Глава четвертая
Вроде бы ничего не происходило – вставал Терехов, как обычно, в семь с минутами, плелся, разгоняя утреннюю дурноту, в ванную, подсознательно надеясь, что горячую воду перекрыли и душ принимать не придется, но теплосеть работала исправно, и он пускал горячую струю, снижал температуру до терпимой, а когда вода становилась слишком, по его мнению, холодной, заканчивал эту мучительную процедуру с осознанием честно выполненного долга. Голова, по крайней мере, становилась чистой – не волосы, хотя и волосы тоже, а что-то внутри черепа, то, что заведовало мыслями. Лист становился чистым, и когда он, наскоро съев бутерброд с колбасой и запив чашкой кофе, садился к компьютеру, на этом чистом после купания листике в мозгу появлялись буквы, которые складывались в слова. Нужно было только правильно переписать эти слова – чтобы они появились на белом листе экрана.
Терехов часто разговаривал с коллегами и, бывало, исподволь пытался узнать – как именно происходит у них процесс так называемого литературного творчества. Неужели они тоже не думают ни о чем, когда пишут свои опусы? Неужели и они попросту переписывают тексты, сами собой возникающие в мозгу? Наверняка нет! У Окоемова, к примеру, такие сложные предложения, что, дочитав до конца, забываешь, чем все начиналось. А у Кисина философская проза, каждое предложение – особая мысль, да еще подтекстов масса, и наверняка каждое слово Мише приходится сто раз обдумывать, прежде чем записать. Нет, каждый работает по-своему, никто не хочет раскрывать эти интимные подробности – с куда большим удовольствием приятели по цеху изображали в лицах, как выпивали в хорошей компании или водили к себе изумительных женщин.
Ну и ладно. Может, он один такой – пишет, не думая, а может, на самом деле, у него эти два процесса разделены: он ведь сначала долго создает сюжет, придумывает героев, распределяет роли, даже репетирует с ними, как режиссер в театре, чтобы каждый действовал по плану, слушал партнера и умирал не тогда, когда ему заблагорассудится, а когда в него выстрелят или сунут нож под лопатку. Написав первое предложение будущего романа, Терехов прекрасно знал, как все закончится. Не знал только конкретных слов, описывающих уже известные ему события. А слова… Что слова? Слова – не мысли, почему бы им не сыпаться на лист из темного мешка подсознания и не распределяться так, как уже задумано?
Записанные Сергеем программы работали нормально, тексты Терехов перенес с дискет на «винчестер», недоставало только последнего романа, Терехов даже решил попросить Варвару, чтобы она переслала ему файл электронной почтой, но все забывал, не к спеху это было – новый триллер шел хорошо, и Терехов весь был в процессе.
По вечерам он ездил к Маргарите в Кунцево, и они неплохо проводили время, хотя раньше, много лет назад, когда Терехов еще был женатым мужчиной, встречи их, пусть даже куда более редкие, были совсем другими – возвышенными, страстными, по-настоящему нежными, но после того, как он ушел от Алены, у Терехова и с Маргаритой что-то разладилось. Они никогда не говорили на опасную для обоих тему, но страсть почему-то ушла, да и нежности в их отношениях было теперь не больше, чем в мексиканских сериалах. Маргарита работала в фирме по ремонту осветительных приборов, сидела на приеме, домой приходила взвинченная, потому что клиент, ясное дело, попадался всякий, а теперь время такое – с каждым нужно по-особому, даже явным психам приходится идти навстречу, к вечеру Маргарита валилась с ног, иногда и на Терехова кричала, хотя сразу остывала, просила прощения и после таких вспышек в постели была особенно внимательна к его мужским желаниям.
На ночь у Маргариты Терехов не оставался ни разу – так повелось еще во времена Алены, а потом они не стали ничего менять, Терехов привык вставать рано, а Маргарита раньше восьми не просыпалась, ей и в восемь с трудом – под резкий звон будильника – удавалось открыть глаза, она была сова, потому и на работу устроилась, чтобы приходить к десяти. Засыпала Маргарита за полночь, и Терехова раздражал свет ночника. Дома ему было лучше, спокойнее, почему-то даже надежнее.
