Глава 1
Что такое духовная жизнь: вехи, законы. Покаяние
Тема духовной жизни – одна из самых сложных, к ней нелегко приступить. В первую очередь в силу обширности темы. Под духовностью подчас понимают что угодно, только не то, что есть на самом деле. Что такое жизнь духа? Молитва? Чтение книг? А добрые дела, общение с ближними как-то ее касаются? Самообразование – часть духовной жизни или нет? Как эта таинственная жизнь в человеке начинается? Есть ли у нее незыблемые законы, или в каждой душе она протекает по-разному? Что важно знать, вступая на ее пути – пути жизни христианской?
Начнем от противного. Например, человек считает: я играю в театре или пишу картину, значит, я живу духовной жизнью. При этом я ненавижу того, кто гримируется рядом за стенкой или пишет картины в другом стиле; но все равно – я живу духовной жизнью. Конечно, это чудовищное смешение понятий.
Духовная жизнь – это все, что рождено в человеке Духом Святым
Есть душевная жизнь, а есть духовная. Духовная жизнь – это все, что рождено Духом Святым в человеке, и все, что ведет его душу к преображению, изменению и вечной жизни во Христе Иисусе, Господе нашем. Уже здесь это начинается, а в полной мере откроется в будущей жизни. Там, где нет Духа Святого, там, где Он не действует, не дышит, не управляет, там духовной жизни нет. Теперь вопрос: как получить Духа Святого?
Получить или принять – это какой-то вроде бы стяжательский термин. Однако он в Священном Писании употребляется: «Вы получили Духа Святого»[1]. Преподобный Серафим Саровский[2] говорил о «стяжании Духа Святого», то есть употреблял слово «стяжание», хотя в нынешнем мире оно имеет не очень положительный смысл – стяжательством мы называем любовь к приобретению, часто неправедным путем.
Так как же стяжать Духа Святого, как его приобрести? Если мы говорим о крещеных людях, то они получают Его в таинствах Крещения и Миропомазания. Мы им запечатлены, и нам сказано: «…не оскорбляйте Святого Духа Божия, Которым вы запечатлены в день искупления»[3].
Человек вступает в духовную жизнь покаянием. Тем, кто уже крещен, нужно покаянием обновить в себе действие благодати. А некрещеные, которые познали Господа и почувствовали призывающее действие Духа Святого, входят в Церковь опять-таки покаянием и верою через таинство Крещения. И начинают жизнь с чистого листа. Если это взрослые, то им в случае правильного духовного руководства легче, чем тем, кто принял Крещение и «исчез» из Церкви, а потом вернулся. Но так или иначе покаяние дано всем.
Есть чудесная книга писем игумена Никона (Воробьева)[4] «Нам оставлено покаяние». В ее названии – цитата одного из писем. И действительно, нам оно оставлено. Мы входим в Церковь дверьми покаяния. Это общий закон, и нет исключений. Если мы крещены в детстве, то покаянием обновляем завет с Богом, сознательно или бессознательно нарушенный нами в годы безбожно прожитой жизни. Слезы покаяния возвращают нас к той радости, которую мы имели изначально, но не сберегли и не оценили.
Вот, скажем, человек решил построить храм во искупление того, что живет с тремя женами одновременно. Не получится. Нужно сначала как-то разобраться с жизнью своей, строительство храма не спасет. Построят его или не построят – это уже отдельный вопрос. Но нельзя внешними делами откупиться от серьезнейших поступков, требующих покаяния. Здесь мы возвращаемся к слову «перемена»[5] – нужно перемениться. Иоанн Креститель говорит: «Покайтесь!» – что значит поменяйтесь, станьте другими. Если иметь в виду сегодняшнюю жизнь, то приходится задуматься о том, что есть такие состояния человеческие и такие времена, когда нераскаянность умножается и люди делаются неспособными к покаянию. Возникает вопрос: все ли способны измениться? Соответственно, все ли могут воспринять спасение?
Спасение совершено, во Христе оно уже подарено человечеству. Но теперь нужно его активно воспринять, не просто «надеть» его на себя как плащ. Образно говоря, тебе сказали, где зарыты сокровища, дали даже лопату – иди и копай! Возможно, тебе придется сбиться с пути и копать в другом месте, там, где копать не надо, потом наконец-таки вернуться к нужному месту и, потрудившись, содрав себе руки до крови, найти сокровище. Таким и должно быть активно воспринятое покаяние. Нужен труд.
Все ли могут воспринять активно спасение? Вопрос открытый. Есть ужасные примеры из жизни, которые подталкивают сказать, что не все. «Много званых, мало избранных»[6]. Званые вообще все, всех Господь зовет. Но вот отзываются какие-то жалкие проценты от всех. Исходя из слова Божьего, из того, что было сказано пророками, нужно думать, что существуют некие окамененные состояния. Может быть, именно об этом и говорит Иоанн Златоуст[7]в одной из своих двадцати четырех маленьких молитв: «Господи, избави мя всякаго неведения и забвения, и малодушия, и окамененнаго нечувствия»[8]. Окамененное нечувствие – это черствость души для духовной жизни при живости тела. Церковь зовет к покаянию всех, и степень отзывчивости на этот голос соответствует тому, насколько жива душа – человечества, конкретного народа или отдельного человека.
Пройти сквозь узкие, хотя и открытые, врата покаяния человеку непросто. Ведь, чтобы через них пролезть, нужно снять с себя шубу, потом снять пиджак, возможно, придется еще и похудеть, и даже, пролезая, ободраться до крови. С большим трудом дается вход в эти двери. И много ли людей идет?
Первый голос, призывающий к покаянию в новозаветное время, прозвучал из уст Предтечи и Крестителя Иоанна[9]. Без Предтечи люди ко Христу не пришли бы – Еф. 4:30. он повел их к Спасителю. Иоанн Предтеча – чрезвычайно важная фигура. Четыреста лет у евреев не было пророка.
Иоанн Креститель говорит: «Покайтесь!» – что значит поменяйтесь, станьте другими
Они не видели чудес, как при Илии или Елисее, – мертвые не воскресали, прокаженные не очищались, из сухой земли не начинали бить родниковые ключи, с небес манна не падала – ничего не было. Была только память о Моисее, Илии, Исаии. Четыреста лет, как от нас до Ивана Грозного. Этак можно с ума сойти от сухости! Они сухо жили, сухо ждали. И вдруг пришел Иоанн, начал проповедовать, хотя и не творил чудес – ведь Иоанн никого не воскресил и не исцелил, никому слепых глаз не открыл. Вся его сила была заключена в его голосе, его слове, в сердечном порыве и жаркой проповеди покаяния. Люди шли к нему.
