Иллюстратор Михаил Васильевич Рахманин
© М. Ерник, 2017
© Михаил Васильевич Рахманин, иллюстрации, 2017
ISBN 978-5-4485-1873-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Формы жизни в Мухоморах
Холодная серая туча пожирала позднее октябрьское солнце. Кровь заката разлилась по горизонту, заставляя содрогаться от ужаса даже видавших виды местных петухов. В их голосах не было слышно обычного энтузиазма и гордости за прошедший, надо полагать небесполезно, день. Хмуро косясь на кровавое зрелище, они хрипло орали в сторону близлежащего леса и спешили назад, к кормушке и тёплому насесту. Травмировать свою психику подобного рода зрелищем отваживались редкие смельчаки.
Тёмный лес разделял тревоги петухов. Деревья шумели и раскачивались в ощущении перемен. Нервная дрожь прокатывалась по ветвям и передавалась обитателям низов. С тревогой вслушивались они в хоровод звуков с одной-единственной мыслью: где бы затаиться и переждать это смутное время. Инстинкт самосохранения не требовал от них глубоких размышлений о природе мироздания. Он беспокоил их животные души заботами о собственной шкуре. Инстинкт требовал спрятаться в тёплой уютной норе или хотя бы под надёжной корягой и переждать это невесть откуда возникшее смятение.
Поднялись в небо растревоженные стаи ворон, покружились в воздухе и потянулись к ближайшему жилью. Сердитые голоса больших чёрных птиц пронзили прохладный октябрьский воздух, смешались с шумом леса и вплелись в единую симфонию цвета и звуков с общей для всех тональностью фатального предчувствия.
Однако город встретил нашествие вороньих стай с будничным спокойствием. Люди давно уже утратили инстинкт самосохранения, а вместе с ним и любые формы проявления фатального предчувствия. Ни кровавый закат, ни хищная грязно-серая туча, ни громкие призывы ворон давно не привлекали внимания жителей города. Серый шифер крыш и битые временем стены домов скрывали от горожан кровавое зрелище. Город был безмятежен.
Строго говоря, назвать городом этот населённый пункт, притаившийся у опушки леса, было бы сильным преувеличением. Это был не город, а скорее городок, даже точнее – посёлок, с очевидными признаками провинциальности. А ещё точнее его можно было бы назвать предместьем большого города, поскольку находился он всего в десяти верстах от своей «метрополии». Но произнести вслух слово «посёлок» или, тем более, «провинциальный» было бы крайней неосторожностью. Подобные слова могли испортить жизнь кому угодно. Подавляющее большинство местных жителей сочло бы это личным оскорблением. Дело могло закончиться дракой и, по меньшей мере, испорченным костюмом. И то, и другое, учитывая тяжёлую руку местных мужиков, а также отсутствие здесь «цивилизованного шопинга», было малоприятным.
Тем более высказывания о провинциальном характере населённого пункта могли показаться неуместными именно сегодня, когда весь город отмечал большое событие – открытие местной городской больницы. Огромное семиэтажное здание гордо возвышалось над местными строениями. Изумрудно-зелёный цвет фасада, матово-белые пластиковые окна и благородный отлив металлочерепицы могли посрамить любого критика. Один лишь взгляд на это сооружение, видимое далеко, даже из частного сектора, говорил вам: это не какой-нибудь там медпункт при райздраве. Это храм тела, к которому проложат свою тропу немало страждущих.
И первые следы на тропе исцеления были оставлены уже сегодня. С раннего утра множество горожан поодиночке и большими группами устремились на хорошо заметный ориентир, прозванный по какой-то неведомой причине «огурцом». И дело было не в любопытстве местных жителей. За период строительства многие там уже побывали, хорошо ориентировались как в подвальных помещениях, так и на этажах. Кое-кто даже уже успел прихватить со стройки для домашнего хозяйства десяток-другой полезных вещей. И всё же, оставив работу, учёбу и недоваренный холодец на кухне, жители потянулись к больнице.
Объяснялось это буднично просто. Явиться на открытие больницы всем горожанам без исключения было волеизъявлением здешнего мэра, господина Сайкина. А противиться воле мэра, прозванного за глаза «душегубом», не решался никто – даже местные олигархи. Как и почему жители окрестили мэра душегубом, гадать нет смысла. Взаимоотношения народа и власти на Руси имеют давние традиции, и здешнее население, как и здешняя власть, исключения не представляли.
И всё же забота местной администрации о городе была видна невооружённым глазом. Чтобы посещение больницы было приятным и комфортным, к ней была проложена мостовая от самой автобусной остановки. Мостовая из тротуарной плитки тянулась метров триста через дворы близлежащих домов, гордо возвышаясь над дико растущей в окрестности луговой травой. Она выглядела тем самым выскочкой, который напоминал здешним жителям об их провинциализме. Наверно, поэтому по ней никто не ходил. Кроме гусей, которые ходили скорее не по мостовой, а на мостовую – по своей гусиной нужде.
