До того как. Часть первая. До (Анна Тодд, 2015)

В детстве мальчик часто думал, кем станет, когда вырастет. Полицейским? Учителем?

Мамин хахаль Вэнс зарабатывал тем, что читал книги. Вот ведь работа!.. Насчет собственного будущего мальчик сомневался, поскольку талантами не обладал. Не умел петь, как Джосс, его одноклассник; не умел складывать и вычитать большие числа, как Анжела; не умел выступать перед классом, не то что смешной и горластый Кэлвин. Зато ему нравилось читать книги. Каждую неделю Вэнс приносил книгу, а то и две; если Вэнс подолгу не приходил, мальчик от скуки принимался перечитывать потрепанные томики любимых авторов, не теряя веры, что однажды добрый человек все же принесет еще. Мальчик рос, прибавляя по дюйму в две недели, и становился умнее с каждой прочитанной книгой.

Менялись и родители: отец чаще орал и напивался; мать уставала и плакала по ночам все отчаянней. В стенах маленького дома витал крепкий запах табачного дыма и чего похуже. В мойке на кухне копилась посуда, а дыхание отца разило скотчем. Шли месяцы, и мальчик порой забывал, как отец выглядит.

Хотя Вэнс стал заглядывать чаще, мальчик едва ли заметил, как изменились по ночам стоны матери. Он завел друзей, то есть друга. Со временем друг переехал, и мальчик не стал заводить новых приятелей. Ему и так было неплохо.

В ночь, когда пришел незнакомец, мальчик полностью изменился – увидев, что человек сделал с матерью. Мальчик загрубел и озлобился. Отец постепенно стал чужим, а вскоре и вовсе перестал приползать в их маленький грязный домишко. Когда отец исчез, мальчик испытал облегчение: никакой больше выпивки и сломанной мебели. Отец оставил после себя лишь мальчишку-безотцовщину и гору полупустых сигаретных пачек в гостиной.

Мальчику не нравился вкус дыма, зато нравилось, как дым наполняет легкие. Вскоре он все выкурил и начал сам покупать сигареты. Завел друзей – если, конечно, друзьями можно назвать шпану, от которой одни неприятности. Мальчик стал пропадать по ночам. Безобидные поначалу ложь и проделки превратились в серьезные правонарушения. Ребята понимали, что поступают плохо – очень и очень плохо, – но им было весело. Они ощущали свободу и силу, в жилах бурлила кровь. С каждой украденной невинностью сердце билось сильнее; голод рос, росла и смелость, ощущение безнаказанности.

Мальчик оставался в компании самым мягким, хотя и утратил то, что некогда заставляло его мечтать о карьере пожарного или учителя. Он развил в себе странное отношение к женщинам: ему хотелось их ласк, и в то же время он сторонился эмоциональной близости. Даже маме он перестал говорить простое: «Я тебя люблю». В принципе, он и дома-то почти не появлялся. Дом теперь стал местом, куда приходят посылки. Посылки из штата Вашингтон, от Вэнса.

Вэнс его тоже бросил.

Мальчик нравился девочкам. Те вешались на него, глубоко впиваясь ему в плечи ногтями, а он им врал, целовал их и трахал. После секса он не ласкал их, спеша убраться, пока они не отдышались. Днем веселился, а ночью отрывался. Тусил в переулке позади винной лавки или в магазинчике папаши Марка, прожигал жизнь. Обносил винные лавки, снимал непростительное домашнее порно. Он перестал что-либо чувствовать, кроме гнева и высокомерия.

Наконец матери осточертело его поведение; больше не хватало ни средств, ни терпения. Отцу предложили работу в университете, в Штатах. Точнее в штате Вашингтон. Там же, где жил Вэнс, в одном с ним городе. Добрый человек и плохой вновь сошлись в одном месте.

Мать, наверное, думала, что сын не подслушает, как она договаривается с отцом – договаривается, чтобы сбагрить его. Папаша образумился и завел себе подружку, милую женщину, которой мальчик завидовал: отец ей достался в хорошей форме. С подружкой он ужинал на трезвую голову, подружке говорил ласковые слова.

Перебравшись к отцу, мальчик – невзирая на уговоры – поселился в общаге. Само жилье ему не сильно понравилось, зато появилась приличная комната, своя. Какое облегчение. Дома, в Хэмпстеде, у мальчика была каморка вдвое меньше размером; ванная там кишела жуками, и негде было пристроить книги.

Поначалу он держался особняком, не торопясь заводить друзей. Толпа вокруг него собралась не сразу, и мальчик снова встал на скользкий путь.

В Америке он встретил практически полного своего двойника Марка и решил, что в жизни все идет своим ходом. Смирился с постоянным одиночеством. У него хорошо получалось причинять людям боль. Он обидел еще одну девушку, ощутив потом, как вверх и вниз по спине ходит дикая волна разрушительной энергии. Мальчик запил – как до того пил отец, худший из лицемеров.

Мальчику, впрочем, было плевать. Он очерствел, а друзья помогали забыть, что ничего стоящего в жизни нет.

Натали

Встретив голубоглазую брюнетку, он понял, что жизнь приготовила новые испытания. Это было самое кроткое и доброе создание, какое он встречал… А девушка в него влюбилась.

Выдернув Натали из чистого и безупречного мирка, мальчик бросил ее жизнь в темный и безжалостный мир. Из-за его бессердечия девушка стала изгоем; сперва ее выгнали из церкви, потом и из дома. Среди фанатичных, помешанных на религии соседей поползли злые сплетни. Девушка ошиблась в мальчике, приняв его за того, кем он быть никогда не сможет, и осталась одна.

Чаша терпения матери переполнилась, и она отправила сына в Америку, в штат Вашингтон, поближе к отцу. Родной Лондон окончательно отказался от него. Мальчик наконец обрел одиночество.

Церковь переполнена, на скамьях нет свободного места. Все собрались жарким июльским днем воздать хвалу Господу. Так каждую неделю приходят одни и те же люди, которых я помню по именам и фамилиям.

В этом маленьком приходе моя семья – как короли.

Младшая сестренка сидит рядом, в переднем ряду, и ковыряет старое расщепленное дерево скамьи. Недавно церковь получила грант на ремонт интерьера, а мы, молодые, собираем пожертвования. На этой неделе нам поручено найти краску и обновить скамьи. Я вечерами ходила от одного магазина хозтоваров к другому.

Словно в подтверждение тщетности моих усилий, раздается тихий щелчок – Сесили оторвала щепку. Ногти у нее окрашены в розовый, в тон бантику в темно-каштановых волосах, но сколько же в ней тяги к разрушению!

– Сесили, не надо, нам их на следующей неделе красить. – Бережно беру ее за маленькие ручонки, и она слегка дуется. – Можешь вместе с нами их покрасить, и они будут как новые. Тебе же нравится красить?

Улыбаюсь, и сестренка улыбается в ответ. У нее нет одного зубика, и это смотрится очень мило. Сесили кивает, тряхнув кудряшками. Мама эти кудряшки ей все утро накручивала.

