2. Малые голландцы
Рейс на Амстердам был вечерний, в Шереметьево немноголюдно. Марина летела одна: муж работал в «ящике» и был невыездным. А если бы и был выездным, денег на двоих всё равно бы не хватило. Он провожал, ждали объявления о начале регистрации, и она поднывала: «Не хочу лететь, я ведь этих людей почти не знаю. Целые три недели! Господи, скорей бы пролетели и – домой». В Европу она летела впервые. До этого была только в Индии с группой музейщиков.
Все страхи улетучились в первый же вечер. Из окна самолета Марина видела почти прямую линию из ярких огоньков – как выяснилось, дорогу, пересекавшую Голландию с запада на восток. В аэропорту Схипхол встречали знакомые – Ине и Хенк с розой в целлофане. Они повезли её по этой дороге в маленький городок, почти на границе с Германией. Здесь ей предстояло прожить первую неделю. Хенк был директором сразу двух школ (администрация экономила), Ине – учительницей английского языка. Дома ждали их дети – сын и дочь. Встретили сердечно. Пили ароматный чай у необычного круглого камина, встроенного в пилон посередине гостиной. Было тепло и уютно.
Утром Марина спустилась в гостиную и ахнула: вчера вечером здесь была комната с задёрнутыми шторами, а сегодня стен нет, вокруг зелень сада. Стены, конечно, были на своих местах, но одна из них – стеклянная и раздвижная, вторая с окнами от пола до потолка, а в углу третьей помещалась стеклянная дверь в этот зелёный мир. Через неё Марина вышла в сад, где хозяева трудились на грядках. Чуть дальше стоял сарайчик, а в нём – разноцветные куры. Натуральное хозяйство: всё своё, «органическое». Кирпичный дом – и тот построен своими руками.
После завтрака повезли смотреть городок – маленький каменный вымытый, никаких плевков на тротуарах. Культ чистоты, основанный на культе труда. Нечто подобное она и ожидала, недаром с детства любила «малых голландцев», но одно дело видеть это в Эрмитаже и совсем другое – в жизни. Первая реакция Марины: «Ребята, так не живут, это – не нормальная жизнь, а сцена с декорациями». Голландцы рассмеялись: в этих «декорациях» они чувствовали себя вполне комфортно. Сами себе этот комфорт и создавали, им и гордились. Сияющие чистотой огромные окна, никогда не зашторенные днём, открывали любопытному взору уют и чистоту дома: смотрите, как мы живём, нам нечего скрывать. Вокруг маленькие, семейные магазинчики. У мясника (это довольно грубое русское слово, отягощённое к тому же какими-то неприятными ассоциациями, не подходило молодому приветливому парню) Ине купила небольшой кусочек мяса и получила какую-то марку. В маленькой булочной хлеб, булки, яблочные пирожные, клубничный торт и великое множество аппетитно пахнувших плюшек и ватрушек выпекалось всего двумя людьми, мужем и женой, рано поутру.
После прогулки приехали домой обедать. Ине позвала Марину на кухню и показала лист бумаги, с двух сторон оклеенный марками. Внизу оставалось небольшое место.
– Вот когда я заклею лист до конца и отнесу его мяснику, то получу бесплатно такой же кусок мяса, какой купила сегодня, – с гордостью за свою хозяйственность разъяснила Ине.
Марина мысленно посчитала, сколько месяцев прекрасная голландка приклеивала эти марки, и в душе пророс протест, который она, конечно, оставила при себе: «Да я бы сама заплатила за все марки разом, чтобы только их не клеить! Нельзя же так унижать себя! А думать когда, если все время клеить?»
Если вспомнить, каким беспросветно нищим был быт в родном отечестве, ещё недавно шедшем к построению коммунизма для всех и построившего-таки его для отдельной группы товарищей, то маринин снобизм выглядел, может быть, и неуместным. Но есть же пределы! Да, быт в родном отечестве убог, но бытие бьёт через край. И Марина не уставая пропагандировала их кухонные посиделки и споры о духовном и вечном – под картошку да водку с селёдкой! Здесь, в процветающей Голландии, было, по её мнению, изобилие быта, но дефицит бытия. Общество потребителей, что с них возьмёшь! Скольких маленьких радостей они не имели счастья испытать!
– Вот вы, например, можете почувствовать себя счастливыми, купив четыреста граммов сыра? А если два раза по четыреста? А если три?!
