Донское казачество позднеимперской эпохи. Земля. Служба. Власть. 2-я половина XIX в. – начало XX в.. Очерк 1. Донской казак и его «территория»: от границ до привилегий (А. А. Волвенко, 2018)

В середине XIX в. донское казачество занимало значительную территорию, имевшую административное название – Земля войска Донского (далее – ЗвД). Ее границы формировались постепенно, в основном были определены в 90-х гг. XVIII в. (тогда же появилась первая официальная карта ЗвД), но затем видоизменялись вплоть до начала XX в. Также была переименована и ЗвД, которая с 1870 г. стала называться Областью войска Донского (далее – ОвД).

Специальная комиссия, устанавливая пределы ЗвД в 1795–1796 гг., буквально прошла и проехала около 2540 верст⁶, в том числе: по границам Екатеринославской губернии – 445 верст, Харьковской – 142, Воронежской – 390, Саратовской – 367, Астраханской – 272, Ставропольской – 205, по Черноморскому (Кубанскому) войску – 122, по берегу Азовского моря – 115 и по Ростовскому-на-Дону уезду – 482 версты⁷. Таким образом, ЗвД соприкасалась с севера с Воронежской и Саратовской губерниями; с востока – Саратовской и Астраханской; с юга – землями Черноморского (Кубанского) казачьего войска (в начале 60-х гг. XIX в. разделенных между Ставропольской губернией и Кубанской областью) и Азовским морем; с запада – Екатеринославской, Харьковской и Воронежской губерниями. ЗвД обнимала своей территорией Таганрогское градоначальство, имевшее особое управление и портовый выход к Азовскому морю, и Ростовский-на-Дону уезд, располагавшийся в низовьях р. Дон, относившийся к Екатеринославской губернии, но непосредственно не входивший в ее состав.

Границы войска Донского в середине XIX в. проходили «большей частью искусственною межевою нарезкою по суходолу⁸, а по живым урочищам…⁹ на 1100 верст». В описании члена донского статистического комитета В.Н. Ветчинкина «войсковая граница» выглядела следующим образом: «По суходольным местам прорезан плугами трехсаженной ширины межник¹⁰, а по живым урочищам взяты линии, называемые магистралами, определяющие с точностью направление этих естественных меж. На всех поворотах учреждены межевые признаки: по прямым линиям, через каждые полуверсты, вырыты губернской меры межевые ямы, в них в каждую положены уголья и по три диких камня»¹¹.

С северо-востока на юго-запад территория ЗвД простиралась на 590 верст; а в своеобразную «ширину», то есть в направлении с северо-запада на юго-восток, 410 верст, при этом протяженность р. Дон внутри войска составляла 885 верст¹².

Известный донской офицер, писатель и краевед Н.И. Краснов в своем, пожалуй, главном труде «Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Земля войска Донского» (1863) писал, что «настоящие границы ЗвД определены с точностью, но некоторые пункты пограничной черты, при устьях Дона, дают казакам и их соседям повод к взаимным притязаниям и спорам, особенно за рыбные ловли»¹³. Он имел в виду здесь Ростовский-на-Дону уезд. Его границы были напрямую связаны с прикрепостной территорией двух форпостов имперской власти в Приазовье – крепостей Троицкой на Таганьем рогу и Святого Димитрия в устье Темерника. Из-за их строительства казаки оказались отрезанными от моря, что породило «споры и борьбу за гирла и взморье». Ростовский-на-Дону уезд производил на современников «странное впечатление», оказываясь внутри войска Донского, но при этом отделенным от Екатеринославской губернии, в которую формально входил. Сам же уезд являлся чересполосным. «Пространство земли между Самбеком и Чалтырем и от Чалтыря до Несветая присоединено к Екатеринославской губернии; но весь морской берег с рыбными ловлями и морскими угодьями и весь берег р. Донца на 5 верст внутрь, да по правому берегу Тузлова на 6 верст до вершины Самбека оставлены за войском»¹⁴. На этой войсковой территории были основаны Елисаветовская и Гниловская станицы, специализировавшиеся на рыболовстве. Их жителям приходилось выдерживать острую конкуренцию, доходившую иногда до открытой вооруженной борьбы с окрестными «богатейшими рыболовными селами выходцев из России». Даже после вхождения Таганрогского градоначальства и Ростовского-на-Дону уезда в состав ОвД в 1887 г. (подробнее об этом далее) известный краевед начала XX в. В. Богачев констатировал, что «действительная граница земель и вод Всевеликого войска Донского в гирлах Дона и на взморье до сего времени остается спорной»¹⁵.

