Глава 3
«Трупы под моими ногами»
Ноябрь 1922 года – декабрь 1924 года
Скрипя тормозами, черная «изотта-франчини» повернула к дворцу Виминале, в котором располагалось министерство внутренних дел. Не успел шофер премьера открыть дверцу машины, как Муссолини выпрыгнул из нее. За ним следовал заместитель министра Джиакомо Асербо. Перескакивая сразу через две ступени каменной лестницы у фасада здания, дуче приблизился к привратнику с серебряной булавой, одетому во фрак и петушиную шляпу. Тот сразу же отдал ему честь.
Войдя в кабинет министра, Муссолини, вместо приветствия, произнес:
– Мне очень жаль, синьор, что вы нездоровы. Бюрократ, которых было довольно много в те ноябрьские дня 1922 года, попался в ловушку.
– Ваше превосходительство, видимо, ошибается, – запротестовал он. – Я чувствую себя превосходно.
– Тогда, – возразил сердито Муссолини, ударяя кулаком в свою раскрытую ладонь, – потрудитесь объяснить, почему вы пришли на работу в одиннадцать часов, тогда как официальное начало рабочего дня – в девять часов утра.
Обратившись к своему спутнику, сказал:
– Асербо, запишите его фамилию – здесь, по-видимому, много сорной травы, которую следует прополоть.
Новая метла добралась до всех уголков Италии. Бенито Муссолини – председатель совета, министр как внутренних, так и иностранных дел – стал действовать по своему плану. В 8 часов утра 31 октября он прошел скорым шагом по длинным коридорам дворца Чиги, где располагалось министерство иностранных дел, оставляя на столах отсутствовавших сотрудников свою визитную карточку как знак скрытого предупреждения. В 9 часов утра он был на связи со всеми тридцатью министрами своего кабинета, введя ежедневную перекличку.
Вскоре дрожавшие от страха бюрократы стали называть 1922 года первым годом фашистской эры, и на официальных документах появилась двойная дата, но ни один из двадцати четырех часов не стал священным.
Однажды, не дозвонившись до одного из министров в два часа дня, Муссолини швырнул трубку, воскликнув:
– Это просто буржуазная привычка уходить на обед.
Расслабляться он не позволял и себе. За первые два месяца своего премьерства он провел сорок два заседания кабинета, каждое из которых продолжалось не менее пяти часов. Приходя в свой кабинет в 8 часов утра, он редко покидал его ранее 9 часов вечера. Обедать он появлялся не ранее трех часов дня. Новые его апартаменты находились в доме номер 156 по улице Виа Раселла, на третьем этаже. Съедал он обычно по три чашки бульона с крошеной ветчиной, который ему готовил Кирилло Тамбара, доверенный слуга, последовавший за их семьей в Рим.
Работал Муссолини как одержимый. Меморандумы и телеграммы шли постоянным потоком. На них он делал пометки «Хорошо. – М.» или же перечеркивал синим карандашом.
Он создал большой совет из глав ведущих министерств как совещательный орган по вопросам законодательства, направленного на борьбу с бюрократией и сокращение громоздкого управленческого аппарата, в результате чего было уволено тридцать пять чиновников различного ранга. Добился Муссолини и слияния синерубашечников-националистов с фашистами. Ликвидировав королевскую гвардию, созданную по инициативе премьера Нитти, он включил ее подразделения в состав милиции национальной безопасности, подчинив их себе. Для наведения порядка в дорожных делах запретил автомашинам подавать звуковые сигналы, ввел одностороннее движение транспорта и не разрешил дальнейшее использование допотопных двухколесных экипажей с местом кучера сзади. Несмотря на большую загруженность, он находил время, чтобы присутствовать на церемониях открытия нового завода или фабрики, а также серебряных юбилеях действующих.
– Я хочу, чтобы пятьдесят тысяч итальянских предприятий работали как часы, – заявлял он и принимал меры для осуществления этой идеи.
Энтузиазм Муссолини передался многим министрам. Пытаясь сбалансировать государственный бюджет впервые за долгие годы, министр финансов Альберто де Стефани даже спал в своем кабинете. Эдоардо Toppe, начавший проводить реформу на итальянских железных дорогах, несколько раз выезжал на различные станции и, если выяснял, что какой-либо поезд опаздывает, тут же снимал машиниста, заменял его машинистом резерва и на подножке паровоза на полной скорости мчался до станции назначения. В первую же неделю своего пребывания в министерском кресле Toppe установил, что железные дороги несут потери от воровства, превышающие цифры 1915 года в три тысячи раз. Для решения проблемы он стал направлять с грузовыми составами охранников, появлявшихся как джины из бутылок при попытках грабителей вскрыть двери какого-нибудь вагона. В результате число ограблений резко снизилось, да и поезда стали приходить вовремя.
В качестве поддержки начинаний Муссолини рабочие государственной табачной фабрики, неапольского арсенала и римских армейских и морских складов провели сверхурочные работы, не требуя за это никакой платы. Более десяти тысяч писем получал он еженедельно от граждан, которые предлагали свою добровольную помощь. А один из отцов обратился с просьбой переменить королевским декретом имя своего сына с Ленин Эспозито на Бенито Муссолини Эспозито.
Луиджи Пиранделло, знаменитый драматург, будучи спрошенным о его мнении о событиях вскоре после марша на Рим, проворчал:
– Я знаю только то, что люди, приходящие к власти, хотят есть. Те же из них, кто помоложе, будут есть больше.
Когда Муссолини доложили о подобных высказываниях, он воскликнул:
– Я не из тех, кто лишь проходит через Рим. Я намерен оставаться здесь и править страной. Итальянцы должны подчиняться, и они будут подчиняться – даже если я буду вести борьбу не только против врагов, но и против друзей, даже против себя самого.