Пастор заканчивает проповедь, и мои родители, взявшись за руки, идут в переднюю часть церкви. В голове гудят слова о грехе и вечных муках, а по спине скатываются капельки пота. В церкви так жарко, что у мамы уже потекли тоналка и тушь. На следующей неделе поставят кондиционер… по крайней мере, должны поставить. Даже я не выдержу службы в такой духоте. Скажусь в следующий раз больной и не приду.

После службы мама подходит к жене пастора поговорить. Мама восхищается этой женщиной, очень, пожалуй, даже чересчур. Полин, первая леди нашей церкви, весьма суровая особа, не обремененная сочувствием к окружающим. Потому, наверное, маму и тянет к ней.

Машу рукой Томасу, единственному моему ровеснику в молодежной группе. Проходя мимо, он – вместе с семьей, спешащей с остальными на свежий воздух, – машет мне в ответ. Я утираю потные ладони о бледно-голубое платье.

– Отведешь Сесили к машине? – просит папа, улыбаясь мне с пониманием.

Он хочет отвлечь маму от разговора. Мама – из тех женщин, что могут с тобой три раза попрощаться, но продолжают после этого говорить, говорить, говорить…

Тут я в папу: он может сказать всего пару слов, и в них будет содержания куда больше. Папа, кстати, очень гордится, что я вся в него: мне достались его тихий нрав, темные волосы, светло-голубые глаза (самые заметные черты) и даже рост. Точнее, отсутствие роста: мы едва ли достигаем пяти с половиной футов, хотя папа все же чуточку выше меня. Мама дразнит, что Сесили годам так к десяти перерастет нас обоих.

Кивнув папе, беру сестренку за руку. Она забегает вперед, маленькая и юркая, протискивается к выходу через толпу. Хочу остановить ее, но Сесили оборачивается и одаривает меня широкой улыбкой. Остается бежать за ней следом. Проносимся вниз по крыльцу, летим к лужайке. Сесили огибает пожилую пару и с визгом уходит от столкновения с Тайлером Кентоном, самым вредным мальчишкой в приходе. Я смеюсь. Солнце ярко светит в глаза, воздух наполняет легкие. Бегу все быстрее, пока Сесили, споткнувшись, не падает на газон. Опускаюсь рядом на колени, убираю волосы у сестренки с лица. На глазах у Сесили набухают слезы, нижняя губа дрожит.

– Платье… – Белое платьишко и правда в зеленых пятнах от сока травы. – Пропало!

Она хочет спрятать личико в грязные ладошки, но я перехватываю ей руки.

– Ничего оно не пропало, – улыбаясь, тихо говорю я. – Отстираем.

Пальцем утираю слезинку у нее со щеки. Сестренка хлюпает носом, не верит.

– У меня такое уже бывало. Раз тридцать, наверное, – заверяю Сесили, лгу ей.

Она с трудом улыбается и отвечает:

– Неправда. – Ну вот, раскусила.

Тогда я обнимаю ее и помогаю встать. Оглядываю ее бледные ручонки: не пропустила ли чего, нет ли царапины. Веду Сесили обратно к церкви, на парковку. Родители как раз вышли; значит, папе наконец удалось оторвать маму от сплетен.

По дороге домой мы с Сесили сидим на заднем сиденье, и я рисую маленьких бабочек в ее любимой раскраске. Папа с мамой обсуждают проблему: к нам в мусорные баки повадились лазить еноты. Наконец он останавливается на подъездной дорожке, но мотор не глушит. Сесили целует меня в щеку и вылезает из салона. Я обнимаю маму, папа треплет меня по щеке и позволяет сесть на водительское место.

– Ты сегодня давай аккуратней, мушка, – говорит папа. – Солнце светит, людей на улице много.

Он щурится и прикрывает глаза ладонью. Денек и впрямь солнечный, такого давненько в Хэмпстеде не было. Жара была, да, но не солнце. Кивнув, обещаю папе быть осторожной.

Покинув пределы района, переключаю радио на другую волну и прибавляю громкость. Подпеваю исполнителям по дороге в центр города. Мне нужно посетить три магазина и собрать с каждого владельца по три банки краски. В общем-то, и по одной получить – уже радость, однако я задалась целью собрать именно по три. Тогда хватит покрасить в церкви все, что надо.

Первый магазин на пути – «Малярная лавка Марка», самый дешевый в городе. У владельца очень хорошая репутация. Парковка почти пуста, на ней только старинная машина цвета «яблоко в карамели» да минивэн. Сам магазин старый, вывеска погнута. Открываю скрипучую дверь, звенит колокольчик. С картонной коробки мне под ноги спрыгивает кот. Погладив этот меховой комочек, иду к стойке.

Внутри так же неопрятно, как и снаружи. В таком бардаке я не сразу примечаю парнишку за стойкой, а увидев, немного пугаюсь. Он высокий, широкоплечий, словно годами занимался спортом.

– Марк… – начинаю я и запинаюсь, забыв фамилию. Все зовут его просто Марк.

– Я Марк, – произносит кто-то из-за спины парня-спортсмена. Заглядываю ему за спину и вижу другого парня – тот сидит в кресле позади стойки. Одетый во все черное, он смотрится худее помощника, но в то же время кажется крупней. Длинные черные волосы падают ему на глаза. На руках у него татуировки, словно пятна растекшихся в море смуглой кожи чернил.

Мне такие, как он, не нравятся, но вместо того, чтобы мысленно осудить парня, я про себя отмечаю, какие все вокруг загорелые.

– Не он, а я, – звучит третий голос. Рядом со вторым мальчиком еще один, среднего роста, худощавый, стриженный под машинку. – Я, правда, Марк-младший. Если ты к моему старику, то его сегодня нет.

У третьего парня тоже татуировки, но они куда упорядоченней, чем у его патлатого приятеля. А еще у него проколота бровь. Помню, как однажды попросила разрешения у родителей проколоть пупок. До сих пор смешно вспоминать их испуганные лица.

– Зато он лучший из двух Марков, – медленно и нараспев, глубоким голосом произносит патлатый. Улыбается, и на щеках у него появляются симпатичные глубокие ямочки.

Едва ли это заявление – правда. Я смеюсь и, дразня мальчишек, говорю:

– Что-то сомневаюсь.

Ребята тоже смеются, и Марк-младший подходит ближе.

Патлатый встает из кресла. Какой он высокий! Подходит ближе, смотрит на меня сверху вниз. Он привлекательный, у него волевое лицо: резко очерченная челюсть, густые ресницы и брови. Нос – тонкий, губы – бледно-розовые. Смотрю на него, он – на меня.

– Ты к моему отцу по делу? – спрашивает Марк.

Отвечаю не сразу; Марк с приятелем-спортсменом смотрят то на меня, то на своего патлатого друга.