Однако были смельчаки, которые решались ступить на этот островок цивилизации. Только по этому признаку в них сразу можно было бы заподозрить приезжих, которых неласковые местные мужики почему-то называли «оккупантами». В тот день и час, когда воронья стая разносила панические слухи об угрозе солнцу, а жители города торопились к новой больнице, пара таких «оккупантов» неторопливо удалялась от автобусной остановки. Приезжие были немолоды, шли без суеты, с интересом осматриваясь вокруг. Они не имели при себе ни каких-либо вещей, ни озабоченности на лице, свойственной почти всем приезжим. Они вполне могли бы сойти за двух местных пенсионеров, направляющихся к больнице, однако их разговор без труда давал понять, что они не здешние. Более того, они прибыли сюда несколько минут назад.
– И как, вы говорите, этот городок зовётся? – задал вопрос один из них.
– Мухоморы! Обратите внимание, как точно это название отражает суть.
– И всё же нелепо. Ну, я понимаю, Сорренто или Монреаль. А тут – Мухоморы. Неужели у здешних жителей не возникало желания назвать себя как-то иначе?
– У жителей – нет. А вот у здешней власти – возникало. Но каждый раз как-то неудачно. При большевиках этот город решили назвать в честь Троцкого. Однако, когда ветер переменился, инициатор переименования исчез. А с ним исчезло и новое имя.
– Здесь ясно. С этим у них дело было налажено хорошо. А позже?
– А в недавнюю пору решили назвать его именем одного из партийных покойников, кого-то из числа генсеков…
– Ну, этот хрен редьки не слаще. Уж лучше Мухоморы.
– Да, следует признать, это было нелёгкое испытание для местных жителей. Половина из них ушли в запой и находились в нём довольно долго.
– Надо полагать, до обратного переименования?
– Нет. До отмены сухого закона. А новое название… Оно исчезло как-то само собой. Сегодня об этом редко кто вспоминает. Новое имя ушло в небытие быстрее, чем его прежний владелец.
Знаток здешних мест выглядел постарше, на вид лет семидесяти, и заметно отличался от своего собеседника. Он был выше своего спутника, худощав, подстрижен коротко и аккуратно. Тонкие и строгие черты лица как-то особенно гармонировали с глубокими морщинами, которые придавали его лицу сходство с корой старого благородного дерева. Столь же благородно смотрелись тёмно-бордовый вельветовый пиджак и чёрные брюки, которые, судя по следам потёртости, были любимцами у своего хозяина. И если в отношении пиджака и брюк допускались некоторые послабления, то светлая рубашка, чёрный шейный платок и небольшая тирольская шляпа выглядели безупречно.
Держался мужчина прямо, шагал твёрдо и уверенно, чему в немалой степени способствовали строгие классической формы сапоги на ногах, а ещё – чёрная трость. Издали эту трость можно было принять за обычную палку. Однако при внимательном взгляде в глаза бросались её неестественно чёрный матовый цвет, основание, сточенное в остриё, будто жало осы, и необычный блестящий оголовок. Только очень наблюдательный человек мог заметить, что блестящий оголовок был не чем иным, как хорошо отполированным серебряным шаром. Этот серебряный шар отражал в себе всё, что видел его владелец.
Негромкая размеренная речь особенно подчёркивала правильное произношение говорящего. В ней не слышалось ни каких-либо диалектов, ни акцента иностранца. Говорил мужчина не глядя на собеседника, лишь слегка поворачивая голову, чтобы тот лучше слышал. И в манере поведения, и в манере разговора в нём, пожалуй, угадывался господин, однако господин, который ловко маскируется под обычного пенсионера. И собеседник его, судя по всему, это знал.
– А напомните мне, – прервал он паузу, – как вас теперь правильно величать, господин Борк или господин Борке?
– В немецком произношении правильно Борке.
Собеседник господина Борке выглядел полной ему противоположностью. Выглядел он моложе. Ему можно было дать лет пятьдесят – шестьдесят, не более. Однако в его одежде явно угадывалось стремление к молодёжной моде. Обтягивающие на грани приличия укороченные джинсы, свободный болотного цвета пуловер, руки в карманах и небрежная походка знатока жизни, который скользит по ней «не парясь». Песком по мостовой поскрипывали стильные туфли, напоминающие чем-то футбольные бутсы. Вся эта мода никак не гармонировала с приличного размера лысиной на затылке. Но ни чёрные, растрёпанные, без признаков седины волосы, ни сама лысина не волновали своего хозяина. Он активно вертел головой, словно пытаясь увидеть всё одновременно. При этом без труда ухватывая не только смысл, но и все интонации речи господина Борке. Лукавый взгляд с прищуром на смуглом лице свидетельствовал, что от него не может утаиться никакая, даже самая малозначительная деталь.
– А вы по-прежнему граф Кордак? – продолжил господин Борке.
– Да. Но для краткости можно просто Кордак, – снисходительно заметил модный собеседник.
– Или просто граф. Так ещё короче, – усмехнулся господин Борке, взмахивая тростью.
