстгальтера лежала на бедре, как мертвая змея.
Друзья-любовники.
Гребаные друзья. Гребаные любовники.
vii
В тот вечер я не любовался закатом из окна «Розовой малышки». Я прислонил костыль к стене дома и, хромая, направился к воде. По колено вошел в нее. Вода была холодной, но я этого не замечал. Теперь полоса солнечного света на поверхности Залива стала темно-оранжевой, и я смотрел на нее.
– Эксперимент, твою мать…
Вода бурлила вокруг, меня покачивало. Я поднял руку, удерживая равновесие.
– Чтоб тебе пусто было.
Над головой по темнеющему небу скользила цапля – бесшумный снаряд с длинной шеей.
– Подглядывание, вот что это такое. Подглядывание, и ничего больше, и я поплатился за это.
Чистая правда. И если мне вновь хотелось задушить ее, то вина в этом была только моя. «Не хочешь злиться, не подглядывай в замочную скважину», – говорила моя дорогая мама. Я подглядел, я разозлился, вот и все. Теперь у нее была своя жизнь, и все, что она делала, касалось только ее. А от меня требовалось поставить на этом крест. Но вот в чем загвоздка: отсечь прошлую жизнь труднее, чем щелкнуть пальцами; даже чем щелкнуть пальцами несуществующей руки.
Набежала волна, достаточно высокая, чтобы сбить меня с ног. На мгновение я оказался под водой, вода попала в горло, я вынырнул, закашлялся. Откатываясь, волна попыталась утащить меня с собой, вместе с песком и ракушками. Я принялся подталкивать себя к берегу здоровой ногой, даже чуть помогать травмированной, и мне удалось двинуться в нужном направлении. Я мог чего-то не понимать, в чем-то сомневаться, но определенно не хотел утонуть в Мексиканском заливе. Тут никаких сомнений у меня не было. Я выползал из воды, кашляя и отплевываясь, таща за собой правую ногу, как намокший багаж.
Когда я наконец добрался до сухого песка, перекатился на спину и посмотрел в небо. Толстый полумесяц луны безмятежно плыл по темнеющему синему бархату над крышей виллы «Розовая громада». А внизу, на песке, лежал человек, далекий от спокойствия, мокрый, опечаленный, злой. Я повернул голову, чтобы взглянуть на культю, вновь посмотрел на небо.
– Никаких подглядываний, – сказал я. – Сегодня начинается новая жизнь. Никаких больше подглядываний, никаких экспериментов.
Я действительно хотел, чтобы так оно и было. Но, как я уже говорил (а до меня – Уайрман), мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.