Смущенная, перехожу к делу:

– Я пришла от имени баптистской церкви Хэмпстеда, хотела узнать, не желаете ли пожертвовать краски или других материалов. Мы ремонтируем церковь и нуждаемся в помощи…

Ребята шушукаются. Потом разом оборачиваются ко мне и улыбаются.

Первым заговаривает Марк:

– Мы совершенно точно можем помочь.

Улыбка у него какая-то кошачья, но я, улыбаясь в ответ, благодарю его.

Марк оборачивается к приятелю, у которого на бицепсе вытатуирован огромный корабль.

– Хардин, сколько там банок краски?

Хардин? Какое странное имя. Никогда не слышала.

Из-под черных рукавов футболки у Хардина выглядывает нижняя половина деревянного судна. Красивая наколка, детализированная, объемная. Глядя ему в лицо, я ненадолго задерживаю взгляд на губах. Щеки у меня, похоже, разрумянились. Хардин тоже смотрит на меня, понимает, что я его рассматриваю. Тогда он переглядывается с Марком, и тот ему что-то шепчет.

– У меня есть предложение, – говорит Марк, кивнув Хардину.

Вот как? Хардин кажется мне необычным, немного неправильным, но не отталкивающим.

– Какое предложение?

Накручиваю кончик локона на палец. Хардин по-прежнему смотрит на меня. Он какой-то замкнутый, я чувствую это. Этот мальчик, что из кожи вон лезет, стараясь выглядеть крутым, становится мне любопытен. С досадой думаю, что скажут родители, приведи я его в дом. Мама считает татуировки воплощением зла, с чем я не согласна.

Марк чешет безволосый подбородок.

– Я дам десять галлонов краски, если сходишь на два свидания с моим другом Хардином.

В уголках губ у Хардина играет улыбка. А у него и впрямь красивые губы. Слегка женские, черты его лица смотрятся привлекательней, чем черная одежда и патлы. Так я ему нравлюсь? Они с Марком об этом шептались?

Пока я думаю, Марк поднимает ставку:

– Любого цвета, на выбор. Бесплатно. Десять галлонов.

А он умеет торговаться.

Прищелкнув языком, сбиваю цену:

– Одно свидание.

Хардин смеется. Кадык у него так и ходит вверх-вниз, ямочки на щеках становятся глубже. Какой же он сексуальный! Поверить не могу, что сразу этого не заметила. Сосредоточилась на задании и в искусственном свете ламп не увидела, какого насыщенного зеленого цвета у него глаза.

– Одно свидание, согласен.

Сказав так, Хардин прячет руку в карман, а Марк смотрит на бритого друга.

Внутренне ликуя, улыбаюсь и начинаю перечислять, какие краски мне нужны для скамей, стен, лестниц – и все это время стараюсь не выдать, что уже предвкушаю свидание с Хардином, с этим замкнутым, патлатым мальчиком, таким невинным и стеснительным, что он готов отдать десять галлонов краски за свидание.

Молли

Когда он был маленький, мама рассказывала про опасных девчонок. Если девочка бежит от тебя, ты ей нравишься, очень сильно. Мальчиков так и учат: преследовать, догонять. Когда настырные мальчики подрастают, они узнают: чаще всего, если ты не нравишься девочке, то ты ей просто не нравишься.

Эта девочка росла без примера для подражания. Ее мать хотела всего и сразу, чего жизнь не могла дать, и потому девочка узнавала о поведении мужчин из окружения.

Когда она выросла, то быстро уяснила правила игры и сделалась настоящим гроссмейстером.

Оправив платье, сворачиваю в темный переулок. Ажурная ткань трещит, и я снова мысленно себя ругаю.

Приехала на электричке в центр города в надежде… на что?

Сама не знаю, но мне опротивело ощущение пустоты. Оно заставляет выделывать такое, о чем и помыслить-то страшно. Однако по-другому мне эту дыру в душе не заткнуть. Когда мужики едят меня глазами, удовлетворение приходит и уходит. Они думают, что имеют право на мое тело, потому что я намеренно одеваюсь так соблазнительно. Уроды, они ошибаются; я играю на их похоти, кокетливым взглядом побуждая к нужным мне действиям. Достаточно застенчиво улыбнуться одинокому мужику, и делай с ним что хочешь.

Я не могу без внимания, и мне от этого тошно. Но без него мне не просто больно; эта жажда – как пылающий ожог.

Огибаю очередной угол, и тут меня догоняет черный автомобиль. Мужчина за рулем сбавляет ход, я отворачиваюсь, смотрю в сторону. Темный переулок петляет на задворках одного из богатейших районов Филадельфии. Улицы обрамляют магазины, у каждого из которых имеется собственный черный ход.

На главной улице водятся деньги, а не приличия.

– Хочешь прокатиться?

Стекло опускается с тихим жужжанием. У мужчины за рулем небольшие морщины, песочные волосы с проседью аккуратно причесаны и разделены по пробору. Улыбка очаровательная, да и выглядит мужик для своих лет прилично, однако в голове у меня звучит тревожный сигнал. Он звучит всякий раз, каждые выходные, когда я, словно зомби, совершаю эти, казалось бы, бесцельные прогулки. Улыбка у мужика такая же фальшивая, как и моя сумка «Шанель». Улыбка его рождена деньгами, теперь-то мне это ясно. У мужчин в черных машинах, чистых и лоснящихся в лунном свете, есть деньги, зато нет совести. Их жены не дают им неделями – если не месяцами, – вот они и выбираются на улицы в поисках того, чего лишены.

Правда, деньги мне его не нужны. Деньги есть у родителей, с избытком.

– Я не проститутка, ты, больной урод! – Ногой в туфле на платформе ударяю по дверце дурацкой блестящей машины. На пальце у мужика что-то поблескивает.

Проследив за моим взглядом, он прячет руку под рулевым колесом. Вот сволочь.

– Неплохая попытка. Езжай домой к жене. Твои отмазки давно уже не работают, я уверена.

Иду себе дальше, а он кричит что-то вслед. Слова эхом разносятся во тьме по переулку. Оглядываться даже не думаю.

Понедельник, десятый час ночи, на дороге никого. Огни горят неярко, стоит тишина. Прохожу мимо ресторана, над крышей которого клубится пар. Сильно пахнет углем, и я вспоминаю барбекю во дворе у семьи Кертиса – давно, еще когда они были мне как родные.

Моргнув, прогоняю воспоминания и улыбаюсь в ответ женщине среднего возраста в переднике и поварском колпаке. Она вышла перекурить. Ярко вспыхивает огонек зажигалки. Женщина затягивается, и я снова ей улыбаюсь.

– Ты здесь поосторожней, девочка, – предупреждает она скрипучим голосом.

– Я всегда осторожна, – отвечаю и машу ей рукой.

Покачав головой, женщина глубоко затягивается. Кончик сигареты, зардевшись, потрескивает. Табачный дым наполнят прохладный воздух. Наконец женщина бросает окурок и с силой затаптывает его.