Сутулясь и поминутно оглядываясь, граф Кордак ступал прыгающей походкой по мостовой. Многочисленные следы посещения дорожки гусями его мало волновали. Проникая в протекторы его подошв, они отпечатывались чёткими контурами на тротуарной плитке. Каждый шаг Кордака делал многочисленные отметки гусей ещё более многочисленными. Одновременно с этим занятием граф Кордак успевал ловко носком ноги подцепить какую-то сухую ветку, ехидно улыбнуться вслед коту, который при виде «оккупантов» задрал хвост и бросился к ближайшему кустарнику, и, не сводя глаз с кота, задать следующий вопрос:
– И давненько вы здесь бывали?
Господин Борке, который в отличие от графа Кордака не стремился умножить присутствие гусей на мостовой, ответил не сразу. Только сделав широкий шаг, он счёл возможным произнести:
– Последний раз? Да, пожалуй, лет двадцать тому назад… Да, лет двадцать, – подтвердил он с большей уверенностью.
Оценив дорогу перед собой, господин Борке смерил взглядом близлежащие строения и, не без ноток задумчивости, продолжил:
– Тогда моё внимание привлёк некий господин… простите, товарищ. Звали его Зурицкий Вениамин Аркадьевич. Жил он здесь, в Мухоморах. Жил одиноко, очень скромно. Работал снабженцем в каком-то ОРСе или «снабе», сейчас не помню. Однако это был поистине удивительный человек.
Борке задумчиво помолчал.
– Чтобы удивить вас, господин Борке, должно было произойти что-то действительно невероятное, – воспользовался паузой Кордак.
– Именно это и произошло. Представьте себе идеально честного снабженца советских времён, – предложил Борке.
– Не могу, – честно признался Кордак.
– До того момента и я не представлял. Впервые услышал я о нём в министерстве торговли. Затем ещё в разных местах. И везде обсуждали одно и то же. Удивительный дар убеждения этого человека. Он был в состоянии убедить кого угодно в чём угодно. Пользуясь этим даром, он мог, как тогда говорили, достать или выбить любой дефицит. При этом оставаясь кристально честным. За всё время своей службы он не предложил даже шоколадки ни одной из секретарш. Не говоря уже о более значимых персонах. Кроме честности, поражала скромность этого человека. Его много раз приглашали в столицу. Обещали квартиру, машину без очереди. Но он так и остался в Мухоморах. Вы понимаете, что человека с такими качествами я не мог не оставить без внимания.
– Да, пожалуй. Любопытно, и чем же всё это закончилось? Погодите, позвольте, я угадаю. Он сбежал за рубеж?
– Нет! Это было бы слишком банально. К тому же о поездке за рубеж он и слышать не желал. А возможности такие у него были. И тем не менее, он оказался невозвращенцем.
Борке снова задумался, словно что-то вспоминая.
– Это произошло в новогоднюю ночь. Вениамин Аркадьевич был человек одинокий и малопьющий. Но в тот раз его уговорили встречать Новый год в зимнем лесу в компании родного коллектива. Отметили хорошо. Потом, как водится, ещё пару дней похмелялись. И только в первый рабочий день обнаружили отсутствие Вениамина Аркадьевича. На звонки он не отвечал, дома не ночевал. Стали вспоминать и вспомнили…
– Неужели то, о чём я подумал? – ехидно улыбнулся Кордак.
– Да, – подтвердил Борке, – вспомнили, что он не возвращался со всеми из ночного леса. Его там попросту забыли.
– Славная история, – вставил Кордак, не переставая улыбаться.
– Виновника переполоха нашли быстро, там же, в лесу под деревом, где он мирно задремал, да так и замёрз.
– Но, насколько мне подсказывает интуиция, это не конец истории.
– Да, – подтвердил Борке, – вы совершенно правы. Это только её начало. По факту смерти Зурицкого, разумеется, возбудили уголовное дело, вскрыли его скромное жилище. Что произошло дальше, трудно передать словами. Даже прибывший из столицы следователь по особо важным делам был в шоке. В комнатке Вениамина Аркадьевича обнаружили твёрдо конвертируемую валюту на такую сумму, что в пересчёте на доллары это составило около миллиона…
– Ай-я-яй! – воскликнул Кордак, улыбаясь всё шире. – Миллион нехороших денег. По законам того времени это же верная смертная казнь.
– Кроме того, там же обнаружили документы, из коих стало ясно, что ещё такая же сумма находится в обороте. Скромный снабженец оказался ни много ни мало подпольным финансистом, который кредитовал цеховиков едва ли не всей страны. Так сказать, человек-банк.
Борке помолчал, давая собеседнику время насладиться финалом истории.
– Да, это был человек с золотыми руками, – подвёл он черту. – То есть в золото превращалось всё, к чему он прикасался. При этом, заметьте, он не тратил на себя ни копейки. Всё, что он делал, – делал исключительно из творческого порыва, так сказать из любви к искусству.