Но нужно все это было не для того, чтоб они просто поплакали, жалея о совершенных плохих поступках, а чтобы они покаянием, как наждаком, содрали коросту со своих душ и стали способны узнать Христа. Ко встрече со Христом Иоанн готовит народ именно покаянием.
Потерпеть самого себя
Впрочем, слово «покаяние» почти так же многозначно, как понятие «духовная жизнь». Надо понимать, о чем именно мы говорим. Например, часто думают, что покаяние состоит в том, чтобы только сожалеть о сделанных грехах. Но сожаление о грехах – это еще не покаяние, это всего лишь его составная часть.
Вспомним Иуду, который сделал все, что делают, когда каются, но не сделал самого главного. Иуда сказал: «Я согрешил», то есть признал себя согрешившим, потом назвал свой грех по имени: «Я предал кровь невинную»[10]. Затем он дерзко, но правильно в данном случае отдал деньги, которые взял, бросив их на пол: «Вот вам!» Другими словами, он отверг от себя то, чем разбогател за свое злодейство. Казалось бы, что еще? Признался, назвал грех по имени, пошел к тем, кто заказал ему злодеяние, говорит: «Вот деньги, я больше не с вами!» А оказывается, это не все. Иуда отчаяния не победил, терпения не имел, ждать не хотел.
Не вытерпел муки совести и удавился.
Нам хорошо сейчас, конечно, говорить сверху вниз, нависая над Иудой: «Тебе надо было делать то и то!» Мы сейчас уже «умные». И все же надо было потерпеть. Кого? Себя. Он убил Праведника, посодействовал Его смерти, он – богоубийца. Ничего страшнее придумать невозможно. Те, кто вбивал гвозди в руки Христа, может быть, менее грешны; Пилат имел право распять или не распять Христа, но Господь говорит ему: «…более греха на том, кто предал Меня тебе»[11]. Однако потерпи Иуда себя в этом аду совести еще день-два, и воскресший Христос неизвестно как повел бы Себя с ним. Воскресение Христа из мертвых, изменившее мир, Его победа над смертью благотворно воздействовала на всех. Наверное, и на Иуду воздействовала бы – он мог бы жить. Но он поспешил совершить самосуд. Горячка раскаяния и поспешный самосуд – это путь Иуды.
Что нужно, чтобы не «наступить на те же грабли» и избежать такого неправильного покаяния нам? Нужно понять, что Иуда не очень-то далек от нас. Каждый раз, причащаясь, мы не можем не вспомнить о нем. Священник выносит Чашу и говорит: «Вечери Твоей таинственной участником в сей день, Сын Божий, меня прими. Ибо не поведаю я тайны врагам Твоим, не дам Тебе такого поцелуя, как Иуда. Но как разбойник исповедаю Тебя: помяни меня, Господи, в Царстве Твоем!»[12] Можно не помнить, например, Андрея Первозванного или, скажем, самарянку[13], еще кого-то; забыть можно про пять хлебов и две рыбы, которыми были накормлены пять тысяч человек[14]. Но нужно помнить Иуду и разбойника. Эти два человека обязательно должны быть в нашем сознании. Иудой быть нельзя, а благоразумным разбойником – можно, даже нужно. Чтобы не быть Иудой, нам стоит сделать все, что он сделал, то есть признать свой грех, назвать его по имени, отдать то, чем ты «разбогател» через грех, и еще – потерпеть себя потом. Потерпеть, то есть окунуться в ад нравственных страданий и помучиться в ожидании милости от воскресшего Христа.
Покаяние, как любое таинство, синергично, двуедино. Если ты идешь к Богу, а Бог говорит: «Нет, Я тебя не приму», то хоть разбейся в лепешку, ничего не получится. Как написано в Апокалипсисе: «Так говорит Святый, Истинный, имеющий ключ Давидов, Который отворяет и никто не затворит, затворяет – и никто не отворит»[15].
Если Бог откроет двери, то никто их не закроет – заходи. Но если Бог закроет двери, то никто их не откроет – без толку стучать.
Может, конечно, возникнуть вопрос: постойте, как же может Бог меня не принять? Ведь я иду и исповедую свой грех, и надеюсь, что Бог меня простит и примет, а Он что же, может не принять?
Господь принимает, конечно. Мы сейчас живем в эпоху открытых дверей. Страшный Суд – это будет время закрывания дверей, когда отнимется благодать. Мы сейчас пользуемся благодатью: говорим о Боге, спокойно призываем Его имя. Но нельзя забывать, что мы не смогли бы этого сделать, если бы Бог не дал нам сначала узнать, а потом и позвать Его. А вот в самые злые времена люди захотят помолиться, но у них не получится. Подумать о Боге захотят, но не смогут. Закончится время, когда Господь ждал, и двери закроются. Сейчас же все двери открыты, вопрос в том, зайдешь ли ты. А может быть, зайдешь и выйдешь?
Сожаление о грехах – это еще не покаяние, это лишь его составная час
Так вот, чтобы Иудой не быть, необходимо сделать все, что сделал он, и сделать больше, чем он. Как про праведность Господь сказал, что «если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное»[16]. Значит, если покаяние наше не будет выше покаяния Иудиного, мы тоже не войдем в Царствие Небесное.
Признаться, назвать свой грех, отдать приобретенное злодеянием надо, но от нас ожидается нечто большее – потерпеть себя самого и дождаться милости Божией.
Отдай кровь, прими дух
Покаяние и исправление могут отстоять друг от друга далеко. Сразу исправиться не получится.
Я прихожу к Богу как к Судье, принося Ему плач и жалобу на самого себя, а Он ее принимает, рассматривает, и я жду решения. Я делаю все свое, человеческое. Если долги надо раздать – раздаю, простить нужно – прощаю. Бросил я, допустим, жену – начинаю платить алименты, которых раньше, может быть, не платил. Если и еще что-то нужно – делаю. Но когда я все, что мог, сделал, я все-таки продолжаю ждать ответа Судии.
Человек должен открыться милости Божией. Ему следует, образно говоря, с терпением и плачем сесть у порога своего дома и ждать, пока придет письмо от Царя, гласящее: «Вставай, переодевайся, снимай рубище, надевай светлую одежду, иди к Царю – ты прощен!»
Но до этого ты все-таки должен сделать все, что в твоих человеческих силах, чтобы искупить грех и не грешить больше. Иначе нет смысла даже просить о прощении. Как ты будешь говорить: «Прости меня за блуд», сам продолжая жить в блуде? Это звучит несерьезно и даже нагло.
