Друзей моих прекрасные черты. Воспоминания. Часть первая. Замоскворечье (Б. Н. Пастухов, 2017)

Все начинается с детства.

Величие и простоту этой истины доказывает, даже не подозревая об этом, одно поколение за другим.

Мое детство выпало на военные и послевоенные годы.

Может быть, это у кого-то сейчас вызовет усмешку, но я совершенно искренне горжусь тем, что не веду свою родословную от столбовых дворян. Я простой замоскворецкий парень, который вырос на здешних запутанных улочках и которого воспитал наш двор, военная и послевоенная Москва.

Очень люблю стихотворение Владимира Высоцкого «Баллада о детстве», оно точно показывает не только реальную жизнь московских мальчишек послевоенного времени, но и трудное, отравленное уголовной романтикой детство, живущее на темной, полной опасностей улице.

Замоскворечье. Не потому, что так принято говорить, но Замоскворечье – это действительно был весь наш огромный бесконечно разнообразный мир. Мы жили в коммунальной квартире и росли в этом большом (так нам тогда казалось) дворе. Арсеньевский переулок, сейчас улица Павла Андреева, наш родной 7-й корпус, известный до последней травинки двор, где мы каждый день играли в салочки и вышибалы, гоняли в футбол, а зимой в хоккей.

Дом был построен в начале 1930-х, потом его поставили на капремонт и реконструкцию. Классические коммунальные квартиры – на несколько комнат общая кухня и один туалет. Телефон в коридоре. Потом от него отказались по экономическим причинам. Все жили небогато, но, когда у кого-то случалась беда, помогали друг другу как могли.

Теперь, иногда проезжая или проходя мимо, я заглядываю в этот двор своего детства и не слышу привычного гула машин, потому что магазинов здесь уже нет, они теперь в каких-то других местах. Ни в футбол, ни в хоккей в этом дворе уже никто не играет. Как-то удивительно тихо, спокойно и скучно стало теперь во дворе моей юности. Скорее всего, потому, что тут не звучат детские голоса. Нет во дворе детей. Куда они подевались? Наверное, в школе, в детских садах, в спортивных залах и на стадионах – успокаиваю я себя, но почему-то грусть не проходит.

После войны, когда мы с мамой вернулись из эвакуации, наша жилплощадь была занята. Нам «отрезали» угол в 30-метровой комнате, которую до войны мы занимали полностью. Тут и стали жить. Кстати, угол этот мы получили не только потому, что прежде тут были прописаны, а потому, что являлись семьей фронтовика – погибшего на войне офицера.

Хотя соседям нашим пришлось потесниться, мы жили дружно.

Перед войной в трех комнатах нашей коммуналки проживало три семьи, потом четыре, потом семьи стали дробиться, так как дети женились и выходили замуж, и там тоже появлялись обособленные, отгороженные углы вроде нашего. Когда уже начал работать в комсомоле, я получил квартиру, а мама еще немалое время жила в нашей коммуналке. Ей трудно было покинуть этот ставший привычным мир. И только после того, как дом расселили и поставили на долгосрочный капремонт, она переехала ко мне…

Но вот что любопытно, и какие все-таки удивительные бывают пересечения человеческих судеб… В этой же коммуналке жила семья Ротенберг. Бог знает, почему этих людей с немецкой фамилией не депортировали во время войны.

В этой семье жила молодая женщина, которую звали Маргарита. Она была красавица, и за ней ухаживали многие мужчины. В числе ее поклонников был посол Афганистана в нашей стране.

Этот далеко не молодой уже человек приезжал в нашу квартиру. Он дарил Маргарите какие-то удивительные восточные ковры и другие красивые вещи, в коммуналке ведь ничего невозможно утаить. Как известно, дружба с иностранцем в те времена была делом исключительно опасным. И вот однажды за Маргаритой приехали. Она исчезла. Все были уверены, что навсегда.

Однако, как гласит «квартирная» легенда, посол, как человек влиятельный и благородный, через Вячеслава Михайловича Молотова, через Министерство иностранных дел добился того, что Маргариту освободили.

Она и впрямь через несколько месяцев вернулась, но удивительный восточный человек – посол Афганистана с тех пор в нашей коммуналке не появлялся.

Кто бы мог подумать тогда, что в моей судьбе будет афганское продолжение этой истории и неведомый сказочный Афганистан надолго войдет в мою жизнь.

И сейчас, когда я периодически встречаюсь с нынешним послом Афганистана (а это родственник хорошо всем известного Хамида Карзая), я вспоминаю молодость и поразившего меня благородного афганского посла и думаю: а смог бы кто-то сейчас повторить рискованные дела того роскошного афганца, который невозмутимо заходил в нашу коммуналку в своей высокой гордой папахе, дорогом пальто и с выражением дипломатической невозмутимости кивал выглядывающим из дверей любопытным соседям?

А как красиво и необычно от него пахло! Даже если бы никто не знал, что он – настоящий дипломат, всем было бы понятно. Он буквально излучал достоинство, благополучие и благородство.

Другими соседями по коммуналке была семья сотрудника Министерства путей сообщения. Это был высокий грузный мужчина, он ходил в красивом мундире с серебряными погонами – «полковник тяги», так его величали у нас. Я даже не знаю, существовало ли официально такое звание. Мы лицезрели «полковника тяги» очень редко, только по большим праздникам. И дело не в том, что он мало бывал дома, просто тогда среди больших начальников было принято работать по ночам. Такую моду ввел Сталин. Ну а днем «полковник тяги» отсыпался и из своей комнаты не выходил.

Вот такие разные и любопытные люди жили рядом с нами. Но то были взрослые, и они нас все же не очень интересовали. Наш мир простирался за стенами этих переполненных людьми комнатушек. Настоящим нашим миром был двор.

В этом дворе пацанами хороводили очень разные ребята. Многие из них еще «по малолетке» сходили в места не столь отдаленные. Судьба у них (как в балладе В. Высоцкого) сложилась по-разному. Кто-то вернулся, кто-то нет, а из тех, кто вернулся, многие стали достойными людьми. В общем, должен заметить, что в великие из нашего двора, пожалуй, не выбился никто. Насколько мне известно, среди нашей братвы нет нобелевских лауреатов, героев войны и труда, лауреатов Государственных и Ленинских премий. Но ведь по-настоящему великих на всей Земле немного.

Там, во дворе, и я проходил обязательный курс молодого бойца. Хорошо помню, как меня обучали двумя пальцами незаметно вытаскивать из чужого кармана кошелек. Должен признаться, получалось у меня неплохо, так что я удостаивался скупой похвалы больших профессионалов-карманников, называвшихся щипачами.

Кроме этого, мы сильно увлекались своеобразным «видом спорта». Специально изготовленными проволочными крючками мы сбрасывали с грузовиков, проезжавших по переулку, кочаны капусты и кое-что еще, что удавалось зацепить. Не исключено, что подобные игры и меня довели бы до детской колонии, но тут, на мое счастье, друзья, с которыми я гонял в футбол, затащили меня в детскую спортивную школу Ленинского района, и мы начали там с великим увлечением заниматься настоящим спортом.

Скольких ребят в те труднейшие и опасные послевоенные годы спас и вывел на нормальную дорогу спорт! Я лично до конца своих дней буду ему благодарен.

Это увлечение захватило меня полностью на несколько лет, именно тех определяющих, которые и формируют подростка как человека.

Кстати, в то время во все существовавшие многочисленные спортивные секции не было такого, как сейчас, строжайшего и изощренного отбора. Для того чтобы заняться гимнастикой, легкой атлетикой или боксом, необходимо было желание, о деньгах мы даже не думали.

Убежден, что существовавшее тогда в занятиях физкультурой и спортом направление на массовость было очень правильным, и даже существовавшая отчетность, как мне известно, была направлена на подготовку физкультурников и только потом мастеров. Массовый спорт был замечательным резервом для спорта высших достижений, но главное, конечно, не в этом, а в том, что физкультурой занимались миллионы молодых людей и все стали здоровыми, сильными людьми с крепким характером.

Как же мы, мальчишки, учившиеся в седьмых-восьмых классах, самозабвенно тренировались! Никогда не забуду, как два раза в неделю, зимой, мы собирались недалеко от Калужской Заставы, в 10-й школе, и там переодевались. В резиновых тапочках, сатиновых шароварах, подложив спереди под майку газетный лист, чтобы не так сильно продувало, мы бежали кросс до самого трамплина на Ленинских горах. Тогда там еще не было университета, не было окруженных заборами особняков, но была масса тропинок и дорожек, по которым удобно было бегать.

Сверху мы спускались вниз по крутому откосу, оказывались мы там обычно по вечерам. Внизу было уже темно, и возле какого-то небольшого дома отдыха висел, со скрипом раскачиваясь на ветру, ржавый жестяной фонарь. И вот когда я теперь изредка оказываюсь в этих краях, организм очень внятно сообщает мне, что именно в этом месте у меня наступала «мертвая точка» – появлялось исключительно ясное чувство, что если я сейчас не остановлюсь и сделаю еще несколько шагов, то упаду мертвым на землю… но я заставлял себя сделать еще несколько шагов и вдруг начинал с изумлением понимать, что неминуемая, казалось, смерть каким-то удивительным образом отступила, и что мне стало вдруг необыкновенно легко, и что теперь я могу бежать буквально бесконечно – так появлялось второе дыхание.

Но если двигаться по знакомому маршруту дальше, организм опять внятно сообщал, что в этом месте мне было очень плохо, так плохо, что должно было стошнить, но ты выдержал, и опять все стало хорошо и легко. Это значит, что и вторую «мертвую точку» мне хватило сил и воли преодолеть.

Добежав до трамплина, мы отдыхали несколько минут и потом бежали назад. В обратном направлении маршрут в целом шел под горку, и бежать было легче.

Теперь мне ясно, что именно спорт не позволял нам закурить или увлечься алкоголем. Именно спорт помогал нам стать людьми, и пусть большинство из нас не выбились в большие мастера, великая благодарность спорту за то, что он уберег нас от многих опасностей и бед, которые угрожали нашей юности.

На Большой Калужской, неподалеку от Академии наук, напротив Института математики имени В. А. Стеклова, была аптека. Она и сейчас там. Мы заходили в нее и за копейки покупали кучу витаминов и горстями их съедали. Морщились, но жевали и были глубоко убеждены, что помогаем своему организму восстанавливаться и переносить большие спортивные нагрузки. Сейчас я понимаю, что это было глупо и даже вредно, но здоровый молодой организм справлялся и с этим.

Вообще, с Большой Калужской связано много всякой всячины. Там я однажды увидел пожилую женщину в коляске и только потом, по рассказам бывалых людей и портретам, узнал, что имел редкую возможность лицезреть великую дипломатическую даму, «валькирию революции» Александру Михайловну Коллонтай…

Попробую рассказать о главных развлечениях и утехах того прекрасного времени. Наш дом стоял на углу Арсеньевского переулка и Мытной улицы (в просторечии Мытка), потом уже из книжек я почерпнул, что в далекие времена по этой улице гнали скот на продажу и где-то тут находилась древняя налоговая инспекция, получавшая налог с продаж и ставившая клеймо. Эта операция называлась «мыт». Рядом была Конная площадь, одним словом, в старину все тут было связано с торговыми делами.

Так вот, на этой Мытной улице, наискосок от нашего дома, был стадион «Родина» завода «Красный пролетарий». Завод этот уже умер, и от стадиона тоже не осталось следа. Ну а в наше время это был довольно приличный спортивный комплекс, там были одна большая насыпная трибуна и одна маленькая, приличное футбольное поле, окруженное беговыми дорожками с различными легкоатлетическими секторами для прыжков и метаний.

Стадион «Родина» напряженно работал весь год. По воскресным и праздничным дням с самого раннего утра он буквально гудел. Где-то в восемь часов утра тут начинали играть в футбол детские и юношеские команды, потом был перерыв, и после обеда на поле выходили уже взрослые. Так проводилось первенство Москвы среди спортивных коллективов, и в зачет шли те очки, которые добывали все команды.

Мужики со всего района с раннего воскресного утра стягивались на стадион и проводили на трибунах порой весь день. Кто-то уходил обедать и потом возвращался. Большинство, однако, брали еду с собой и совмещали приятное с полезным. Случалось, что и выпивали, и спорили… но все же никогда не доходило до таких яростных и диких фанатских безумств, которые происходят сейчас.

Некоторые из великих футболистов нашего времени вышли со стадиона «Красного пролетария», и мы их всех, конечно, прекрасно знали. А они были тогда простыми и доступными ребятами. Но пронести чемоданчик со спортивной формой за самим великим Анатолием Исаевым или Крутиковым… О! Это было событие, которое запоминалось на всю жизнь!

Во все остальные дни недели на стадионе тренировались молодые спортсмены, и мы там бегали по дорожкам, прыгали, метали гранаты и копья, вовсю работала наша спортивная школа.

В первые дни войны футбольное поле было изрыто окопами. Там были установлены зенитки, в землянках и блиндажах жили зенитчики, охранявшие московское небо (как мне запомнилось, в основном это были женщины).

Хорошо помню, как началась война. Мне было уже почти семь лет, и я запомнил хмурых людей, стоявших на улице возле больших жестяных громкоговорителей в ожидании новостей с фронта. Мне была непонятна тревога людей. Мальчишки искренне радовались войне. Во-первых, на фронте можно совершить подвиги и прославиться. Тем более что победить любого врага для нашей великой Красной армии, конечно, не составит никакого труда. Опасались только того, что война быстро кончится и мы не успеем повоевать.