Тем не менее из-за присоединения длина и очертания границ ОвД изменились. В более современном и, возможно, более точном «Военно-статистическом описании Области войска Донского» В.В. Лобачевского (1908) говорится о 2148 верстах границы ОвД, из которых: 280 верст соприкасаются с Таганрогским заливом Азовского моря (между устьями рек Кальмиус и Ея); 180 верст (от устья р. Ея до с. Средне-Егорлыкское) с Кубанской областью; 213 верст (от с. Средне-Егорлыкское до кургана Грановитого у лимана Большого) со Ставропольской губернией; 275 верст (от Грановитого кургана до р. Червленной южнее г. Цдрицына (современный Волгоград) с Астраханской губернией; 380 верст (от р. Червленной до буерака Панского около д. Сербина) с Саратовской губернией; 370 верст (от Панского буерака до д. Анновско-Ребриково) с Воронежской губернией; 145 верст (от д. Анновско-Ребриково до устья р. Ковсух) с Харьковской губернией и 405 верст (от устья р. Ковсух до устья р. Кальмиус) с Екатеринославской губернией. Таким образом, 1968 верст приходилось на долю сухопутных, 280 верст – на долю морских границ¹⁶.

Северная граница ОвД лежит приблизительно на одной широте с городами Лондоном, Лейпцигом, Виннипегом и пр., южная граница на широте Лиона, Милана, Харбина, Монреаля и пр., середина ОвД – на широте Парижа, Мюнхена, Вены¹⁷. Войсковая столица – с 1805 г. Новочеркасск – находится приблизительно на одной параллели с городами Кишиневом, Офеном в Венгрии и устьем реки Луары во Франции. В красочном описании В. Богачева такое расположение войсковой территории соответствовало своеобразному климату, господствовавшему на ней: «Почти бесснежная, теплая, туманная зима Лондона и Парижа, туманное сырое лондонское лето, теплое и довольно влажное лето Парижа равно отличны от многоснежной морозной зимы и знойного, долгого лета наших срединных и северных округов, как и суровая зима Нерчинска, побережья Гудзона или Ньюфаундленда, как сырое, душное лето Сахалина, Канады или страшное лето в пустынях Монголии»¹⁸.

По расчетам Н.И. Краснова общая площадь ЗвД в середине XIX в. составляла около 14,5 млн десятин¹⁹ земли, по этому показателю превосходя в 5 раз Московскую и в 3 раза Санкт-Петербургскую губернии, занимая 7-е место между губерниями и областями Европейской России²⁰. Сведения о площади ЗвД (ОвД) неоднократно корректировались в связи с работами межевой комиссии при войсковой администрации и совершенствованием статистических методов. Так, в начале 80-х гг. XIX в. известный донской краевед С.Ф. Номикосов приводил, например, следующие цифры: 14 517 011 десятин, что соответствовало 139 363 квадратным верстам или 2844 квадратным милям²¹, а В. Богачев уже после расширения ОвД за счет Таганрогского градоначальства и Ростовского-на-Дону уезда определял войсковую территорию в 144 586 квадратных верст, делая заключение, что «до настоящего времени мы не имеем бесспорно точного исчисления площади»²². По величине территории ОвД в начале XX в. занимала 22-е место среди губерний и областей всей Российской империи и по сравнению (по тому времени) с некоторыми европейскими государствами была равна Болгарии вместе с Грецией, больше Румынии в полтора раза, Сербии в три раза и Бельгии в 5 раз²³.

Также разнились данные о количестве удобной земли, но в целом они не выходили за пределы 12,5—13 млн десятин. По этому показателю ЗвД находилась в условиях, которых «не имеет ни одна губерния или область Европейской России; также и в отношении сенокосной земли она занимает первое место; в отношении обработанности почвы – 37-е и в отношении лесов 47-е место между другими губерниями и областями»²⁴. Действительно, из общей площади ОвД начала XX в. леса занимали всего около 2 %, или 327 тыс. десятин. Такое количество леса современниками признавалось недостаточным для удовлетворения потребностей населения и обуславливало «громадный ввоз разного леса в область». Между тем неудобная земля, в основном представляющая собой пески (в начале XX в. площадью около 600 тыс. десятин²⁵), практически не использовалась для лесонасаждения.