Иду себе дальше. Становится холоднее. Мимо проезжает еще машина, и я прижимаюсь к стене. Машина черная… приглядываюсь и понимаю, что это та черная блестящая тачка. По спине пробегают мурашки, а машина сбавляет ход. Под колесами хрустит мусор.

Ускоряю шаг и отхожу за мусорный бак, чтобы хоть как-то отгородиться от преследователя. Ноги сами собой несут меня дальше.

Не понимаю, с чего я такая мнительная сегодня. Я ведь каждые выходные мотаюсь в город на прогулки. Надеваю жуткое мешкообразное платье, целу́ю папу в щеку и прошу денег на проезд. Он хмурится и напоминает, что жизнь коротка и надо к чему-то стремиться. Если бы в жизни все было просто, я бы не переодевалась по-быстрому, когда приезжаю в город, не прятала платье в сумочку и доставала снова на обратном пути.

Стремиться к чему-то. Как будто это так просто.

– Молли, – талдычит папа, – тебе семнадцать. Пора вернуться к реальной жизни, иначе упустишь лучшие годы жизни.

Если это – лучшие годы, то жить дальше смысла не вижу.

Слушаю папу и киваю ему, улыбаясь, а мысленно желаю, чтобы он наконец перестал сравнивать мою потерю со своей. Наша мама хотела уйти.

Сегодняшняя ночь какая-то особенная. Наверное, потому, что тот же самый мужик пристает ко мне второй раз за последние двадцать минут.

Срываюсь на бег, позволяя страху унести меня по разбитой дороге к оживленной улице. Незаметно для себя вылетаю на проезжую часть, и мне сигналит такси. Спешу отскочить на тротуар, отдышаться.

Надо домой. Быстро. В груди горит; я, задыхаясь, жадно втягиваю холодный воздух. Озираюсь по сторонам.

– Молли? – раздается позади меня женский голос. – Молли Сэмюелс, это ты?

Оборачиваюсь и вижу ту, с кем точно сейчас не хотела бы встретиться. С трудом подавляю желание броситься прочь. Женщина идет ко мне, неся в каждой руке по бумажному пакету из продуктового магазина.

– Что ты здесь делаешь, да еще так поздно? – спрашивает миссис Гаррет. На щеку ей падает выбившаяся прядка волос.

– Так, гуляю, – говорю я, одновременно пытаясь оттянуть подол платья пониже.

– Одна?

– Вы тоже одна, – замечаю, отнюдь не оправдываясь.

Вздохнув, она берет оба пакета в одну руку.

– Идем, садись ко мне в машину, – говорит миссис Гаррет и направляется к припаркованному на углу коричневому фургону.

Нажав кнопку на брелоке, открывает замок. Я нерешительно опускаюсь на пассажирское место. Уж лучше сесть к миссис Гаррет, которая отнесется ко мне с осуждением, чем к тому типу в черной машине, который не принимает отказов.

Моя сегодняшняя спасительница садится на место водителя. Некоторое время смотрит прямо перед собой и лишь затем произносит:

– Нельзя всю жизнь этим заниматься. – Голос ее звучит твердо, зато руки дрожат.

– Я не…

– Не надо делать вид, будто ничего не произошло. – Она явно не настроена вести милую светскую беседу. – Ты прежде так ни разу не одевалась. Отец не одобрил бы. Ты же блондинка, а выкрасила волосы в розовый. Разгуливаешь тут ночью, совсем одна. Знаешь, я ведь не первая тебя заметила. Джон, с которым мы ходим в одну церковь, тоже тебя видел на днях. Всем потом рассказал.

– Я…

Взмахом руки она велит мне молчать.

– Я еще не закончила. Твой отец говорит, что ты теперь в штат Огайо мотаешься. И это после стольких лет, что вы были с Кертисом… Вы же хотели быть вместе.

Как ножом по сердцу. Миссис Гаррет пробивает прочную скорлупу, в которой я так уютно устроилась. Ломает защиту из плотной пустоты. Перед мысленным взором встает лицо ее сына, в ушах звучит его голос.

– Хватит, – сквозь боль говорю я.

– Нет, Молли.

Миссис Гаррет взволнована. В ней словно запечатаны бутылки с бурлящими чувствами, которые за последние полгода как только ни трясло, и вот они готовы взорваться.

– Это был мой сын, – говорит она, – так что не надо делать вид, будто тебе больнее, чем мне. Я потеряла ребенка – единственного ребенка, – а сейчас смотрю на тебя, милая Молли, и вижу, как ты пропадаешь… Ты росла у меня на глазах, и я больше не буду молчать. Ты просто обязана поступить в колледж и убраться к чертям из этого города, как вы с Кертисом и планировали. Жить дальше. Мы все должны жить дальше, и уж если получится у меня – как бы трудно это ни было, – то и тебе удастся.

Наконец она умолкает. Чувство, будто внутренности мне завязали узлом. Миссис Гаррет всегда была тихоней, говорил в основном ее муж; теперь ее прорвало. Ее голос обрел необычайную твердость, решительность. У меня и самой сердце кровью обливается при мысли, во что я превратила собственную жизнь.

Но ведь за рулем тогда была я.

Мне оставался день до получения прав, и я согласилась сесть за руль пикапа Кертиса. Мы были так возбуждены, а Кертис улыбался так убедительно… Я любила его всеми фибрами души, и когда он погиб, меня словно разорвало на лоскуты. В Кертисе я находила покой, уверенность, что я не кончу, как моя мать. Она родилась не для того, чтобы просто стать женой, заложницей большого дома в престижном районе. Дни напролет она занималась живописью, танцевала и пела, обещая, что однажды мы с ней уберемся из нашего серого городишки.

– Я сумею убедить твоего папу, – говорила она. – Мы здесь не умрем.

Правда, сдержала она обещание лишь наполовину – ушла два года назад, на рассвете. Не могла, наверное, и дальше справляться со стыдом от того, что она всего лишь мать и супруга. Мало какая женщина стыдится такого, но моя мама – случай особый. Она хотела внимания, известности. Не добившись славы, она винила меня, хотя не желала в том признаваться. Стыдилась меня, постоянно напоминая, что я сделала с ее телом. Мать часто рассказывала, каким ее тело было до родов. Как будто я сама решила появиться из ее утробы.

Хоть я и мешала ее мечте осуществиться, мать обещала мне мир. Рассказывала о больших и ярких городах и огромных билбордах, на которых, как она думала, должны быть ее изображения.

Как-то ранним утром, после очередных рассказов о мире накануне вечером, я увидела через толстые металлические балясины на лестнице, как мама катит чемодан к двери по устланному ковром фойе. Она накрасилась и уложилась феном. Наверное, вылила себе на голову половину баллончика с лаком. Переступив порог, она обернулась посмотреть последний раз на красиво обставленную гостиную. Закрыла за собой дверь и, наверное, с облегчением прислонилась к ней по ту сторону, улыбаясь так, словно получила путевку в рай.

