4
… и вот она проснулась на рассвете. Глаза щипало от недосыпа, они так и норовили слипнуться. Но Женя не обращала внимания на них. Вперившись невидимым взглядом в потолок, она лежала на спине, понимая, даже не видя, что рядом спокойным откормленным сном спит муж. Он проснется, потянется, почешет подбородок и потрет свою щетину, заварит жидкий кофе, побреется… За ним придет служебная машина. Он будет наслаждаться собственной значимостью и важностью, вкушать все возможные физические блага, мягкие кресла, почет… а она в это время будет трястись в приемном покое, ожидая расстрела, или уже лежа на спине, как сейчас, только в несколько иной позе. Впрочем, как происходит это действо, Женя пока не знала. Многие ее знакомые проходили через такое, но ни с кем она не была близка настолько, чтобы сплетничать об этом вечерами на ободранной закопченной кухне коммуналки с ржавыми кранами, покрытыми годовым слоем запылившегося жира, со скрывающимися в недрах квартиры непременными клочковыми покрывалами на столах, крашеным дощатым полом и вышитыми наволочками на подушках. С детьми и родителями, обитающими в одной комнате. Она лишь знала, что это наказуемая операция, и не такой уж маленький процент несчастливиц умирает… Уж об этом в газетах точно не пишут. Но если не говорить о проблеме, не значит, что ее нет.
Но Виктор выглядит уверенно, говорит, что договорился с хорошим доктором, что опасности нет… Надо бросить эти глупые страхи. Он прав, он, как всегда, прав. Насчет забот, растрепанности, отлучения от компании и светской жизни… Как мать намучилась с ними, стирала зимами в ледяной проруби, потому что некому было колоть дрова, а у нее и так забот было по горло.
Женя закрыла глаза.
А можно, законно, благодарно ли перед природой так истязать свое тело? Ей стало не по себе. Она чуяла в надвигающемся что-то противное природе, нечто корежащее плоть, отвратительное постылое вмешательство. И что-то слабо выло внутри, что-то едва уловимое, как притушенная рациональностью интуиция, все же просачивалось через ровную пленку доводов. Но Евгения отгоняла эти мысли, топя знаки и неуверенность в столпе ненужных ничего не значащих мыслей относительно того, как все устроится и что ей делать. Столько женщин проходит через это. Значит, это нормально и прочно вошло в обиход современной жизни.
Скловский три дня всяческими способами уговаривал ее сделать аборт. Виктор не кричал, не угрожал, а просто спокойно растолковывал, что к чему и как все будет прекрасно без этой маленькой проблемы. Преодолев первый шок и обиду, Женя начала сходить с ума. Она умоляла оставить ребенка, говорила, что он долгожданный, что она сама со всем справится. Странно, что раньше они не говорили о такой вполне естественной возможности… Самый страшный удар пришелся, когда мать поддержала Скловского. Мрачным шепотом в трубку она прошипела:
– Сейчас времена какие, а ты расплодиться хочешь? Мы, понятно, птицы мелкие, мимо нас ураган пройдет. А Виктор? Ты подумала, что будет, если его заберут, а ты одна с ребенком останешься? Без работы, без образования? Я тебе не помощь. Итак ноги еле ходят после того, как железную дорогу в болоте прокладывала.
После этого Женя сломалась. Она настолько зависела от Скловского духовно, материально и социально, что сама мысль, что он оставит ее, если она не подчинится, внушала истовый ужас.
В больнице она шла по длинным чистым коридорам, и стук ее ладных туфель отдавался в голове. Не хотелось думать ни о чем, и это с успехом удавалось. Кроме того, что она стремится быть где угодно, но не здесь, мыслей не было вовсе. В конце концов, когда она уже подходила к ключевому кабинету, где ее ждал радушный прием и квалифицированная медицинская помощь, Жене начало казаться, что давление и температура тела поднялись настолько, что сознание обманывает само себя. Такое бывало во время болезней, и, если она не была в это время под одеялом, движения становились липко-неточными, ничего делать и говорить не хотелось, мир не приносил радости. Казалось, это состояние навсегда сохранится, лучше уж смерть, чем такая жизнь. Все прошедшее перерастало в сон, и сегодняшнее умножалось на всю жизнь, не оставляя даже документальной памяти. Как под действием наркотика, только без веселящего эффекта, Женя приоткрыла дверь. В горле ее так пересохло, что начало скрипеть и шкрябать внутри, и она закашляла. Но нельзя было терять самообладания… Она вскинула плечи и взглянула на доктора. Сознание играло с ней, и она была даже благодарна этому облегчающему факту и слабости собственной психики, защищающей ее от непереносимых фактов действительности. Происходящее и то, что ждало ее, перестало казаться таким страшным, как виделось всего час назад, когда от тревоги Женя начала выстукивать отчетливую дробь зубами, коленями и пальцами. Сейчас даже сердце, облитое ядовитым холодом, успокоилось. Вблизи него и ниже в желудке чувствовалась тяжесть.