Вопрос застал хозяев врасплох, но Хенк опомнился и расхохотался первым, Ине ещё додумывала…
Правда, и Марине часто приходилось как-то отвечать на нелёгкие вопросы.
– У нас пишут, что русские женщины очень часто делают аборты. Это так? Зачем? Ведь давно уже существуют контрацептивы, у нас в школе подростков учат, как ими пользоваться.
Сказать правду было трудно: Марина и сама ими никогда не пользовалась, и в минуты нечастой близости с мужем думала только о том, как бы не залететь.
Или:
– У нас пишут, что в Советском Союзе очень много детских домов, и они ужасны. Почему?
Марина ничего не знала о детских домах, кроме того, что они, действительно, есть. Один мальчик, который ходил на её занятия в музее, окончив школу, нашёл работу в организации, помогавшей иностранцам усыновлять детей из детских домов. Встретила его недавно – сказал, что всё развалилось, не разрешают вывозить детей за границу: мол, несчастных, нелюбимых, неухоженных сами как-нибудь вырастим, но врагу не отдадим ни пяди российского генофонда!
На следующий день поехали к маме Ине, которая жила в доме для престарелых. (Наверняка на голландском языке это звучало как-то уважительнее.) Мама была ещё бодрой, уверенной в себе дамой. В доме ей принадлежала двухкомнатная уютная квартирка с маленькой кухонькой, которой не пользовались, потому что тут же в комплексе была столовая с отличной, по её мнению, кухней. Они все сходили отобедать – Марину не покидало ощущение, что всё это происходит в хорошей, но всё-таки больнице. В квартире, у двери, была кнопка для вызова медсестры в любое время дня и ночи. Кнопку эту нельзя было не заметить – яркая, на уровне глаз. Окна квартиры выходили на воду – круглый бассейн с фонтаном посередине. И всюду чистота – как в вакууме. Травы не видно, один чистейший камень. Поговорили немного, мама Ине сказала, что не желала бы ни себе, ни кому другому лучшего места в старости. Марина же воспринимала то, что видела, как нечто из разряда коммунистических утопий: всем по потребностям, пища безвкусно-космическая, все в белой униформе, все нечеловечески спокойны, из чувств осталось только одно – чувство глубокого удовлетворения. Скучно, аж зубы сводит! Не лучше ли выползти на коммунальную кухню из своей убогой, но обжитой комнатёнки, сварить кашку и съесть её, привычно переругиваясь с соседкой? Всё-таки жизнь. (Марина знала, что городит чушь, но, дитя коммуналки, самой себе такой стерильной старости она бы не хотела).
По дороге домой Ине рассказывала, какую трудную жизнь прожила её мать, как они голодали в войну. Как она хранила каждый лоскуток на всякий случай, и этот случай никогда не заставлял себя ждать: кто-нибудь из пяти детей приходил домой с дыркой на колене или локте, а что заплатка была другого цвета – кому какое дело? Все ходили разноцветными. Марина спрашивала себя: «А почему же никто из пяти детей не взял мать к себе, ведь дом для престарелых, каким бы он ни был, – это не дом?!» (Ой, не зарекайся и не суди, пока не дожила до маминой и своей старости!)
В один из дней навестили приятелей семьи: он – композитор, бородатый, колоритный мужик, вполне бы мог сыграть Сусанина в немом фильме, она – ангел с венчиком лёгких седых волос над бело-розовым личиком. Возраст пары был непонятен: пятьдесят, шестьдесят лет? У него всё лицо закрывала борода, на её лице – примет возраста не наблюдалось вовсе. Оказалось, жена была монахиней с юности и до недавнего прошлого, а потом то ли была отпущена (может быть, они тоже выходят на пенсию?), то ли сбежала из монастыря, но оказалась она замужней женщиной, влюблённой, по словам Ине, в своего «Сусанина». У этой пары даже и чайку не попили: квартирка была крохотной – один рояль. Ни чайника, ни еды в ней не держали – питались со скидкой в специальной столовой для тех, кто не хотел обременять себя готовкой. Был и третий член семьи – белый кот, который по еле слышной просьбе «мамы» немедленно вошёл в пластмассовую клетку и был заперт до утра. Ни истошных воплей, ни попыток высвободиться из узилища не последовало. Марина вспомнила своего буйного кота – борца за свободу до последней капли её и мужа крови (хорошо хоть, ребят не царапал, может быть, потому, что они его избегали, а тот из гордости не навязывался) – и вздохнула про себя: «Даже коты у них ненатуральные. Может, какой специальной пищей кормлены? И кастрирован он, бедный, конечно…» Дистанция между «жизнью нормальной», в представлении Марины, и жизнью, только что увиденной, была так велика, что, сев в машину, она автоматически перешла на русский язык: «её» голландцы на фоне своих друзей – были уже вполне «своими». Поговорила пару минут, удивилась отсутствию реакции, оглянулась и всё поняла. Рассмеялись. Хенк сказал: «Марина, мы просто наслаждались звучанием русской речи». Тягостное чувство, которое не отпускало в гостях (почему это так её задело – не знала), прошло.