Нас, мальчишек, очень интересовало то, что будет в подвалах, которые оборудовались как бомбоубежища.

Авианалеты, особенно самые первые, были сильные и опасные.

Рядом с нашим двором располагался военный завод по ремонту автомобилей. И вот во время первых авиационных налетов бомбы попали в аккумуляторный цех. По всем окрестностям были разбросаны свинцовые рамки и пластмассовые куски батарей, и мы все это собирали. Рядом была Морозовская больница, и думаю, что медикам тоже нелегко пришлось в эти первые дни войны и воздушных налетов.

Я, к великому моему сожалению, не был допущен в те команды, которые во время бомбежек поднимались на крыши домов и гасили зажигалки. Лет мне было маловато, да и мама крепко держала меня за руку. Я был у нее один, и она очень за меня переживала.

Ну а прямо напротив нашего дома располагался сам великий Гознак, который печатал деньги и чеканил ордена. Его замечательный коллектив всегда шел на демонстрациях в первой или второй колонне.

Иногда нам, ребятам, удавалось пристроиться и пройти по Красной площади вместе со взрослыми.

На демонстрации я ходил и потом, когда стал студентом, уже в колонне Бауманского района, которая обычно была замыкающей. И когда часов в шесть мы завершали прохождение, Сталин всегда стоял на трибуне Мавзолея.

Потом демонстрацию трудящихся начали все больше «подрезать», пока не свели ее прохождение к часу с небольшим, чтобы не утомлять наших стареющих вождей.

Мог ли я в детстве предположить, что когда-то пройду по Красной площади, ассистируя знаменосцу – это был один из заместителей председателя Московского совета (вице-мэр по-нынешнему). Слева от знаменосца всегда шел руководитель профсоюзов, справа – комсомола.

Только одна проблема мучила меня – ассистенту знаменосца нужно было быть обязательно в шляпе и в каком-то светлом пальто или плаще. Шляп я не любил, и вот мне приходилось с женой накануне праздника отправляться в магазин и подбирать шляпу к светлому пальто. Целая история.

Но не будем забегать так далеко вперед, вернемся в наш любимый просторный двор, в нашу замечательную коммунальную квартиру, где было много разных интересных людей, таких, которые работали день и ночь, как наш железнодорожник – «полковник тяги».

Мы обитали на третьем этаже, а на втором, почти что под нами, жил мужчина – заслуженный рабочий. Его портрет с медалью «За трудовую доблесть» на груди был однажды помещен в журнале «Огонек». Этот гражданин частенько бывал на стадионе «Родина».

Если вспоминать о том, что оказало на меня большое влияние, то никак нельзя пропустить пионерский лагерь Метростроя в Балабанове. Метрострой тогда был великой организацией, и лагерь был большой. Существовала даже песня «Балабановский «Артек» – гимн нашего лагеря. Я приобрел там замечательных друзей. Много чистой радости и романтики почерпнули мы из тех пионерских лет.

Про пионерский период можно рассказывать бесконечно. Но нашим родителям приходилось нелегко. По воскресеньям моя мама, вместе с множеством других мам, отправлялась ко мне на свидание. Путь-то был неблизкий. Сто километров на поезде да еще от станции пешком километров пять. Конечно, она везла мне что-то поесть, хотя прекрасно знала, что в лагере нас кормят хорошо. Но мама есть мама, и ей кажется, что никто и никогда не накормит ребенка так, как это сделает она.

Ну, хочешь не хочешь, поесть надо было, чтобы маму не обидеть, а что-то мы прятали и потом отдавали эти домашние деликатесы немецким военнопленным, которые неподалеку от лагеря косили траву…

Тогда, в лагере, я увлекся художественным словом и впервые был очарован волшебной красотой поэзии. Для меня показалось истинным чудом, что обычные вроде бы слова вдруг приобретают чудесную красоту музыки и звучат так, что сердце замирает или начинает биться как-то по-особенному.

На праздниках в лагере я читал стихи Константина Симонова:

И мой голос пресекался от волнения.

А неподалеку от нас махали косами эти самые немцы, которые совсем недавно с огнем и мечом шли по нашей земле и которых мы теперь жалели и несли им гостинцы и хлеб из пионерской столовой.

Лекарство от Сталина

Школу я окончил в 1952 году.

В апреле, это бывает каждый год, собираются мои одноклассники. В самом начале нас было сорок, сколько соберется теперь? Те, кто звонил мне, сказали, что они договорились с тринадцатью и, может быть, еще кто-нибудь объявится…

Каждый год нас все меньше, и не хочется думать, сколько будет на следующий год. Теперь случается, что вместо тех, кто ушел от нас навсегда, приходят их дети и даже внуки. Мы принимаем их с радостью.

Подумать только, ведь сколько лет прошло! Пожалуй, что нам, оставшимся, следует благодарить судьбу за такую большую, сложную, интересную жизнь.

Школа наша располагалась на Шаболовке. Почему меня записали в эту школу, не знаю. Получилось, что жил я в Москворецком районе, а учился в Ленинском, но все равно, хорошо, что так получилось.

Никогда не забуду свою первую учительницу Клавдию Николаевну Пронину. И вот теперь, когда наш класс собирается, мы ее всегда вспоминаем. Были и другие замечательные учителя, например Михаил Никанорович Круковский. Он преподавал литературу. По большим праздникам он надевал ордена, особенно выделялся орден Ленина. На фронт его не взяли, потому что он очень плохо видел. Всю жизнь он проработал в школе и много десятков лет был директором школы.

Перед самым выпуском Михаил Никанорович почему-то перебросил меня из родного 10-го «А» в 10-й «Б». Понятно, что для меня, проучившегося все время в одном классе, это стало настоящей трагедией. К тому же 10-й «Б» был собран отовсюду, как говорится, с бору по сосенке, и нормального коллектива там не было и в помине. Хотя имелись настоящие звезды. Например, один мальчик пел в Большом театре. Надо сказать, что в этом классе учились жильцы элитного дома, что на Калужской Заставе, в одном крыле которого обитали кагэбэшники, и несколько ребят оттуда ходили в школу в бостоновых гимнастерках и сверкающих черных офицерских сапогах. Учились они в основном плохо.

Кинули меня в этот 10-й «Б», чтобы участвовать в наведении порядка, так прямо и объяснил мне Михаил Никанорович. Ну, я спортсмен и вполне здоровый малый. Из средств убеждения самым эффективным считал кулак, и я не стеснялся, если приходил к мысли, что силовое воспитательное воздействие необходимо.

В 10-м «Б» среди моих новых одноклассников был один особенный экземпляр, который требовал именно такого внимания. Красавец в бостоновом полувоенном френче – Кузьмин. Кажется, его звали Володя. Вот он (как я ни старался) в коллектив так и не влился.

Моим же главным воспитателем была мама, незабвенная Елизавета Сергеевна Пастухова. Всем лучшим в моей жизни я обязан именно ей.

Отца помню смутно. Он был рабочим на заводе имени Владимира Ильича, потом служил в армии. В феврале 1942 года на Волховском фронте был тяжело ранен, лежал в госпитале, но не выжил.

Долго я потом искал его захоронение. И ведь нашел!

Удивительным, чудесным образом, когда уже сам почти перестал верить в успех. Куда я только ни обращался, куда ни посылал запросы, везде отвечали: «Не знаем, неизвестно». Кто-то мне посоветовал: в Ленинграде хранится архив военных госпиталей – обратитесь туда. Раз умер в госпитале, у них могут быть на него бумаги. Я обратился и действительно, почти без задержки, получил ответ. Мне сообщили, что мой отец похоронен в Вологде на городском кладбище. Я отправился в Вологду, в городской архив. Там оказались удивительно милые и чуткие люди. Они подняли списки, нашли книгу захоронений военных времен, и там мой отец значился как умерший в госпитале и было названо место захоронения. После этого найти могилу уже не составило труда.

Потом мы ездили на отцовскую могилу со старшим внуком, и после этого он сказал: «Дед, давай младшего нашего туда свозим!» Я в то время был очень занят и стал уговаривать его отложить поездку. Тогда внук сказал мне очень серьезно, почти сердито: «Если ты не повезешь младшего на могилу к прадеду, то я его сам отвезу».

На это мне ответить было нечем. Пришлось отложить все дела, мы взяли моего младшего внука и поехали к прадедушке. Замечательная получилась поездка, и память о ней осталась у нас на всю жизнь. Нередко и теперь мы ту нашу экспедицию вспоминаем…

Поезд в Вологду приходит рано утром. Вышли в город. Взяли такси. Я сел рядом с водителем, ребята сзади. Таксист спрашивает:

– Куда?

– На кладбище, – отвечаю.

Он говорит:

– Вижу, вы не здешний.

– Мы из Москвы. Приехали на могилу отца. Вот внуков привез.

– Да, – говорит он, – Волховский фронт, это всем известно, одна винтовка на троих. Великое число народа здесь погибло. Я знаю это кладбище хорошо. Вот будете подходить к своей могиле, увидите памятник летчику – дважды Герою Советского Союза. Так вот, этот летчик сначала был похоронен во Львове. Потом его решили перезахоронить на родине. Я тогда был майором ГАИ, вел машину сопровождения. Мы везли его прах. – Он помолчал и добавил: – А все же и тогда были сволочи!

– Где? – удивился я.

– В этих… ну, в похоронных командах. Когда его там, во Львове, откопали, оказалось, что он лежал лицом вниз. Выходит, кинули как попало и закидали землей. Понятно, что работы у них тогда было очень много, но это ведь герой – дважды Герой Советского Союза, и те, что хоронили, об этом не могли не знать. Зато уж тут, в Вологде, мы его со всеми воинскими почестями достойно похоронили. Нашим внукам за нас стыдно не будет…

Мои мальчишки сидели, слушали, и глаза у них были огромные, со слезами.

Доехали быстро. На кладбище мы дорогу хорошо знали. Постояли у могилы героя-летчика. Подошли к своей. Это братская могила. В первые годы войны умерших в госпиталях хоронили беспорядочно, но потом собрали всех и захоронили в нескольких братских могилах. Они там по 20–30 человек, под одной плитой, на которой выбиты их фамилии и инициалы. Там и наша родная надпись: Пастухов Николай Михайлович.

Вот так мы съездили в Вологду, повидались с отцом и дедом.

У нас в семье как главная реликвия хранится последнее письмо отца. Мама получила его в 1942 году, когда он лежал в госпитале. И вот моя мама вдруг начала ходить в церковь и молиться. Она молилась за отца, чтобы он остался жив. Вскоре нам сообщили, что отец умер, но мама продолжала молиться за него, а потом еще и за меня. Я никогда не упрекал ее за это, так же как она никогда не упрекала меня.

Я у нее был один. После смерти отца она не связала свою жизнь больше ни с кем, хотя были, конечно, мужчины, которые мечтали соединить с ней свою судьбу. Мама была не только красивая, но и умная. Ей приходилось нелегко. Она работала в Метрострое, в шахте. Потом у нее возник туберкулез кости, и так как она эту свою болезнь запустила и стала хромать, то вынуждена была уйти с работы под землей. В шахту она пошла, чтобы получить карточку ГЦ – горячий цех. Это был прежде всего килограмм хлеба, а ведь с нами, в этой перегороженной занавеской комнате, жила еще ее больная парализованная сестра. Мы втроем жили…

Я видел, как маме трудно, и старался помочь. В седьмом классе, когда встал выбор – уходить из школы или учиться дальше, я решил поступить на работу. Директор, тот самый Михаил Никанорович Круковский, позвал меня в свой кабинет и сказал: «Слышал, что ты хочешь уйти из школы?»

Я ответил, что уже написал заявление и собираюсь идти учиться в Военно-механический техникум и работать.

Михаил Никанорович вызвал маму, сказал: «Я знаю, как вам тяжело, но мы по возможности будем вам помогать. Не разрешайте Борису уходить из школы».

Конечно, помочь школа нам особенно не могла. Не было у нее таких возможностей. Но вот костюм вице-президента Академии наук Топчиева, который он в числе других вещей передал для тех, кто нуждался, достался мне. Этот костюм мама перешила, и в нем я ходил очень долго.

Из школы я не ушел. Мама настояла.

Она тянула меня из последних сил, и я проучился все десять лет и получил в итоге серебряную медаль, которая позволяла мне без экзаменов поступить в институт.

Мама была счастлива.

Она никогда меня не била, ничего не запрещала, а когда я пришел из школы после последнего экзамена, подарила мне отцовские серебряные карманные часы.

Мама всегда была для меня примером. Да, мы жили трудно. Но мы никогда по-настоящему не голодали. Она была удивительная мастерица, у нас ничего не пропадало, все шло в дело. Даже из картофельных очисток она могла приготовить вполне съедобные драники.

И вот что интересно. Мама никогда не брала в долг. Никогда! Это мамино правило стало также и моим, причем на всю жизнь.

Она была удивительно честным и скромным человеком. Всю жизнь работала не покладая рук.

И так как моя жена серьезно занималась наукой, защищала кандидатскую, затем докторскую диссертацию и профессорствовала на кафедре, обе дочки росли на руках у мамы.

Мама прожила большую жизнь и ушла от нас, когда ей было 93 года. А жившая с нами ее сестра, Валентина, которая была парализована, скончалась в 33 года. Вот как удивительно складываются судьбы в одной семье.