Я не плакала. Просто спустилась на цыпочках в гостиную, стараясь запомнить лицо мамы, ее слова и поступки. Я хотела помнить все: наши игры, беседы, объятия. Даже тогда я сообразила: жизнь меняется. В окно гостиной я видела, как мама садится в машину. Глядя на подъездную дорожку, я осознала, что мама всегда была ненадежной. Отец, может, и боялся уехать из родного города, где у него была потрясающая работа, зато он, черт побери, надежен.

Миссис Гаррет осторожно касается кончиков моих волос.

– Если выкрасить голову розовой пищевой краской, это не изменит случившегося.

Забавно она высказалась.

– Я покрасила волосы не потому, что ваш сын истек кровью у меня на глазах, – резко говорю я, вспомнив, как сильно напомнила кровь стекающая в раковину насыщенно-розовая краска.

Отталкиваю ее руку. Да, мои слова грубы, но кто она такая, чтобы судить меня?

Переваривая услышанное, миссис Гаррет, должно быть, представляет изувеченное тело Кертиса, с которым я два часа просидела в машине, прежде чем прибыла помощь. Я безуспешно пыталась порвать его ремень безопасности. От удара металл погнуло так, что я не могла пошевелить руками. Я закричала, когда кожу мне распороло зазубренными краями. Мой возлюбленный сидел неподвижно, не издавая ни звука, а я кричала на него, на машину, на все мироздание.

Свет померк, когда Кертис побледнел и обмяк. Сегодня я благодарна, что потеряла тогда сознание, и мне не пришлось смотреть на то, что больше не было моим возлюбленным, в тщетной надежде на чудо.

Миссис Гаррет, тихонько вздохнув, заводит мотор и трогается с места.

– Я понимаю, тебе больно, Молли… как никто другой, понимаю. Я пытаюсь жить дальше, но ты губишь себя из-за того, что никак не могла предотвратить.

Сбитая с толку, я принимаюсь сосредоточенно водить по ручке на дверце.

– Не могла предотвратить? Я вела машину! – Как наяву слышу скрежет металла. – Его жизнь была в моих руках, и я его убила.

Кертис воплощал жизнь, от него исходили свет и тепло, он любил все на свете. Мог радоваться даже самым простым и незатейливым вещам. Мы были совсем не похожи: я относилась ко всему намного циничней, особенно после ухода мамы. Однако Кертис всегда меня слушал, всякий раз, как я сдуру совершала очередную ошибку. На свой день рождения он помогал моему отцу прибираться в маминой мастерской – я тогда расплескала черную краску по драгоценным полотнам. И Кертис не спрашивал, почему я так часто желала матери сдохнуть.

Он не осуждал меня, помогал держаться. Без него я бы расклеилась. Я всегда думала, что только благодаря ему сумею окончить колледж и завести друзей в новом городе. Мне трудно скрывать от людей, что я о них думаю, и потому друзья для меня – редкость. Кертис заверял: это нормально, просто я болезненно честный человек, и роль лжеца в наших отношениях на себя возьмет он. Кертис притворялся своим среди мажориков из школы. Он был милым, его все любили, я же была его «плюс один». Однако нас привыкли видеть вместе, и постепенно люди привыкли и к моему поведению. Чары Кертиса все компенсировали. Он стал для меня единственным светлым моментом в жизни. Он единственный принимал меня и любил, однако и он покинул меня. По моей же вине. Совсем как мама, уставшая от нашего городка, от серости моего папы и от дочери-блондинки с розовым бантиком в волосах.

Нужда притворяться нормальной исчезла вместе с естественным цветом волос – утекла в мойку вместе с излишками розовой краски.

– У меня есть влиятельный друг на западе Вашингтона.

Я чуть не забыла, где нахожусь. За какие-то десять минут я мысленно пережила все самое плохое, что со мной было.

– Могу попросить его, он надавит где надо, пристроит тебя в приличный колледж. В столице хорошо. Свежо и зелено. Учебный год начался, но если ты захочешь, я постараюсь.

Вашингтон? Что я там забыла?

Надо ли оно мне, поступать в колледж? Пока не знаю. Однако из нашего богом забытого города убраться точно хочу. Может, и стоит согласиться на предложение миссис Гаррет. Раньше я мечтала о других городах. Мама рассказывала про Лос-Анджелес, какая там идеальная погода. Рассказывала про Нью-Йорк, про оживленные улицы. Рассказывала про гламурные районы, в которых хотела бы поселиться. Если уж она могла устроиться в одном из них, то и я смогу прижиться в Вашингтоне.

Правда, он на другом конце страны. Папа останется совершенно один… хотя, может, это ему на пользу? Он так волнуется за меня, пытается осчастливить, что у него почти не осталось друзей. Занялся бы лучше собой, наладил бы жизнь…

Кто знает, вдруг и я заведу друзей? В большом городе розовыми волосами никого не напугаешь, да и откровенные наряды не покажутся страшными.

Начну все заново, и миссис Гаррет будет гордиться.

Тогда и Кертис смог бы мною гордиться.

Может, Вашингтон для меня – то, что доктор прописал?

И вот, сидя в машине с матерью моего погибшего возлюбленного, я клянусь, что стану лучше.

Не буду мотаться по ночам в злачные районы.

Не буду лелеять прошлое.

Не опущусь.

Займусь тем, что поможет построить новую жизнь, и плевать, что станут обо мне говорить.

Мелисса

При первой встрече он недооценил эту девушку. Он ничего не знал о ней тогда и мало что знает сейчас. Сперва он познакомился с ее братом. По ночам они вместе напивались, и постепенно становилось ясно, что брат Мелиссы – ужасный человек. Гад, прижившийся в кампусе и устроивший там себе охотничьи угодья.

Однако со временем он обнаружил слабость этого гада – его сестру, сильную, высокую, с черными-черными волосами и смуглой кожей. Возненавидев гада, парень заметил, как он трепетно относится к своей слабости, как трясется над сестрой, будто ничего и никого важней в мире нет – кроме разве что его собственных изощренных фантазий. Убедив себя, что змей гордо распространяет повсюду гнусь, словно чума, которую надо остановить, парень начал составлять план.

Погань следовало пресечь, и девочке предстояло понести сопутствующий ущерб.

Пятничным вечером в доме пусто. Отец на банкете по случаю повышения в больнице, а все друзья – на другой вечеринке. Куда-то идти неохота.

Может, я и пошла бы на вечеринку с друзьями, но она состоится в общаге, а там зависает мой брат. С ним не потусишь, он вечно меня опекает, а это достает.

Идти на банкет тоже не вариант. Мой отец – самый престижный врач в городе, однако врач из него куда лучше, чем отец. Мне не сравниться с пациентами, на чьи деньги куплен этот гигантский дом, где я сижу и хандрю.

Ощутив небольшой укол совести, хватаю телефон и пишу папе: я все же приду, – потом соображаю: на часах десятый час, а банкет начался в восемь. Нет, я только всех отвлеку своим появлением и дам новый повод молоденькой подружке отца на меня пожаловаться. Таша всего на три года старше меня и с моим отцом встречается больше года. Я бы еще проявила понимание, если бы не училась с ней в одной школе. Таша – та еще стерва. Прикидывается, будто не помнит меня.