– Красивый финал, – согласился Кордак. – И в том, как Зурицкий ушёл – на пике славы, и особенно в том, что касается любви к искусству. Но, согласитесь, эта история скорее исключение, чем правило. Сейчас люди живут жадностью. Алчность – плохая муза. Из-под её крыла выходит только серость и скука. Нет, настоящее искусство бескорыстно! Только тогда оно позволяет создавать настоящие шедевры.
– Согласен, – оживился Борке. – Но согласен лишь в одном – истинное вдохновение всегда бескорыстно. В том же, что здешнее население движимо одной лишь алчностью, согласиться с вами не могу. Вы, дорогой граф, слишком много ездили по столицам и по Европе. Вы пытаетесь проецировать психологию цивилизованного европейца на местных жителей. Позвольте уверить вас, что это далеко не так.
– Полагаю, – улыбнулся Кордак, – вы в качестве доказательства приготовили мне ещё одну историю из этих мест.
– Если не сочтёте это скучным?
– О! Нет, нет! Я весь внимание.
– Прекрасно.
Господин Борке перевёл дух, окинул взором покосившийся забор ближнего двора и даже остановился, словно размышляя, с чего начать. Наконец он решился и слегка стукнул тростью о тротуарную плитку. Трость издала мелодичный звон, а её хозяин решительно шагнул вперёд и продолжил:
– Эта история произошла несколько раньше. В восьмидесятых годах.
– Прошлого века?
– Нет, позапрошлого. Это было, кажется, при Александре Третьем Миротворце. Жила в этих краях некая дама. Её имя по паспорту, если мне не изменяет память, Вершинская Екатерина Андреевна. Но в здешних местах она была известна по имени Мадлен. Кто и когда присвоил ей столь вульгарное имя, сказать не могу. Дама была дворянского сословия, в отличие от её законного супруга, который не привнёс в жизнь нашей героини ничего, кроме больших денег. Надо сказать, это тяготило Мадлен. Разумеется, в том, что касается супружеской жизни, а не в том, что касается денег.
Словно желая подчеркнуть сказанное, господин Борке вновь мелодично стукнул своей тростью о мостовую.
– Замену мужу она нашла быстро в лице некоего молодого человека. Образовался классический тройственный союз: жена, муж и любовник. Следует заметить, что насколько этот триумвират устраивал Мадлен, настолько же он не устраивал её мужа, который, очевидно, имел более традиционные взгляды на семейную жизнь. И вот когда разногласия по этому вопросу достигли своего апогея и выплеснулись в семейную сцену, наступил решительный момент. Муж госпожи Мадлен внезапно скончался. Угадайте, от чего?
– Неужели он выпил вместо водки мышьяку?
– Нет! Вы рассуждаете как европеец. Ну, напрягите свою фантазию. Вспомните название этого городка.
– Неужели от грибов?
– Совершенно верно! Как Мадлен это сделала, осталось загадкой. В её доме не обнаружили ничего подозрительного. Впрочем, здесь, скорее всего, постарались здешние знахари. Уж они-то знали толк в местных грибах. Очевидцы рассказывают, что покойный супруг Мадлен перед смертью испытывал невероятные галлюцинации, пытался порхать как бабочка и даже исполнил на французском языке басню Лафонтена. Это при том, что французского они отродясь не знали-с.
– Здорово! – не удержался от восторга Кордак.
– Суд присяжных её оправдал, не обнаружив в смерти мужа Мадлен ничего предосудительного. Заметьте, не подозрительного, а предосудительного. Так говорилось в вердикте.
– Просто замечательно! – повторил Кордак и даже остановился. – Но неужели этим всё и кончилось?
Господин Борке перевёл дух и снизил пафос своего повествования.
– Нет, разумеется. За мужем последовал молодой любовник, поскольку появился любовник ещё моложе. Затем новый любовник вместе со служанкой, с которой он изменил Мадлен. Затем ещё один молодой человек. И, наконец…
Господин Борке остановился и покачал головой:
– И, наконец, сама Мадлен. Будучи четвёртый раз под следствием и безнадёжно страдая дурной болезнью, которая досталась ей от последнего любовника, она покончила с собой так же, как с остальными.
– Да, – согласился Кордак, почёсывая в затылке. – В этом, несомненно, есть элемент драматургии. А в искусстве решать проблемы грибным ядом Мадлен могла бы соперничать с Клеопатрой.
– И при этом, заметьте, никакой корысти.
– Никакой? – недоверчиво переспросил Кордак.
– Никакой! – подтвердил Борке. – Позвольте утверждать это как участнику этих событий.
Постороннему человеку могло бы показаться несколько странным услышать рассказ участника событий времён Александра Третьего. Вполне возможно, посторонний человек счёл бы за благо поскорее удалиться, чтобы более не испытывать психику собеседника. Но графа Кордака последняя фраза его спутника ничуть не удивила. Более того, она вызвала у него полемический задор:
– Вот вам, как очевидцу и хорошему знатоку этих мест, и карты в руки. Убедите меня на деле. После столь увлекательных ваших рассказов мне самому захотелось увидеть что-нибудь не менее захватывающее.