Всю неделю путешествовали по восточной части страны. Марину удивило, что здесь не было городов: дороги, поля и маленькие деревеньки. В воздухе стоял густой запах навоза. Её друзьям это «благоухание» было по душе: запах достатка, запах будущего хорошего урожая. А люди где? Где все четырнадцать миллионов голландцев? Огромное зелёное поле – и только один маленький трактор тарахтит где-то вдалеке. Люди, конечно, в основном в городах. Её знакомые жили в «селениях» и этим были счастливы. Заезжать в города не любили: надо знать дорогу, да и парковаться негде.
Однажды заехали в самую чащу леса и остановились у длинного двухэтажного дома, который напоминал скорее огромный – с небольшими окошками под самой крышей – амбар, чем дом… и был в своей прошлой жизни триста лет назад. Как оказалось, здесь жила сестра Хенка. Она лежала в больнице после тяжёлой операции, дома ждала свекровь и двое детей-дошкольников. Сестра Хенка с мужем купили и превратили полуразрушенное строение в дом-ферму. Марина сразу же унюхала, что этот «амбар» полон сюрпризов. Справа от просторного высокого холла с огромным резным сундуком, как минимум ровесником самого «амбара», была ферма. Там что-то ржало и мычало, пахло навозом. Огромные из кованого железа ворота (крепость можно ими закрывать!) вели в жилую часть дома. Открывать ворота, к счастью, не пришлось – рядом была обычная дверь. Вошли – зал с потолком не меньше пяти метров и очагом почти во всю стену. Перед очагом – чёрно-белые плитки, синие дельфтские плитки – по краям. Куда ни посмотришь – старинный металл: чаши, кувшины, даже тазы. Бронзовая люстра поблёскивала позолотой на потолке. Целая стена из тёмного железа… Так это же те самые ворота с обратной стороны – с засовами, висячими замками! Старинный восточный ковёр перед огромными окнами напротив камина. Молодая ещё бабушка по имени Елена (Хенк успел шепнуть, что его сестра на десять лет старше мужа) в длинном платье и фартуке. Просто Вермеер и иже с ними. Марина сказала об этом Ине. Та воскликнула:
– Как жаль, что Анны-Марии нет с нами! Она была бы очень рада это слышать – этого впечатления она и добивалась. Если бы вы видели, какие руины они с Петером купили!
Пили чай, потом повели детей наверх укладывать спать. В просторных спальнях тоже было полно фантазии и уюта, но уже современного. Марина запомнила четыре нежно-бирюзовых шёлковых шара, свисавших с потолка по углам детской, а на полу – такого же цвета мягкий палас. Посидела с мальчишками немного, пожелала выздоровления их маме.
Елена вышла проводить гостей, было темно, в нескольких шагах от «амбара» стоял маленький домик, одно из окон которого бросало мягкий свет на крылечко. Пряничный домик. Сказка.
– Здесь я живу с мужем, который сейчас в городе, – сказала Елена.
При свете дня Марина и не заметила домик – он был спрятан в лесу. Перед тем, как сесть в машину, она ещё раз посмотрела на дом-амбар, что-то он ей напоминал…
Во время поездок часто останавливались возле кладбищ. Здесь они не были огорожены и походили больше на ухоженные парки: красивые памятники, цветы, нигде ни соринки. «Ну, любительница чётких и односложных определений, что ты на это скажешь?! Это что – быт или уважение к вечному, к человеческому бытию, которое не завершается для других со смертью одного человека?» – в порядке самокритики спрашивала себя Марина. И училась отходить от примитивных формулировок из советской прессы. Помогали голландские друзья с их полным неумением «судить». А ещё одна особенность этих людей, которых Марина так легко записала почти что в мещан, – искренняя радость при встрече друг с другом. Поначалу Марина так и думала: «Страна маленькая, все, наверное, родственники друг другу, иначе как объяснить, что при встречах люди разве что не целуются?» Нет, не родственниками они были, но – голландцами. И как прекрасно все говорят по-английски – везде, в любом магазинчике, в любой кафешке. Голландцев просто учили этому языку в школе – и они его знали.