Валя умерла в конце 1945 года. Уход, лечение, горшки, кормление (баночки с жиденькой манной кашей, завязанные марлей) – все это легло на плечи мамы и в немалой степени на мои. Я никогда не жаловался именно потому, что ни разу не услышал хотя бы одной жалобы от нее – моей удивительной мамы.

Мама экономила каждую копейку на лекарства для сестры. В начале Якиманки есть такой симпатичный дом, где жил знаменитый кардиолог академик Егоров. Как-то мама сумела набрать приличную сумму, и мы потащили Валю к этому академику. Егоров этот был, конечно, человек не бедный, но деньги-то у нас все равно взяли (не он, конечно, какой-то помощник вроде секретаря). Так вот, академик сказал: вашей больной может помочь только пенициллин. Пенициллин тогда только-только изобрели. И война идет, которая весь производившийся пенициллин пожирает. Эта целебная плесень тогда была дороже золота. Где же нам взять этот бесценный пенициллин?!

И вот мама пишет письмо товарищу Сталину. Это все я хорошо знаю, потому что участвовал в его составлении. В нем без особых жалобных слов было очень убедительно написано, как мы живем и почему не можем достать для больной сестры, которой всего тридцать с небольшим лет, этот спасительный пенициллин.

Через несколько дней в прихожей раздается резкий звонок. Такой, что буквально все обитатели высыпали в общий коридор. Открыли дверь. На пороге стоит высокий суровый военный, и первая мысль, конечно: кого-то сейчас заберут.

Офицер осмотрел всех и спросил:

– Кто тут Пастуховы?

Выходит мама.

– Распишитесь, – говорит он и передает сверток. – Здесь пенициллин от товарища Сталина.

Ну прямо как в кино!

Холодильников тогда ни у кого не имелось. Просто в стене была вырублена ниша, которая закрывалась дверцей на замке. Там было прохладно и лежали самые ценные вещи наших жильцов. Туда мы положили этот волшебный пакет от самого Сталина.

Через какое-то время нам удалось договориться, что нашу Валентину возьмут в 1-ю Градскую больницу и проведут курс лечения пенициллином. И вот накануне дня, когда нужно было ложиться на больничную койку, Валентина умирает. Думаю, что сказалось большое напряжение этих последних дней.

Мама, как я уже сказал, прожила большую жизнь -93 года! Ей посчастливилось не только увидеть, но и воспитывать своих правнуков. На ее памяти (и руках) четыре поколения фамилии Пастуховых.

Умирала она тяжело. Жить ей очень хотелось, ибо от жизни она совершенно не уставала, но сердце, легкие – весь организм уже отказывался работать. Ресурс был выработан полностью. Мы поставили гроб в церкви Даниловского кладбища. У гроба, рядом, стоял мой внук Боря и держал меня за руку. Это он сказал тогда: «Если ты не повезешь младшего на могилу к прадеду, то я его сам отвезу».

Простите, но я забежал слишком уж далеко вперед. Предполагаю, что и в будущем такое со мной будет случаться. Невозможно встроить затейливый ход жизни в точные рамки хронологии. И все же не будем совсем уж беспардонно нарушать ход и порядок событий. В этой главе я рассказываю о школе.

Недавно нашел групповые фотографии двух наших десятых классов. Какие все-таки у ребят хорошие лица! Помню, что учились мы все неплохо, хотя и не в полную силу, постоянно затевали интересные дела, ходили в походы, организовали драмкружок, соревновались, безобразничали. Но когда стало понятно, что пришло время школу оканчивать и желательно получить хорошие оценки, все собрались. На это время был заброшен драмкружок и даже спорт. Поднажали очень серьезно. В итоге у нас получилось. Я вообще-то шел на золотую медаль, но учитель по математике, на геометрии (устной), зная, что я хулиганистый малый, поставил четверку, и никто не смог убедить его, что ни к чему лишать парня золотой медали.

Окончили школу. Пришло время готовиться к поступлению в институты, и вдруг директор объявляет нам свое решение. Вместо трех классов, которые расположены на первом этаже здания, надо вырыть котлован и построить спортзал. И вот мы – два десятых класса, когда нас со школой связывали только добрые чувства, как на работу ходили туда. Ребята молодые, спортивные, сильные, мы быстро вырыли этот котлован. Так был построен спортивный зал в нашей старенькой школе.

После этого была традиционная эстафета учащихся по Большой Калужской улице. Мы решили напоследок тряхнуть стариной. Потренировались и вышли на старт. Первое место не выиграли, но бежали хорошо и боролись достойно. Так что за нас никому не было стыдно.

Наш класс вообще был очень спортивный. Он дал одного чемпиона страны, рекордсмена Юру Говорова (на тяжелейших беговых дистанциях 800 и 1500 метров), нескольких мастеров спорта по гребле. А мы, остальные, перепробовали все – и стрельбу, и бокс, и много еще чего. Но моя душа навсегда была отдана первой любви – легкой атлетике. Сначала средние дистанции, потом длинный спринт – 400 метров и, наконец, метание копья. Так что нет ничего удивительного в том, что я решил поступать в институт физкультуры.

Тут решительно воспротивилась моя мама. Она сказала: сначала настоящая специальность, потом все что хочешь. Это значило, что мне придется поступать в какой-то серьезный институт.

Когда нам выдали аттестаты зрелости, группа наших ребят поехала на Бауманскую, и я поехал с ними. Сначала зашли в строительный институт. Тут нам как-то не понравилось. До энергетического (он тоже неподалеку) надо было ехать на трамвае, а до Бауманского училища можно пешком по переулочкам – совсем недалеко. Пришли в МВТУ[2]. Там душевная обстановка, кругом внимание, любезность. У кого что ни спросишь, все объяснят, расскажут и покажут. Я решил дальше никуда не ходить. А что касается специальности, то записался на первый факультет и на первую специальность. Чего выбирать, раз первая – значит, самая лучшая. Так как у меня была серебряная медаль, то мне предстояло только пройти собеседование.

Хотя и про собеседование тоже ходило множество легенд. Говорили, что могут, например, запросто спросить: сколько колонн у Большого театра? Или сколько коней в квадриге (вообще-то раз квадрига, значит – четыре). Все ходили бледные и спрашивали друг у друга: сколько на самом деле этих колонн и коней? Никто не мог ответить уверенно.

Вызвали меня. Зашел в кабинет. Спросили:

– Борис Николаевич Пастухов – это вы?

– Да, я.

– Хотите учиться в МВТУ?

– Хочу.

– Вы зачислены. Желаем успеха! До свидания.

Это был механико-технологический факультет. Вот я и стал там учиться…

Но сперва (до начала занятий) отправился в свой любимый «Балабановский «Артек», теперь уже пионервожатым.

Надо сказать, что из нашей школы в институты поступили все, кто подал документы. Такое, думаю, не часто бывает. Это говорит о прекрасном уровне подготовки, которую дали наши учителя. Один парень поступил в Московское высшее общевойсковое командное военное училище имени Верховного Совета – фамилия его Байдаков. Юра Байдаков. Дослужился до полковника. Жив и постоянно бывает на наших встречах.

А вот этот Кузьмин, в полувоенном френче и блестящих сапогах, которого я круто, по своей методе, воспитывал, он как был изгоем, так и остался. Поступил в Историко-архивный институт (архивный! Да разве это институт?! Срамота! – так мы все в те романтические времена думали) и окончил его. И кем он стал, как вы думаете? О! Вы удивитесь, когда я расскажу…

Прошло много-много лет, и вот однажды вызывают меня на совещание к самому Брежневу… и вот в приемной генерального секретаря я вижу за столом референта… глазам своим не верю – Кузьмин!

Мы обнялись с превеликой радостью. Все время до начала совещания говорили с ним про нашу молодость, про родную любимую школу. Выяснилось, что он нисколько не в обиде на меня за суровые меры воспитательного воздействия. Он даже подарил мне на память несколько книг своего шефа. Причем не простых, а с автографом Леонида Ильича. Где-то они и сейчас у меня дома хранятся на книжных полках.

Карьера у Володи Кузьмина была простая и в то же время удивительная. После окончания института он работал скромнейшим архивариусом в Госархиве. Работал, видимо, хорошо, потому что его со временем взяли в аппарат ЦК КПСС. Там он тоже как-то постепенно выдвинулся и в конце концов стал одним из секретарей Леонида Ильича! Правда, была у него известная и неодолимая русская беда – слишком любил выпить. Все обходилось до тех пор, пока он не перебрал на работе… и упал. С высокого поста его тут же убрали. Что с ним сталось потом, не знаю. На встречи выпускников он не приходит, а телефона и адреса его ни у кого из наших нет.

Но это исключительная судьба. В основном же наши одноклассники-мальчишки выучились на инженеров, инженеров-механиков, конструкторов, и все долго и хорошо работали, а некоторые работают и сейчас.

Новая студенческая жизнь увлекла, закрутила. С другой стороны, жесточайший режим, настоящие тиски учебного процесса – все это требовало от студента полной отдачи.

Тогдашний ректор, а ныне президент университета, замечательный человек, академик Игорь Борисович Федоров, любил повторять: «Что вы, друзья, в МВТУ учиться легко, если вовремя выполнять все задания».

Ха-ха! – вовремя выполнять! А возможно ли это?

Гонор московский из меня выбить было непросто. Но когда на первом семестре я понял, что ведь и выгнать могут, я забросил спорт и все прочие увлечения и серьезно принялся за учебу.

К сожалению, не могу вспомнить фамилию преподавателя, который вел у нас семинар по математике. У него не было одной руки. Всегда – зимой и летом – он ходил в каком-то легком плащике. Несмотря на то что одной руки у него не было, он был мастером спорта по туризму. Был он настоящим экстремалом (говоря по-нынешнему), за спиной у него были походы высшей категории сложности. Никаких значков он не носил, кроме значка выпускника Московского университета.

Он знал, что я спортсмен, общественник, и вообще хорошо ко мне относился, но спуску, как и всем, не давал. Так вот, я приходил к нему среди других сдавать зачет по математике раз пять или шесть.

Он принимал зачет так: свободно разгуливал по аудитории, на ходу придумывал уравнения и раздавал примеры, а мы должны были тут же их решать. На пятый раз мы все сидели, наверное, часов до двенадцати. Метро закрывалось в половине первого ночи. Ребята начали гудеть: давайте, мол, заканчивать, на метро опоздаем. Он не стал спорить и занятия завершил. Мы все вместе вышли из МВТУ. Проходная уже была закрыта. Пришлось перелезать через забор. Причем он, однорукий, сделал это ловчее многих из нас. Когда перелезли, он мне говорит: «Ну что, побежали?»

О проходных МВТУ следует сказать особо. Бытовал афоризм: «Через проходную училища можно вынести все… кроме его славы».

«Разыгрывает, что ли? – подумал я. – Знает ведь, наверное, что я легкой атлетикой занимаюсь». Я тогда на институтских соревнованиях длинный спринт и средние дистанции бегал.

Мы побежали. Он сразу взял приличный темп, стараясь, видимо, сбить мне дыхание. Все ребята быстро от нас отстали. Но я-то был тогда в форме, бежал легко и никаких трудностей не испытывал.

Он бежал хорошо, это надо признать. Только возле метро я услышал, что он стал трудно дышать.

– А вы, молодой человек, оказывается, и правда бегать умеете! – заметил он с одобрением, когда мы уже спускались вниз на эскалаторе.

И вот на следующий (шестой!) раз, после ответа на несколько его вопросов, он поставил мне зачет. На экзамене я получил пятерку. Там принимали другие люди, но это именно он всех нас подготовил к экзамену как надо, и дело не только в математике, просто он на практике реализовал принцип и девиз МВТУ: «Знания знаниями, но нужен и характер!» Есть – да! Нет – пошел вон!

И некоторые тогда ушли. Не то чтобы много, но с нашего курса человека три-четыре. Не выдержали. Помню, ушел один солдатик. И девушка, которая пришла в МВТУ, скорее всего, за женихами. Ну, эти оба оказались здесь не у дел. А вот несколько человек тоже должны были уйти, но удержались буквально на зубах. Знаний у них не хватало, особенно поначалу, зато характера в избытке. Это были настоящие бауманцы. Еще долго было нам трудно и приходилось проявлять характер. Примерно курса до третьего. Зато потом… потом учеба превратилась в удовольствие.

Замечательный человек был этот однорукий преподаватель, но не сложилась у него судьба в МВТУ. Ушел он потом. Точной причины не знаю, поэтому говорить трудно, но вроде бы сманили его куда-то заведовать кафедрой, читать лекции.

Этот человек был мне симпатичен, очень нравился его свободный, раскованный метод работы. К такому зачету бесполезно готовить шпаргалки. Кто может заранее предположить, что в ту или иную минуту придет в его незаурядную голову. Что он предложит решить и над чем поразмышлять. Зато, если ты получал у него зачет, никаких экзаменов можно было не бояться.

МВТУ подарило мне множество интересных людей, которых я встретил потом, когда был физоргом курса, членом бюро, заместителем секретаря комитета комсомола. Между прочим, я никогда не был первым секретарем комитета комсомола МВТУ. Считаю, что это справедливо, потому что там были люди более достойные и более сильные, чем ваш покорный слуга.

Примером же для всех нас в те годы и потом был Николай Григорьевич Егорычев. Тогда я и предположить не мог, что моя судьба так плотно и неразрывно сплетется с его жизнью.