– Именно для этого я вас сюда и пригласил. Уверяю вас, что ни время, ни цивилизация не в состоянии изменить психологию местного жителя. И травить вас здесь будут по-прежнему грибами.
– Замечательно! – совершенно искренне воскликнул Кордак. – Я уже готов!
Беседуя, спутники преодолели просторы частного сектора и вошли во двор, образованный шестёркой невысоких двухэтажных строений – апартаментов. Так в Мухоморах именовались любые многоквартирные дома. Большая часть двора была занята разномастными строениями. Если бы не огромные висячие замки, развешенные повсюду, эти строения вполне могли бы сойти за свалку отходов пиломатериалов. Но на самом деле это были стратегические хранилища, где владельцы апартаментов держали неприкосновенные запасы картофеля и овощей. Кроме того, здесь можно было обнаружить бывшие в употреблении кирпичи, откатавшие не одну тысячу километров велосипеды, старые, описанные ещё родителями хозяев матрацы и многое другое, что, несомненно, пригодится следующим поколениям мухоморовчан. С недавней поры к этим запасам добавилось много полезных вещей из строящейся больницы.
Лишь запасов самогона на этих складах никто не держал. Кто-то считал эти хранилища не слишком надёжным местом для столь ценного продукта, а кто-то его просто не хранил. Не имел такой привычки.
Чуть в стороне в окружении акаций можно было различить странное металлическое сооружение, отдалённо напоминающее детскую беседку. Когда-то оно служило для забивания козла, отчего металлическая поверхность стола прогнулась, как корыто, а всё сооружение основательно вросло в землю. Позже, когда Мухоморы были подвергнуты унизительному переименованию и большая часть мыслящего мужского населения ушла в запой, эта беседка служила местом их философского уединения. Здесь они искали смысл жизни, обсуждали насущные проблемы бытия и клеймили позором власть душегубов.
Вот и сейчас на одной из лавочек, прислонившись для устойчивости к стволу дерева, сидел человек и философски изучал смятую пачку из-под сигарет у своих ног. Это был Пётр Тихомирович Излоханков, младший из троих братьев Излоханковых, проживавших в близлежащем селе Кочки. По профессии Пётр Тихомирович был механизатором и работал в хозяйстве своего старшего брата с гордым названием «Агропуть», бывший «Путь Ильича». Но в последнее время Пётр Тихомирович вступил в идейные разногласия со своими братьями, которые считали, что в эту осеннюю пору место механизатора – на полях. Со своей стороны, Пётр Тихомирович считал, что на свете важнее всего мужская дружба и солидарность. Проявляя мужскую солидарность, он третий день гулял на очередной свадьбе своего бывшего односельчанина и одноклассника, имя которого к этому моменту он, впрочем, уже не помнил. Доводы старшего брата о том, что его одноклассник женится чуть ли не каждый год, казались ему несостоятельными, а идейные разногласия разжигали в нём классовое чувство ненависти к старшему брату – эксплуататору.
Не замеченные Излоханковым, граф Кордак и господин Борке поравнялись с беседкой.
– Мне кажется, что мы уже проникли в самое сердце Мухоморов, – заявил Кордак, осмотревшись.
Незнакомые голоса заставили Излоханкова оторваться от своих тягостных мыслей. Он поднял свой утомлённый взгляд на пришельцев.
– Мне не терпится познакомиться со здешними формами жизни, – не унимался Кордак. – Давайте начнём прямо отсюда. Давайте начнём прямо с этого господина.
– Несколько неудачный выбор, – не поддержал его Борке.
Подойдя поближе и лучше рассмотрев свой выбор, Кордак счёл необходимым поправиться:
– Да, – согласился граф. – Это не господин. Это всё же товарищ.
– Злоупотребление алкоголем, низкий интеллект, больная печень. Следствие перечисленного – немотивированная агрессия, – констатировал Борке. – Такое вы найдёте в любой провинции.
Слово «провинция» болью отозвалось в сердце Излоханкова. Придерживая беседку, он тяжело поднялся.
– А-а-а, – издало его горло хриплый рычащий звук. – Оккупанты припёрлися.
Тяжёлый, исполненный ненависти к любому оккупанту взгляд лёг на пришельцев, а не менее тяжёлая рука – на пустую бутылку из-под пива. Этого оказалось недостаточно. В глазах оккупантов не читалось ни страха, ни желания бежать без оглядки. Излоханков поднял бутылку над головой, как дубину. Это тоже не помогло. Чтобы наказать непрошеных гостей, необходимо было идти в атаку. Для разгрома противника нужно было сделать три шага. Всего три. Тогда Излоханков сделал первый шаг.
– Дойдёт ли? – задался вопросом Кордак. – Ставлю один к десяти, что не дойдёт.
Не отрываясь от беседки, Пётр Тихомирович сделал второй шаг.
– Не принимаю, – отозвался Борке. – Бессмысленно даже спорить.