Выступая в качестве премьера на первом заседании палаты депутатов 16 ноября, он высказался в таком же духе. На скамьях, занимаемых депутатами-социалистами, было неспокойно. Даже места для публики были почти все заполнены чернорубашечниками, постоянно хватавшимися руками за рукояти кинжалов. Первые слова дуче, с которыми он обратился к ассамблее, стоя с руками упертыми в бедра и бледным от эмоций лицом, были проникнуты угрозой:
– Если бы была необходимость, я мог бы устроить в этом сером зале бивуак для моих чернорубашечников и прекратить деятельность парламента.
В зале стояла полная тишина, когда Муссолини, сделав театральную паузу, добавил:
– В моей власти было сделать именно так, но не таковым было мое желание. – Подождав реакцию собравшихся на эти слова (свою речь дома он репетировал целых три часа), дуче промолвил: – Во всяком случае, пока.
Затем он перешел к главному пункту своего выступления:
– Палата должна понять, что я могу распустить ее через два дня или два года. Требую передачи мне всей полноты власти.
И он получил всю полноту власти 275 голосами. Против были социалисты и коммунисты – 90 голосов.
– Я хочу поставить веху начала моей эры… подобно льву, наносящему удар своей лапой, – признался он в те дни Маргерите Заффарти и провел растопыренными пальцами по кожаной спинке стула.
Но не только в Италии Муссолини играл в то время своими мускулами. Когда в конце августа 1923 года генерал Энрико Теллини с четырьмя офицерами, принимавшие участие в качестве представителей итальянской части комиссии в демаркации границы между Грецией и Албанией, были убиты из засады на греческой территории, Муссолини тут же потребовал от Греции найти и наказать убийц и выплатить компенсацию в размере пятисот тысяч фунтов стерлингов, дав срок пять дней. Поскольку греки ограничились только извинениями, Муссолини направил эскадру итальянских кораблей для бомбардировки и захвата острова Корфу.
В первый, но не последний раз Муссолини выступил против созданной всего три года назад Лиги Наций, убежденный, что ни одна страна не должна превышать своих полномочий. И он выиграл схватку, так как Лига передала этот вопрос конференции послов, а та решила, что Греция должна заплатить требуемую сумму, а итальянский флот покинуть Корфу.
Уже в ноябре 1922 года Муссолини показал свое лицо и в международном плане: с дуче и Италией все должны считаться. По пути на Лозаннскую конференцию, которая должна была решить вопрос о послевоенном будущем Турции, Муссолини вызвал к себе в купе поезда Сальваторе Контарини, генерального секретаря по международным делам, и делегата конференции Раффаэля Гуариглия. Без всяких комментариев он передал им тексты телеграмм на имя французского премьера Раймона Пуанкаре и британского министра иностранных дел лорда Керзона.
Вечером оба этих государственных деятеля и Муссолини должны были быть почетными гостями на официальном банкете в гостинице «Бо Риваж» в Лозанне. Предварительно было решено, что Муссолини, прибывающий на 45 минут раньше парижского поезда, будет ожидать обоих на вокзале.
В его телеграммах шла речь об изменении этого плана. Муссолини сообщал, что сойдет с поезда в Территете, в ста километрах от Лозанны, на берегу Женевского озера, где и предлагал встретиться в привокзальной гостинице, отказавшись от банкета.
Ни один из репортеров, освещавших эту конференцию, не забыл момента, когда прибывшие на личном поезде Пуанкаре, он и Керзон выглядывали в недоумении из окон пульмановского салона, не видя Муссолини. Пуанкаре громко и возмущенно спросил:
– Где же этот ублюдок?
Примерно с полчаса длилась перебранка после того, как им были вручены телеграммы Муссолини. Отказаться от его приглашения значило проложить глубокую борозду между союзниками, а им было необходимо сохранить единый фронт против турецкой делегации. В молчаливой ярости Пуанкаре и Керзон направились в Территет на первую встречу с Муссолини, который ожидал их в фойе «Гранд-отеля» в утреннем костюме с большой черной тростью, подобно ирландцу, широко улыбаясь. Около него стояла целая фаланга молодых фашистов – его телохранителей.
Дипломаты старой школы, Пуанкаре и Керзон, были непривычны к тому, что даже во время их первой встречи и беседы в апартаментах Муссолини у двери стояли эти забияки со снаряженными карабинами в руках. В конце встречи они были вынуждены пообедать вместе с Муссолини в ресторане гостиницы. Когда же после этого оба направились к личному поезду, впереди их вышагивал оркестр бойскаутов в количестве двадцати человек, исполнявший фашистский гимн.
Контарини и Гуариглия после Корфу чувствовали себя на конференции вполне уверенно, да и Муссолини следовал традиционному курсу Италии в вопросах внешней политики – ориентации на Британию.
Приближенные скоро заметили слабое звено Муссолини – боязнь осмеяния.
– Когда я делаю ложный шаг или осознаю, что не владею ситуацией, – признался он как-то одной из своих приятельниц, – то начинаю нервничать, становлюсь злым и не могу даже спать ночью.
Когда Италия в 1924 году получила официальное право на владение Додеканесскими островами, Муссолини намеревался сразу же послать к ним военно-морскую эскадру для формального подтверждения этих прав.
– Но мы и так владеем ими уже десять лет, – запротестовал Гуариглия. – Если вы сделаете так, над нами будет смеяться весь мир.
Муссолини помрачнел, но от своего плана отказался.
Барон-Руссо, прекрасно знавший дипломатический протокол, придерживался такой же тактики.
Муссолини, несмотря на всю свою власть, оставался грубым романьольцем. В сорок своих лет он не имел подходящего утреннего туалета, фрака и лакированных туфель. Его гардероб как издателя «Иль Пополо» состоял из нескольких готовых костюмов. А модными он считал только свои гетры да котелок, который хранил как талисман.
– В мире остались только трое, кто носит их, – поделился он своей мыслью с Рашель, поклонницей Лауреля и Хард и, как и он сам, – это я, Станлио и Оллио.
Когда дуче однажды появился во дворце Чиги в зеленом пледовом костюме, отороченном красной лентой, подобно лошадиной попоне, сшитом им на заказ у портного, Барон-Руссо отреагировал словами:
– Какой прекрасный костюм у вас, ваше превосходительство, для поездки в Шотландию. Не собираетесь ли вы туда?