Врач, поджарый молодой мужчина с черствым взглядом, расспросил ее о некоторых медицинских аспектах. Женя думала, что сейчас получит косой презрительный взор, но он не сказал ни слова и вообще не выдал ни эмоции. В его глазах не было осуждения, пренебрежения, которых она ждала. Было только невероятное безразличие и отказ считать ее человеком, способным на боль. Может, он считал, что она эту боль заслужила. Только вот чем? Тем, что родилась женщиной? Или лишением кого-то шанса родиться? Но в таком случае доктор непосредственно участвовал в этом и права суда не имел.
– Можем принять вас прямо сейчас, – наконец, сказал он. – По протекции Виктора Васильевича, знаете ли… Все будет в лучшем виде, не сомневайтесь.
Женя послушно поднялась, и, не видя стен, поплелась в другую дверь кабинета гинеколога. Там было прохладно и просторно, бледно-голубой кафель на стенах, какое-то кресло посередине… Следом за ней вошла тоненькая серьезная медсестра.
– Могу помочь вам раздеться, – пропела она.
«Она разговаривает так радушно, – подумала Женя. – Значит, я ничего плохого не делаю…» Покориться воле симпатичной медсестры было приятно.
– Как возможно, что это запрещено, а меня вы принимаете? – спросила госпожа Скловская, стягивая чулки.
«Хорошего качества», – подметила зоркая медсестра с уважением.
– По медицинским показаниям все можно, – ответила жрица медицины. – А, как вы понимаете, вы не одна такая. Нужно только найти общий язык с доктором, – доверительно сообщила она и значимо улыбнулась.
Дождавшись, пока Женя полностью разоблачится, медсестра подвела ее к креслу и уложила в него, разведя пациентке ноги. Затем накрыла простыней.
– Это больно? – спросила вдруг Женя затравленно.
– Кому как… – протянула медсестра. – Большинство корчится.
– Разве не делают обезболивания? – прошептала Женя.
– Не положено же… – вздохнула медсестра. – Обезболивание на вес золота. А мы и так тут подпольно. Увидев, как Женя приняла эту новость, медсестра нагнулась к ней и сказала, силясь успокоить:
– Есть же народные средства…
Через минуту она уже впивала Жене в рот водку, от которой та фыркала и обжигалась. Казалось, горло плавится от невыносимого щипания, ударяющего и в нос, пойло было отвратительно. Но, хватаясь словно за спасительный круг, Женя глотала. Пространство под спиной взмокло, под коленями щипало от холода, язык вовсе разрывался от горького огня.
И вдруг до Жени дошла вся абсурдность ее положения. Этот нелепый выбор, не ее выбор, то, что она должна расплачиваться за ошибку, которую не считала таковой… Какая-то окаменевшая неотвратимость, бесповоротность свершаемого опутывали, паразитировали на ней. Путь назад должен быть, конечно, и есть, но она должна. Без лишних сомнений – так легче.
Злоба на мир сменилась злобой на себя, на то, что позволила крутить собой как марионеткой. Представился импозантный муж, который в данный момент ничего не чувствует, разве что тревогу за нее, не понимает, что вообще значит пройти через это… Она чувствовала себя бесконечно униженной, но было уже поздно – появившийся врач властно отдавал какие-то распоряжения медсестре, а Женя не слышала их говор, провалившись в горячую безмятежность человека, разум которого обожжен алкоголем.