Может быть иное. Человек скажет: «Я продолжаю грешить, потому что не в моих силах избавиться от этого греха. Я его признал и исповедал, от меня больше ничего не зависит». В принципе да. Это тоже принимается. Но все ли ты сделал, чтобы не продолжать грешить? Как апостол Павел спрашивает: «До крови ли вы подвизались против греха?»[17] Нет ли чего-то, что ты не сделал? Человек должен сделать все, что в его силах, исчерпаться до дна. В чем величие святых? Они исчерпали все свои силы в борьбе с грехом и остались как пустой колодец, как пустая штольня, в которой уже нет угля.
«Отдай кровь, прими дух», – так говорят монахи. Или еще апостол Павел говорит: «Уже не я живу, но живет во мне Христос»[18]. Хотя руками апостола и силой его слова творятся чудеса, и даже одежды Павловы кладут на бесноватых, и бес выходит[19]. Но Павел не гордится. В нем уже нет места для гордости, потому что чудо творит Христос, а не апостол. А самого Павла уже как бы нет. Это, очевидно, и есть тайна святости.
„Отдай кровь, прими дух“, – так говорят монахи
Если взять самую близкую аналогию такому забвению себя из жизни человеческой, то это жизнь матери. Женщина, пока носит младенца, кормит и растит его во чреве, отдавая ему физически, через кровь, кальций, белки, углеводы. Родится ребенок – она начинает отдавать ему молоко, свою заботу, силы, время. Представим себе многодетную маму, у которой десять детей. Ведь с появлением каждого ребеночка она снова и снова отдает себя ему, хлопочет, нервничает, ночи не спит. Ее уже нет, она растворена в своих детях. И чем их больше, тем меньше ее. Мать живет их заботами, их нуждами, думает о каждом, каждого помнит, за каждого переживает. Где она есть?
Непонятно. Это самая близкая аналогия к исчерпанию себя святыми.
Или, скажем, хороший начальник большого предприятия (хотя в жизни такое бывает не часто) за все переживает – за каждый цех, за каждое направление производства, за каждого рабочего, бухгалтера, за каждый лист бумаги или железную болванку, за все зарплаты и отпуска, за все поставки. Он бегает, спрашивает, сражается, как тигр, в министерстве за свое предприятие, защищает своих, вникает в конфликты коллектива, отказывается от отпуска, вероятно, попадает в больницу, у него из-за этого ломается и семейная жизнь… Когда он вникает во все, то в принципе его нет. И потом этот начальник умрет, его похоронят и забудут через год. Вот такая «мирская» святость.
Это нормальный христианский путь, это путь Христа. Кому Христос нужен, на самом деле? Зачем вообще нужно было Сыну Божьему приходить в этот падший мир, демонами оккупированный? А Он пришел. Родился как человек, жил здесь и умер от рук тех, к кому пришел.
О святой решимости
Слово Божие, которое одних людей понуждает оставить все, всю свою жизнь истратить ради Бога и тем достигнуть святости, другого человека зачастую совершенно не трогает, не поражает. Почему?
Здесь важны, мне кажется, две начальные причины: кто слушает слово и кто его произносит. В Евангелии звучит голос Христа, но вместе с тем очень важно, кто именно эти евангельские слова произносит и кто их слушает. Антоний Великий[20], еще будучи юношей, на попечении которого была малолетняя сестра, зашел в очередной раз в церковь (где был до этого уже много раз) и вдруг услышал евангельские слова: «Раздай все и следуй за мной!»[21]Он слышал эти слова и раньше, но в этот раз они поразили его, дошли до глубины сердца. Будущий основоположник монашеского жития вышел из церкви, устроил сестру к добрым людям и удалился в пустыню. Мы не знаем, кто именно, какой священник прочел эти слова Евангелия. Я думаю, что все-таки кто-то особенный, кто-то очень интересный. И наверняка он читал с чувством, с пониманием того, что за слова произносит.
Обычно такие вещи не принимаются во внимание. Но вот еще пример: мы читаем в житии Матроны Московской[22], что, когда ее крестили, было некое благоухание, и старенький священник сказал: «Я крестил очень много детей, но такого еще никогда не видел. Наверное, этот ребенок Богом отмечен». Будучи, видимо, по-настоящему хорошим священником, он ощутил, понял нечто.
Я хочу сказать, что важно, кто доносит до тебя слова, учение, кто совершает богослужение. В один храм ты зайдешь на службу и ничего не почувствуешь, потому что важно не просто, что ты пришел в церковь, важно и то, как там служат.
Но все остальное зависит от тебя.
Если бы в той церкви, куда зашел Антоний, диакон читал кое-как или если бы священник опоздал на службу или второпях служил ее, спеша на какую-то требу, вероятно, изменения души этого юноши и не произошло бы. Множество людей не слышат каких-то важных слов на службе из-за того, что не были эти слова произнесены должным образом, с должной глубиной и пониманием их. И если у нас есть опыт, подобный опыту Антония Великого, то мы должны знать, что это случилось в том числе и благодаря благоговейно произнесенному слову Божию.
Я могу, например, сказать, что почти все евангельские зачала[23], которые мы читаем в течение года, я знаю наизусть. Но бывает, во время богослужения я их слышу впервые, а бывает – вообще не слышу, заставляю себя их вспомнить. И это очень сильно зависит от общего состояния молящихся и вообще от атмосферы в храме. Зависит и от того, кто читает, как читает, почему читает и чувствует ли сам, что читает. Ведь если сам чтец не слышит и не понимает, что он читает, то и слова его не забиваются, как гвозди, в слушающих. Хотя, повторюсь, все остальное – 80–90 % — работа самого слушающего человека.
Литургия делится на литургию слова и литургию верных. На Литургии верных совершается Евхаристия, поется Херувимская, Символ веры, дается братское целование, потом приносится Бескровная Жертва и совершается причащение. Это – Литургия верных. А все, что до нее – пение псалмов, чтение Апостола и Евангелия, проповедь, поминание живых и усопших, молитва об оглашенных, – это литургия слова. Литургия слова у нас унижена. К ней относятся невнимательно. У нас люди могут прийти к концу литургии слова, например к чтению Евангелия. Спросите у выходящих из храма, что читали сегодня из Посланий апостолов? Почти никто и не ответит – в основном не то что не услышали или не разобрали текст, а не слушали вообще, не считая для себя это обязательным. Это столетние застаревшие болезни церковной жизни.