К моменту, когда господин Борке закончил фразу, Излоханков уже оторвался от беседки и сделал третий шаг. И этот шаг оказался для него роковым.
Противно заскрипело стекло. Нога, опустившись на пустую пивную бутылку, как на роликовых коньках, покатилась вперёд, и Пётр Тихомирович, широко раскинув руки, пронзил диким взглядом верхушки деревьев и, словно сражённый пулей врага, упал на спину. Глухо, как арбуз, ударилась об стол голова. Беседка загудела, застонала, будто испуская последний вздох, и затихла. В установившейся тишине прозвучал голос Борке:
– Кровоизлияние в мозг. Я могу это определить по звуку черепа. Смерть почти мгновенная.
– Пожалуй, – согласился Кордак. – Но, должен заметить, коллега, трюк не новый. То же самое вы демонстрировали в Лондоне, помнится, в одна тысяча семьсот седьмом году, возле одной из забегаловок. Вспоминайте.
– Не новый, но действенный, – подтвердил Борке, не утруждая себя воспоминаниями.
– Жаль, что наш первый контакт закончился слишком быстро.
– И всё же я уверен, что с этим… товарищем мы ещё встретимся, – выразил надежду Борке.
– Полагаю, нам всё же следует вызвать врача. Просто из этических соображений.
– Не возражаю. Тем более что путь наш всё равно лежит в больницу.
Спутники аккуратно переступили через тело Излоханкова и продолжили свой путь, словно ничего не произошло.
– Жаль, что наш первый контакт закончился слишком быстро.
– Всё намереваюсь спросить, да как-то не выпадает случай…
Господин Борке завернул за угол и сделал паузу, а для многозначительности даже ненадолго остановился.
– Скажите, а когда вы стали графом?
Ответ Кордака мог показаться несколько неожиданным. Любой из ныне здравствующих обладателей этого титула углубился бы в чащу своей родословной, где в хитросплетениях дедушек, тётушек и кузин можно было провести полжизни, и непременно с обязательным гордым провозглашением основателя династии. Но ответ графа Кордака был поразительно коротким и конкретным:
– В конце девятого века. Точнее – в восемьсот семьдесят первом году.
Ещё более удивительной была реакция господина Борке. Лучше сказать, удивительным было отсутствие какой-либо реакции:
– Это что, – задумался он, – при папе Николае Первом?
– Нет, Николай умер, помнится, в шестьдесят седьмом, а в Ватикане тогда правил папа Иоанн Восьмой. А графом я стал при Карле Втором Лысом.
– Вот как, – задумчиво произнёс господин Борке, словно что-то вспоминая.
– Я тогда опекал Ришильду, дочь Бозона, которого Карл Второй назначил графом Вьенна и Лиона.
– Не на этой ли Ришильде женился Карл?
– Именно на ней. При моём непосредственном участии. За что он меня и сделал графом. Правда, без графства, но это было неважно. Тогда этот титул значил много и открывал многие двери. Не то что сейчас…
– Да, время было интересное, – в задумчивости протянул господин Борке.
– Кстати, я слышал, вы тоже из тех мест. Почему мы с вами в те времена не встречались? – заинтересовался Кордак.
– Нет, я не любитель цивилизации. Я покинул Германию раньше, ещё при Карле Великом. А к тому времени, о котором вы говорите, я водил славян по литовским лесам.
Пару минут они шагали молча.
– И ещё один вопрос, – вновь подал голос господин Борке. – Не сочтите его бестактным. Не служили ли вы некогда сатиром при Дионисе?
В этот раз граф Кордак отвечать не торопился. Он перестал вертеть головой и мечтательно уставился куда-то в небо.
– Знаете, – наконец произнёс он, – есть вещи, о которых я не люблю вспоминать в прошедшем времени. Я им не был, поскольку я им остаюсь и никогда не изменял своему призванию. О, это была чудная эпоха! Никогда мне не было так весело. Но не будем об этом вспоминать, иначе я начну ностальгировать.
– Что ж, не будем, – согласился господин Борке. – Тем более что, мне кажется, мы уже пришли.
Действительно, мостовая обрывалась у небольшой площади, вытянутой в длину. С ближнего торца площадь была ограничена жилым двухэтажным строением, а с дальнего торца переходила в сквер. В начале сквера лицом к площади стоял памятник. Судя по протянутой в правильном направлении руке, это был памятник Ленину. По другим признакам принадлежность памятника установить было невозможно, поскольку время сгладило черты лица до состояния лысины. Где-то вдали сквер завершался новеньким четырёхэтажным домом. Так же, как и все дома в Мухоморах, этот дом имел строгий почтовый адрес, но для него это было лишним. Дом имел имя собственное и назывался Элитным, поскольку предназначен был для проживания в нём элиты города Мухоморы.