Муссолини понял намек и в этом костюме более нигде не появлялся.
Во время их короткого визита к британскому премьер-министру Бонару Лоу в декабря 1922 года Барон-Руссо вновь показал свою сообразительность. Когда поезд подходил к конечной станции Виктория, Муссолини вышел из своего купе с той самой черной тростью, с которой встречал Керзона в Швейцарии.
– По случаю вашего первого посещения столицы этой страны разрешите мне взять на память эту вещицу, – нашелся дипломат и мягко забрал трость у Муссолини.
В обществе дам с драгоценными украшениями и мужчин с твердыми воротничками – в этом незнакомом ему мире – Муссолини старался выглядеть достойно. За всю свою жизнь он ни разу не побрился самостоятельно, после женитьбы это делала Рашель. Теперь же он внимательно слушал то, что ему говорил Барон-Руссо по вопросам дипломатического этикета: краги вместе с фраком не надевают, на банкетах салфетку за ворот рубашки не затыкают, вино не разбавляется водой, и хлеб не мочится в бокале.
Главным ментором Муссолини стала леди Сибил Грехем, жена британского посла. В качестве почетного гостя на банкетах в посольстве он занимал место рядом с хозяйкой.
– Следите за каждым ее движением, – посоветовал ему Барон-Руссо. – Берите те же ложки, вилки и ножи, что и она.
Уходя со званого вечера, Муссолини поцеловал ее руку и сказал, широко улыбаясь:
– Я не знал ранее, что англичане пьют суп как пиво.
Во многих случаях он оставался тем, кем был на самом деле, – простым крестьянином.
Деньги для него в течение всей жизни были самой настоящей мистерией. Отправляясь в двухнедельное путешествие, он мог взять с собой всего сто лир. Когда «Иль Пополо» потребовался заем в местном банке, чтобы покрыть самые необходимые расходы, банкир потребовал долговую расписку.
– А что это такое? – спросил издатель своего помощника Луиджи Фредди.
Уже вскоре после этого при выезде к озеру Комо какой-то нищий попросил у него милостыню, а поскольку у Муссолини не было с собой денег, он выписал тому долговую расписку.
Он был очень суеверным человеком, опасаясь горбунов, уродов и бородатых мужчин. На его новой двухместной спортивной красного цвета «альфа-ромео» по обе стороны капота были прикреплены пучки клевера. Кирилло Тамбара заказал в Падуе шесть статуэток святого Антония – целителя по одной в каждую новую квартиру дуче, так как тот считал что этот святой – панацея от всех болезней.
Эта его слабость не была лишь семейной тайной. И во дворце Чиги старший хозяйственник Квинто Наварра приказал удалить из календарей несчастливые даты – 13 и 17. До полудня во дворце не мог появиться ни один военный. И никто из чиновников дворца не забыл тот день 1923 года, когда Муссолини услышал о вскрытии гробницы Тутанхамона и болезнях со смертельным исходом всех участников этого вскрытия.
Поклонники Муссолини установили в качестве подарка в помещении под его кабинетом только что привезенную из Египта мумию. Узнав об этом, он тут же схватил телефонную трубку и стал отдавать прерывающимся голосом истеричные распоряжения обслуживающему персоналу немедленно убрать ее, хотя был уже поздний вечер. В течение часа, пока саркофаг не был увезен в музей, дуче даже не входил в свой кабинет.
По отношению к женщинам он вел себя крайне распущенно. Генерал Эмилио де Боно, назначенный начальником службы общественной безопасности, старался не допустить распространения слухов об этом в городе. Рашель с детьми оставалась еще в Милане, а об его связи с Маргеритой Заффарти, снимавшей номер в гостинице «Гранд-отель», знало большинство горожан. Но Заффарти была лишь одной из его любовниц. Шофер Боратто возил дуче по самым различным адресам в Риме, многие женщины приходили сами в его спальню в апартаментах на улице Виа Раселла. Он был настолько нетерпелив, что не снимал даже ни брюк, ни обуви.
– Мужчине следовало бы иметь на спине небольшую машинку, – сказал он как-то Боратто, – чтобы быть в состоянии удовлетворить всех их.
Его страсть к уединению была поистине патологической. Ни одна из женщин не провела ночь в его апартаментах. Маргерита Заффарти сказала по этому поводу с иронией:
– Он боялся, что они будут смеяться, увидев его ночную рубашку.
Даже в редакции «Иль Пополо» он держался особняком. Узнав, что в его квартиру в Милане забирались воры, он сразу же снял другую, не ступив ногой в помещение, где побывали посторонние.
Его голос, приглушенный и конфиденциальный в разговоре с каким-либо собеседником, становился сразу же громким и высокомерным, как только к ним присоединялся еще кто-то. Кроме Арнальдо, у него не было друзей среди мужчин. Однажды барон Фассини, владелец дома по Виа Раселла, пригласил его к себе в гости на загородную виллу.
– Кого это он там ожидает, – грубо ответил Муссолини через дверь, – когда я обедаю?
«Одинокий волк», так называли его фашистские лидеры, в 1924 году предпринял шаг, который был воспринят ими как предательство всего того, что символизировал марш на Рим.
– Имеется только одна возможность спасти Италию, – сказал он удивленному журналисту-социалисту Карло Сильвестри, – это пойти на сотрудничество со всеми партиями, и прежде всего – с социалистами.
Сказанное с быстротой молнии распространилось в палате депутатов. Сидевшие в баре быстро допивали сухое вино. Кто-то крикнул:
– Поторопитесь, выступает Маттеотти, можно ожидать фейерверка.
Когда опоздавшие вошли в зал, то увидели удивившую всех сцену, освещенную солнечными лучами, проникшими сквозь потолочные стекла. Более пятисот депутатов нового созыва топали ногами, свистели и отпускали язвительные замечания. А за трибуной стоял депутат-социалист Джиакомо Маттеотти, терпеливо ждавший, когда шум в зале уляжется. На стенных часах и календаре были видны исторические 4 часа пополудни 30 мая 1924 года.