Получив семя некой мысли, верующий человек должен беречь этот дар, как зачавшая женщина бережет себя, чтобы не извергнуть зачатое
К примеру, у коптов (которые за полтора-два тысячелетия поменялись очень мало и вполне похожи на своих предков, среди которых и молился Антоний Великий) литургия слова – очень важная часть богослужения. Она построена иначе, чем у нас. В нее входит около пяти чтений из Священного Писания. Обязательно читается книга Деяний, непременно – несколько отрывков из Евангелия, что-то из Апостола, что-то из Ветхого Завета. И все слушают. Каждое чтение предваряется пением стихов, каждением, звоном. Таким образом, они кормят людей полноценным «обедом из пяти блюд» – словом Божиим. И только потом начинается Евхаристия.
К сожалению, у нас нет этого внимания к слову, поэтому и не слышим его. Во-первых, потому, что мы его не слушаем, – весь стиль нашего поведения таков, что мы не ценим начало литургии, даже опаздываем на него, позволяем себе в это время ходить по храму, включая внимание только ближе к пению Символа веры и «Отче наш». Во-вторых, слово Божие редко стараются прочитать так, чтобы каждый услышал. Так у нас получается. И это не сегодня произошло, это порча, начавшаяся столетия назад.
Но всякий внутренний труд должен рождать какое-то внешнее деяние. Если зачатие произошло, то должны быть и роды – не могут всю жизнь происходить выкидыши. Если какое-то слово попадает в человеческое сердце, оно, по сути, его осеменяет. Происходит нечто подобное вспышке – мое сердце соединяется с тем, что я понял. Зачем мы вообще читаем книги? Не просто же для общей эрудиции? Например, я какую-то книгу полистал, потом закрыл и бросил и больше читать ее не буду (если только не придется по ней писать сочинение где-нибудь в семинарии или в институте). Такова большая часть того, что мы читаем. А бывает, открыл и закрыть не можешь. Что это? Это встреча моя с Богом, если книга о Боге, или с автором, который понял нечто, чего я еще не понял, но всю жизнь хотел понять.
Получив семя некой мысли, верующий человек должен беречь этот дар, как зачавшая женщина бережет себя, чтобы не извергнуть зачатое. Пусть и верующий уже ведет себя с оглядкой. Начинают работать механизмы сохранения плода. Так, зачавшая одно не может зачать другое. Если что-то уже зачато, то жди плода от этого и сейчас ничего нового не зачнешь.
Что здесь зависит от человека? Он должен почувствовать это биение, взыграние в себе новой жизни, а потом родить некое жизненное решение, некую ясную, конкретную мысль. Это не происходит сразу. Если, скажем, человек прочитал какую-то книгу о покаянии и чье-то слово (на самом деле Господне слово в чьей-то передаче) легло ему на душу, нельзя ждать, что он уже завтра побежит на исповедь. Пусть слово живет в нем, растет.
Как Соломон говорит: «Ты не знаешь того, как образуются кости во чреве беременной»[24]. И сейчас наука тоже не может до конца объяснить, как происходит формирование ребенка в материнском организме. Но она наблюдает, как сердечко начинает биться, как младенчик становится похож сначала на какую-то жабку, потом еще на кого-то, потом вроде уже на человечка – вот и пальчик сосет, и улыбается как будто. А потом он «постучится в двери», и его нельзя будет не пустить. Он родится на свет. Так рождается и решение в душе человека.
И в какой-то момент он наконец говорит: «Все, я иду на исповедь!» или: «Все, в этом году я буду поститься!» Он уже года два думает, что поститься вообще-то надо – что ж я, мол, живу и всю жизнь не пощусь? Или, например, праздник наступил, и кто-то ему говорит: «Сегодня Покров. С первым снежком вас!» Он думает: «Все, пойду на службу. Хватит!» Значит, в этом году слово, брошенное в его сердце, выросло до конкретного дела, до определенного серьезного решения – пойти на исповедь и Причастие или бросить какой-то грех. Или поехать к какому-нибудь святому человеку и спросить его: «Скажи мне, отец, как мне жить дальше?»
Так рождается святая решимость на то, чтобы начать жизнь заново. Но за рождением следует другой этап – рост.
Возрастание. Страх Божий. Плач
У Иисуса, сына Сирахова, в одной из неканонических книг Ветхого Завета читаем, что начало духовного пути – страх Божий. Он объясняет почему. Потом говорит: середина духовного пути – страх Божий. И объясняет почему. Затем говорит: конец духовного пути – страх Божий. И также объясняет почему.
Духовная жизнь начинается покаянием, продолжается покаянием и завершается покаянием. Нам придется каяться всегда, но каяться, конечно, по-разному и в разном. Начнется жизнь души с плача о себе и продолжится плачем о себе, но уже на другом уровне. Сначала человек заплачет о себе нынешнем: я весь, как дворовой пес, в репьях грехов, и тяжко мне на себя со стороны смотреть – вот какой я! Потом репьи с меня сняли, причесали, одели, умыли, а я продолжаю плакать, потому что мне открывается что-то большее.
Вскоре ты понимаешь, что все такие, как ты, – так или иначе – и что всякий человек достоин сострадания. И когда начинаешь каяться, включаешь в орбиту своего покаяния тех, кто тебе известен, понятен, любим или кто вошел в соприкосновение с тобой. Потому что у них тоже есть о чем плакать. Ты плачешь уже и о них. Я имею в виду не обычный плач, а плач аскета, когда не платки смачиваешь и хлюпаешь носом, а покаянно вздыхаешь. Можно плакать без слез. Горький вздох, сокрушение – это тоже плач.
Следующий этап – когда тебе открывается нечто более глубокое в себе и людях и ты начинаешь плакать о чем-то сокровенном, о чем никто не знает. Это универсальный путь. Он для всех.
Но нужно сразу понять, что есть разные слезы. Вот человек смотрит сериал о том, что донья Эмилья, допустим, не вышла замуж за дона Хуареса, и плачет в конце сто сороковой серии. Это не те слезы. Бывают слезы обиды, сентиментальные слезы и слезы, выдавленные из тебя каким-то зрелищем. Нет, это не то. Твои глаза могут оставаться сухими, но ты должен плакать. Плач – это печалование о себе испорченном, потерявшем рай, о мире, который находится в беде. Собственно, этот плач рождается от зрения беды. Нельзя себя заставить печалиться об этом, если ты беды не видишь. Благодать Божия открывает человеку глаза, и тот начинает видеть мир вокруг себя как некую беду.
Ребенок, когда рождается, толком еще ничего не видит. И христианин тоже, когда рождается, мало видит: он слепой. И как новорожденный должен обязательно питаться, чувствовать теплоту материнских рук, так и новоначальный христианин должен получать питание нормальное. Нужно причащаться. Он родился, его надо держать на руках. Он не должен вырываться из материнских объятий. От обычного младенца новоначальный христианин как раз отличается тем, что может вырваться и убежать, как Буратино из каморки папы Карло.