А ведь я был у него накануне смерти. Вечером. Пришел с работы, тогда я уже был депутатом, и сразу заглянул к нему. Мы жили на шестом этаже, он на пятом. Все было вроде бы нормально. Мы долго и хорошо разговаривали. Он ни на что не жаловался в этот вечер (он вообще жаловаться не любил), но, похоже, у него действительно тогда ничего не болело.

Спрашиваю его:

– Николай Григорьевич, а вы в Бога верите?

Вот уж не знаю, отчего и почему тогда мне это влетело в голову… впрочем, каждый человек о таком когда-то задумывается.

Только потом, много времени спустя, я узнал, что дед его по материнской линии – Тарасов Семен Тарасович, крестьянин деревни Митино, был церковным старостой, владел лесным участком в Московской губернии, поставлял лес для строительства храма Христа Спасителя в Москве, за что был отмечен персональной медалью. Дед на свои средства построил церковь в деревне Рождествено (ныне Митино). Сразу, когда это стало возможно, они – Егорычевы – восстановили этот храм, который действует и поныне. Мы просили (это было уже при Лужкове), чтобы улицу, где стоит храм, назвали именем Семена Тарасова. Нам ответили, что вопрос можно будет решить только через пять лет. После того прошло много больше пяти лет, но улицу так и не переименовали…

На мой вопрос Николай Григорьевич ответил не сразу. Он глубоко задумался, потом сказал:

– Знаешь, Борис, я отвечу тебе так: в существование некоего высшего разума в нашем большом мире (вообще в Космосе) я верю, но к церкви это, по-моему, отношения не имеет. Я был и остаюсь верующим атеистом.

Он не кривил душой. Мне кажется, что такое ощущение есть у многих…

Ну а теперь я попробую, в силу своих возможностей и любви, нарисовать для вас портрет дорогого для меня человека.

Николай Григорьевич Егорычев

Николай Егорычев учился в Московском высшем техническом училище имени Н. Э. Баумана, когда началась война. Он, студент бронетанкового факультета, которому до диплома оставалось всего ничего, должен был вместе с коллективом эвакуироваться в Ижевск. Но Николай записывается добровольцем в московское ополчение. Первый рубеж обороны этих солдат, юнцов, вчерашних студентов – окопы у моста через канал Москва – Волга. Рубеж, на котором был остановлен враг в своем, казалось бы, неудержимом наступлении на Москву. Потом после нескольких ранений, после Победы он вновь в МВТУ. Студенческое общежитие, комитет комсомола, партком. Его выбирал не только коллектив, его выбрало время.

Николай Григорьевич сыграл в моей жизни, как и в жизни тысяч людей, чрезвычайно важную роль. С легкой руки секретаря Бауманского райкома партии Н. Г. Егорычева в 1958 году Бориса Пастухова, только что получившего диплом МВТУ имени Н. Э. Баумана, несмотря на его сопротивление и желание работать по распределению, избирают вторым, а затем и первым секретарем Бауманского райкома ВЛКСМ. Пройдет совсем немного времени – и секретаря, скажем скромно, не самого плохого в Москве райкома ВЛКСМ городской комитет партии рекомендует секретарем горкома комсомола. Все это происходило при самом непосредственном участии Николая Егорычева.

Летом 1967 года, уже в качестве секретаря ЦК ВЛКСМ, я присутствовал на том, без преувеличения, историческом пленуме ЦК КПСС, где выступал секретарь Московского городского комитета КПСС Егорычев. Это была незабываемая речь!

В наше время любой говорит все, что бог на душу положит, не выбирая слов и выражений. Перечитывая сейчас выступление Н. Г. Егорычева на пленуме ЦК КПСС в том самом 1967 году, его критичность может показаться сущей ерундой. Но тогда для многих сказанное Николаем Григорьевичем было смелым откровением человека, который выстрадал каждое слово, произнесенное с высокой трибуны.

Руководитель московских коммунистов оказался первым в брежневские времена, кто, не бросая тени на авторитет партии, говорил об исключительно важных и насущных проблемах страны и партии, очень продуманно и доказательно критиковал оборонную политику страны. Ну а кто в то время был Верховным главнокомандующим, объяснять не нужно. Я видел и слышал реакцию присутствующих, слышал бурные аплодисменты, которыми проводили Егорычева участники пленума ЦК от трибуны до самого его места в зале. И только Леонид Ильич сидел мрачный как грозовая туча.

Спустя многие годы, анализируя события первого и второго дней работы пленума – на первом блестящее выступление Егорычева и бурные аплодисменты в его адрес, а на втором – огульное поношение сказанного Николаем Григорьевичем, – я понял, как рискованно и опасно было говорить в те времена о том, что думаешь. Егорычев конечно же знал об этом. Недаром, когда Николай Григорьевич шел тогда на трибуну, мне показалось, что он шагал столь же решительно и убежденно, как в годы войны, когда замполитрука батальона первым поднимался из окопов, чтобы вести за собой в атаку своих товарищей-красноармейцев на Калининском фронте и под Киевом…

Николай Егорычев был совершенно бесстрашным человеком, и свое благополучие он всегда связывал с благополучием государства. Так уж получилось, что ради благополучия государства он должен был произнести эту речь и прямо выразить свое беспокойство. И он сказал, прекрасно зная, чем это может для него обернуться…

С тех пор наши отношения не прерывались, а судьбы переплелись особенно тесно.

Спустя 14 лет «сидения» Николая Григорьевича послом в Дании (так обошлось ему выступление на пленуме) я приехал в Копенгаген, чтобы занять ту же должность посла Советского Союза (я сменил на этом посту его преемника Л. И. Менделевича).

Но и это не все. На следующем витке я почти «в затылок» повторил его путь на посольской работе в Афганистане. А спустя еще десяток лет следом за ним я занял должность первого заместителя президента Торгово-промышленной палаты.

Ну а последнее и самое грустное пересечение наших судеб произошло, когда наши с ним товарищи поручили мне открыть траурный митинг по случаю его кончины. Я очень хорошо помню, как трудно давались мне эти слова: «Ушел из жизни замечательный человек, великий гражданин, настоящий коммунист, истинный москвич…»

Уже потом, разбирая бумаги Николая Григорьевича, мы наткнулись в его архиве на неоконченную рукопись, которая начиналась такими словами:

«Мое поколение сегодня обвиняют в том, будто бы оно все делало не так. Завело, мол, страну в тупик, и само по себе оно какое-то жалкое, ущербное, в общем – потерянное. Нас не надо жалеть. Наша жизнь была богатой и интересной. Мы выросли на дрожжах революции, искренне верили в социалистические идеалы. Чаще всего нам было трудно, иногда неимоверно трудно. Но мы были счастливы: ведь на наших глазах страна преображалась, и мы были не просто свидетелями, но и активными участниками тех великих исторических событий, которые взбудоражили не только наше общество, но и весь мир».

Если меня спросят, что было главным и определяющим в личности этого человека, я скажу: «Это был кристальный коммунист». Для него коммунистическая идея, служение ей было и оставалось превыше всего.

Николай Григорьевич принадлежит к яркому и сильному кадровому «подлеску», который в 1960-е годы поднимался к вершинам различных сфер жизни советского общества, выходил на руководящие высоты в партии и государстве. Это были люди молодые, но уже имевшие большой жизненный опыт, прошедшие фронт, хватившие лиха, повидавшие кровь и смерть. Они сделали главное в своей жизни – отстояли Родину в Великой Отечественной войне, и эта победа давала им великую силу.

О фронтовой закалке этого поколения мы хорошо знаем по книгам и рассказам ветеранов. Известный журналист Леонид Млечин спрашивал Николая Григорьевича: «Скажите, а вам было страшно, когда собрался пленум горкома партии и освобождал вас от должности первого секретаря МГК?» Николай Григорьевич ответил: «Конечно, было тяжело. Но после того как мы ходили в штыковую атаку, мне в этой жизни уже ничего не страшно».

Мужество Николая Егорычева проявлялось во всем. Работая в Афганистане, он выезжал на перевал Саланг, постоянно бывал на линии фронта – иначе какой может быть смысл от его докладов и сообщений?!

Да и само служение в течение многих лет послом великой державы в Дании, повседневная кипучая деятельность, которая помнится датчанам до сих пор, – это ведь тоже своеобразное мужество.

Спокойно, без страха и истерик встречал он и последние свои дни…

Война почти поголовно вырубила поколение этих сильных молодых людей. Но те, кто остался в живых, несли свою судьбу как клятву, как великую обязанность довести до конца то, чего не суждено было сделать их сверстникам, погибшим на войне.

Представители поколения Н. Г. Егорычева в силу своих личных дарований и достоинств, прежде всего бескорыстия, снискали в народе искреннее уважение. Они были хорошо образованны, прошли школу комсомольской и партийной работы, школу работы с людьми различных социальных слоев. Они проявляли истинный демократизм и понимание не только в отношениях с товарищами по работе, но и в оценке положения дел в экономике, обществе, государстве и были нетерпимы к возникновению новых «культов и культиков». Это, конечно, выделяло их из рядов тех, кто уже давно делал так называемую большую политику, и тех, кто подпевал тогдашним вождям. Они были неизмеримо выше тех людей, которых приближал к себе Брежнев, формировавший окружение по принципу личной преданности.

Их испугались.

Первым убрали Владимира Ефимовича Семичастного с поста председателя КГБ, потом Николая Григорьевича Егорычева, первого секретаря столичной партийной организации, потом еще многих… И все это время нарастал застой, в котором трудно дышалось не только фронтовикам. Вместо демократии формировались бюрократия, бессовестное подхалимство и многое другое, результаты чего мы пожинаем и сегодня.

Вот цитата из книги «Горизонты и лабиринты моей жизни» Николая Николаевича Месяцева – снятого с должности председателя Государственного комитета по радиовещанию и телевидению. Он дружил с Николаем Григорьевичем. Они были людьми одной судьбы, «одной группы крови», как они говорили. Вот что писал Н. Н. Месяцев: «Эти люди, смертники, переходя на новую работу, продолжали держаться смело, не роняя чувства личного достоинства и не предавая дружбы. Дружба – важнейшая часть нашей жизни, она зиждилась на основе общности понимания служения всему народу и никому больше».

Вот это и есть правда. Это и есть истинная причина отставки. А все разговоры о «комсомольском заговоре» – всего лишь злые домыслы придворных подхалимов, за которыми не стояло ровно ничего.

Николай Егорычев – из поколения XX съезда КПСС. Часто говорят о его выступлении на июньском пленуме ЦК КПСС в 1967 году как о роковом моменте в его карьере и жизни. Но можно с полным основанием утверждать, что, если бы и не было его речи на том пленуме, власть предержащая обязательно нашла бы другие поводы, чтобы убрать, увести с главного течения партийной и государственной жизни неординарного, талантливого человека, который так резко отличался от остальных.

В свое время к этому подступал Никита Сергеевич Хрущев, который уже искал, к чему бы придраться, и раздраженно спрашивал Егорычева: «Не слишком ли много на фоне других городов Москва строит жилья?»

Москва тогда действительно совершила настоящий переворот в жилищном строительстве. Она делала это, мобилизуя внутренние ресурсы и возможности, а вовсе не за счет других, поднимая трудовые коллективы на то, чтобы решить одну из самых болезненных проблем всей нашей прошлой да и современной жизни. Москва была на подъеме. Авторитет Егорычева складывался именно из таких дел, а не из дежурных комплиментов руководству. Из миллионов квадратных метров жилья, новых высокотехнологичных производств, освоенных московской промышленностью, ярких достижений ученых, интересных дел в культуре и образовании.

Работа в столице – блистательная страница в биографии Николая Григорьевича Егорычева. Коренной москвич, всей своей предыдущей жизнью защитника родного города, в силу своего высокого морального авторитета, он имел право вести за собой людей. В те годы, когда он возглавлял Московский горком партии, экономика, культура, наука, общественная жизнь в столице были на подъеме.

При самом непосредственном участии Николая Григорьевича в столице был сооружен мемориал памяти Неизвестному Солдату. Н. Г. Егорычев один из соавторов отлитых в бронзе слов: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен».

Юрий Михайлович Лужков, с которым мне довелось встречаться по делам депутатским, зная о моей дружбе с Егорычевым, спрашивал меня о здоровье Николая Григорьевича и передал ему свою книгу с теплой надписью и пожеланиями. Он говорил о том, что, какие бы люди ни пришли к руководству Москвой, они всегда высоко оценят выдающийся вклад Егорычева в развитие столицы.

Николай Григорьевич до последнего дня оставался членом Совета старейшин Московской мэрии и много делал, будучи уже на пенсии, для развития ветеранского движения, для того, чтобы героическую историю нашего города лучше знала современная молодежь, будущее поколение москвичей. Уже тяжелобольной, он страстно хотел дожить до 60-летия Победы. Недотянул. Смерть, как всегда, распорядилась по-своему.

Николай Григорьевич любил молодежь, верил в нее, поддерживал и выдвигал способных молодых людей. Мне всегда казалось, что до конца жизни он оставался в глубине души комсомольцем – комсомольцем тех незабываемых лет. Наверное, именно поэтому мы с ним так хорошо понимали друг друга. Примеров тому немало. Приведу только один.

Весна 1963 года. В Москву вновь приехал Фидель Кастро. Его первый визит был ознаменован ярким митингом на Красной площади. Теперь было решено провести советско-кубинский праздник дружбы на стадионе в Лужниках.

Солнечный день. Стадион переполнен. Только в центре зеленым овалом пустует футбольное поле, временно лишенное ворот.