С правой длинной стороны площади за высоким деревянным забором вытянулось серое трёхэтажное здание школы номер один. Построенное ещё в сталинские времена, здание школы имело такой запас прочности, что выдержать ядерный удар. Справа и слева от парадного входа возвышались полутораметровой высоты тумбы. Когда-то на них стояли пионер и пионерка, исполненные прилежности и стремления к знаниям. К несчастью, пионер и пионерка не имели такого же запаса прочности, как само здание. Поэтому сначала они потеряли руки, а вместе с ними и надежду получить среднее образование. Затем они потеряли головы. Причём первой её потеряла пионерка. А когда от пионеров остались лишь ножки в детских сандалиях, памятники решено было снести. Сейчас эти тумбы служили стартовой площадкой для голубей да ещё для подглядывания в кабинет директора и в женский туалет.
Левая, наиболее представительная сторона площади была огорожена новеньким железобетонным забором с чудным орнаментом, за которым поднимался огромный семиэтажный корпус новой больницы. Чуть дальше, в просвете улицы, можно было различить остов старой полуразрушенной церкви. По центру площади прямо из-за ограды больницы торчало странное для постороннего взгляда металлическое сооружение высотой метра три. Впрочем, для коренных жителей Мухоморов в нём не было ничего странного. Это была трибуна вождей, которая чаще всего использовалась для приёма демонстраций верности мухоморовчан своим избранникам. Среди обитателей Мухоморов это сооружение почему-то получило название «отстойник».
К тому моменту, когда Кордак и Борке появились на площади, отстойник ещё пустовал. Площадь перед больницей была заполнена мухоморовчанами, истомившимися в ожидании начала торжеств. Впереди, ближе к отстойнику, за толпой неорганизованных зрителей можно было разглядеть яркие наряды фольклорных коллективов. Кое-кто уже от нетерпения пускался в пляс, но резкие окрики в мегафон остужали их неуместный пыл. Ещё дальше различались нестройные ряды больных с испуганными лицами. Их новенькие, выданные к открытию новой больницы халаты и пижамы мало соответствовали холодному октябрьскому вечеру. Но ещё тяжелее давалась больным длительная разлука с туалетом. Поэтому время от времени в шеренгах больных мелькала медсестра с уткой.
Наконец из-за поворота показался кортеж автомобилей. Без суеты, давая всем желающим себя рассмотреть, колонна шикарных машин проследовала мимо полуразрушенной церкви и по соседней улице свернула в больничный двор. Впереди за рулём большого серебристого внедорожника ехал лично мэр города Анатолий Фомич Сайкин. Справа от него сидел, без преувеличения сказать, его правая рука – Арнольд Георгиевич Штык, человек тихий, незаметный, но строгий и незаменимый в любом деле. На заднем сиденье располагалась верная супруга мэра Зинаида Кузьминична Сайкина.
Хотя от трибуны до личного кабинета господина Сайкина в администрации было не более пяти минут пешего хода, он предпочёл автопробег. У границ своих владений Анатолий Фомич лично встретил весьма уважаемого гостя – губернатора Игоря Дмитриевича Кулагина. Внедорожник губернатора, как и сам его хозяин, был много старше, опытнее, и оба они смотрели на мир хмуро из-под груза прошедших лет. Управлял машиной губернатора его личный водитель, а по совместительству и телохранитель, Николай. Водителей-телохранителей у Кулагина было несколько, сколько точно – не знал никто. Но всех их, независимо от имени и отчества, он называл Николай.
Завершал процессию микроавтобус, в котором гордо восседала группа руководителей новой больницы. Их лица выражали решимость излечить любого, кто обнаружит даже малейшие признаки нездоровья. Возглавлял группу главврач новой больницы Андрей Ерофеевич Кокошин, человек одинокий, умеренно замкнутый и неумеренно пьющий. Андрей Ерофеевич принимал самое активное участие в строительстве новой больницы, кроме того времени, когда отсыпался после вчерашнего. То есть большую часть времени стройка велась без него. Управлял микроавтобусом человек, который был главным подрядчиком строительства больницы, близким знакомым мэра и которого все в городе, включая мэра, звали коротким именем Грек.
По прибытии делегации в больничный двор произошла некоторая заминка. У ворот широкое, как гусеница танка, колесо внедорожника раздавило неповоротливого голубя. Запах свежей крови тут же привлёк группу бродячих собак, которую, в отличие от людей, никакие запреты и заслоны остановить не могли. Строгость в их отношении, проявленная мэром, имела противоположное действие. В нарушение всякой субординации он был облаян в четыре голоса с одновременной попыткой укусить. Господину Сайкину пришлось отсиживаться в машине, пока Штык не привлёк собак к ответственности.
Заполнение отстойника мухоморовчане встретили жидкими аплодисментами и гулом голосов.
– Душегубы пожаловали, – радостно сообщил какой-то старичок Кордаку.
– А почему душегубы? – не удержался от вопроса Кордак.
– А кто же, – без тени сомнения подтвердил старичок. – Душегубы и есть.
Логика его ответа показалась Кордаку убедительной, и от последующих вопросов он воздержался.
– И бабу свою прихватил, – прокомментировала появление на трибуне жены Сайкина какая-то женщина лет шестидесяти.