Здесь вот еще что важно: самостоятельно понять, на каком духовном уровне и в каком состоянии он находится, человек не может. Чтобы ему помочь в этом, собственно, и нужны духовные отцы. Есть редкие исключения, например Сергий Радонежский[25]. Его называют «богомудрый», потому что у него не было учителей. И такие примеры еще есть, когда человеку научиться не у кого, а он все знает. Дух Божий его учит, а он, в свою очередь, учит других, кто от Духа Святого, как он, научиться не может. Преподобный Сергий стал учителем для нескольких сотен монахов, из которых полсотни святых, и для целого народа. У него были собеседники, с которыми он разговаривал о внутреннем мире, о покаянии, о борьбе со страстями, о помыслах, о духовном умилении. И в этой беседе они напитывались от преподобного Сергия таким богатством, которое позволяло потом идти много верст неведомо куда, ставить там деревянную церковь, а через несколько лет уже «обрастать» своими учениками и строить монастыри. Иногда Сергиевы собеседники духовно оскудевали и тогда опять шли к нему и с ним говорили. В преподобном Сергии не было того, что есть сегодня в так называемых лже-старцах, когда человек в первый раз тебя видит и тут же крестом тебя благословляет ехать, например, на Кольский полуостров коров доить – как будто он все про тебя знает и уже прозрел твое будущее. Но вот чтобы сесть, побеседовать – даже близко такого нет. «Сядь-ка, расскажи мне про себя, а я послушаю». Как говорил Сократ: заговори, чтобы я тебя увидел.
Для того чтобы человек понял что-то о себе самом, нужен духовный руководитель. Но духовное руководство должно быть трезвым. Не нужно искать чудотворца, какую-то духовную величину первого масштаба. Нужен просто опытный человек со стороны, который, даже не будучи старцем, может наблюдать в тебе нечто такое, чего ты сам в себе никогда не заметишь.
Духовник может быть появится у человека не сразу, не в начале духовного пути. Сначала христианин рождается, как дитя, питается и веселится на руках у матери. Но руководство нужно будет ему по мере возрастания. Потом человек почувствует, что нуждается в некоем взгляде, в некоем слове со стороны. И тогда он станет искать того, кто бы ему сказал это слово. Он задается вопросом: кто я, что со мной? Ищет помощи. Однако часто хочет чуда, чтобы ему тут же сказали, как он проживет свою жизнь, чем закончит. А вообще-то, конечно, нужно задавать вопросы попроще.
Просить: «Помогите мне увидеть себя, потому что я себя не вижу».
Самостоятельно понять, на каком духовном уровне он находится, человек не может
В случае если есть церковная община, этот период пережить легче, потому что есть дружба, а дружба заменяет старчество. Друг тебе скажет: «Слушай, я смотрю на тебя, ты мне не нравишься последнее время! Ты какой-то унылый, как в воду опущенный. В чем дело? Что случилось?» Часто вовсе не нужен старец, нужен просто друг. Этот тотальный поиск старцев в наше время – признак глубокого одиночества. Люди одиноки и часто никому не нужны со своими проблемами: «А ты знаешь, мне плохо на душе…» – «Да всем плохо! Кому сейчас хорошо?» А лучше бы по-другому: «Ты здоров? Как у тебя дела? Все ли у тебя хорошо?» Это нормально – интересоваться людьми, спрашивать. Вообще существует такой святой вопрос: «Как у тебя дела? Чем я могу тебе помочь?»
В Церкви все должно быть настоящим
Конечно, первой реакцией на подобный вопрос может быть такая: «Все у меня нормально!» Другими словами: не лезьте мне в душу. Таковы плоды цивилизации – укутывание внутреннего человека во внешние одежки: внутреннее содержание одно, а одежки – другие. Это серьезно мешает духовной жизни, потому что духовная жизнь
Духовная жизнь заключается в снятии с себя ложных одежд
заключается в снятии с себя ложных одежд, а жизнь цивилизованного человека – в закутывании себя. Они полностью противоположны. Что такое юродство, например? Это вызов ложным христианам. Мол, раз уж вы все так закутались, тогда я догола разденусь! Раз уж вы все такие приличные, тогда я буду со свиньями жить и из свиного хлева к вам приду на всенощную и скажу, что вы тут не молитесь Богу, а глазки строите! По бороде вы все – Авраамы, а по делам – хамы! А вы меня побьете в ответ. Это – юродство. Крайней степени лицемерие зачастую и рождает юродство.
Часто, например, монахи кажутся грубыми. Ты ему чего-то говоришь такое: «Батюшка, батюшка…» – а он тебе как ляпнет что-то жесткое: «Иди отсюда!» То, что воспринимается «цивилизованными людьми» как грубость, на самом деле может быть реакцией духовного человека на нашу чрезмерную «закутанность».
Конечно, не нужно хамить. Именно в силу нашей греховности мы обязаны соблюдать этикет для того, чтобы мир вокруг нас не превратился в ад. Когда же мы погружаемся вглубь духовной жизни, там мы можем найти некую парадоксальную строгость или прямоту и детскую наивность. Наивности у нас тоже нет. Мы боимся быть наивными, непосредственными. Мы сдерживаем себя во всем. А потом иногда срываемся и начинаем что-то запредельное вытворять. Цивилизация дает некий стандарт внешнего поведения, но внутреннего человека оставляет неисцеленным. Когда внутри все прогнило, сколько ни кутайся во внешние одежды этикета, подлинное содержание рано или поздно проявится.
Зная это, не нужно покупаться на внешнее. Нужно понимать, что человек, кажущийся тебе грубым, подчас может быть подлинно искренним и нормальным. А сюсюкающие, даже приятные по наружности люди иногда менее угодны Богу, и от них можно ждать чего угодно. Вот кто-то тебе говорит: «Стань туда! Что ты стоишь здесь как пень?!» Этот человек (я таких встречал в Церкви – те самые злые старухи) вовсе никакой не злой. Может, эта «злая старуха» прожила такую жизнь, что… мама, не горюй. И если бы мне выпало то, что перепало на ее долю, я бы вообще стрелял всех из автомата! Она такая, как есть. Но она честный человек и ложного ничего не скажет. А если что и скажет, то скажет прямо. Но поскольку мы стали такие европейские, этакие французско-салонные, будто из предреволюционного[26] XVIII века, то подобную прямоту воспринимаем болезненно.
В Церкви вообще все настоящим должно быть. И когда настоящего в Церкви не встречаешь, тогда наступает самая большая печаль. Когда в Церкви все по этикету, как на званом обеде при французском дворе, тебе через полчаса становится тошно и ты готов выпрыгнуть в окно и убежать оттуда с дурным криком. Или наоборот: тебе начинает нравиться подобная атмосфера и ты сам уже подыгрываешь этому. Такого в Церкви быть не должно. Если ты попадаешь в Церковь и видишь, что все начищено, подглажено, выбрито, но в принципе ты никому не нужен, тогда возникает вопрос: «Туда ли я пришел?»