«Они все сделают за меня», – утешала она себя, передавая себе же недавние слова Виктора. Удобно, но, как оказалось, вовсе не действенно было переложить на кого-то ответственность.
В первый раз в жизни она была пьяна, и это даже нравилось ей, поскольку все происходящее разом перестало казаться кощунством и преступлением. Она плавала в какой-то эфемерной фантазии, как перед долгожданным сном, когда мышцы истощены, а мозг настолько возбужден, что, и желая заснуть, не в силах это сделать. Вдруг она почувствовала отдаленное, издали плывущее прикосновение, и почти тут же что-то холодное и пугающе острое, плывущее внутрь ее тела, вливаясь в него. Ощущение было непонятным, но не слишком неприятным. А вот потом… такой боли, как тогда, она не испытывала никогда. Порой тяжело перенося женские дни, Женя была уверена, что тот эпизод кровоточащим пятном отпечатается в сознании как предел, который только может вынести человек, потому что это было в разы сильнее тянущих судорог, накатывающих порой, отчего она едва не падала в обмороки и еле передвигалась. Выбросив поток конвульсий, она смолкла от хриплого крика, когда врач уже заканчивал, и распухающее внизу живота нытье сменило острую не боль даже… Какое-то паталогическое состояние на грани сознания. Через все она слышала звук, похожий на хруст свежего снега.
Медсестра тронула Женю за плечо, и она вновь застонала. Простыня над ней взмокла.
– Можете встать? – участливо спросила медсестра.
«Новенькая, – в каком-то абсурде подумала Женя, как будто это имело значение. – Никогда не будет спать с мужчинами. И верно».
Женя поднялась, пошатываясь. Алкоголь будто разом изгнался из ее крови, и она почувствовала непривычно глубокий голод. Все это поверх непрекращающейся судорожной боли в матке приводило к тошноте и слабости, тряске, как во время озноба. Разом горячая волна подкатила к голове, на лбу выступила испарина. Из-за въевшего, ворвавшегося в кровь и взорвавшего ее, вдавившегося, Жене теперь невообразимо хотелось есть. Где-то в глубинах желудка разверзалась дыра, разрезался голод.
– Ничего, я уберу, – услышала Женя отдаленный шатающийся голос медсестры и только тогда увидела, что по кафельному полу по шагам, которые она успела сделать каким-то непостижимым образом, тянутся отчетливые пятна сгустков крови темно-вишневого цвета.
Потом она сидела в приемной, медсестра принесла ей чашку крепкого чая, но пить не хотелось. Женя, закутанная в свою шерстяную кофту и предпринявшая меры, чтобы больше не пачкать пространство вокруг себя, сделала несколько глотков из благодарности этой девушке. Интересно, проявит ли Виктор такое же понимание. Будучи за ним замужем, Женя вовсе не была уверена в утвердительности ответа. Встречаться с ним совсем не хотелось, но в обед он должен был забрать ее отсюда. Женя с колотящимся сердцем ждала назначенного часа и молила, чтобы что-то помешало ему. Она просто не знала, что говорить, оправдываться ли или обвинять, как смотреть в его глаза. Обида уже сейчас росла, становилось страшно от ее размаха. Женя боялась, что вовсе разучилась говорить связно. Хорошо было просто сидеть здесь, прислонившись затылком к кушетке, ни о чем не думая. Была бы с ней музыка, она бы просто растворилась в ней сейчас…
Угнетающий тускло-саднящий свет хлестал в лицо. Живой пронзительный рев откуда-то исказил чужеродные желтые от казенности стены больницы. Женя не поверила бы, что сама только что кричала заплетающимся захлебывающимся криком. Вечерняя безрадостная усталость, которая бывает преимущественно поздней осенью в одинокой теплой комнате, не позволила Жене даже дотянуться до жалости к тому существу, прикованному к обстоятельствам, необратимым, убогим, уродливым… Хотело ли оно, чтобы с ним проделывали это, что бы они ни делали сейчас? И кто виновен в случившемся?
Они рвали, терзали, вытаскивали ее внутренности своими стальными предметами, но Женя, к счастью, не видела всего процесса. Она лишь чувствовала его и время, остановившееся в бесконечном сгустке крика. Не видела она и остатков своего ребенка, выброшенного в урну с переломленным уже отчетливо сформировавшимся хребтом.