И вот голос Маттеотти зазвенел металлом:
– В связи с тем, что нынешние выборы следует считать недействительными, так как правительство не посчитало нужным учесть мнение избирателей, составившее большинство в четыре миллиона голосов, мы заявляем свой протест…
В зале послышался громкий ропот. Фашистские депутаты стали ритмично хлопать крышками своих столиков, выражая классическим способом свое неодобрение и несогласие. Многие при этом поглядывали на Муссолини, который, как и всегда в кризисные моменты, не выражал никаких эмоций. Он сидел неподвижно, подперев руками свое лицо, застывшее как маска.
Председательствующий Энрико де Никола ручным звонком призывал к тишине.
Маттеотти снова перешел в атаку.
В течение пяти лет сорокадевятилетний Джиакомо Маттеотти был назойливым слепнем для фашистской партии. Сын богатых землевладельцев, он стал убежденным социалистом, холодного, аналитического склада ума которого фашисты побаивались, пытаясь помешать его выступлениям перед массами как хорошего оратора. В Палермо, где рестораторы боялись фашистских репрессий, если бы они стали его обслуживать, он остался голодным. В Ферраре, отказавшись от эскорта карабинеров, ему пришлось покинуть город перемазанным угольной пылью и плевками. Но, даже будучи похищенным в родном Ровиго, когда его стали мучить, вставляя зажженную свечку в прямую кишку, Маттеотти остался непреклонным и непобежденным.
«Буря», как прозвали его коллеги, через несколько дней был во дворце Монтечиторио, где проходили заседания палаты депутатов, и, просматривая прессу, карандашом в серебряной оправе делал заметки, направленные против фашистов.
За восемь недель до этого, 6 апреля, Муссолини утвердил новый закон о выборах, который был воспринят фашистами с воодушевлением, так как обеспечивал им необходимое преимущество. Партия, получившая на этих выборах большинство голосов, – не менее двадцати пяти процентов от общего числа избирателей, – могла рассчитывать на две трети мест в парламенте. Фашисты, получившие 4 500 000 голосов против 3 000 000 голосов оппозиции, претендовали на 374 места. Вот против такого вердикта и выступал Маттеотти, проявляя все свое ораторское искусство.
И он приводил примеры явного нарушения выборов фашистами. Так, из 100 кандидатов-социалистов 60 не имели возможности вербовать своих сторонников перед выборами даже в собственных округах. Один кандидат был застрелен в квартире, когда собирался идти в свое учреждение. Пятнадцать первых избирателей, отказавшихся голосовать за фашистов, были выброшены с поезда на ближайшей же станции. Помещения и имущество социалистов, уничтоженные фашистами, оценивались в миллионы лир.
– Ни один итальянский избиратель не мог свободно выразить свое волеизъявление, – возвысил голос Маттеотти. – Премьер возложил обеспечение порядка на избирательных участках на фашистскую милицию.
В зале начался ад кромешный. На скамьях фашистских депутатов многие вскакивали, размахивая бумагами и кулаками.
– Вы дискредитируете палату, – крикнул один из фашистов.
– Тогда вам следует распустить парламент, – спокойно возразил Маттеотти.
Роберто Фариначчи впервые за все время подал голос, произнеся с яростью:
– Сматывайся, или мы сделаем то, чего до сих пор не сделали!
– Тогда вы исполните только свою работу, – холодно ответил Маттеотти.
– Мы заставим тебя заговорить по-иному, – заорал Фариначчи.
Маттеотти, бледный, но решительный, скрестив руки, спокойно ждал, пока утихнет гвалт.
– Мы стоим у власти и намерены ее удерживать, – бросил ему кто-то из фашистов.
Маттеотти обратился к депутатам:
– Я привожу факты, и нечего создавать шум – либо они соответствуют действительности, либо докажите, что они неверны.
Муссолини продолжал сидеть молча и неподвижно. Его тщательно продуманный план поглощения социалистов одновременно с роспуском милиции и большого совета рушился. Твердолобые фашисты дезавуировали в 1921 году его пакт о примирении с социалистами, но он не собирался отказываться от этой идеи, хотя в октябре
1922 года приглашенные им на высокие посты представители левого крыла Луиджи Эйнауди и Луиджи Альбертини отказались от предложения. Муссолини понимал, что для эффективного управления государством ему нужны социалисты. Теперь же, после выступления Маттеотти, ему было бы чрезвычайно трудно убедить партийных экстремистов в необходимости привлечения социалистов к работе кабинета министров. Да и социалисты, получившие новые подтверждения террора фашистов, вряд ли пойдут на компромисс.
Звонок в руках де Николы трезвонил без умолку, а в отдаленных уголках палаты фашисты и социалисты начали между собой драку, нанося удары кулаками и ногами и пытаясь руками душить своих противников.
– Уважаемые коллеги, прошу занять свои места, – взывал к ним де Никола.
Боясь крови, он обратился затем к Маттеотти:
– Закругляйтесь, не надо провоцировать беспорядок.
Но непреклонный Маттеотти хотел быть услышанным и возразил:
– Это почему же? Вы, наоборот, обязаны обеспечить мое право на выступление.
Когда же де Никола попросил его говорить поосторожнее, Маттеотти вспылил:
– Я буду говорить так, как это предусмотрено парламентским правом.
И он продолжил свое выступление, хотя стенографисткам было трудно слышать то, что он говорил, из-за продолжавшегося гвалта. Выступление, на которое он планировал затратить двадцать пять минут, продолжалось все девяносто. Каждый приводимый им факт он подтверждал источниками, так что в их правоте сомнений не оставалось. Вот вкратце то, о чем он говорил.
Печатные органы социалистов уничтожены, вся выборная публикация сожжена. Молодые двадцатилетние люди голосовали вместо шестидесятилетних. Регистрационные карточки лиц, побоявшихся прийти на голосование, использовались фашистами под различными именами, что легко доказать, так как почерк везде одинаковый.