Недели через две после странного происшествия в метро позвонила Варвара и сообщила, что готова первая корректура и хорошо бы Владимиру Эрнстовичу приехать в редакцию завтра, желательно сразу после обеда, они бы все вычитали, и он бы даже посмотрел макет обложки, женщина-оборотень выглядит очень неплохо и сексуально.
Какая еще женщина-оборотень? – удивился Терехов, но вслух не спросил, он хорошо знал фантазию издательских художников, на обложке первого его романа они изобразили неземную планету с красным небом, хотя действие происходило, естественно, в России, и Наташа из художественного отдела даже говорить не хотела, откуда появилась странная картинка. «Читатель это любит», – вот и все объяснение. Завтра погляжу, – подумал Терехов, – что они там еще учудили.
Варвара, должно быть, поругалась с женихом. Она сидела за своим столом надутая, папки с распечатками рукописей были отодвинуты в дальний угол, к окну, Варвара нервно вертела в пальцах авторучку и на приветствие Терехова ответила небрежно, будто он был не постоянным автором, а случайным посетителем, которого лучше сразу послать подальше, иначе придется потом возиться с глупой графоманской тягомотиной, а жизнь коротка, и зарплата маленькая.
Терехов присел на стул напротив Варвары, хотел было спросить о самочувствии и о том, не случилось ли с ней какой-нибудь неприятности, но сидевшая за соседним столом Инга Воропаева, редактор старой еще, советской школы, сделала ему предупреждающий знак, и Терехов ничего спрашивать не стал, сидел спокойно, дожидался, пока Варвара обратит на него свое не очень сегодня благосклонное внимание.
– Собственно, Владимир Эрнстович, – сказала Варвара, не поднимая головы, – вам не ко мне, а к Дине. В соседнюю комнату.
– Да-да, конечно, – облегченно вздохнул Терехов и, подняв злосчастный дипломат, который он после происшествия в метро держал крепче, чем иные спортсмены выигранный в упорной борьбе хрустальный кубок, направился в корректорскую, где Дина Львовна, прекрасно с ним знакомая по работе с двумя последними книгами, встретила Терехова улыбкой, призывным взглядом и словами, приведшими его в совершенно уже полное недоумение:
– Ой, Владимир Эрнстович, вы просто фурор совершили. Не ожидала от вас. Раньше вы гораздо проще писали, а теперь такой сложный текст! Некоторые слова я даже в словаре не нашла. Вот на двадцать третьей странице – «камбанилла». Через «б» или все-таки через «п»?
– Камбанилла? – переспросил Терехов, глядя на текст, расположенный к нему вверх ногами. – Вы уверены, что ни с кем меня не путаете, Дина Львовна?
– Ой, Владимир Эрнстович, с кем вас можно спутать? – проворковала Дина. – Разве с Приговым?
Сравнение с поэтом-постмодернистом не вызвало у Терехова положительных эмоций, литературу подобного рода он не любил, не понимал и, тем более, не мог написать ничего в подобном духе, даже если бы вдруг сильно этого захотел.
– Вот, – Дина наконец повернула распечатку, чтобы Терехов мог прочитать подчеркнутые ею на странице места. Терехов придвинул к себе листы и прочел с возраставшим ощущением паники:
«Левия была настигнута врасплох этим проявлением чувственности у старого бонвивана, отступила к камбанилле, прислонилась спиной к жаркой шероховатой поверхности и закрыла глаза, уйдя не в себя, а в тот мир, который бурлил в ней, пенился и искал выхода».
– Э-э… – промямлил Терехов, – это не мое, извините.
– Что значит – не ваше? – захлопала глазами Дина и вытянула из-под горки бумаги титульную страницу. – Не ваше?
– «Владимир Терехов, – прочитал он вслух. – Вторжение в Элинор».
– Но моя вещь, – сказал Терехов, – называется «Смерть, как видимость».
– Да? – улыбнулась Дина. – Но это же ваша фамилия, Владимир Эрнстович!