Конечно, и в нас все это есть. Раз мы что-нибудь распознаем в окружающем мире, значит, имеем это внутри себя. Если я грех узнаю́, значит, он во мне есть.
В Церкви все должно быть настоящим
Какой-нибудь дикарь не отличит одну марку автомобиля от другой – он вообще не знает, что такое автомобиль. Он не разбирается в дефинициях. Мы – разбираемся, отличаем один вид греха от другого, значит, прекрасно понимаем, о чем речь. Но все-таки в Церкви должно быть настоящее. И когда ты входишь в Церковь, то как раз и переживаешь некий кризис выхода из фальши в реальную жизнь.
Церковь открывается человеку как реальная жизнь.
Не как дополнение к обычной жизни, а как жизнь настоящая. Просто «пришить» ее (в виде празднования Пасхи и Рождества, к примеру) толстыми белыми нитками к своей позорной, некрасивой жизни не получится. Церковь – это реальность.
И вот когда ты для себя откроешь Церковь как другую жизнь, тогда возникнет большой вопрос: как два противоположных потока совместить? Ты задумаешься, нужно ли свою жизнь тащить в Церковь или лучше Церковь удалить подальше от своей вот этой жизни, потому что они несовместимы. Третьего не дано, мне кажется, – либо всю жизнь воцерковить, либо с Церковью из этой жизни отделиться.
Такие вопросы встают перед пришедшим в Церковь сразу, хотя, может быть, он не формулирует их. Человек, к примеру, работая в театре костюмером или актером, думает: «Что мне делать? Вообще из театра уходить, если я поверил, что тут лицедейство, или наоборот – посвятить деятельность Богу и еще коллег постараться в Церковь привести?» Необходимость выбора рождается у человека автоматически. У каждого свой ответ на этот вопрос, здесь не может быть шаблона для решения. Но все же решение принимается так или иначе: или мне все свое в Церковь принести, или мне все свое бросить и уйти из мира в Церковь.
Ненапрасное прошлое
Мы говорили о том, что человек входит в Церковь покаянием. А дальше покаяние предъявляет требования к человеку.
Как законы физики – одни и те же для разных предметов. Закон тяготения действует, когда после штрафного удара мяч летит вниз по дуге и когда человек по своей траектории летит, падая с крыши. В обоих случаях закон один и тот же, но проявления его разные.
Насколько важно учитывать законы физического мира, настолько важно понимать и законы мира духовного
Как важно учитывать законы физического мира, так важно понимать и законы духовного мира. Если человек оценивает свой приход ко Христу как рождение свыше, как начало новой жизни, осмысление жизни и себя, тогда от него требуется понять, что все прожитое было не зря и не просто так. И весь внутренний багаж, нажитый до прихода ко Христу, надо в свете Христовом переосмыслить.
Нужно, конечно, что-то из прошлой жизни проклясть и сжечь, как мусор. Но ведь было и то, без чего эта встреча со Христом не произошла бы. Нужна переоценка прожитого. Не все зависело от моих личных усилий – Христос меня нашел. Без движения Его ко мне навстречу ничего не произошло бы, и нужно благодарить Бога за это движение.
Нужно понимать, что такое синергия между мной и Богом. Он хочет – я делаю, я хочу – прошу Его о помощи. Не я сам делаю, и не Бог без меня сам делает, но Он – со мной вместе, и я – с Ним вместе. Так будет потом всегда в жизни: я прошу, и Он согласен; Он хочет, и я тоже отвечаю согласием.
Сознательная встреча со Христом дает человеку багаж невероятных знаний. Каждый из нас может быть очень мудрым человеком, если верно осознает и пропустит через сердце прожитое ранее. Человеку нужно определить для себя, кем он был, куда стремился, куда шел и куда не пустила его воля Божия, Его Промысл. Куда в конце концов он пришел, от чего пострадал и чего избежал, когда наконец встретил Христа. Стоит проанализировать, как произошла эта встреча и что было после этого. На базе всего лишь этих фактов, заново пропущенных через ум и сердце, ты будешь способен подсказать что-то и помочь человеку возле тебя, и, может быть, не одному. Ведь люди часто имеют сходный опыт: жизнь и судьбы офицеров, инженеров, спортсменов, актеров и даже бандитов – схожи. И один другому может быть подчас вместо старца.
Я думаю, что опыт человека, пришедшего ко Христу и пережившего серьезную перемену своей жизни, вложившего персты в раны Иисуса Христа и сказавшего, как Фома: «Господь мой и Бог мой!»[27] – может оказаться полезным очень многим. Если такой христианин потрудится и профильтрует свое прошлое со всеми плюсами и минусами, он обретет опыт спасения и сможет им поделиться с теми, кто подобного опыта пока не имеет. Так минусы и ошибки прошлой жизни могут превратиться в плюсы.
Что дальше? Дальше нужно искренне двигаться к Богу. Конечно, у тебя сразу могут появиться учителя, которые тебе скажут, подскажут и поведут. Иди, как они скажут. Вероятно, появятся друзья, знакомые, ты прочтешь какие-то книги и попытаешься корректировать себя. Каждый окажется в своей конкретной ситуации. Но базовым законом останется то, что ты, войдя в Церковь покаянием, должен будешь углублять свое покаянное видение. Ты должен будешь прочесть Иоанна Лествичника[28], затем авву Дорофея[29], к примеру. Обязательно нужно некоторые вещи прочесть.
Затем следует преодолеть один общий для всех новоначальных христиан соблазн – соблазн монашества.
Соблазн монашеством
Мы знаем, что самый короткий и самый честный путь ко Христу – это монашество. «Раздай все и следуй за мной»; «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня»[30]. Любящие Бога больше всех – это монахи; тесным путем идущие – это монахи; отозвавшиеся на слова «бери крест, иди за Мной»[31] – это монахи. Но быть монахом дано не всем.
Каждому верующему, обретшему Бога в зрелом возрасте, захочется быть монахом. Это даже может служить критерием искренности твоей православной веры. Потому что никого лучше, чем Христос, в мире нет. Ничего лучше, чем жизнь в Церкви, нет. А самое лучшее в Церкви Христовой – это монашество. Церковь Христова – это тело, монашество – его сердце. Поэтому полюбить монашество – это значит стать православным.