Говорить ему приходилось с трудом, ибо шум и крики в зале продолжались и даже нарастали.
– Заткнись! – завопил железнодорожный босс Эдоардо Toppe. – Мы не собираемся терпеть эти оскорбления!
Несколько здоровенных фашистов бросились к трибуне, чтобы стащить с нее выступавшего.
Тем не менее Маттеотти невозмутимо закончил свое выступление словами:
– В связи с вышеизложенным мы требуем аннулирования результатов выборов.
Возвратившись на свое место, он сказал своему коллеге, депутату Эмилио Луссу:
– Я сказал то, что должен был сказать. Все остальное меня не беспокоит.
Как бы шокированный собственной безрассудной смелостью, добавил, обращаясь к депутату Антонио Приоло:
– Я выступил с речью, теперь вы можете готовить свои соболезнования моим родным на моих похоронах.
Свою кончину он предугадал.
Все присутствовавшие в тот день в парламенте обратили внимание на перекошенное от гнева лицо Муссолини, когда он направился во дворец Чиги. Он не видел выхода из сложившейся обстановки и до самого своего конца был связан с людьми, подобными Фариначчи и Тамбурини, приведшими его к власти. Подобно Франкенштейну, он стал жертвой собственного творения. При входе во дворец Чиги он столкнулся с Джиованни Маринелли, сорокапятилетним административным секретарем партии, носившим бородку и золотое пенсне. В манере Генри II, короля Англии, выплескивавшего свое плохое настроение на архиепископа Томаса Беккета, Муссолини выкрикнул:
– Если бы вы не были шайкой негодяев, ни один человек не произнес бы речь, подобную этой.
С таким же неистовством он бросал реплики и замечания чуть ли не десяток раз в день, быстро о них забывая.
На этот раз дуче подал голос одинокого волка слишком открыто.
Джиакомо Маттеотти, положив руки под голову, лежал вытянувшись на софе, уставившись невидящими глазами в потолок. Времени было 4 часа пополудни 10 июня 1924 года. В его десятикомнатных апартаментах по улице Виа Пизанелли в доме номер 40, в тихом районе города на берегу Тибра, было спокойно. Трое его детей – Джиан Карло шести лет, Джиан Маттео трех лет и Изабелла, которой был всего годик, уже спали. Но ни он сам, ни его жена, голубоглазая, с мягким приятным голосом Велия, не могли заснуть.
– Я знаю, – неожиданно произнес Маттеотти, – что фашисты что-то готовят. Может быть, следует отправить детей в Боргезский сад.
– Но не бери с собой свои заботы, – ответила Велия.
Однако после некоторых раздумий Маттеотти отказался от своей идеи: если что-то и будет происходить, то дети будут в большей безопасности дома. Хотя палата была сегодня закрыта, ему надо было поработать в библиотеке и побывать во дворце Спагна, где он принимал участие в восстановительных работах.
Эти черты характера Джиакомо нравились Велии. Посвятив свою жизнь борьбе за улучшение положения обездоленных, он отдавал половину своего депутатского жалованья в дом для девочек-сирот. Он ненавидел забастовки, парады и демагогию в собственной партии, не говоря уже о фашизме. Будучи человеком дела, он критиковал «кресельных социалистов», которые, призывая к забастовкам, сами на улицы не выходили. Был он и гордым и заботливым отцом, играющим с детьми в чижи, постоянно державшим открытыми окна, чтобы ребятишки дышали свежим воздухом, и немедленно бежавшим в аптеку, если кто-то из них поцарапает себе ногу.
Через четверть часа Маттеотти встал с софы и начал одеваться: белая рубашка с мягким воротником, белый галстук и белые ботинки с черными носками, элегантный пиджак серого цвета, в карманах которого лежали листки бумаги для заметок.
Поцеловав жену, он пообещал возвратиться в 8 часов вечера на ужин. В кармане у него было всего десять лир. Велия из окна видела, как он пошел в направлении Тибра.
В это время на углу улицы остановился черный шестиместный лимузин «лянча» с фашистами. Водителем был Америго Думини, тридцатилетний флорентиец, совершивший одиннадцать убийств. На задних сиденьях располагались Аугусто Малакрия, судимый за растрату; Филиппо Панцери; Амлето Поверомо, сорокаоднолетний миланский мясник, сидевший в тюрьме за вооруженное ограбление; Джузеппе Виола, двадцатисемилетний эпилептик, дезертир военного времени, и Альбино Вольпи, тридцатипятилетний диверсант-подводник Первой мировой войны.
Среди этой шестерки только Думини хорошо знал Маттеотти, к тому же он уже несколько дней осуществлял слежку за его домом. От административного секретаря партии Джиованни Маринелли он получил задание похитить Маттеотти и «поработать» с ним.
До Маринелли дошли слухи, что депутат имел доказательства выплаты нефтяной компанией Синклера из Нью-Джерси ста пятидесяти миллионов лир для получения концессии в Италии. Деньги эти должны были быть поделены между министром труда Габриэлем Карнаццей, министром экономики Марио Орсо Корбино, заместителем министра внутренних дел Альдо Финци, пресс-секретарем Муссолини Цезарем Росси и издателем газеты «Корьере Итальяно» Филиппо Филиппелли. Если Маттеотти опубликует эти сведения, это может вызвать большие осложнения. Когда Муссолини 30 мая высказал свое недовольство Маттеотти, для Маринелли был открыт зеленый свет.
Думини не знал, дома ли Маттеотти, и решил на всякий случай показать своим кумпанам, где тот живет и каким путем идет, чтобы добраться трамваем номер 15 с улицы Виа Фламиниа до парламента.
Увидев внезапно идущего Маттеотти, Думини прохрипел:
– Хватай свинью!
Вольпи тут же выпрыгнул из машины, за ним последовал Малакрия.
