2
Дин сплюнул истлевшую до фильтра сигарету и любовно погладил приклад «Ремингтона». День только начинался, но за последние недели он понял, что это не дает ему никакого преимущества. Зверь не боится солнечного света. Не боится огня. Да и зверь ли? Месяц назад Дин сказал бы, что такого не бывает, и назвал бы человека, рассказавшего ему о звере, чокнутым. Но сегодня он сам стал тем человеком. Отчаявшимся. Одержимым. С черной щетиной, растрепанными волосами и безумным взглядом. Зверь забрал у него все. Забрал жену, дочь, забрал желание жить, оставив лишь месть да ночные кошмары – кровавые, темные. В них Дин всегда возвращался к озеру. В ночь, когда зверь уничтожил всю его жизнь. В ночь боли и страданий. В ночь беспомощности и отчаяния. В ночь, когда лунный свет посеребрил поляну и ничто не предвещало трагедии…
– Скажи, что любишь меня, – попросила Эшли.
Дин обнял ее, зарывшись лицом в светлые волосы. Любимая женщина прижалась к нему – теплая, податливая. Вики заснула в соседней палатке, и можно было заняться сексом, но Дин хотел просто лежать, обнимая мать своей дочери, слышать ее дыхание, вдыхать запах ее волос. Он заснул на какое-то время, растворившись в этом океане чувств.
– Дин! – он вздрогнул, услышав встревоженный голос жены. Сердце екнуло. – Господи! – Эшли вскочила, пытаясь выбраться из палатки.
Еще один крик Вики прорезал тишину, прогоняя остатки дивного сна.
– Да что же это?! – Эшли рванула вверх молнию входа, сдирая с пальцев кожу. Кровь потекла по руке, но Эшли не заметила этого.
– Мама! – крик дочери захлебнулся в каком-то чудовищном хлюпанье.
Дин оттолкнул жену и, разорвав молнию, выскочил на поляну. В палатке дочери, стоявшей чуть поодаль, горел свет. Включенный фонарик рождал дикие, безумные тени. Они извивались на брезентовой поверхности, вздрагивали, скалили черные беззубые пасти.
– Вики! – Дин бросился к ней. Преодолел за несколько шагов отделявшее его расстояние и нырнул в палатку.
Кровь. Она была повсюду: пропитывала одеяла, стекала с брезентовых стен… И зверь. Дин так и не смог разглядеть его. Лишь глаза: желтые, дикие. А потом зверь развернулся и выпрыгнул в разодранную стену.
– Вики, – прошептал Дин, не в силах оторвать взгляд от изуродованного тела. Вернее, не тела – рваных ошметков, разбросанных по палатке.
– Что с ней? – закричала за спиной жена. – Он ее укусил? Скажи мне, что все хорошо.
– Нет. – Дин выбрался из палатки.
– Она испугалась? – Эшли отказывалась верить. – Она… – Женщина увидела кровь на руках мужа. Вскрикнула. Попыталась заглянуть в палатку.
– Нет. – Дин прижал ее к себе.
– Пусти!
– Не надо.
– Пусти! – Она оттолкнула его. Увидела то, что осталось от дочери, и закричала…
Дин посмотрел на перешептывающееся на ветру кукурузное поле. Сможет ли он когда-нибудь забыть тот крик жены? Сможет ли перестать вздрагивать, когда будет слышать случайные крики? Радость, удивление, счастье – теперь для него все превратилось в этот дикий истошный крик боли и отчаяния…
Дин не помнил, как они вернулись в город. Не помнил, как решили подать на развод. Нет, они не обвиняли друг друга. Просто не могли вспоминать ту ночь. Не могли забыть, когда рядом находился тот, кто был там. Видел. Страдал… Вики… Ей было девять. Девять. Девять… Дин съехал первым. Собрал вещи и перевез в отель. Он любил Эшли, но он больше не хотел напоминать ей о дочери своим присутствием. Не хотел напоминать себе.
– И не звони мне, – попросила Эшли.
– Не буду, – пообещал он.