Церковь Христова – это тело, монашество – его сердце
Когда человек узнал Христа и полюбил монашество – это значит, что он точно стал православным. Но теперь нужно определиться: способен ли ты на монашество или не способен? И здесь уже понадобятся серьезное рассуждение и трезвость. Вскоре ты узнаешь другие стороны монашества: кто-то сгоревший по пути вверх, обломавший крылья, пострадавший от неправильного руководства, поспешно принявший постриг… Это примерно то же, как если кто-то полюбил армию. Но армия на параде и армия в победном строю – это одно, а на войне, где горы трупов, оторванные руки и ноги, – это другое. И ты, когда узнаешь другую сторону, начнешь задаваться вопросом: а смогу ли я, мое ли это?
Ответ на вопрос о монашестве непременно будет ступенью в обретении себя в Православной Церкви. Ты все равно узнаешь его, полюбишь его, потянешься к нему, потом оттолкнешься от него или еще сильней привлечешься к нему. У всех по-разному, но все равно мимо не пройдешь.
Можно сказать, что это некий этап – восторг по отношению к монашеству, радость, что оно есть. Как у Достоевского: грешнику, в котором не умерла совесть, но нет сил сегодня каяться самому, нужно знать, что правда – есть, что где-то живет на земле святой человек. И, быть может, наступит время, грешник приползет к нему на коленях и попросит взять в ученики.
И недавно пришедший к Богу – такой же. У него есть светлый идеал, он знает, что есть на земле Божьи люди, и даже знает, где они живут. Но ему, с одной стороны, стыдно сейчас прийти к ним, а с другой – он еще не готов там остаться. Но он знает, что святость есть, и не отчаивается.
Граница дерзания
Есть такое общее заблуждение, что духовная жизнь, духовное делание – это нечто, принадлежащее исключительно монахам. Но что же тогда принадлежит мирянам?
Для мирян основа духовной жизни – чтение Евангелия и любовь к слову Божиему в широком смысле. Это непременная обязанность всякого крещеного человека. Вначале следует читать Евангелие, Псалтирь, затем – все остальное. Мирянам важна и евхаристическая включенность в жизнь Церкви, то есть участие в воскресных и праздничных Литургиях, Причащение Святых Христовых Таин. Это то, без чего не может жить христианин. Все остальное – например, совсем отказаться от мяса, или вообще не смотреть телевизор, или «понедельничать», то есть кроме среды и пятницы поститься еще и по понедельникам, – уже по мере усердия. И есть люди в миру, которые живут не менее строго, чем в монастырях, а может быть, даже строже. Это тоже хорошо – такое сращивание монастыря и мира, просачивание монастырских правил в мир.
Отец Иоанн (Крестьянкин)[32] говорил, что и в бетонных многоэтажках есть рабы Божии, несущие на себе грузы не меньшие, чем схимники или отшельники. Но такое не вменяется в обязанность, это уже Бог влечет все к большему и большему. А основа жизни, как я сказал, – чтение Божиего слова и любовь к Церкви, участие в Евхаристии, церковных таинствах, любовь к богослужению и знание его. Нужно найти себя в храме, установить братские отношения с другими прихожанами. Возле Чаши мы превращаемся в братьев и сестер, и вырастет ли приход в семью, тоже зависит от нас.
Духовный путь человека похож на тот, что мы проходим в нашей повседневности. Как и в обычной жизни, ты сначала не знаешь, кто ты, – тебе нужно закончить начальную школу, первые классы. И может быть, когда вырастешь, ты станешь большим физиком или химиком, или великим литератором, или известным спортсменом. Но для начала школу, пожалуйста, закончи.
Есть некий базовый уровень общей христианской грамотности, ниже которого нельзя опускаться. Например, если читаешь Евангелие, то нужно знать, как зовут, скажем, четырех евангелистов. А вот изучить греческий язык и на нем читать, например, не всем дано. Или поклоны класть ночью, когда все спят, – тоже не для всех: для этого нужно иметь горячее сердце.
Впрочем, есть опасность, определив для себя какой-то минимум, сказать: «Все, мне этого хватит!» – и не пойти дальше, и таким образом не реализовать данный Богом талант[33]. Ведь жизнь по Евангелию предполагает риск. Он заключается в том, чтобы дали серебро – некий начальный капитал. Ты можешь сохранить его и потом вернуть: «Вот тебе твое!» А вдруг с тебя спросят проценты за этот капитал или прибыль с него? Стоит ли рисковать человеку?
Рисковать нужно, но делать это следует в меру таланта
А рисковать стоит. Но риск не был бы риском без страха потерять все. И так в духовной жизни: может, мне лучше не спешить, постоять на месте? Вдруг попросят, например, в монашество постригаться, а я не выдержу, сдуюсь через полгода или год? И что тогда? Человек как бы рассчитывает свои силы, и это правильно. Но еще есть и такое – в нем борются две любви, любовь к Небу и любовь к себе: «Я все же пойду! Нет, подожди, куда же я пойду? Я ж люблю в ванне полежать, чаю попить с бубликами, посмотреть „Comedy Club“. Пойду! Нет, не пойду…» Надо бороться с собой. Риск только тогда риск, когда есть альтернатива. Те, что рискнули, могли бы остаться на месте. Но – рискнули, и им все удалось. Неудачником в притче о талантах изображен именно тот, кто не рискнул. Решившиеся на риск стали победителями – они что-то сделали с «начальным капиталом» и принесли прибыль в 100 %. Феноменальный успех с точки зрения коммерции!
Я хочу сказать, что рисковать нужно, но делать это следует в меру таланта. Тот, кому дали два таланта, и принес два таланта, не пять. У каждого есть некая граница дерзаний. Каждый может умножить только то, что получил, но не больше. Поспешай медленно, дерзай в меру. Это как для спортсмена очень важно вовремя уйти: побеждаешь, побеждаешь, а потом чувствуешь, что следующий бой уже не выиграть, и уходишь победителем. Хотя, например, Серафим Саровский не останавливался, шел до конца. Однако таких, как он, очень мало.
Нужно воспитаться в Церкви, возрасти, встать на ноги, потом осмотреться вокруг. Должен пройти какой-то период времени для осознанного возрастания. Что такое взросление? Это пробуждение сознания параллельно с возрастанием физических сил. Силы укрепляются, сознание просыпается, появляются знания. Но это все только подготовка к тому, чтобы решить свой вопрос – понять, кто ты и зачем ты здесь. На взросление может уйти десять, пятнадцать, двадцать лет. Это очень длительный процесс.
Понять Антония Великого, живя в мегаполисе
Современный мир, особенно мир большого города, отнюдь не представляется местом, созданным для духовного возрастания. Но, раз уж нам довелось жить здесь и сейчас, хорошо бы понимать окружающую нас действительность и то, как она на нас влияет.