Молодой клерк страховой компании Элисео ди Лео, пришедший искупаться в Тибре с друзьями, случайно взглянул на обрыв и увидел появившегося высокого мужчину. В тот же момент двое других прыгнули на него и свалили на землю, ударив кулаками в живот. Поскольку они исчезли из виду, ди Лео подумал, что это друзья, разыгрывающие какую-то шутку.
Четырнадцатилетний Ренато Бианчини, шедший к другу, увидел картину, от которой застыл в ужасе: четыре человека несли на руках вскрикивающего и извивающегося мужчину – двое за голову и двое за ноги. Задним ходом к ним подъехала машина, дверца ее открылась, и четверо попытались затолкнуть мужчину на заднее сиденье. От удара ботинком мужчины стекло в дверце разлетелось вдребезги. Вольпи нанес ему удар кулаком, Поверомо же крикнул:
– Хватит, идут люди!
Но было уже поздно. Некий Джиованни Каванна увидел со своего балкона свалку, но подумал, что это полиция производит арест. Услышав крики Маттеотти, он побежал вниз, успев заметить, как с подножки тронувшейся машины спрыгнул Панцери и скрылся в боковой улице.
«Лянча» с быстротой пули неслась в направлении ведущего на север моста Милвио, пересекая трамвайные линии. Редкие прохожие были в недоумении: дорога впереди была свободна, а шофер подавал непрерывные гудки клаксона. Им было, конечно, невдомек, что Думини заглушал крики, доносившиеся с заднего сиденья. Вдруг из бокового окна машины показался красный кожаный овал – депутатское удостоверение, которым Маттеотти попытался привлечь к себе внимание.
Мужчины внутри мчавшейся автомашины устроили настоящую свалку, пытаясь утихомирить депутата, навалившегося всем телом на Поверомо. В драке не принимал участия только Джузеппе Виола, поскольку у него заболел живот. Но вот Маттеотти в пылу этой свалки ударил его каблуком ботинка в половые органы. Взвыв от боли, он выхватил кинжал и нанес удар. Все еще находясь под Маттеотти, Поверомо вдруг почувствовал, как по его правой ноге потекла горячая кровь.
Сидевший за рулем Думини не знал, что произошло. Он был незнаком с Римом и поэтому ехал наугад. Стук в стеклянную перегородку машины заставил его остановиться. Он хотел было открыть заднюю дверку, как вдруг увидел окровавленного Маттеотти.
– Смотри-ка, Америго, – сказал Малакрия, – он совсем плох.
Как потом вспоминал Думини, у него появился позыв к рвоте. Он не понимал, что у Маттеотти задета сонная артерия, а тот лишь хрипел.
– Надо к ближайшему фонтану, – заикаясь, произнес он, – ему нужна вода.
– Это не поможет, – возразил Малакрия. – Он уже мертв.
На какой-то момент наступила тишина, был слышен только шорох листьев деревьев. Рядом с Думини оказался Вольпи, пробормотавший мрачно:
– Мы прирезали его как цыпленка. Но он умер мужественно, а?
Тридцатисемилетний Артуро Фасциоло, бывший сотрудник «Пополо д'Италиа», а теперь личный секретарь Муссолини, зашел поужинать в кафе «Пикароцци», что через дорогу от дворца Чиги. Среди немногих посетителей он увидел знакомые лица – Америго Думини с товарищами. Чтобы не примыкать к их компании, он подошел к стойке бара. И вдруг ему показалось странным, что они не шумели, как обычно, а на лице каждого читалось замешательство.
– Вы, наверное, кого-то прикончили? – спросил он без большого интереса.
Никто ему не ответил. Все шестеро сидели как в шоке. Однако, когда он вышел из кафе, его догнал Альбино Вольпи, тронувший его за рукав.
– Слушай-ка, – сказал он, – а ведь мы убили Маттеотти. Подожди минутку.
Сбегав в кафе, он принес небольшое кожаное портмоне и, отведя Фасциоло в сторону, достал его содержимое: кусочек кожаного покрытия сиденья автомобиля с капельками засохшей крови и паспорт Маттеотти.
– Передай это Муссолини от нас.
Когда Фасциоло стал отнекиваться, Вольпи пригрозил:
– Передай, или мы передадим сами – дабы показать, что мы сделали то, что должны были сделать.
И он вкратце поведал ему всю историю. Когда Маттеотти умер, они совсем потеряли голову. Несколько часов они блуждали по городу, но никак не могли попасть на дорогу, ведущую в сельскую местность. Думини даже перепугал их всех, остановив машину, чтобы спросить у карабинера, как им проехать. В самый критический момент у них кончился бензин. Около восьми часов вечера, поняв, что они опять свернули к Риму, Вольпи решил, что надо избавляться от трупа. В ста метрах от дороги уже в наступившей темноте они выкопали небольшую ямку подручным инструментом – сантиметров двадцать глубиной и около метра длиной, так что тело пришлось укладывать сложенным пополам. Место это находится где-то севернее города, но где точно, он уже не помнит.
Идя в свой кабинет, Фасциоло подумал: «Какова будет реакция Муссолини на это?»
В 8 часов утра 11 июня Фасциоло убедился, что его информация уже не является секретной. Еще ночью, в надежде на похвалу, Думини доложил обо всем Джиованни Маринелли, а тот передал Муссолини. Когда Фасциоло достал паспорт Маттеотти, дуче взглянул на него с неудовольствием и спросил:
– Зачем вы его взяли? Что вы понимаете в этих делах? Заперев документ в стол, приказал Фасциоло никому ничего не говорить.
Эти дни были самыми тяжелыми для Муссолини. 13 июня расстроенная Велия Маттеотти, не спавшая три дня, попросила у него аудиенцию. С испариной на лбу и заметно волнуясь, он принял ее в приемной дворца Монтечиторио, где проходили заседания парламента, вместе с заместителем министра внутренних дел Альдо Финци и Джиакомо Асербо. Несмотря на объявленные по всей стране поиски, местонахождение депутата обнаружено не было и оставалось загадкой. Велия попросила, чтобы муж, живой или мертвый, был доставлен к ней. Стараясь сохранить лицо своего режима, Муссолини был вынужден ей солгать:
– Синьора, если бы я знал, что произошло с вашим мужем, я бы доставил его к вам.