Марина давно подозревала, что в её стране существовал какой-то план-заговор: вроде бы и учили их языкам, но почему- то никто после этого учения ничего сказать не мог. Даже в «английской» школе, которую окончили её сыновья, учили чему-то не тому. Они «заговорили» только тогда, когда стали общаться с англо-говорящими сверстниками из других стран. «Вот оно! – проснулось в Марине чувство справедливости. – Они здесь всё время обмениваются, дети из разных стран живут в семьях по месяцу, по году, обзаводятся "вторыми", как они говорят, мамами и папами. У детей Ине и Хенка – такие же есть в Штатах, да и у моего младшего сына "вторая мама" – там же. И у меня самой, между прочим, есть "сын" в Америке, в Миннесотте, там торнадо недавно всё порушил, позвонить бы надо…»
Потом пересекли Голландию с востока на запад. Там, у самого Северного моря, её ждала ещё одна семья. Те же вопросы, та же зелень в огромных сверкающих чистотой окнах. Серый песок на пустынных ещё пляжах, море цвета свинца. Неужели в нём можно купаться?! Оказалась, это место было очень популярным курортом. Купания в море Марине наблюдать не удалось, а вот то, как большие группы людей карабкались по песочным дюнам, уходившим у них из-под ног, – на это посмотрела.
– Прекрасные упражнения. Если хотите сердце укрепить или жирок сбросить, – лучше не придумаешь, – объяснила Рут, гостеприимная хозяйка.
Скромный снаружи домик Рут и её мужа, внутри был, однако, шикарным и просторным. В гостиной – огромный белый рояль, натёртый – не лакированный – дубовый паркет. За завтраком стол был накрыт белоснежной хрустящей скатертью. В центре стола – фрукты в серебряной вазе. Тут же из апельсина был выжат сок. Его пили из стаканов толстого стекла. Похоже… на натюрморт «малых голландцев»! Марина протянула руку и потрогала лепесток розы – настоящий? Угадав её немой вопрос, муж Рут, тоже Хенк, кивнул:
– Настоящий. В этом доме искусственных цветов не бывает.
Рут преподавала в местной школе два языка – немецкий и французский. Как же она любила поговорить! Марине была рассказана вся жизнь, раскрыты все секреты и проблемы семьи. Проблемы? В этой игрушечной Голландии?! Да – дети. Две дочери. Одна училась слишком много, сдала на сертификат экзамены по нескольким иностранным языкам, а результат? Работает секретаршей в итальянской фирме, там же и мужа-итальянца нашла – без всякого образования.
– И что их связывает? О чем с ним говорить! – не могла успокоиться Рут.
Другая дочь после школы отказалась учиться вовсе и устроилась в прачечную. Ни о каких постоянных отношениях слышать даже не хотела, радовалась жизни, меняя любовников. Ох, дети, дети, даже в такой идеальной стране вы ухитряетесь портить родителям жизнь!
Рут умолила Марину взять норковую шубу, доставшуюся ей от швейцарской тётушки:
– Пожалуйста, избавьте меня от неё: здесь это нельзя носить – обольют зелёной краской.
Марина померила – покойная тетушка была явно в другой весовой категории. Но избавила тем не менее: «Жакетик выкрою».
Перед приездом Марины три голландские семьи, в которых ей предстояло жить, распределили между собой «обязанности»: кто за какие достопримечательности отвечает. Рут с мужем отвечали за домик Петра. Знали, что в Заандаме, но отыскали не без труда, когда Хенк уже начал проявлять признаки раздражения. Марина расписалась в книге: «Здесь была…» Тот, кто был здесь несколькими столетиями раньше, а именно Пётр Первый, привёз в Россию не совсем верное название самой страны. Голландия была и есть лишь частью, провинцией государства Нидерланды.
Поехали дальше – на самый север, который стал землёй всего лишь несколько столетий назад: трудолюбивый народ метр за метром отвоёвывал землю у моря. По дороге – нескончаемые поля тюльпанов. В селении, больше похожем на имевшийся в голове у Марины образ Японии (везде цвела японская вишня) жила семья учительницы и журналиста – Лиз и Петера. Только с их помощью Марина, наконец, увидела города. Наверно потому, что машины у них не было, и они ездили на поезде – уютном и роскошном, как пятизвездочный отель в представлении Марины.