Территория войска Донского в середине XIX – начале XX в. имела большое значение в общей системе сухопутных сообщений имперской России. Через нее пролегал главнейший путь из Москвы на Кавказ, через нее осуществлялись торговые коммуникации с Одессой и другими южными портами России. Однако состояние путей сообщения на Дону оставляло желать лучшего на протяжении всего рассматриваемого нами периода. В описании середины XIX в. донские дороги выглядели следующим образом: «Почти все дороги зимой (в январе и частью в феврале) и в сухое время остального года (с апреля нередко по ноябрь) представляют сеть превосходных сообщений, удобством не уступающих шоссе; но после 2–3 ненастных дней все изменяется: почва обращается в грязь, бегущие ручьи, играющие балки сносят ветхие мосты, лощины и места низменные наполняются водой. Порче дорог еще содействуют чумацкие обозы²⁶, которые и в хороший зимний путь покрывают дороги выбоинами и ямами»²⁷. Ямщичий промысел на Дону развит не был, правильно устроенных дорог – шоссе – казаки не имели. Н.И. Краснов в начале 1860-х гг. давал такие рекомендации путешествующим по донской земле: «Проезжающий должен запасаться всем необходимым, потому что на станции кроме самовара он ничего не найдет, даже вода большею частью дурного качества»²⁸. Советы Краснова действительно были не лишними, так как время, потраченное на преодоление расстояний между потенциальными пунктами прибытия-отбытия, было весьма значительным. От Санкт-Петербурга казачью столицу Новочеркасск отдаляли 1714 верст, от Москвы – 1041 верста (по расчетам того времени), или около 1829 км и 1111 км соответственно²⁹. До постройки сети железных дорог, для того чтобы добраться из Новочеркасска до Москвы, требовалось около 140 часов (почти 6 суток) хорошей езды на почтовых лошадях³⁰, то есть средняя скорость путешествующего составляла около 8 км в час. О расстоянии между окружными станицами войска Донского можно судить по следующей таблице, взятой из «Дорожника Области войска Донского» за 1877 г.³¹

Таблица 1

Таким образом, наименьший путь составлял 124,5 версты от станицы Каменской до станицы Константиновской, а наибольший – от Урюпинской до Новониколаевской – 782,5 версты, для их преодоления требовалось около 16 часов, и 98 часов, или 4 суток соответственно. Для рассматриваемого периода упомянутые расстояния и временные затраты были весьма значительны. Это затрудняло коммуникацию между станицами, создавало дополнительные проблемы для путешественников.

Условия для поездок с течением времени практически не менялись. С.Ф. Номикосов писал в начале 1880-х гг.: «Шоссейных дорог область вовсе не имеет, а грунтовые представляют своего рода злобу дня… если по состоянию путей можно судить о развитии народа, – то Донское казачество следует считать весьма отсталым, так как грунтовые дороги в пределах области и ныне находятся почти в таком же безотрадном состоянии, в каком находились за полстолетия назад»³². Его современник, управляющий донской казенной палатой Н. Барсов дал еще более выразительную характеристику донских дорог: «Во время путешествия из Новочеркасска в Усть-Медведицу и Нижние Чиры мне лично приходилось переезжать такие пространства, на которых в иной благоустроенной губернии были бы целые десятки разных мостов, перевозов и гатей. Приходилось переезжать реки без мостов, вязкие места без гатей и, наконец, вследствие дождей, самое путешествие останавливалось за невозможностью двинуться ни вперед, ни назад»³³. В начале XX в. ситуация с дорогами на Дону так и не улучшилась. В. Богачев в «Очерке географии Всевеликого войска Донского» (1919) констатировал, что «грунтовые дороги очень плохи… В дождливое время они делаются почти непроходимыми. Мостов мало…»³⁴.

Безусловно, появление на Дону железных дорог оживило местную сеть путей сообщения. Железнодорожное строительство в ЗвД началось с заложения Грушевско-Аксайской железной дороги в 1861 г. В начале XX в. ОвД прорезывали уже шесть железных дорог: Грязе-Царицынская, Волго-Донская, Курско-Харьковско-Азовская, Донецкая каменноугольная, Козлово-Воронежско-Ростовская и Ростово-Владикавказская. Их общая протяженность по ОвД составляла 1691 версту, из которых только на 358 верстах были проложены две колеи, остальные являлись одноколейными³⁵. Однако местное население и даже военные власти неоднократно жаловались на высокие железнодорожные тарифы³⁶, препятствующие увеличению пассажиропотока и торговых перевозок. Иначе говоря, железнодорожное путешествие по донской земле мог себе позволить далеко не каждый местный уроженец.