– Моя, но… Откуда вы взяли этот текст?
– Ну… – забеспокоилась Дина. – Варя дала. Сняла с вашего диска. А диск вы принесли сами, это при мне происходило, у вас тогда еще какая-то история была с дипломатом. Вот с этим, – она показала на стоявший у ног Терехова дипломат, будто он мог подтвердить ее слова.
– Пойдемте, Дина Львовна, – Терехов затолкал листы в папку и с этим доказательством небрежного отношения редактора к автору пошел из комнаты, забыв даже о дипломате. Дина семенила следом, что-то на ходу рассказывая, но ни одно ее слово до сознания Терехова не доходило. «Камбанилла, – повторял он про себя. – Элинор. Камбанилла»…
Варвара по-прежнему вертела в пальцах авторучку и думала, должно быть, о своей незадавшейся жизни. Двадцать три года уже, а еще не замужем…
Терехов положил перед ней папку и сказал самым любезным тоном, на какой оказался способен:
– Варенька, ты уверена, что это мое произведение? Я имею в виду – посмотри, пожалуйста, мой диск. Если он, конечно, сохранился.
– Не понимаю, – сказала Варвара. – Что вы хотите сказать, Владимир Эрнстович?
– Просто поставь мой диск, я хочу видеть текст на экране.
Коробочка с дисками лежала на компьютерном столе, Варваре пришлось встать, обойти Терехова, сесть во вращающееся кресло, и все это проделано было так медленно и с таким видимым усилием, что Терехову стало жаль девушку, он искренне возненавидел ее жениха или иного мужчину, способного доставить даме сердца такие невообразимые страдания.
Диск он узнал, это был тот диск, который он передал Варваре две недели назад. И наклейка сохранилась: «Терехов. Смерть, как видимость».
– Вот, – с удовлетворением произнес Терехов. – Именно.
Варвара поставила диск в дисковод, потыкала указательным пальцем в клавиатуру, на экране возникла страница «Ворда», и всплыл текст:
«Владимир Терехов. Вторжение в Элинор.
Глава первая, для неискушенных читателей.
Левия поднялась со своего ложа, сознавая, что претерпела в последние часы вовсе не те превращения, какие ожидала»…
– Черт! – воскликнул Терехов. – Это не мой текст! Я не понимаю! Что происходит?
Следующие два с половиной часа до окончания рабочего дня остались в его памяти сплошным серым кошмаром. Сначала он кричал на Варвару, а Варвара кричала на него, потом оба они кричали на парня, имени которого Терехов не знал и который работал в издательстве компьютерным гением. На самом деле должность его звучала как-то иначе, но занимался он тем, что исправлял компьютерные баги и приводил в порядок сбойные – если такие попадались – диски и дискеты.
Накричавшись, все трое отправились к главному редактору издательства Михаилу Евгеньевичу Хрунову, прихватив по дороге Дину Львовну. В кабинет их не хотела пускать секретарша Валентина Николаевна, и в приемной они еще немного покричали, причем парень-компьютерщик кричал теперь громче остальных, поскольку сообразил, что вину за странный баг свалят именно на его ни в чем не повинную голову.
В кабинете Хрунова они оказались за пять минут до окончания рабочего дня, но главред, в отличие от Дины и компьютерного гения, никуда не торопился – на вечер у него были билеты в Театр на Таганке, названия пьесы он не знал, да это и не имело значения, театр он все равно не любил, но жене нравилось «выезжать в свет», и Хрунов регулярно – не реже двух раз в месяц – вывозил свою Лизу в общественные места, неимоверно при этом скучая и ожидая любого подходящего случая, чтобы запустить руку в сумку, с которой он не расставался даже на театральном представлении, вытащить новую книгу его издательства и углубиться в чтение, доставлявшее гораздо большее наслаждение, чем наблюдение за артистами, без толку метавшимися на сцене и своими воплями только портившими напечатанный на бумаге текст.
– Михаил Евгеньевич, – твердо заявил Терехов, – произошла странная и очень неприятная история. Каким-то образом текст моего романа оказался заменен другим.