Возле правительственной трибуны появляются Никита Сергеевич Хрущев и Николай Григорьевич Егорычев. Они видят переполненный кипящий стадион и пустое зеленое поле в центре. А временная трибуна возведена у самой кромки беговой дорожки. Хрущев говорит, обращаясь к Егорычеву: «Кубинцы не поймут этой пустоты. Срочно заполните поле людьми».

Я в тот день должен был выступать на митинге и потому стоял рядом. До начала митинга оставались считаные минуты. Егорычев подзывает меня: «Борис, успеем что-то сделать?»

Я сказал – успеем, а в душе поблагодарил за предусмотрительность наше мудрое бюро, которое решило на всякий случай (если вдруг останутся пустые места на трибунах) заполнить их комсомольским активом, который должен находиться по соседству на тренировочном футбольном поле.

Тут в разговор вмешался генерал, председатель Комитета госбезопасности по Москве и области. «Нет, этого делать нельзя. В таком случае нам трудно гарантировать безопасность Кастро».

Николай Григорьевич оборачивается к нему и твердо говорит: «Михаил Петрович, мы доверяем нашей молодежи. Борис, действуй!»

Бегу на тренировочное поле. Наши резервисты резвятся вовсю. Песни, танцы, какие-то игры. Уже через пять минут ребята вбегают через боковые ворота на центральную арену Лужников и продолжают свое веселье уже тут. Через десять минут футбольное поле было заполнено молодыми ребятами и девушками.

Директор стадиона бьется в истерике: они повредят газон, мы его только что настелили. Успокоили: «Повредят, новый положите, мы вам все компенсируем».

Митинг начинается минута в минуту. На трибуну выходят Фидель Кастро, Хрущев, члены правительства, стадион взрывается аплодисментами. Тон задают наши неугомонные активисты на футбольном поле. Они скандируют здравицы в честь Кубы и Советского Союза, Фиделя и Хрущева, размахивая советскими и кубинскими флагами. Невозможно оставаться спокойным пред этой волной юношеского энтузиазма.

Выступает Фидель Кастро. Его встречают криками и громом аплодисментов. Выступают, как было принято тогда, представители рабочего класса, интеллигенции, руководители партии и правительства. Последним выступает первый секретарь Московского горкома комсомола. Никогда в жизни – ни до, ни после – я не выступал на таком подъеме.

Речь моя начиналась так:

Фидель Кастро обнимает и крепко жмет руку. Доволен, улыбается Николай Григорьевич – молодежь, как всегда, не подвела… Да и Хрущев, помнится, внимательно так и, я бы сказал, удивленно зыркнул своими маленькими глазками, словно говорил: «Эти ребята, похоже, из любого положения выкрутятся».

Николай Григорьевич любил семью. Нежно и трепетно относился он к Софье Ефимовне, своим детям и внукам. Его последняя и самая большая любовь – правнук Дима. Мы жили в одном доме, и мальчуган рос на наших глазах. Николай Григорьевич гулял с ним, катал на санках, потом провожал в школу. Учил уму-разуму. Он, не скрывая, гордился его смекалкой, добротой, улыбчивостью, ему очень хотелось, чтобы Дима вырос достойным человеком.

Это была какая-то удивительная и нежная дружба человека пожилого и совсем юного мальчугана. Мне казалось, что Николай Григорьевич мысленно повторял, повторял все время: «Дима, не подведи!»

Что-то похожее я чувствовал в его отношении ко мне. Егорычев был и останется для меня (не важно, что его давно нет) наставником во всем. Никогда не забуду его улыбку и задушевный тон разговора.

Мне очень повезло. Я встретил в своей жизни Настоящего человека, на которого всегда хотел быть похожим.

В МВТУ нам не только очень хорошо преподавали, но еще и прекрасно воспитывали. Именно там мы научились добиваться поставленных целей и никогда не отступать перед трудностями. Учились преодолевать собственную косность и лень, интеллектуальную и физическую. Нас научили жить интересно и всегда видеть главную цель. Педагогов немало, и обо всех хочется рассказать, но начну с поистине великого человека.

Александр Иванович Целиков

Для меня личность этого человека всегда представлялась чрезвычайно интересной. Я уже не раз пытался выразить (к сожалению, это выглядело не столь ярко, как мне бы хотелось) свое преклонение перед удивительной и разносторонней мощью этого человека, позволившей ему встать во главе одного из самых передовых производств нашего времени – прокатки. Он создал его буквально собственными руками. Это был единственный академик и великий конструктор, в котором совершенно естественно и полноценно сочетались глубокие теоретические познания и редкий талант организатора.

Если вы откроете энциклопедический словарь советского периода или нынешнего времени, увидите – статья об Александре Ивановиче занимает всего шесть-семь строк. Но за ними – плодотворный жизненный путь, великие труды подвижника своего Отечества – государственника, выдающегося ученого, который разработал теорию прокатки, создал уникальные образцы техники, опережавшие свое время. Он был одним из немногих дважды Героев Социалистического Труда, высокие награды которого были получены за работы в открытых областях науки и техники, но которые, безусловно, помогая укреплению промышленной мощи нашего государства, работали и на его оборону.

Мы с товарищами пришли учиться в МВТУ имени Н. Э. Баумана в 1960-е годы. И тогда, и сейчас среди самых ярких столпов нашей науки, бауманской профессуры, которая отдавала много сил, времени, здоровья работе со студентами и аспирантами, остается Александр Иванович Целиков.

Невозможно забыть его высокую, чуть сутуловатую фигуру. Его имя мы называли почтительно. Он любил студентов, относился к ним уважительно, по-отечески, без всякого высокомерия, не подавлял ни авторитетом академического титула, ни своей огромной эрудицией. Он замечательно читал лекции, возился со студентами на экзаменах. В его вопросах, в его доброжелательном взгляде как будто читалось: «Тянитесь, дерзайте, я верю в вас». Пустому, неподготовленному идти к нему на экзамен было совестно. Так и тянулись, старались доверие оправдать.

Александр Иванович никогда не был ни куратором группы или курса, ни «партийным прикрепленным», не произносил программных речей. Он воспитывал молодежь своим примером, своим отношением к жизни, к работе, и это была высшая школа воспитания.

Он многое сделал для подготовки научной и инженерной смены. Его ученики составили цвет, костяк многих мощных производственных, конструкторских коллективов на Урале, Украине, в Западной Сибири. Его воспитанники и сейчас достойно продолжают дело своего учителя и наставника. Среди них и Валерий Константинович Белянинов.

Валерий Константинович Белянинов попал на эти страницы не случайно. Все вокруг, да и мы сами, называли друг друга сводными братьями. Причем я на правах «старшего» следил за тем, чтобы Валера доучился в школе (он ее окончил не просто так, а с золотой медалью) и чтобы он выбрал «правильную профессию» – то есть поступил в МВТУ, причем не куда-нибудь, а на знаменитую кафедру прокатки и волочения, где его руководителем и наставником стал сам Александр Иванович Целиков.

Так что нет ничего случайного в том, что Валерий Константинович стал кандидатом технических наук и одним из ведущих конструкторов уникальной техники. Не случайно потом он возглавил партийный комитет и был заместителем директора института (ВНИИметмаш), основанного А. И. Целиковым.

Ну а сводными братьями мы были потому, что наши родители, сколько мы себя помним, дружили. Мой отец погиб в начале войны, а дядя Костя – Валеркин батя работал макшейдером на строительстве метро и, как ценный специалист, был освобожден от воинской службы.

Он воспитывал нас с Валерой строго, но с любовью. Одной из главных его заповедей было: «Вещь взял – положи на то же место». Очень не любил беспорядка и неряшества. Частенько приходилось от него слышать: «Ботики не почищены – почему?!»

За наши с Валерой лихие дела нам обоим одинаково доставалось дяди-Костиным ремнем, так что безотцовщиной я себя никогда не чувствовал.

Родители Валерия Константиновича – дядя Костя и тетя Зина, как мы их, близкие люди, называли – сыграли в моей жизни очень важную, поистине родительскую, роль. И судьбе надо было распорядиться так, что и лежат они все трое с моей мамой на Даниловском кладбище рядом.

Свое время, свои знания, свой талант, свое сердце Александр Иванович как бы делил между кафедрой прокатки и волочения МВТУ имени Н. Э. Баумана и созданным, выпестованным им уникальным даже по тем временам коллективом ВНИИметмаша[3]. Там в одном кулаке были собраны конструкторы, исследователи, технологи. Мощное конструкторское бюро и опытный завод имели разветвленные, активные, мобильные связи с предприятиями металлургических и машиностроительных отраслей промышленности. Этому примеру многие коллективы в Советском Союзе пытались следовать, но повторить его могли лишь очень немногие, ибо в таком деле всегда необходим мощный, авторитетный лидер.

Александр Иванович не мыслил себя вне коллектива ВНИИметмаша. Это был его родной дом. А сотрудников своих он воспринимал как людей близких. Наверное, и до меня, и после кто-то обязательно вспомнит о том, что, несмотря на неизменные приглашения А. И. Целикова на трибуну Красной площади в дни майских и октябрьских праздников, Александр Иванович всегда шел на праздничные демонстрации вместе со своими внииметмашевцами. Путь до Красной площади от института не близкий, но во главе колонны и весь маршрут вышагивал Александр Иванович. Он не считал это за доблесть, а воспринимал как еще одну возможность общения со своими соратниками, и это было для него настоящим праздником.

Точно как великий Королев (это легенда, может быть, но легенды на пустом месте не возникают) никогда не стоял на гостевой трибуне возле Мавзолея, хотя у него, конечно, было персональное приглашение. Он всегда ходил на демонстрации со своим космическим предприятием, со своим заводом и конструкторским бюро в подмосковном городе Королеве.

Александр Иванович дружил со многими выдающимися учеными, деятелями искусств – литераторами, художниками, артистами. Несколько раз мне посчастливилось быть у него в подобных компаниях. Помню одну из встреч, когда экспромтом сошлись выдающийся физик, нобелевский лауреат Александр Михайлович Прохоров и председатель исполкома Московского совета Владимир Федорович Промыслов. Разные люди, но какой интереснейший разговор шел в этот вечер, все мы словно забыли о времени. А сколько глубоких мыслей, искрометного юмора было в общении этих незаурядных людей!

Александр Иванович Целиков возглавлял кафедру волочения и прокатки МВТУ, а это исключительно важное и перспективное направление технологии машиностроения. По сути, Целиков создал то, что сегодня называют инновационным направлением, создал в те времена, когда этот модный сейчас термин был понятен только высоким профессионалам, разработчикам и теоретикам.

Вначале и сам Целиков ограничивался ролью теоретика (ведь все начинается именно с теории), но вскоре он понял, что в нашей стране и нашей жизни мало быть теоретиком и разработчиком, мало читать лекции, писать формулы и выпускать книги, мало создавать даже готовые к воплощению проекты. Если ты действительно хочешь что-то реально сделать, то засучивай рукава и начинай превращать теорию в практику, причем не чьими-то, а прежде всего собственными руками.

Когда Целиков это понял, он основал знаменитый ВНИИметмаш, в котором на равных правах сочетались научно-исследовательская работа и конструкторская деятельность высочайшей квалификации. И как же крепко, как основательно все это было сделано! Прошли десятилетия, наступили трудные времена. Большинство подобных организаций оказались нежизнеспособны. Развалились подобные КБ на многих передовых и могучих предприятиях и организациях, Украина вся погорела со своим тяжелым машиностроением, а Целиковские крестники живы и сейчас. Они успешно работают, потому что конструкторы ВНИИметмаша могут все. Они исполняют любой заказ, причем не оставляя основной своей работы. Так они сейчас и делают. Их по-прежнему пытаются угробить, но, слава богу, не могут, потому что они в отличие от других КБ там умеют зарабатывать деньги.

Чуть позже на этой же площадке Целиков развернул не только КБ, но и опытный завод. Он как будто заранее знал, что придут смутные времена, когда выжить сможет лишь тот, кто умеет превращать передовые научные проекты и конструкторские разработки в реальную продукцию.

Вот этот процесс, полностью отлаженный от идеи до ее воплощения, Целиков сумел превратить в реально работающее производство.

Какой бы понятный пример привести? Ну вот, к примеру, колесная пара – два колеса и ось. На колесную пару ставятся вагоны, которые затем начинают путешествовать по всему миру.

Как из болванки, из куска металла, создать идеальную колесную пару – ось и два колеса? Добиться такой соосности, чтобы потом ограничиться только одной обточкой колес. Это кажется немыслимым, но во ВНИИметмаше и на его опытном заводе был разработан и создан прокатный стан, который делает колесную пару буквально из куска раскаленного металла. Раньше его отливали, затем на множестве станков подгоняли, шлифовали, точили, фрезеровали, сваривали, делали ось, сажали на нее колеса, добивались соосности, крепили, балансировали и так далее и тому подобное, а тут все делается сразу на одном прокатном стане!

Целиков был не только создателем этого современного технического направления, он был еще и отцом-создателем коллектива. Да, он мог работать не только с металлом, ничуть не хуже он умел работать с людьми. На его предприятиях работали люди, которые еще вчера были студентами его кафедры.

Вот еще одна легенда о ВНИИметмаше. Но это легенда реальная, потому что эта плоская фляжка из титана, которая сделана как раз под внутренний нагрудный карман пальто, с незаметной прозрачной трубочкой, была подарена и мне, тихонько и незаметно, в какой-то из юбилеев института. Это оригинальное, единственное в своем роде изобретение позволяло сохранять оптимальную температуру тела (а в ноябрьские праздники бывало очень холодно) и благодаря незаметному внутреннему «сугреву» не терять прекрасного праздничного настроения, так как в эту фляжку был налит классический бодрящий душу и тело напиток.