Сложностей у современных христиан немало. Например, общинности очень мешают дальние расстояния. Слишком далеко мы живем от церквей, много времени тратим на дорогу. В монастыре как? Колокол ударил – через три минуты я в храме (и так же было раньше в селах и городах). Потом опять бьет колокол – значит, служба закончилась, все вышли и тут же отправились в трапезную, где уже приготовлен обед. И тот, кто готовит еду, не бежит в храм на службу. Тот же, кто бежит в храм, идет в трапезную и ест приготовленное другими. Таков монастырский быт.
В миру этого нет. У нас каждое посещение богослужения – это паломничество. Наш путь к храму похож на прохождение мытарств: из трамвая – на метро, из метро – на троллейбус, из троллейбуса пешком по снегу или слякоти – в храм. И тот же круг в обратном порядке: троллейбус, метро, трамвай, дом. Дома – к плите. Это же на самом деле подвиг.
В миру все подвижники. Мирянин выбегает со своей работы и едет, с трудом добираясь, в храм. Потом отстаивает богослужение. И тут бы выйти и лечь, а он должен опять ехать в душном транспорте, иногда в час пик, а по приезде домой что-то еще делать. Если это учитель – проверять тетрадки, если мать семейства – готовить еду… Человек постоянно находится в напряжении, неестественном для себя. Поэтому и общину приходскую трудно создать. Ведь община предполагает, что все живут рядом, а здесь все далеко, всех надо вызванивать, собирать. Общину собрать нелегко.
Конечно, затрудняет современную жизнь в Церкви и общая суета, и отсутствие базовых знаний, и в принципе антихристианский быт – антихристианский характер современной западной европейской культуры, частью которой мы являемся.
Чтобы не остановиться на стадии «духовного потребительства», нужно хранить первую любовь к Богу
Ведь наша культура (западная, по сути) ставит перед людьми в качестве целей не достижение евангельского блаженства и близости с Господом, служение и угождение Ему, а совсем другие вещи: либо комфорт, либо успешную карьеру и обогащение, либо наслаждение, либо определенный набор впечатлений. Это все сказывается на духовной жизни. И верующий человек по привычке может, к примеру, паломничая, собирать впечатления, молясь, искать наслаждения, особого духовного восторга. Для чего многие сейчас живут? Для карьеры. В Церкви можно жить для карьеры? Можно. Можно постричься в монахи, чтобы стать епископом, – это не секрет. Живут для наслаждений? И молиться можно так, чтоб наслаждаться. Можно ходить на службу в тот храм, где поют так, что я искренне наслаждаюсь. И вот я уже, собственно, не очень-то молюсь, а больше прихожу наслаждаться эстетически – иконами, пением. А набор впечатлений? Бывают фотографические альбомы, где помещены фотографии путешествий: там мы увидим Мальдивы, Венецию, Египет с пирамидами или Ниагарский водопад. А бывают и другие альбомы, где собраны фотографии Оптиной пустыни, Троице-Сергиевой лавры и Дивеева, раки с мощами Серафима Саровского… Владелец второго альбома так много всего видел, так много изображений собрал, так долго об этом рассказывает! Закрадывается подозрение, что он лишь получает удовольствие от этих поездок: вот тут он молился, вот тут ходил, а здесь к такой-то иконе прикладывался, вериги такого-то святого на себя примерял… Но ведь само по себе это не должно быть целью.
Мир нас как бы запечатывает штампом, предписывает свои шаблоны. И потом когда мы пытаемся жить духовной жизнью, то неизбежно действуем внутри этого шаблона. И потому-то часто не понимаем, как можно было вообще жить по-другому! Как, например, преподобный Симеон[34]жил на столпе? Или как молодая женщина, только что родившая первенца, могли бросить все и пойти на добровольное мученичество?[35]
На нас лежит некая печать мира сего, и нужно прожить годы в Церкви, чтобы понять, что с нас всего лишь сошел некий «верхний слой». Мы только начинаем приближаться к тому, что есть Церковь по существу, а до сих пор двигались по контурам этой печати. Мы собирали удовольствия, искали старцев, стремились сделать карьеру. И вдруг поняли: не то это все. Это было полезно в свое время, но теперь нужно идти вглубь.
И тогда нам более понятен становится и Антоний Великий, и великомученик Георгий, и преподобный Серафим. А до этой черты, какого бы мы святого ни взяли, нам его жизнь не понятна по существу. Мы их чтим, конечно, но – не понимаем. Если спросить любого из нас: «Ты что понял в его жизни? Ты чувствуешь себя на его месте?» – никто ничего не ответит, потому что мы совершенно другие. На нас лежит печать другого мира, другой цивилизации, в принципе антихристианской. Мы живем, если угодно, в Риме. Первый Рим был антихристианский, и в нем пострадали тысячи мучеников. Мы – жители третьего Рима, который в общем-то недалеко ушел от первого. И это накладывает на нас свой отпечаток. Мы его носим на себе, поначалу не чувствуя этого, будучи вполне родными этому миру. И христианство – всего лишь некая капля в нас. Когда же мы начинаем чувствовать свою инородность этому миру, тогда можно сказать, что мы частично изжили его, освободились от него.
Для того чтобы не остановиться на стадии «духовного потребительства», нужно хранить первую любовь к Богу. Когда Христос впервые открывается человеку, Он дает ему большую «порцию» Своей любви. Но так, чтоб человек не умер от избытка благодати и вместе с тем получил знание подлинной радости, чтобы потом мог возвращаться к этому опыту, к этой первой любви. Будущее Церкви – это ее прошлое, и наше будущее во Христе – это то же, что было вначале, когда мы обратились. Кто обратился, тому это понятно.
Ведь что такое Евангелие? Это история встреч: Христа с Нафанаилом[36], с самарянкой[37], с Никодимом[38], с другими. Это постоянные встречи Христа с кем-то. А твоя Встреча состоялась? Если она состоялась, то наверняка опыт радости, о которой мы говорим, тебе знаком. И потом ты можешь возвращаться к ней, останавливая поток суеты, в котором находишься: «Подожди, стой! Тут у тебя деловые бумаги, стройка, деньги, путешествия, радиопередачи, какой-то сбор средств, книги… Ты вообще для кого это делаешь? Ты помнишь первую твою любовь?» В Апокалипсисе Иоанна Богослова звучат эти слова: «Знаю твои дела, и то, что в тебе хорошо… но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою»[39].
Когда ты узнал Божию любовь, ты удивлялся тому, что вдруг все люди стали для тебя святыми и все вокруг – хорошим. Вот и следует в дальнейшем возвращаться к этой первой любви.