Она груба со мной, но я не жалуюсь папе. Он счастлив, Таша ему улыбается и смеется над его плоскими шутками. Да, она не любит отца так, как должна бы, но папа на глазах преобразился с тех пор, как Таша, со сломанным пальцем, вкатила к нему в кабинет свои буфера. Папа пережил развод тяжелей мамы. Она быстро всем раструбила, что возвращается к моим дедушке с бабушкой в Мехико, где и будет жить, пока не встанет на ноги. Не понимаю, кого она пытается одурачить: денег получила столько, что хватит на всю жизнь закупиться хрустальными туфельками.

Ладно, не буду тревожить папу и Ташу. Напишу-ка я Дэну. Он встречался с девочкой из моей школы. Правда, она, в отличие от меня, по-прежнему учится. Дэн тот еще козел, козел первостатейный. И дружки у него – тоже козлины, младше моего брата и еще хуже. Он окружает себя подонками, чтобы, наверное, ощутить себя чуточку лучше.

Отвечает Дэн быстро: заеду за тобой через двадцать минут.

Отправляю ему смайлик и выскакиваю из кровати. Надо приготовиться; я не накрашена, да и серая футболка с символикой универа не годится. Правда, слишком усердствовать тоже нельзя, иначе брат будет всю ночь выносить мне мозг.

Зарываюсь в гардероб, ворошу море черных платьев с блестками. Как же их много, даже чересчур. Мама всегда отдавала мне платья, надев их лишь раз. Папа пытался осчастливить ее, заваливая нарядами и даря красные машины. Правда, счастье что-то не приходило. Когда мама уезжала, то позвала с собой в Мехико. Заманчивое было предложение, но я не могла бросить плавание и свою команду. В Вашингтоне для меня ничего важней просто нет. Кроме папы и Дэна, я больше ни по кому не скучала бы. Дэн подумывал уехать, однако не захотел. Точнее не смог, ведь надо же за мной приглядывать.

Примерив парочку платьев, швыряю их обратно в шкаф и надеваю комбез, который еще ни разу не носила. Он практически полностью черный, если не считать принта на широких лямках, в меру облегающий и подчеркивает округлость попки и прикрывает большую часть тела, так что братец пусть не ворчит.

Только успеваю закончить, как снаружи раздается противный гудок клаксона. Приехал Дэн. Прихватив сумочку, сбегаю вниз по лестнице. Если не поторопиться, соседи опять станут жаловаться на шум. Быстренько вбиваю код на панели сигнализации и вылетаю во двор. Подбежав к «Ауди» Дэна, вижу, что он прихватил с собой корешей.

– Логан, – говорит Дэн приятелю, – уступи ей переднее место.

С Логаном я общалась несколько раз. Как-то на вечеринке он решил за мной приударить. Я встала с дивана, и он, заметив, что я дюйма на четыре выше его, выдал: мы, типа, станем отличными друзьями. Я рассмеялась, впечатленная таким невинным подшучиванием. С тех пор Логан стал моим любимым членом банды придурков Дэна.

– Не парься, я сзади поеду. – Сажусь на заднее сиденье, рядом с другим парнишкой: длинные волнистые волосы; зачесанная набок, как у эмо-боя, челка отлично сочетается с пирсингом в губе и брови. – Привет, – говорю, а он даже не думает оторваться от телефона.

– Забей, – говорит Дэн, глядя на меня в зеркало заднего вида.

Закатив глаза, достаю телефон. Надо же чем-то занять себя на время поездки.

Возле общаги мест для парковки не осталось. Дэн предлагает сперва высадить меня, чтобы не пришлось потом топать назад. Выхожу из салона и только закрываю дверь, как наружу выбирается тот странный паренек.

– Ах ты мудила! – орет Дэн.

Незнакомец показывает ему средний палец.

– Уверена, мой брат очень хотел, чтобы ты поехал с ним, – замечаю пареньку, когда мы идем по лужайке к общаге. Три девчонки пялятся на него; одна другой что-то шепчет, и все смотрят на меня.

– Есть проблемы? – спрашиваю, глядя в их размалеванные и перекошенные от зависти лица. Все три мотают головами: типа нет, ссоры они не хотят.

Терпеть не могу чопорных блондинок, которые сплетничают о других, лишь бы набить себе цену.

– Они, наверное, просто описались, – говорит эмо-бой. Какой у него глубокий голос и еще британский акцент. Точно-точно, я не ошиблась. Он замедляет шаг, но на меня не смотрит. Руки у него покрыты татуировками. Чернила черные и отлично сочетаются с черными джинсами и футболкой в тон.

Не поспеваю за ним: шагает парень широко, плюс сам по себе очень высокий. Выше меня.

– Почти наверняка, – говорю я, напоследок оборачиваясь на блондинок. Те переключились на пьяненькую девочку в коротеньком платье, что, шатаясь, идет мимо них.

Мы входим в комнату. Эмо-бой сразу идет на кухню, где, прихватив бутылку виски, откупоривает ее и делает глоток из горла. Мне он становится любопытен, и когда в гостиную заваливаются Дэн с Логаном, я решаю разузнать про татуированного незнакомца. Хватаю ведерко со льдом и направляюсь к братцу. Тот сидит на диване и посасывает пиво. От него уже тянет травкой, глаза налиты кровью.

– Кто ехал со мной на заднем сиденье? – спрашиваю.

– Ты про кого? – Он меняется в лице. – Про Хардина?

Он явно расстроен. И что за имя такое – Хардин?

– Держись от него подальше, Мэл, – предупреждает братец. – Я серьезно.

Я закатываю глаза. Лучше с Дэном на эту тему не спорить. Он и так не одобрил ни одного из моих парней, хотя сам пытался свести меня со своим дружком, Джейсом – самым паскудным из его компании. Стандарты у моего братца такие же непостоянные, как настроение под кайфом.

Дэн хлопает рядом с собой по дивану, и я присаживаюсь. Народ постепенно напивается, входит в раж, проникается атмосферой. Музыка звучит все громче.

Через пару минут Логан предлагает Дэну пыхнуть еще раз, и тогда я оглядываю комнату в поисках Хардина. Нет, все-таки странное имечко.

Вон он, у стойки. Стоит один, с бутылкой в руке. Бутылка, кстати, заметно опустела.

Так, он не любитель гулянок. Это хорошо.

Встаю с дивана. Наверное, слишком резво встаю, потому что Дэн хватает меня за руку. Надо придумать отмазку, чтобы выйти из гостиной; если скажу, что иду к Хардину, Дэн последует за мной.

– Ты куда? – спрашивает братец.

– Пи́сать хочу, – лгу я. Бесит, что он таскает меня по вечеринкам, а сам при этом трясется надо мной, как папаша.