– Ха! – бросил с презрением компьютерщик, всем видом показывая, что автор несет чушь, поскольку сам и принес в издательство текст, от которого сейчас так упорно открещивается.
– Да? – спокойно сказал Хрунов. Жена должна была заехать за ним на машине, у него был еще час времени, и в возникшей ситуации он мог разобраться без спешки, гнева и пристрастия. – Варенька, на какой стадии работа?
– Готова первая корректура, – мрачно сказала Варвара. – Согласно плану, работу нужно сдать в типографию в понедельник.
– Сегодня среда, – сообразил Хрунов. – Два рабочих дня. Если Владимир Эрнстович заменит рукопись…
– Не успеем! – сказала Варвара.
– Когда ж мне читать столько? – одновременно воскликнула Дина.
Компьютерный гений промолчал – это была не его проблема, – а Терехов объяснил наконец ситуацию, в которую за два прошедших часа женщины врубиться так и не сумели:
– Я не могу заменить рукопись, – сказал он. – У меня ее нет.
– Как это? – не понял Хрунов. – Существует же копия. На диске, на «винте»…
Сдерживая эмоции и подбирая слова, чтобы не использовать при женщинах нецензурных выражений, Терехов рассказал о происшествии в метро, исчезновении и возвращении дипломата, о вирусе, внезапно поразившем его компьютер, и о том, наконец, что ни единой копии нового романа – кроме сданной в издательство – у него не осталось. И если в издательстве текст оказался кем-то подменен…
– Текст был на диске, а диск принесли вы, – встрял наконец в разговор компьютерщик.
– Черт! – воскликнул Терехов. – Значит, этот грабитель из метро… Он заменил диск с моим романом и записал какой-то другой!
– Под вашей фамилией? – поднял брови Хрунов. – Так не бывает, извините… Варенька, то, что нам принес Владимир Эрнстович и от чего сейчас почему-то отказывается, – это хорошая книга?
Варвара переглянулась с Диной, посмотрела на Терехова и твердо сказала:
– Да. Хорошая. В сто раз лучше той дряни, что писал Владимир Эрнстович раньше.
Такого выпада от всегда вежливой Варвары Терехов не ожидал совершенно и потому не сумел издать ни звука, только повел шеей, будто ему не хватало воздуха.
– Как называется? – спросил Хрунов. – Я имею в виду то, что готово к сдаче.
– «Вторжение в Элинор», – сказала Варвара.
– Ничего, – оценил Хрунов. – Продолжайте работать. Другого романа нам Владимир Эрнстович представить не может, верно?
– Да я вам что – Россини? – вырвалось у Терехова. Почему ему в голову пришло имя итальянского композитора, он не знал и сам – кажется, слышал о том, что, оказавшись в похожей ситуации (в начале девятнадцатого века?), Россини за неделю написал новую оперу, оказавшуюся тем самым «Севильским цирюльником», которым уже почти два столетия восхищаются все меломаны.
– Не может, – сделал вывод Хрунов, знавший, видимо, что Россини все-таки не смог за неделю написать новую оперу. – Продолжайте работать, – повторил он. – В другой раз Владимир Эрнстович будет внимательнее. А рукопись, – он протянул руку к папке, которую Дина прижимала к груди, – я на досуге почитаю. Если что – придется вам, Владимир Эрнстович, возвращать аванс и оплачивать непроизводительные издательские расходы.
Возразить Терехов не успел – заверещал лежавший на столе мобильник, Хрунов одной рукой прижал к уху телефон, а другую протянул за папкой с рукописью. Звонила жена, она уже подъезжала к зданию издательства, нужно было спускаться. А папку он возьмет с собой – почитает в антракте. Мудрит Терехов – написал, наверно, нечто новое, для самого же неожиданное, и боится, что не издадим, вот и перестраховку устроил… Почитаем, увидим.
– Черт, черт, черт! – воскликнул Терехов, осознав, что стоит в холле один и держит в руке злосчастный дипломат.
Рабочий день закончился, люди шли к выходу, будто ручьи сливались у дверей в широкую реку, упиравшуюся в плотину.