Его слова ее ни в чем не убедили. Когда Муссолини попросил Асербо проводить ее вниз, Велия с гордостью ответила:
– Пожалуйста, не беспокойтесь. Вдова Маттеотти может передвигаться самостоятельно.
Муссолини понял окончательно, что попал в сплетение интриг своих собственных последователей. И он решил узнать правду. Под нажимом Джиованни Маринелли был вынужден признаться, что отдал распоряжение Думини захватить депутата в качестве заложника. Будучи арестован через несколько дней, Маринелли посчитал Муссолини неблагодарным за то, что он не допустил его коалиции с социалистами.
В течение июня последовала волна арестов. 12 июня на Центральной железнодорожной станции был взят Америго Думини, 17 июня – Альбино Вольпи неподалеку от границы со Швейцарией, 24 июня – Джузеппе Виола, а через четыре дня и Поверомо в Милане. Альдо Финци был вынужден уйти в отставку, а Цезарь Росси и Филиппо Филиппелли оказались за решеткой. 16 июня ушел в отставку генерал Эмилио де Боно.
Через день республиканский депутат Ойгенио Чиза обвинил Муссолини на заседании палаты:
– Вы ничего не говорите, потому что сами являетесь соучастником всех этих дел.
Муссолини тут же отказался от портфеля министра внутренних дел.
В тот вечер дуче был почетным гостем на банкете во дворце Квиринале в честь Раса Тафари из Абиссинии. Когда он поднял со стола свою салфетку, из нее выпал конверт. При свете канделябров Муссолини прочитал вложенную в него записку: «Вы – убийца Маттеотти, будьте готовы надеть наручники».
Сидевший рядом с ним король Виктор-Эммануил тоже обнаружил конверт и передал его без комментариев Муссолини.
На листочке бумаги было написано: «Ваше величество, убийца Маттеотти сидит рядом с вами. Передайте его в руки правосудия».
Затянувшаяся тишина стала беспокоить Квинто Наварру. Более часа из кабинета дуче не было ничего слышно. Даже не было обычного звонка для вечерней почты и крепкого кофе. Осторожно, на цыпочках он подошел к неплотно прикрытой двери и заглянул внутрь. Через секунду, прикрыв дверь, он удалился, явно шокированный. А увидел он странную картину: Бенито Муссолини, стоя на коленях на своем стуле, бился головой о деревянную стойку.
Обвинение в соучастии в убийстве Маттеотти было для него все равно что удар кулаком в лицо. По своей наивности он не мог понять, что моральная ответственность за преступление лежит на нем. Позвонив в Милан по телефону своему брату, он пожаловался на происходящее. Однако Арнальдо ответил ему резко:
– Я не раз предупреждал тебя о людях, находящихся с тобою рядом.
Одной из своих подруг Муссолини сказал гневно:
– Мои злейшие враги не причинили мне большего вреда, чем друзья.
Наварре казалось, что Муссолини заболел. Не увлекаясь солидными кушаньями на официальных банкетах, он глотал в своем кабинете сырые яйца, отказываясь от различных блюд. Его костюм висел на нем как мешок. За три недели он похудел на десять килограммов.
Наварра был одним из немногих, остававшихся близким к нему.
В 10 часов утра 27 июня, названного социалистами днем памяти Маттеотти, в приемной и коридорах дворца Чиги было тихо, как и на улицах и площадях во всей Италии. На берегу Тибра, около черного креста, поставленного на месте похищения Маттеотти, более тысячи римлян стояли десять минут в молчании, затем ребятишки-школьники в белых одеждах исполнили реквием. В миланском соборе собралось около пяти тысяч человек, где «крылья смерти коснулись душ прихожан». В Венеции ни один гондольер не вышел в каналы, в Турине пассажиры стояли на коленях с непокрытыми головами в проходах остановившихся автобусов и трамваев. Только в Кремоне жизнь шла как обычно, так как местный фашистский босс Роберто Фариначчи заявил:
– Этого Маттеотти помянули и так вполне достаточно.
В ряде городов прошли антифашистские демонстрации. В Милане сотни человек собрались в галерее имени Виктора-Эммануила и потрясали своими красными, белыми и зелеными партийными билетами. В Турине и многих других местах милиция отказалась выйти на улицы. Красный флаг был приспущен на мачте местной администрации в пригороде Катании на Сицилии. На улицах Рима ночью на большинстве поясных портретов Муссолини красной краской были изображены капельки крови, текущие из горла дуче.
13 июня сто пятьдесят оппозиционных депутатов – социалисты, республиканцы, несколько либералов и членов народной партии – молча покинули зал заседаний палаты с требованием предать суду похитителей Маттеотти. Лидер либералов Джиованни Амендола и шеф социалистов Филиппо Турати были твердо убеждены: если Муссолини не уйдет в отставку по собственному желанию, король наведет порядок.
Как раз утром того дня полицейский патруль обнаружил в дренажной трубе дороги, идущей на север от улицы Виа Фламиниа, пиджак, который был опознан как пиджак Маттеотти. Молодой полицейский Овидио Карателли, прихватив охотничью собаку отца, стал обследовать прилегавшую местность. Вдруг собака стала рыть лапами землю около дуба. Немного подкопав ее, полицейский увидел человеческие останки.
Хотя время и жара сделали свое дело, римский дантист Винченцо Дуча опознал золотую коронку, поставленную им Маттеотти несколько месяцев назад.
Однако 24 июня король, ссылаясь на конституцию, заявил, что сенат оказывает доверие Муссолини, к тому же три бывших премьера – Джиованни Джиолитти, Виктор Орландо и Антонио Саландра, – имевшие вес в парламенте, также поддерживают Муссолини. Даже королева Маргерита, королева-мать, настолько обожала Муссолини, что сделала его своим душеприказчиком и, более того, убедила короля наградить его «Ожерельем Благовещения». Золотая цепь, которой савойский дом произвел награждение всего двадцать раз за шесть столетий, позволяла теперь дуче обращаться к королю «кузен».