Дэн смотрит на меня, пытаясь определить, вру я или нет, но я отворачиваюсь. По пути к лестнице чувствую на себе его взгляд. Все уборные здесь на верхнем этаже. Бред какой-то, одно слово – общага.

Медленно поднимаюсь по ступенькам и на самом верху оборачиваюсь посмотреть на брата, затем иду дальше и… врезаюсь в черную стену.

Только это не стена, это Хардин.

– Черт, извини! – вскрикиваю я, одновременно пытаясь смахнуть с его груди пролитый напиток. – Ну, хоть пятен не останется, – шучу.

Глаза у него ярко-зеленые, и взгляд такой пристальный, что я, не выдержав, отворачиваюсь.

– Ха-ха, – монотонно произносит Хардин.

– Брат велел держаться от тебя подальше, – не подумав, выпаливаю я. Ох уж этот его пронзительный взгляд, с ума сводит, однако отступать я не намерена. Похоже, Хардин к такому привык.

– Так и сказал? – переспрашивает он, выгнув проколотую бровь.

Да, точно, у него британский акцент. Хочется сделать замечание, но я по себе знаю, как достает, когда люди постоянно напоминают о твоей манере речи.

Киваю, и британец продолжает:

– Почему же?

Не знаю, но… знать хочу.

– Должно быть, ты очень нехороший человек, – шучу я.

Он не смеется.

Я напрягаюсь. Энергетике Хардина невозможно противиться.

– Если судить людей так, как судит Дэн, то нам всем капец, – говорит он.

Инстинктивно мне хочется вступиться за брата, сказать, что он не плохой, просто его не так понимают.

Впрочем, мне вспоминается день, когда к нам заявилась семья последней из подружек Дэна: бедная беременная девочка пряталась за спиной разгневанного отца. Мой папа выписал чек, и они скрылись; о нежданном племяннике – или племяннице – я больше не слышала.

Мамы нет, папа целиком занят Ташей; кроме Дэна, у меня никого нет.

Я смеюсь.

– Уверена, ты намного лучше.

– Нет. – Хардин убирает с лица челку. – Хуже.

Глядя мне в карие глаза, он говорит совершенно серьезно. В его словах предупреждение; впрочем, когда он протягивает мне полупустую бутылку, я принимаю ее и делаю большой глоток.

Виски обжигает горло, как обжигает горящий взгляд Хардина…

Словно вместо крови у него бензин.

Стеф

Впервые встретив девушку с огненными волосами и татуировками на руках, он разглядел в ней нечто темное. Рыжая смотрела на светленькую подружку как на соперницу, соревновалась с ней, отчаянно желая внимания. Она напоминала принцессу из одной сказки[1], прочитанной в детстве. Рыжеволосая принцесса завидовала и ревновала младших сестер, вышедших замуж за короля и его брата, хотя сама была отдана адмиралу. Принцесса терпеть не могла уступать, даже то, что ей не принадлежало. Ей претили вторые роли. Она хотела себе всего – всего, что только есть под солнцем.

Папа приходит с работы поздно. На этой неделе он задерживался каждый день, а мне нужна его машина – сгонять за платьем на выпускной. Подруги еще месяц назад обзавелись нарядами, и я паникую: если к выпускному платья не будет, я с ума сойду. Папа пропадает на работе, мама присматривает за моей крохой-племянницей… меня никто даже не слушает. Несправедливо!

Свет как будто клином сошелся на сестре и ее ляльке. Мне постоянно достаются обноски, с днем рождения поздравляют в последний момент, и на праздник приходят ближайшие родственники – никаких друзей. Я в семье отверженная, чудачка, призрак в собственном доме. Всегда так было. Почему?

Последний раз мама соизволила сказать мне больше двух слов, когда я испачкала раковину в ванной дешевой краской для волос. Мать обезумела, ведь я «идеально» подгадала со временем: перекрасилась в огненно-рыжий накануне праздника в честь предстоящего рождения дочки Оливии. Еще я вроде бы случайно испачкала ванный коврик и, не подумав, прикрыла плечи вышитыми родительскими полотенцами.

Зато я не испортила ни одной рубашки, что достались мне от Оливии.

Ненавижу выслушивать: «Оливия в семнадцать была президентом студсовета» или: «Оливия в семнадцать училась на пятерки, а после учебы вышла за своего парня, очень популярного среди сверстников».

Достали сравнения с сестрой. Она была золотым ребенком, а я – такое чувство – даже на серебро не тяну. Скорее бы свалить из дома в колледж. Родаки капают на мозг, и вот я отправляюсь в Центральный вашингтонский университет, который Оливия окончила с отличием.

Им дела не было до этого универа, пока туда не поступила Оливия. Мне ни за что не стать достойной сравнения с ней, но проще сказать «да», поступить и все похерить.

Как только на подъездную дорожку въезжает папин джип, хватаю сумочку, гляжусь последний раз в зеркало и сбегаю вниз по лестнице… чуть не врезаясь по пути в маму. Она, правда, не замечает меня, одетую в колготки сеточкой и красный кожаный топ. Мама бормочет что-то себе под нос, уткнувшись в экран читалки.

Дверь открывается, и входят отец с Оливией. У сестры на руках дремлет Сьерра, моя кроха-племянница.

– Как я устала! – заявляет во всеуслышание Оливия.

Тут же появляется мама. Она закрывает читалку и не глядя кладет на каминную полку. Конечно, ради Оливии можно и оторваться от ненаглядного экрана.

– Стефани отвезет тебя домой, милая, – говорит за меня папа.

– Пап, мне надо забрать платье, а магазин через полчаса закрывается! – Закидываю на плечо сумку и уже тянусь за ключами.

– Оливия и Сьерра поедут с тобой.

– Я не против, – говорит сестра. – Только в душ схожу по-быстрому.

Ее мягкие каштановые волосы покачиваются в такт словам. На сестре брюки цвета хаки и рубашка с короткими рукавами и ярким цветочным узором. Папа улыбается, будто его старшая дочь – самая внимательная девушка на земле.

Как это бесит!

– Ладно, – вспыхиваю я. – Сегодня последний день, и если я не успею забрать платье, будешь виновата. – Оливия кивает, и я протискиваюсь мимо отца к двери. – Жду в машине.

Завожу мотор. Проходит пять минут, десять. Я успела отправить Оливии две эсэмэски, а ответа нет, хотя она прочитала оба сообщения – видно по значку на экране. Чего тогда тянет резину? Наверное, четвертый раз обнимается с мамочкой на прощание. Когда мы ездим к бабушке, мама сама не может наобниматься – получает порцию любви и ласки. Спустя двенадцать минут я выхожу из салона.

Не успеваю закрыть дверь, как сестра ленивой походкой покидает дом. Улыбается. А ведь еще Сьерру пристегивать к креслу.

– Оливия, я опаздываю, – тороплю я сестру.

Вздохнув, она неискренне извиняется.

На часах уже три минуты девятого. Останавливаюсь перед магазином – в витринах свет не горит, на двери табличка «ЗАКРЫТО».