Вспоминая об Александре Ивановиче, конечно же обязательно нужно говорить и об Ирине Ивановне Ирошниковой, супруге Александра Ивановича, его верной подруге и товарище на протяжении многих-многих лет.

Ирина Ивановна – писатель и публицист. В молодые годы она ворвалась в литературу замечательной повестью «Где-то в Сибири: Из дневника комсорга», которая принесла ей широкую известность. Ирина Ивановна всегда оставалась нестареющим «комсоргом», нервом этой семьи, человеком неувядающей энергии. Исключительная уважительность, влюбленность, какая-то, иногда казалось, изысканная старомодность отличали отношения двух этих прекрасных людей. Целиковы – семья настоящих российских интеллигентов, людей чести, долга и высокой морали.

Вот это соединение хрупкой, изящной женщины, которая занималась чисто гуманитарными делами, с почти двухметровым верзилой (Целиков был настоящим богатырем), угловатым мужиком, не столь уж благородного воспитания, было каким-то парадоксально прочным и жизнеспособным, как все, что этот удивительно талантливый человек придумывал, конструировал и создавал.

Как сейчас вижу родное МВТУ, длинный, плохо освещенный коридор в старом здании. Тут располагается деканат и через несколько дверей аудитория кафедры прокатки. И вот на всю жизнь запомнившаяся мне картина.

Академик, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и трех Государственных премий Александр Иванович Целиков задумчиво идет по нашему институту. Высоченный, чуть сутуловатый мужчина, едва ли не на голову возвышающийся над рекой студентов, идет по коридору, и толпа расступается перед ним, как волна перед большим кораблем. Он идет… идет, и мне чудится, что он уходит в какое-то свое, только ему видимое чудесное будущее.

А ведь так оно и есть. Все, что он делал в своей жизни, по-настоящему востребовано сейчас, а вернее сказать, еще будет востребовано во всей полноте, я в этом не сомневаюсь, именно там, впереди, куда он так размашисто и сосредоточенно шагает…

Эта глава посвящена моему родному училищу, теперь университету. И мне, уважаемые читатели, хочется, чтобы вы увидели его моими глазами.

Сегодняшний МГТУ расположен в двух строениях. Старинное здание хорошо известно. Оно воспето еще Толстым. Где-то там, в сквере, памятник Бауману, который постоянно меняют, сад, сквер и фонтанчик остаются. У памятника происходит посвящение в студенты. Фасад старого здания украшен множеством памятных досок – там и Жуковский, и Королев, и другие отцы-основатели, те, кто ковал славу нашего замечательного вуза.

Есть еще новое, очень хорошее современное здание, которое строилось много лет. Я был на его торжественном открытии, и мне запомнилось выступление студентки-первокурсницы, которая замечательно сказала, что на строительстве этого корпуса, на субботниках начинал работать еще ее папа. Дожили до конца строительства. Дожили, слава богу!

У другого входа можно увидеть бюсты наших великих людей – дважды героев. Так полагалось раньше. Дважды героям устанавливались памятные бюсты. Здесь стоят и Челомей, и Целиков. Как бы две стороны деятельности МГТУ – оборона, космос и современное гражданское производство.

Бауманское училище держалось не только на корифеях. Конечно, Владимир Николаевич Челомей и Александр Иванович Целиков – это наша гордость на все времена, но нельзя забывать и о таких людях, как секретари комитетов комсомола, а потом парткома МВТУ – Вадим Иванович Тищенков и Леонид Михайлович Терещенков. Эти имена называю с особым чувством, потому что оба в свое время рекомендовали меня в члены партии, и я признателен им на всю жизнь за доверие и ту замечательную школу, которую они мне дали. Были и другие люди, о которых мне хочется рассказать.

У нас на механико-технологическом факультете был уникальный декан – Евгений Константинович Зверев. Строгий, справедливый, заботливый человек этот оставил в нашей памяти неповторимый след. Да и весь коллектив преподавателей как высшего, так и среднего звена был замечательный. К примеру, начертательной геометрии нас обучал громадный такой мужчина (не уступавший в этом отношении самому Целикову) по фамилии Арустамов. Армянин по национальности, кандидат наук и заведующий кафедрой начертательной геометрии. Учил он нас очень серьезно и требовательно, так как был глубоко убежден (и это совершенно справедливо), что без полного овладения его тонкой специальностью невозможно само существование инженера-конструктора. Пока не разовьешь свое пространственное воображение, пока не научишься во всех подробностях видеть и изображать самые сложные детали, пока не начнешь достойно делать листы, писать шрифты и все, что необходимо, причем правильно и красиво (обязательно красиво!), – ты не инженер-конструктор.

Некоторые люди, желавшие угодить, говорили, что моя общественная деятельность началась с должности секретаря комитета комсомола МВТУ. В таких случаях я всегда напоминал, что в МВТУ я никогда не поднимался выше заместителя секретаря комитета комсомола, секретарями были люди более достойные, яркие, талантливые, очень сильные ребята. Горько и обидно, что многих из них уже нет на этом свете.

Вот, например, Толя Ганичев, секретарь комитета комсомола МВТУ. Он был с факультета «М». Это закрытый факультет, где готовили ракетчиков. Любопытнейшая судьба. Мальчишкой Толя Ганичев снимался в нескольких кинофильмах. Был он исключительно обаятельным и открытым человеком. После комсомола сумел отбиться от настойчивых предложений работать по партийной линии (обычная судьба секретарей комитетов комсомола крупных вузов). Он посвятил себя науке. Многого успел добиться. Но, к великому сожалению, рано умер. Убежден, что его ожидала высокая судьба. У этого человека я многому научился.

И вот что интересно: я, задержавшись в комсомоле на многие годы, как-то прошел мимо многочисленных гадостей, которыми отмечена жизнь партийного работника. Думаю, что это не случайно. У нас в МВТУ, где формировалось наше представление о смысле и порядке жизни, этих низостей не было, ну почти не было, а если случалось нечто подобное, то единодушное отношение к этому было до крайности презрительным и нетерпимым. А человек, который какую-то мерзость затевал, долго в МВТУ не задерживался.

Несколько слов о Вадиме Тищенкове, я уже называл эту фамилию. Его очень любил Егорычев, да и все, кто его знал. К сожалению, Вадим тоже довольно рано умер. Когда он был секретарем комитета комсомола института, то был избран членом ЦК ВЛКСМ, и мы все, комсомольцы-студенты, старались ему подражать. Он всегда был рядом с нами. Когда случались знаменитые призывы на комсомольские стройки, в стройотряды, на целину, наши секретари никогда не ограничивались агитационными речами и формированием отрядов, они обязательно ехали сами и честно, как все остальные, работали. Нам было хорошо с ними.

Наш механико-технологический факультет был громадным. Полторы тысячи человек. В МВТУ всегда набирали много студентов, но немало и отчисляли. Кого-то исключали за «хвосты» и нарушение дисциплины, кто-то сходил с дорожки сам, не все выдерживали, учиться у нас было трудно. Мы в комсомоле считали себя обязанными всеми силами бороться против отсева студентов и боролись за повышение успеваемости.

Мы были максималистами и фантазерами, пытались изобретать какие-то новые способы воздействия. Старались делать по-своему. Результатов мы добивались, но о некоторых случаях я сейчас искренне жалею.

Вот, например, проводили мы общее факультетское комсомольское собрание. Ну где вы найдете зал на полторы тысячи человек? У нас в училище такого не было. Договорились, упросили коллег дать нам для собрания актовый зал МГУ на Ленинских горах.

Полторы тысячи человек собираются в зале университета. Комсомольское собрание называется так – «Будущее не придет само, если не примем мер, за хвост его, комсомол, за жабры его, пионер». Хотелось, чтобы собрание было необычным, открытым и боевым. Но главное – откровенный разговор по делу, а основное дело студента, конечно, учеба. Так что сразу берем «хвостиста» за хвост.

Опять же если такая острая тема собрания, то нужно подумать, как его сильнее и ярче начинать? С проникновенного выступления декана или мудрой нотации парткома? Нет, это все уже было и нас, конечно, не вполне устраивало. Мы выбрали для разбора одного знаменитого нашего «хвостиста» (все знали, что папа у него замминистра), который нередко дурака валял, плохо учился, прогуливал лекции. Меня отрядили поехать к нему домой и пригласить на собрание отца.

Ну, я поехал. Отцом «хвостиста» оказался приветливый и симпатичный пожилой человек (примерно моего нынешнего возраста). Я его официально пригласил на наше собрание.

Он пообещал прийти и не обманул, хотя ему нетрудно было найти повод, чтобы не приехать. Он был настоящим мужчиной и прекрасно понимал, что ничего приятного его на собрании не ожидает. Об этом я честно его предупредил.

Он не только сидел и слушал, как разделывают его сыночка, но выступил сам и пообещал (за себя и сына) исправиться. И ведь действительно, этот парень стал хорошо учиться и впоследствии с блеском защитил диплом. Одним словом, результат был достигнут, но…

Но теперь, оглядываясь назад, я не без досады думаю о том, как тяжело пришлось этому немолодому человеку, занятому на сложной и ответственной работе, присутствовать на весьма жестком разборе учебы и поведения его сына. Думаю, что это собрание отняло у него, возможно, не один год жизни.

Мне сейчас как-то даже неудобно за наше тогдашнее мероприятие, и хотя уже явно поздно, хочется извиниться перед этим симпатичным человеком за наш бессознательно жестокий юношеский максимализм.

С другой стороны, может быть, это и стоило сделать. И не ради одного этого парня, а ради всех наших комсомольцев, которые вместе с этим «хвостистом» и его отцом пережили несколько десятков очень неприятных минут. Тогда-то я не сомневался, что мы все делаем правильно. А вот сейчас, прожив жизнь, очень сомневаюсь в необходимости данного «мероприятия».

Одним словом, жили мы в своем замечательном МВТУ по-всякому и поступали пусть и не всегда правильно, но всегда искренне.

Мы видели цель и к ней стремились. Нам бывало и хорошо и плохо, но никогда не было скучно, мы не знали равнодушия.

Последние годы я учился легко, получал повышенную стипендию, все у меня было как надо.

Все, да не все. Получилось так, что за всеми комсомольскими и прочими общественными делами я сам пропустил время защиты диплома. Все ребята защитились, а я не был готов, и мне пришлось отложить защиту на пару месяцев.

Диплом у меня был непростой – проект восьмишпиндельного станка-автомата для обработки сложных деталей. На обычном станке делают одну операцию, а на восьмишпиндельном можно обрабатывать сразу восемь различных деталей, устанавливая для каждой свой инструмент.

Идея эта родилась во время практики на Московском шарикоподшипниковом заводе (ГПЗ-1). Я работал там помощником мастера-станочника, у меня было два или три станка, и я постоянно между ними бегал, постепенно осваивая свои непростые обязанности. Со временем дошло до того, что, когда я работал, мастер мог пойти курить, зная, что я его не подведу. Но уже тогда мне эта беготня не нравилась, и я подумал, насколько было бы удобнее, если бы все операции производились на одном станке. Так постепенно и появилась идея восьмишпиндельного станка-автомата, которая в итоге превратилась в мой институтский диплом.

Преддипломную практику проходил на Киевском заводе станков-автоматов имени А. М. Горького. По нынешним временам, когда компьютеры управляют десятками сложнейших станков и целыми конвейерными линиями, моя разработка уже не покажется чем-то очень уж передовым, но по тем временам это было интересное и довольно сложное техническое решение. Повозиться пришлось изрядно. Ну а кроме обязательной дипломной программы я успел изъездить на велосипеде и обойти пешком весь Киев и на всю жизнь полюбить этот совершенно неповторимый замечательный город.

Осень была в самом разгаре. Неописуемой красоты бульвары сияли всеми оттенками золотого, оранжевого и багряного. Чудное время!

Мы жили в общежитии политехнического института. Рядом зоопарк, киностудия. До завода рукой подать – пара трамвайных остановок. Этого завода станков-автоматов сейчас уже нет. Жаль. Очень жаль.

Когда бываю в Киеве, скажем, на фирме Антонова, то как раз проезжаю мимо… он слева там… вернее, то, что от него осталось. Теперь здесь все благоустроилось. Трамваи больше не ходят, не гремят, метро появилось, новых жилых домов настроили. Внешне, надо признать, вроде бы все хорошо, но не для меня. Когда был завод, все выглядело родным. Всегда шапку снимаю, когда проезжаю мимо…

Защищал диплом на кафедре станков-автоматов, где заведующим был профессор Григорий Арутюнович Шаумян. Вот еще один великий человек в МВТУ – Шаумян.

Руководил моим дипломом его ассистент – Владимир Николаевич Васильев. Мой давний знакомый, член комитета комсомола, человек с очень своеобразным характером. Это в комитете комсомола он был для меня просто Володя, а тут, когда я приходил к нему и показывал готовые листы моего станка, он был уже Владимир Николаевич, и вообще – не подступись. Периодически он меня крепко и громогласно драил и шерстил, причем не всегда по делу. Он, видимо, считал это полезным и даже необходимым, чтобы никто не подумал, что вот, мол, один комсомолец другого проталкивает.

Потом он защитил докторскую диссертацию. Превратился в профессора и работал за границей от Госкомнауки, а затем вновь в МГТУ имени Н. Э. Баумана…

Теперь пришло время рассказать о Бауманском райкоме комсомола, где я начал работать сразу после института.