Королева-мать дала Муссолини совет:
– Не будьте смешны и не думайте об отставке. Я уже успокоила короля.
Депутации социалистов, которая пришла с петицией об отстранении Муссолини, король сказал, символически прикрыв глаза руками и заткнув уши:
– Я слеп и глух: мои глаза и уши – сенат и палата депутатов.
Делегация инвалидов войны была принята подобным же образом. Терпеливо выслушав их обращение, король – мастер непоследовательности – сказал:
– А моя дочь сегодня утром подстрелила двух перепелов.
Когда сконфуженная делегация уходила, один из ветеранов проговорил, заикаясь:
– Я тоже люблю перепелов, ваше величество, они очень хороши, особенно со свежим горохом.
В рядах фашистских боссов царила некоторая растерянность. Секретарь партии Франческо Джиунта высказал даже мнение, что уединившийся во дворце Чиги Муссолини «все еще не отказался от идеи возвращения к своим друзьям-социалистам». Ведь за три дня до похищения Маттеотти Муссолини заявил на заседании палаты: «Необходимо объединить способности и добрую волю всех».
Подобные же сомнения были и у Роберто Фариначчи, считавшего, что лучшим решением вопроса было бы устранение пятисот социалистов.
У этих двоих и им подобных назначение либерально настроенных Луиджи Федерцони министром внутренних дел и Дино Гранди его заместителем вызвало озабоченность.
Адвокат из Болоньи Гранди, бывший в свое время в оппозиции маршу на Рим, был убежден, что Муссолини непричастен к убийству Маттеотти, и сохранил к нему лояльность.
Партийные экстремисты скоро убедились, что их опасения были небезосновательны. 20 декабря, после двухнедельных закрытых совещаний с Федерцони и Гранди, дуче сделал заявление в переполненной палате депутатов, имевшее эффект разорвавшейся бомбы. Закон о выборах, предусматривавший легкую победу фашистов, должен был в апреле претерпеть изменение по принципу непропорциональности, подобно английскому.
Для провинциальных фашистских боссов это означало: новая правительственная коалиция положит конец активности отрядов действия и всесилию дубинок и кистеней. И им не придется более распоряжаться в своих районах как в собственном доме.
– Я создал фашизм, я возвысил его и продолжаю держать в своем кулаке! – похвалился Муссолини на конгрессе партии в Падуе.
Однако горстка настроенных решительно деятелей решила доказать, что он ошибается.
Около полудня 31 декабря 1924 года шестьдесят провинциальных начальников милиции молча и с суровыми лицами шли по улицам Рима. Миновав колонну Марка Аврелия, они вошли в пустынный двор дворца Чиги. Затем все, как один, направились к кабинету Муссолини, находившемуся на первом этаже.
На первый взгляд это была рутинная церемония, введенная самим дуче: со всех концов Италии к нему прибывали делегации с новогодними поздравлениями. На этот раз только их лидер Альдо Тарабелла и его приспешники знали истинную причину этой миссии: побудить Бенито Муссолини стать неограниченным диктатором – раз и навсегда.
Отодвинув в сторону Наварру, тридцать три человека из группы вошли без всякого приглашения в кабинет Муссолини, сидевшего в дальнем углу у стены, декорированной боевыми топорами, с министром финансов Альберто де Стефани и шефом милиции генералом Гандольфо. Тарабелла протянул дуче через стол письмо от флорентийца Туллио Тамбурини.
Хмурый Муссолини быстро просмотрел текст письма, в котором Тамбурини сообщал о начатой им в городе «чистке» антифашистских элементов.
Тарабелла не стал терять времени попусту и, как говорится, показал зубы.
– Нам не нравится складывающаяся обстановка, – зло сказал он Муссолини. – Тюрьмы полны фашистами, фашистов предают суду, а вы не хотите взять на себя ответственность за дело революции.
Муссолини, которого обступили со всех сторон, спросил, не скрывая раздражения:
– А что приносят акции отрядов действия? Сейчас необходимо нормализовать положение вещей, и ничего более.
В ответ послышался хор язвительных замечаний. Как бы про себя Муссолини произнес:
– Трупы, которые они бросают мне под ноги, мешают мне идти вперед…
– Какой же вы вождь революции, – воскликнул Тарабелла, – если боитесь трупов?!..Вы идете на уступки, чтобы угодить оппозиции, но этим только добьетесь своего бесславного конца. Вам надо набраться мужества перестрелять лидеров оппозиции.
– Расстреляны должны быть похитители Маттеотти, – вспылил Муссолини.
Тарабелла и его сопровождающие оставались неумолимыми, видя его слабость и изолированность. Как бы ставя точку в разговоре, один из них достал кинжал и положил его на отполированный до блеска стол Муссолини, воскликнув:
– Если вы хотите умереть, умрите, а мы не желаем!
– Это – мятеж, заслуживающий наказания, – ответил дуче едва слышно.
Тарабелла посмотрел на него с недоумением. Ведь всего день назад он сказал на очередной вечеринке одному из партийных боссов, Джиованни Пассероне:
– Я готов идти вперед. Сейчас же он произнес:
– Я не хочу обмануться. – И повторил еще раз: – Я не хочу обмануться.
Он посмотрел на всех присутствующих, пытаясь продемонстрировать железную волю, читая в глазах обступивших его мужчин требование быть непоколебимым лидером, решительным и непримиримым.
– Мы уходим, – завершил разговор Тарабелла жестко, разделяя одно слово от другого. – Но мы захлопнем за собой дверь.
Муссолини ничего не ответил. Выходя, каждый отдал легионерский салют. В полном молчании он важно и не торопясь смотрел на то, как они выходили.
Последний, как и говорил Тарабелла, хлопнул дверью. Этот грохот слился с гулом артиллерийского выстрела, возвестившего наступление полдня, произведенного из пушки на Джаникулюмской высоте. Звуки эхом отдались в коридорах дворца Чиги, как дурное предзнаменование.