В Амстердаме под «тропическим» проливным дождём проплыли по каналам. Экскурсовод, переполненный знаниями, красочно живописал то, чего не было видно: на трёх языках, причём умудрялся выразить своё отношение к каждому из них (по-английски – с нейтральным уважением, по-немецки – с откровенным неуважением, и совсем иначе по-голландски – по-доброму, как говорят с родственниками из провинции). Марина не понимала ни голландского, ни немецкого – тем интереснее было угадывать. Это её и занимало на протяжении всей экскурсии. В конце «представления» – тоном Остапа Бендера, зазывавшего отдыхающих в Провал, – этот полиглот призвал туристов не скупиться и раскошелиться на «some extra money»[5]. Способность убеждать у него была такова, что ослушаться никто не решился, и, покидая лодку, каждый опускал в огромный деревянный голландский башмак европейскую валюту. Марине стала весело, и нахально бросая в башмак не имевшую здесь никакой ценности купюру в десять рублей, она громко сказала по- русски:
– Спасибо. В лучшие времена дам больше.
На что гид ответил. По-русски. Безо всякого акцента:
– На здоровье. Лучшие времена скоро наступят!
После каналов была пицца. Огромная, размером в стол, и вкусная!..
На следующее утро перед работой Лиз зашла попрощаться и протянула бумажку в десять гульденов, чему Марина и не подумала обидеться, потому что понимала: это было сделано от души. Лиз добавила: «Звонил Мартин из Бельгии и просил передать, что вас ждут, но что вам придется делить комнату с гостьей из Англии».
Петер повёз Марину в городок неподалёку, где они обедали в ресторане, что был переделан из дока. На толстенных, чёрного цвета цепях с потолка свисал… настоящий корабль! У Марины от неожиданности и смелости художественного решения захватило дух. Сделали заказ. Семья была небогатая, поэтому Марина предложила те самые десять гульденов, на что Петер, который вчера полночи тащил на себе сломавшийся в дороге велосипед, ответил:
– Бывают дни, когда не тратить деньги, – дурной тон.
Мудро.
Петер посадил её на поезд, идущий через Амстердам до Роттердама, и дальше на юг – в Бельгию.
– Вы будете проезжать Гауду. Знаете, наш знаменитый сыр? – сказал он на прощанье.
Жизнь полна сюрпризов. Если бы Марина могла тогда знать, что пройдёт довольно-таки много времени, и в другой стране она откроет для себя «Гауду» – не сыр, а фантастическую керамику с диковинной росписью, напоминавшей о том, что Голландия была владычицей морской ещё до Британии и познакомила европейцев с искусством Востока. Марина начнёт коллекционировать «Гауду» и однажды купит высокую вазу начала 30-х годов по очень умеренной цене, потому что горлышко вазы было склеено из осколков. Продавец в письме объяснит, что вазу разбил покойный кот, уроженец Гауды. Кот умер, как подчеркнёт не лишённый юмора продавец, естественной смертью, что делало честь его хозяину: «Гауда» без дефектов стоила тогда уже немалых денег. Марина в ответном письме поблагодарит кота за скидку.
Ухоженность и безлюдье. Мельницы и тюльпаны. Гостеприимные голландцы. И ещё удивительно прозрачный воздух. Такой запомнилась Голландия Марине. В поезде на пути в Бельгию она достала тетрадь с записями (готовилась, ведь, к поездке) и прочитала то, что писал голландский ученый Хейзинга:
«Плоская земля без множества высоких деревьев, без массивных руин замков, она являет нашему оку спокойствие простых линий и затянутых дымкой, неясных далей, лишённых внезапных разрывов. Небо и облака, и раньше и сейчас, способствуют умиротворению духа. Неброские города в обрамлении зелёных валов, окружены зеленью, и повсюду, если не роща, то вода, широкая гладь или узкий канал, древнейшая стихия творения, над которой Дух Божий реял в начале мира, – вода, самое простое из всего земного. Неудивительно, что в такой стране и люди отличались простотой и в образе мыслей, и в манерах, и в одеянии, и в устройстве жилищ… Даже благополучие и богатство никогда не стирали этих старых черт всеобщего стремления к простоте…»[6]