Очень не хотелось мне идти на эту работу. Я тогда мечтал быть инженером-конструктором, и после восьмишпиндельного автомата хотелось проектировать еще более совершенные станки и оборудование. Идей было хоть отбавляй. Комсомольскую же работу я всегда любил, но считал делом побочным. Интересным, конечно, и полезным, но не главным. Но кто в молодости знает, что главное, а что второстепенное?

Наш дорогой райком… Наш дорогой Бауманский райком! Нет, не потому, что мы стареем и память ярко высвечивает то, что было давно. Помним, боготворим и бесконечно благодарны пристани нашей молодости, нашего комсомольского братства 50–60-х годов прошлого (уже прошлого!) столетия. Мы были молоды, горячи, одержимы, но какое счастье и сегодня, спустя столько лет, вспоминать о своих товарищах и друзьях. О каждом из них можно написать отдельную книгу. В их судьбах – биография нашей страны, которая поднимала к высотам простых, скромных ребят и девушек.

Моя работа в Бауманском райкоме начиналась при Татьяне Петровне Новиковой (потом Архиповой), которая прошла уникальный путь от секретаря Бауманского райкома комсомола, работника Бауманского райкома партии, первого секретаря Октябрьского райкома КПСС до заведующей отделом пропаганды Московского горкома партии. Редкий человек, порывистая, умная, «сумасшедшая Таня», как мы в шутку звали ее между собой, работала много и увлеченно. Все вокруг нее кипело, все должно было делаться именно как требовала Новикова. Ее предшественники тоже очень неплохие сотрудники: Виктор Стукалин, Юра Бочаров, выпускники МВТУ имени Н. Э. Баумана, также оставили яркий след в жизни районной комсомольской организации. Взять хотя бы Дмитрия Дмитриевича Дёминова, которого через какое-то время на посту первого секретаря райкома сменила Татьяна Петровна Новикова. Он окончил Московский строительный институт, работал на различных должностях в строительном комплексе Москвы, стал начальником Главмосстроя. Виктор Стукалин был чрезвычайным послом, заместителем министра иностранных дел, а Юра Бочаров – доктор технических наук, профессор, вернулся на работу в МГТУ имени Н. Э. Баумана.

Я, помнится, отказывался, сколько мог, на бюро Бауманского райкома партии, когда рассматривалось назначение вторым секретарем райкома комсомола заместителя секретаря комитета комсомола МВТУ, кандидата в члены КПСС Пастухова Бориса. В самом начале держался я весьма независимо и, может быть, даже чуточку нахально. Меня, распределенного в систему средмаша инженера-конструктора, на райком? Конечно нет! Но вот за длинным столом бюро райкома поднялся Александр Васильевич Афанасьев, председатель нашего Бауманского райисполкома. Огромный детина, он вышел из московских ломовых извозчиков. Ударив по столу своим могучим кулачищем, да так, что подпрыгнул не только чернильный прибор председательствующего, но и сам наш ведущий, рявкнул: «Исключить из партии этого нахального молокососа!!!» Я, естественно, дал задний ход. Утверждение состоялось. Началась моя райкомовская жизнь.

В ней было всякое: и радости, и огорчения. Не было только равнодушия, уныния. И еще на работе в райкоме никогда не было бутылок, выпивок, сплетен за спиной. А тот памятный агитационный прием А. В. Афанасьева я и сам использовал не однажды, когда надо было «кадрить» в райком Ольгу Грекову, Валерия Жарова и некоторых других. Мы жили одной семьей. Замечательные ребята Саша Набюлин – слесарь-сборщик авиационного опытного завода, Наташа Бондарчик – из работящих пионервожатых, Стас Гавриленко – инженер, Алик Алхимович – воспитатель строительного общежития и другие, чьи имена и образы бережно хранит моя память.

Новая Басманная улица, наш райком на первом этаже в одном здании с партийной и советской властью района. Потом все переехали, а райкомовские окна одеты сегодня в металлическую решетку – там теперь подразделение МВД.

Новая Басманная – район моей любви. Сколько всякого видела эта хорошо известная московская улица! Рядом с райкомом – старое здание – полицейский околоток, а потом отделение милиции, куда приводили арестованного Владимира Маяковского.

Или вот такой эпизод. Это было в 1958 году. Последнее воскресенье июня было объявлено Днем советской молодежи – крупнейший молодежный праздник в истории страны и конечно же каждого московского района. Мы решили удивить всех массовым шествием молодежи от райкома на Новой Басманной до стадиона «Строитель»: колонны с оркестрами, представители комсомольских организаций района с флагами, да и все желающие. Впереди колонны для участия в матче с рабочей командой района должны были идти – в спортивной форме с медалями и значками мастера и заслуженного мастера спорта – футболисты «Спартака», многие из которых совсем недавно стали олимпийскими чемпионами, в «Спартаке» их было около десятка.

В один прекрасный день в райком комсомола были приглашены старший тренер «Спартака» Николай Петрович Старостин, капитан команды Никита Симонян и комсорг Игорь Нетто, великие имена которых до сих пор на слуху у настоящих болельщиков.

Беседуем в райкоме, а разговор не клеится. Выходной день, лето, а тут надо идти в трусах и майках на стадион, а там еще два тайма по 45 минут после митинга гонять мячик с работягами? Нет, это не для великих мастеров «Спартака». Чувствую такое настроение и спрашиваю:

– Друзья, ну вы как?

– Нет, мы не можем, – говорит Старостин, – у нас запланирован выезд в Красногорск – коммерческий матч, немножко заработаем и отдохнем. Где же вы были раньше?

– Адресуйте этот вопрос к советской власти, к ЦК КПСС (это они учредили День молодежи). Игорь (обращаюсь к Нетто), вот ты любишь собирать пластинки, в отличие от своего товарища по сборной Льва Яшина, который коллекционирует галстуки. Нам известно, что из каждой поездки за рубеж ты привозишь уникальные пластинки. Но ты имей в виду, никакой помощи от райкома, никаких характеристик вам не будет, если вы сорвете нам праздник. Думайте, размышляйте, дорогие друзья.

После этого короткого и бурного разговора Николай Петрович, как старейшина, самый уважаемый спартаковский деятель, говорит:

– Ладно, мы согласны.

И в воскресенье Новую Басманную заполонили частные автомобили спартаковских мастеров, в которых они переодевались из цивильных костюмов в спортивную форму. При каждом мастере был мальчик-адъютант с чемоданчиком, из которого извлекались медали, в том числе золотые чемпионские Советского Союза и Олимпийских игр. Народу на Басманной и на стадионе, понятное дело, было видимо-невидимо. Первый тайм «Спартак» без труда выигрывает 3:0.

В перерыве в раздевалке я говорю Старостину:

– Николай Петрович, вы что, решили испортить праздник? Это же не сборная Югославии, а наша районная рабочая команда, ориентируйтесь. – Виноват, конечно, понимаю, что заслуживаю глубочайшего осуждения как организатор «договорника» – договорного матча, но ведь это было не первенство страны, а массовый молодежный праздник.

– Ладно, сделаем все как надо, товарищ секретарь, – через губу, но все же пообещал Старостин.

Матч закончился со счетом 3:3. Все были по-настоящему счастливы…

Мы влюбились тогда в этих замечательных мастеров и хороших людей. Дружили и продолжаем дружить с теми, кто еще на этом свете, а весь райком стал коллективным болельщиком московского «Спартака».

Жизнь продолжается. Новая Басманная жива и никогда не будет забыта.

Сергей Молокин

В наши райкомовские годы в Бауманском активе был Сергей Молокин, секретарь комсомольской организации Государственного центрального института физической культуры (ГЦОЛИФК). У него была интересная особенность – постоянный и неизменный тост. И во всех случаях, когда нам приходилось вместе поднимать рюмку, я слышал от него одну и ту же фразу: «За мужество!»

Те, кто уже не раз этот тост слышал, отмахивались от него: «Ну что ты заладил?!» Но Серега стоял на своем: «Ребята, за мужество!..»

Долго не везло институту физкультуры на комсомольских секретарей. И партком принял тогда единственно правильное решение – рекомендовать секретарем комсомольской организации ГЦОЛИФКа молодого коммуниста. Им стал Сергей Михайлович Молокин, преподаватель, ассистент кафедры лыжного спорта. Был он в то время возраста уже не комсомольского. Но, как спортсмен и преподаватель, пользовавшийся большим авторитетом, он сумел подобрать своих товарищей по комитету, обрасти активом, и дело пошло.

Открытый, ясный, принципиальный, физически сильный парень был очень симпатичен. Мы подружились. Сергей был истинным москвичом. Он был из тех, кого мы видели в выпусках кинохроники военных лет – мальчишки, что стоят на деревянных ящиках за токарными станками, едва дотягиваясь до ручек суппортов. Своей первой наградой – медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» – Сергей очень гордился.

Большая семья Молокиных жила трудно, все братья работали, но все и учились. В чемпионы Молокин не выбился только потому, что нужно было не только тренироваться, но и учиться, а еще и подрабатывать.

В Бауманском райкоме активисты-инфизкультовцы стали заметны. В лыжных походах на загородных школах актива и на многих других мероприятиях они были настоящими заводилами.

На одной из встреч Нового года в Кремле Сергей встретил свою будущую жену Светлану. Она была преподавателем пединститута. Два разных человека полюбили друг друга. Серега был настоящим семьянином. Где бы он ни работал, руководил ли спортивными обществами «Труд» и «Зенит», или был председателем Спорткомитета Москвы, семья для него всегда была на первом месте.

Он был настоящим другом. Помню, когда Валерий Жаров, наш райкомовский заворг, попал в беду, Сергей, не раздумывая, сел за руль своего только что купленного «москвича» и повез меня в Курск выручать Валерку. Его «москвич» с еще не снятым ограничителем скорости мчал нас к цели изо всех сил. Ночевали где-то в поле у реки, а утром в обкоме комсомола и в областной милиции отбили нашего товарища. Помчались назад все с той же «бешеной» скоростью 60 километров в час. Надо было успеть на Киевский вокзал в Москве и встретить мою Жанку. Встретили с полевыми цветами на автомобиле. Все получилось весьма трогательно и торжественно.

Ну а чуть позже, добравшись наконец до дома, мы основательно расположились на кухне, и у Сереги появилась долгожданная возможность провозгласить свой знаменитый тост: «За мужество!»

Кто бы мог подумать, что уже совсем недалеко время, когда судьба потребовала мужества… от всех нас и от него, конечно, тоже, потому что жизнь Сергея Молокина начала складываться как-то очень уж тяжело.

Рано ослепнув, потеряв возможность двигаться, умирает от сахарного диабета Светлана Молокина. Потом он трагически теряет младшую дочь. Старшая дочь выучилась на актрису, но работать в театре у нее не получилось. Тоже трагедия.

В конце жизни Сергей лежал в госпитале для ветеранов, я его там навещал. Долго болел, тяжело умирал. Сердце не тянуло, а ведь он спортсмен в прошлом, и ему было особенно тяжело.

Когда он умер, за гробом шли три человека: дочь, ее муж и я. Так что не напрасно он повторял свой знаменитый тост. Жизнь потребовала от него много мужества. Он остался в моей памяти настоящим человеком навсегда.

Так что – «За мужество, Серега!».

Тост, как говорится, на все времена.

Колпачный переулок, дом 5 – здесь располагался Московский горком комсомола. И это еще один узловой момент моей жизни.

Уникальный особняк, да и само это место очень заметное в центре Москвы, рядом Покровские Ворота.

Из этого здания вышло много известных людей, судьбами которых жизнь распорядилась весьма причудливым образом.

Позволю себе небольшое отвлечение и сдвиг во времени…

Наступили дикие времена развернутого строительства капитализма. Никогда не думал, что в моей жизни будет такое. Я уже работаю в Торгово-промышленной палате. 29 октября, юбилей комсомола. В тот год юбилей, кажется, никто, кроме нас – старых комсомольцев, не праздновал.

И вот звонит мне Михаил Ходорковский – бывший знаменитый «узник», а в то время бурно расцветающий олигарх (захвативший, между прочим, «за так» наше любимое здание в Колпачном), и весело говорит, что вот, мол, приближается главный праздник (он ведь тоже работал в комсомоле). 29 октября мы празднуем и вы празднуете, а потом давайте все вместе встретимся здесь, в Колпачном.

Я тогда уже был неплохо знаком с Ходорковским… Когда я был послом в Дании, мне в кабинет как-то звонит охранник и говорит, что со мной хочет встретиться какой-то молодой человек из Москвы. Говорит, что он бывший комсомольский работник, что он меня хорошо знает и я его тоже.

– Пропустите, конечно, – говорю.

Ходорковский заходит. Представляется как бывший завотделом Фрунзенского (кажется) райкома комсомола. Говорит, что мы встречались на собраниях, конференциях, пленумах. Вы, Борис Николаевич, вряд ли тогда меня запомнили. Я, мол, сейчас стал бизнесменом и хочу приобрести для своей организации недорогие хорошие компьютеры. Мне сказали, что здесь у вас в Дании появилось новое поколение компьютеров и старые просто выбрасывают. Мне бы хотелось эти старые машины купить и привезти в Россию. Думаю, это всем будет выгодно.

Звоню нашему торгпреду и говорю: «Слушай, тут комсомолец один из Москвы приехал, помоги ему с компьютерами».