Не видать мне платья. Я и так два раза просила отложить его, мне постоянно напоминали, что сегодня – последний день. Шанс упущен.

Роняю голову на обод руля.

– Прости, Стефани, – говорит Оливия.

Поворачиваюсь к ней и зло говорю:

– Все из-за тебя.

– Ничего подобного. Папа повез меня по магазинам, чтобы купить Сьерре новые пинеточки. Она так быстро растет…

Новые пинетчоки? Вы издеваетесь?! Я упустила платье для выпускного потому, что Сьерре понадобилась новая обувка? Она ведь и не ходит еще!

– Почему папа тебя сразу домой не забросил? Ты бы так скорее вернулась, – говорю я, повысив голос.

– Я тогда еще не устала… – Оливия пожимает плечами; мое время для нее вообще ничего не значит.

– Да что за хрень! – Мотаю головой и прячу лицо в ладони.

– Не ругайся при ребенке! – прикрикивает на меня сестра.

Со стоном вывожу машину обратно на дорогу. По пути к дому Оливии мы обе молчим. Сестра ведет себя так, будто вины за ней нет, а я слишком зла, чтобы говорить с ней. Достало, и что хуже всего – Сьерра ревет так, словно хочет криком распилить мне мозг надвое.

Ненавижу свою жизнь.

Когда наконец приезжаем, Оливия благодарит, что я ее подбросила, а я и не думаю зайти к ней в новый дом. Она, собственно, и не приглашает – и то хорошо. Дом Оливии и ее мужу Роджеру наверняка помогли купить предки. Муж у Оливии – тихоня, при моих не больно-то разговаривает. Наверняка Оливия просит его помалкивать. Она, сто пудов, всех инструктирует перед знакомством со мной.

Не хочу заглядывать к ним, но надо в туалет, а до родителей ехать еще четверть часа. Все-таки захожу в дом и сразу чую сильный запах корицы. У Оливии в каждой комнате по ароматическому светильнику.

Роджер сидит в гостиной на диване. В одной руке у него пульт дистанционного управления, на коленях – ноутбук. При виде нас он улыбается жене и вежливо спрашивает, как у меня дела. Отвечаю: по-старому, – хотя не могу припомнить, когда же я виделась с ним последний раз.

После неловкого обмена вежливостями Оливия объявляет, что надо уложить дочку, и, прихватив плюшевого мишку и бутылочку, отправляется наверх. Роджер на меня почти не смотрит, когда я прохожу мимо – глядя по пути на идиотские фотки на полке над фальшивым камином. Затем Роджер встает и проходит в кухню. Стремается меня.

В коридоре на стене висит большая фотография в металлической рамке: Оливия и Роджер в день свадьбы. Моя сестра такая идеальная: прическа, макияж… платье просто прекрасно. Мягкий шелковистый подол изящно касается земли. Оливия – точно принцесса, созданная для этого платья.

Свадебное платье сестры – точная противоположность тому, что я присмотрела для выпускного. Мое пошито из черного хлопка, лиф плотно облегает тело, а кромка звездообразной юбки отделана кружевным тюлем. Это платье я уже не куплю, спасибо Оливии. Жаль, что в день ее свадьбы у меня не было при себе банки черной краски.

На следующем фото Роджер обнимает за живот беременную Оливию.

Она лишила меня платья на выпускной, а я лишу ее свадебного платья.

Захожу в кухню. Роджер зарылся в холодильник, и я, чтобы привлечь его внимание, стучу по каменной стойке. Когда он оборачивается, тяну за ворот футболки, откровенно оголяя груди. Роджер давится слюной и кашляет.

Улыбаюсь. Они с моей сестрой после рождения Сьерры еще точно не трахались.

– Извини.

Накручиваю локон на палец, а Роджер старательно отводит взгляд, лишь бы не скользнуть им вниз, по моим ногам в сетчатых колготках.

– Привет, – говорю я, приближаясь.

Сердце вот-вот выскочит из груди. Сама не понимаю, какого хрена творю, но с меня хватит. Бесит, что Оливия такая идеальная, ей все достается; так пусть лишится даже того, что принадлежит ей. Особенно милого и верного, как щеночек, мужа.

– Т-ты что делаешь, Стефани? – спрашивает заметно побледневший Роджер.

– Так, разговариваю.

Задираю подол юбки до самого пупка, показывая кружевные трусики. Роджер пятится и ударяется в шкафчики.

– В чем дело? – спрашиваю и смеюсь. Внутренности завязались узлом, я в любой момент готова хлопнуться в обморок, но в то же время чувствую себя поразительной и могущественной. Должно быть, адреналин, и мне это нравится. Хочется продолжения. Подхожу ближе к Роджеру, тяну за «молнию» на кофте.

Роджер прикрывает руками глаза.

– Стефани, прекрати.

Твою мать, он и впрямь верный щеночек. Моя ревность разгорается жарче.

– Да брось, Роджер, хватит…

– Стефани! – Голос Оливии гремит на всю кухню. – Какого дьявола?!

Она стоит в дверном проеме, опираясь на косяк. На ней фланелевая пижама с голубой окантовкой. Сестра в бешенстве.

– Роджер? – обращается она к мужу.

– Детка, я сам не понял, что произошло. Она пришла, раздевается тут… – Он вскидывает руки, как бы умоляя супругу раскрыть глаза и увидеть, что за шалава ее младшая сестренка.

Оливия взглядом чуть не прожигает во мне дырку.

– Убирайся, Стефани!

– Ты меня даже не спросила, правда ли это!

Закидываю сумку на плечо и отдергиваю юбку.

– Знаю я тебя, – как ни в чем не бывало говорит сестра. Она? Знает меня? Она меня вообще не знает. Знала бы, не вела бы себя как коза эгоистичная.

– И?.. – Смотрю на Роджера. Тот пятится, как от змеи. Типа, у него есть право меня осуждать. Хотя если бы не боялся, что сестра нас застукает, поставил бы меня раком у блестящей кухонной стойки.

– Ладно, ты приставала к моему мужу? – спрашивает Оливия. Губы у нее дрожат, она едва не плачет. Мне следует все отрицать, обвинить Роджера. Он такой жалкий, что Оливия мне поверит. Я тоже умею расплакаться при желании.

Ой, да ладно вам…

– Стерва ты избалованная! – кричит Оливия. Роджер подскакивает к ней, обнимает.

Это я-то стерва избалованная? Издевается? Вечно ей все, а мне – хрен. Надоело уступать! Пусть спасибо скажет, что я чего похуже не выкинула. А ведь могла бы ранить их куда как больнее. Сама себе удивляюсь, какие мысли в голову лезут… и мне они нравятся.

– Убирайся, Стефани. – Оливию трясет, и Роджер гладит ее по рукам, пытается успокоить.

Ну и ладно, уйду. Все равно мне скоро не придется больше мириться с таким поганым отношением.

Скоро я поступлю в колледж.

Там я во всем стану первой.