– И то, – подхватил мужчина помоложе. – Пусть проветрится. А то, гляди, от благотворительности вся жопа упрела.
В какой мере задняя часть тела жены мэра соотносилась с её благотворительностью, Борке и Кордак уточнять не стали.
– Однако, – заявил Кордак, обращаясь к Борке, – следует отдать должное отсутствию у местных властей признаков суеверия.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду то, что сегодня пятница, тринадцатое.
– О! Гляди-ка! Сам пожаловал. Что же он один, без своей сучки? – прозвучал по соседству тот же женский голос.
На трибуну неторопливо, усталой походкой нездорового человека поднимался Кулагин.
– Ну вот, – оживился Борке. – А вот это тот самый человек, из-за которого я вас сюда и пригласил.
– Так-так, вижу-вижу, – удовлетворённо протянул Кордак. – Очень интересно!
– Господин Кулагин, шестьдесят семь лет, – вполголоса говорил Борке. – Этими краями руководит тринадцать лет. Вдовец. Единственная привязанность – старая немецкая овчарка по кличке Марта. Отставной генерал внутренних войск. В политику ушёл сразу после отставки и развала Советского Союза. При этом умудряется до сих пор не стать членом правящей партии.
– Вижу-вижу, сильная личность. Ах, как интересно! – подтвердил Кордак, не сводя с глаз с трибуны.
– Авторитарный руководитель сталинской закалки, жёсткий и конкретный, – продолжал Борке. – Кадры подбирает себе сам. Его птенцы занимают высокие посты в прокуратуре, некоторых министерствах и даже в правительстве. Это позволяет ему сидеть достаточно прочно. Есть легенда, будто бы его настоящая фамилия – Хряк. И будто бы сам Берия, за заслуги при организации лагерей, поменял фамилию на Гулагин. Позже, во время оттепели, он якобы вернул себе старую фамилию – Кулагин.
Воздух сотрясли разбросанные по всей площади динамики. Поскрежетав микрофоном, словно испытывая нервы собравшихся, докладчик начал свою речь, которой могли позавидовать даже сладкоголосые сирены. Чуть ли не через слово звучали фамилии Кулагин и Сайкин. С особым пафосом докладчик втолковывал собравшимся неоценимый вклад губернатора и мэра в строительство этого чуда современной медицины. С особой теплотой рассказывал мухоморовчанам о торжестве демократии, благодаря которой и стало возможным нынешнее торжество. Оговорка докладчика, в которой торжество демократии превратилось в торжество бюрократии, была встречена аплодисментами из толпы и кривой гримасой Кулагина. Не меняя выражения лица, он тут же начал что-то высказывать Сайкину.
А где-то вдали в глубине улицы виднелся окровавленный солнцем лес. С севера подул холодный пронизывающий ветер. Алчная серая туча уже захватила полнеба и стала чёрной. Накатывалась она медленно и неотвратимо. Будто нашествие небесной орды, туча поглощала всё живое, не оставляя обитателям земли и неба ни малейшего шанса. Даже вечернее солнце, не имея сил противостоять этому нашествию, стремилось спрятаться за развалины церкви. Но по мере того, как солнце пряталось всё глубже и глубже, из развалин выползали длинные чёрные тени. Словно передовые отряды небесной орды, тени ползли по дворам, захватывая дом за домом, улицу за улицей. Тьма разливалась по Мухоморам. Усталые вороньи стаи, потеряв всякую надежду перекричать людей, бросились искать убежище. Всё живое затаилось в предчувствии ненастья. Только люди, увлечённые митингом, да молодая луна на пороге своей второй четверти, с интересом взирающая на происходящее с неба, не проявляли никакого беспокойства.
– Ну что, уважаемый граф Кордак, убедил ли я вас?
– Не убедили, но заинтересовали, – живо откликнулся Кордак. – А знаете, мне как специалисту по женскому полу больше любопытен не столько господин Кулагин, сколько госпожа Сайкина. Поверьте мне, эта женщина прячет в душе гораздо больше, чем выражает её лицо.
– А сам господин Сайкин? Не кажется ли вам, что при всей его внешней простоте прозвище «душегуб» прилипло к нему не случайно. В душе он убийца.
– Очень может быть, очень может быть… – бормотал Кордак, размышляя о чём-то своём. – В любом случае, – опять оживился он, – здесь стоит задержаться. Ненадолго. Ну, пока…
Граф посмотрел в небо.
– Пока луна не пойдёт на убыль.
– Прекрасно! – поддержал его господин Борке. – В таком случае, думаю, следует познакомиться с этими господами поближе.
– Отправимся прямо сейчас?
– Разумеется! Тем более что у нас есть повод заглянуть в больницу. Там во дворе без всякого участия медицины остывает оставленный нами товарищ…
Под грохот марша и вялые рукоплескания собравшихся Кордак и Борке покинули нестройные ряды мухоморовчан, направляясь к соседней улице, а оттуда к воротам в больничный двор. А ещё через минуту их фигуры поглотила наползающая на Мухоморы тьма.