Ну вот помог по-свойски. И этот оборотистый Миша уехал из Дании с компьютерами, которые достались ему практически задаром, а там, в России, он их продал, наверное, очень выгодно. Таким образом, я оказался причастен к первичному накоплению капитала этим будущим олигархом.

И вот теперь, накануне юбилея комсомола, он на правах старого знакомого звонит мне и приглашает отметить юбилей 30 октября в старом здании горкома комсомола.

– Знаешь что, Миша, – отвечаю я ему, – если ты приглашаешь всерьез, я приду, но только в том случае, если к тридцатому будет восстановлена памятная доска, посвященная Зое Космодемьянской.

На стене горкома с давних пор висела эта памятная доска, гласившая, что осенью 1941 года в этом здании получила комсомольскую путевку Зоя Космодемьянская.

Дело в том, что, когда фирма Ходорковского заполучила это старинное здание, они сразу стали его реставрировать и сняли с фасада эту доску.

– Ну, Борис Николаевич, к тридцатому, пожалуй, трудно успеть, но я вам лично обещаю, найдем мы эту доску. Восстановим.

– Если к тридцатому доска будет висеть, приеду. Доски не будет, к тебе не только я, вообще никто из комсомольцев не придет.

Вот так поговорили.

Утром 30 октября прошу шофера: съезди на Колпачный, там неподалеку от въезда в заборе дырка. Ты в эту дырку посмотри – есть на стене памятная доска Зое Космодемьянской или нет?

Он поехал. Я жду. Колпачный ведь рядом.

Возвращается, докладывает:

– Доска висит.

Я тогда всем мужикам, своим коллегам, с которыми поддерживал отношения, позвонил и попросил прийти.

Собираемся вечером 30 октября, идем на Колпачный.

Встречают нас очень торжественно. Все помещения отремонтированы, надо сказать, очень здорово, настоящий евроремонт.

Работники Ходорковского меня встречают и говорят: «Пройдите, пожалуйста, в свой кабинет, где вы раньше сидели».

По легенде, которая бытовала в горкоме комсомола, этот особняк знаменитый фабрикант когда-то построил для своей дамы. Потом здание принадлежало Полине Жемчужиной – жене Молотова, которая возглавляла располагавшийся там трест по производству и сбыту парфюмерных и косметических изделий – ТЭЖЭ.

Мой кабинет, перестроенный, конечно, говорят, располагался в том месте, где был когда-то будуар пассии фабриканта.

Кабинет очень здорово отремонтировали, но самое главное… Я смотрю и не верю своим глазам. В углу, возле стола, как и раньше было, стоит знамя горкома, а на подставке лежат два ордена: Ленина и Красного Знамени.

Московская городская комсомольская организация была награждена орденом Ленина за участие в строительстве метрополитена, а за войну она получила орден Боевого Красного Знамени.

Рассказывают, что, когда они (новые капиталисты) хапнули это здание со всем его содержимым, соратники Ходорковского решили, что знамя и ордена нужно сохранить, а по торжественным случаям выставлять на всеобщее обозрение в том же кабинете, где они находились раньше. Что тут скажешь, было приятно.

С комсомольскими знаменами, нужно сказать, у меня складываются какие-то особенные отношения.

Как-то, сравнительно недавно, меня вызывает Валерий Михайлович Серов – генеральный директор Центра международной торговли – и говорит: «Познакомься, вот с Кавказа приехал человек и привез подарок. Купил на толкучке под Пятигорском почетное комсомольское знамя. Говорит, что хочет вам, старым комсомольцам, его подарить».

Эту толкучку под Пятигорском я знаю, она самая большая на Северном Кавказе. Все что душе угодно можно там приобрести. Вот он увидел это знамя. Если его развернуть, то на полотнище можно увидеть красиво вышитую надпись «1918 (год образования комсомола) – 1968». То есть это юбилейное знамя из тех, которые вручались лучшим комсомольским организациям в год 50-летия комсомола.

Я поблагодарил и пообещал передать знамя в клуб бывших комсомольских работников, который называется «Колпачный переулок, 5».

Ну а пока знамя у меня в кабинете, ждет своего часа…

Так что, когда я произношу: «Колпачный, дом пять», – столько всего поднимается в моей душе… и среди первых вспоминаю Олега Кутафина – ректора юридической академии, он был когда-то секретарем комитета комсомола МГУ, членом бюро у нас в горкоме.

Мы с ним многие годы вместе работали и дружили.

Олег Кутафин

Годы нашей молодости были искренним, красивым временем. Мы жили и работали много и честно. Память возвращает к тому времени, когда комсомол был нашей жизнью, нашей судьбой. Мы не служили в нем, мы искренне служили ему.

Бюро МГК ВЛКСМ тех времен – это сильные, яркие и талантливые люди. Кроме штатных секретарей в него входили и руководители крупных комсомольских организаций. Этих людей ждала потом большая и яркая судьба ученых, партийно-государственных и общественных деятелей, руководителей крупных производственных коллективов.

Один из них – комсорг МГУ Олег Кутафин.

В те времена (что бы ни писали о них теперь «борзые» журналисты) прежде всего сам коллектив решал, кто достоин встать во главе его комсомольской организации, парткомы лишь тактично «присматривали» за этим процессом.

Ребята и девушки приходили на комсомольскую работу не по решению свыше, не по чьему-то звонку. Как правило, это был выбор коллективов. Личные качества, порядочность, ум, чувство товарищества, принципиальность оценивались прежде всего. В весьма своеобразном, «норовистом» коллективе Московского университета это чувство демократичности, свободного и справедливого выбора было весьма обострено.

Среди собиравшихся за столом бюро МГК ВЛКСМ тех лет Олег Кутафин был заметен. Его умение проникнуть в суть обсуждаемого, почувствовать остроту в обычных, казалось бы, делах, организовать и повести за собой товарищи ценили очень высоко. Олега отличали и чувство юмора, и внимание к людям, особенно когда рассматривались непростые персональные дела комсомольцев.

За комсомольским секретарем Московского университета стояли большие и интересные дела коллектива. Вот один из примеров. Осенью 1958 года на конференции физического факультета принимается решение летом следующего года организовать студенческий строительный отряд и поехать на целину. Отряд этот был среди первых, он стал той искрой, из которой разгорелось яркое пламя всесоюзного движения ССО – студенческих строительных отрядов, общественно полезного труда на благо Родины.

В последние советские годы школу стройотрядов каждое лето проходили 350–700 тысяч юношей и девушек. Они строили коровники и клубы, участвовали в крупных ударных стройках заводов и гидростанций. Обратите внимание на название вузов и годы рождения построенных студентами объектов хотя бы в окрестных областях рядом с Москвой, и вы увидите отметины того времени. А скольким молодым людям стройотряды дали путевку в большую жизнь! Не случайно это доброе дело возрождается уже в наши дни.

Дружбу, которая тогда начиналась, мы пронесли сквозь годы. И Олег, превратившись в маститого ученого и ректора престижного вуза Олега Емельяновича, оставался таким же надежным товарищем и другом. Простым, открытым и доброжелательным, всегда откликавшимся на беду, товарищеские просьбы, кого бы это ни касалось, внимательным к памяти друзей. Примеров тому не счесть. Но при этом он всегда оставался строго принципиальным, особенно когда кто-то хлопотал не по делу за свое чадо.

Олега отличала удивительная работоспособность. Из-под пера академика Кутафина одна за другой появлялись серьезные научные статьи, умные книги. Он постоянно был окружен своими учениками, аспирантами и докторантами.

Я как-то спросил его: «Как ты все это успеваешь?» Ответ был простым и спокойным: «А ты попробуй в день написать хотя бы одну страницу, если сможешь, к концу года книга получится». Эти страницы стали его постоянными спутниками. Его мысль не знала выходных.

Он всегда был в гуще политических, общественных и государственных дел и событий, имел свое мнение, свою позицию. Его рекомендации, да и он сам, были востребованы высшим руководством страны. Еще будучи членом-корреспондентом Академии наук, он получил поручение от Президиума РАН вести весь блок юридических наук и ряда гуманитарных дисциплин. Этот факт говорит о многом.

Последние годы на практику к нам в Торгово-промышленную палату приходят студенты Московской государственной юридической академии. Они весьма неплохо себя показывают. Общаясь с ними, ловлю себя на мысли о том, что в них живет и, надеюсь, будет жить дух, частица сердца их большого учителя – Олега Емельяновича Кутафина.

Осенью 2008 года он был уже тяжело болен, но на эту тему не распространялся никогда. 29 октября, в день 90-летия ВЛКСМ, я позвонил ему, трубку взяла супруга Наталья Николаевна.

– Я прошу к телефону комсомольца Кутафина!

После короткой паузы прозвучало:

– Комсомолец Кутафин слушает! Боря, спасибо за приглашение, но на торжественном заседании в Кремле меня не будет. Поговорим, отметим потом.

Не поговорили…

Олега Емельяновича не стало.

Безгранично благодарен судьбе за то, что она подарила мне возможность знать Олега Емельяновича Кутафина и дружить с ним.

Замечательный писатель Даниил Гранин, отвечая как-то на вопрос, что он сейчас пишет, сказал:

– Работаю в самом трудном жанре – пишу воспоминания.

– Чего же тут трудного? – удивился журналист.

– А вот вы сами попробуйте и сразу поймете, как трудно быть до конца честным.

Эту глубокую мысль писателя подтверждает масса всякой мемуарной литературы, в которой упражняются политики, спортсмены, актеры и художники. Вот и я, взявшись рассказывать о дорогих мне людях, уже не раз и не два сталкивался с этой трудной проблемой.

А вот если берешься рассказать о Юрии Алексеевиче Гагарине, то опасность быть неискренним тебе не угрожает, да и преувеличивать и украшать что-то абсолютно не нужно и даже бессмысленно. Этот человек в приукрашивании не нуждается.

Юрий Алексеевич Гагарин

Когда я думаю о Гагарине, то сразу вижу ликующую апрельскую Москву 1961 года. В столицу после своего исторического полета, первого полета человека в космос, возвращается Юрий Гагарин.

Мы с моим самым близким другом, секретарем Московского горкома комсомола Виктором Евлановым – в толпе встречающих на Внуковском аэродроме.

Полдень. И вот в небе появляется четырехмоторный Ил-18 в сопровождении эскорта истребителей МиГ.

Самолет совершает посадку, подруливает к месту торжественной встречи. Подается трап, раскатывается красная ковровая дорожка к трибуне, где собрались руководители партии, государства, родные и близкие Юрия Алексеевича.

Первый космонавт спускается по трапу. Уверенная быстрая походка, развевающиеся полы шинели. Бодрая музыка марша: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…», и, конечно, тогда мало кто обратил внимание на предательски развязавшийся шнурок ботинка (это уже потом мы многократно видели по нашему родному телевидению). Короткий рапорт Гагарина Никите Сергеевичу Хрущеву: «…Задание партии и правительства выполнено!» Объятия, поздравления, цветы.

Выбегаем с Евлановым на стоянку к своему автомобилю и мчимся в Москву к Красной площади, где будет проходить торжественная встреча первого космонавта Земли. Шоссе свободно, все ждут кортежа, где в открытой машине будут ехать Ю. А. Гагарин и Н. С. Хрущев…

Когда на трибуне Мавзолея появляются Юрий Гагарин и руководители партии, вся площадь, переполненная людьми, взрывается бурей восторженных оваций.

Огромные толпы людей переполняют московские площади и улицы, ведущие к Красной площади. Митинг уже завершился. Почетные гости перешли в Кремлевский дворец, а народ на Красную площадь все прибывает.

Московскому горкому комсомола поручено участвовать в охране общественного порядка. Все комсомольские оперативные отряды мобилизованы; наши ребята на площади, и мы пытаемся как-то организовать и направить этот поток – но что тут можно сделать?! Например, с этими «сумасшедшими» студентами Московского авиационного института, в руках у которых самодельные плакаты – «Наш в космосе!».

Они продолжают восторженно скандировать: «Гагарину слава! Гагарину ура!»

Мы стоим у Спасской башни, прижатые к ней, как к высокому берегу, бурным потоком нескончаемой людской реки. Однако эта человеческая река не выходит из берегов порядка и придерживается какой-то внутренней дисциплины, хотя плотность толпы превосходит все, что можно себе вообразить. Пожалуй, никогда больше мне не приходилось так остро и так ярко переживать волнующее участие в великом, без всякого преувеличения, народном торжестве. Никогда потом меня не переполняло такое чувство гордости за страну, свой народ, за этого чудесного старшего лейтенанта Юрия Гагарина.

Вот он – простой русский парень, поднявшийся в космос на крыльях своей страны, своего народа! И как же он сразу приподнял всех нас над обыденностью жизни, над привычными человеческими заботами. Все мы тогда, все собравшиеся на Красной площади, да что там на площади, все люди нашей огромной страны чувствовали себя немного космонавтами. Это был наш общий народный праздник.

А потом было наше общее горе…

Ранняя весна 1968 года. Поздний вечер. Захожу в кабинет первого секретаря ЦК ВЛКСМ Павлова (замечу, одного из самых близких друзей Юрия Гагарина), Сергей Павлович взволнованно ходит по кабинету. Спрашиваю, в чем причина его тревожного настроения. Он показывает на ярко освещенные – все до одного – окна Центрального комитета партии, большинство из которых в такое время уже темны. «Что-то произошло. Никто ничего не говорит. Произошло что-то очень плохое, неужели с Юрой… чует мое сердце!» – говорит Павлов.

Конец ознакомительного фрагмента.