Внутреннее пространство ЗвД до 80-х гг. XIX в. в гражданском отношении разделялось на семь округов: Черкасский, Первый Донской округ, Второй Донской округ, Усть-Медведицкий, Хоперский, Донецкий, Миусский округа. Кроме того, в южной части ЗвД часть земли была отведена для калмыцких кочевий и частных конских табунов. В 1884 г. из этих земель образовался восьмой округ – Сальский, в который также вошли Манычские войсковые соляные участки с поселениями на них и часть свободных войсковых земель по правому берегу р. Сал, с казачьими и крестьянскими поселениями. Центром управления нового округа стала станица Великокняжеская. Наконец, в 1887 г. в состав ОвД вошли Таганрогское градоначальство и Ростовский-на-Дону уезд и образованы соответственно Таганрогский округ с присоединением к нему и ликвидацией Миусского округа и Ростовский округ, к которому отошла часть земель Черкасского округа.

В отношении отбывания воинской повинности казачьим населением войско Донское разделялось с 1835 по 1866 г. на четыре военных округа. В 1866 г. округа были переименованы в отделы, а после 1875 г. отделов стало пять. Управление 1-го военного отдела находилось в г. Новочеркасске; 2-го отдела – в ст. Каменской; 3-го отдела – в ст. Нижне-Чирской; 4-го отдела – в ст. Усть-Медведицкой и 5-го отдела – в ст. Урюпинской. В 1886 г. военные отделы территориально были слиты с «гражданскими» округами с образованием одноименных шести военных округов – Черкасского, Первого Донского, Второго Донского, Усть-Медведицкого, Хоперского и Донецкого. Границы этих военных округов в целом соответствовали границам гражданских округов. Однако в состав Черкасского военного округа вошли еще станицы Ростовского и Таганрогского гражданских округов, а станицы Сальского округа были распределены между Первым и Вторым Донскими военными округами.

В краеведческой литературе нет подробных описаний внутренних, окружных границ войска Донского. Получить некоторое представление о них можно по картам ЗвД и ОвД, составленным в XIX – начале XX в., а также из источников законодательного характера (см. приложения 1 и 2).

Окружные границы подвергались во второй половине XIX в. неоднократным изменениям. В 1877 г. станица Богаевская Первого Донского округа вошла в состав Черкасского округа³⁷. В 1886 г. произошло перераспределение земель, как свободных, так и со станицами между Первым и Вторым Донскими округами, Усть-Медведицким и Донецким округами. Так, юго-западная часть Второго Донского округа вместе со станицами Цимлянской, Терновской, Филиповской, Баклановской и Нижне-Курмоярской до общей границы последней со станицей Нагавской и западной границы 12-го отдела войсковых свободных земель, включая находившиеся в нем владельческие и крестьянские земли, присоединились к Первому Донскому округу; западная часть Усть-Медведицкого округа вместе со станицами Казанской, Вешенской, Мигулинской и Еланской до общей границы Еланской и Усть-Хоперской станиц и западной границы 20-го отдела войсковых свободных земель, включая находившиеся в нем владельческие и крестьянские земли, вошли в состав Донецкого округа³⁸.

В мае 1886 г. на совещании министров и войскового наказного атамана (далее – в. н. а.) войска Донского Н.И. Святополк-Мирского при личном участии Александра III было признано «полезным и необходимым присоединение Ростовского-на-Дону уезда и Таганрогского градоначальства к ОвД». Детали присоединения разрабатывала особая комиссия в Новочеркасске. Итогом ее работы стало перераспределение земель между новообразованным Ростовским, а также Черкасским и Миусским округами, зафиксированное в высочайше утвержденном 19 мая 1887 г. мнении Государственного совета³⁹. В результате часть земель Черкасского округа вошла в состав Ростовского, в том числе две казачьи станицы (Гниловская и Елисаветовская) с войсковым займищем⁴⁰ и 21 хутором. Часть крестьянских волостей Ростовского округа перешла в Миусский округ, переименованный в Таганрогский округ⁴¹. Объясняя причины такого крупного территориального переустройства ОвД и Приазовья, современники и исследователи в первую очередь упоминают об экономических, административных и даже полицейских факторах. Например, на заседаниях комиссии говорилось о том, что «торговое положение Таганрога, несмотря на 80-летнее существование градоначальства, вовсе не получило такого обширного развития, какое ожидалось». Власти Ростова-на-Дону жаловались на значительную отдаленность от губернского центра, что сказывалось на оперативности принимаемых решений. Кроме того, бурный промышленный рост Ростова-на-Дону актуализировал рабочий вопрос и необходимость быстрой силовой реакции властей на рабочие протесты и революционное движение⁴². Таким образом, по логике властей, появление «новой» укрупненной ОвД должно было способствовать решению назревших проблем.

Следует сказать, что дебаты о новом административном разделении донских земель и Приазовья велись в правительственных кругах еще с 30-х гг. XIX в., под них разрабатывались различные проекты, в том числе по созданию отдельной Таганрогской губернии с присоединением к ней Миусского округа⁴³. Однако в итоге именно ОвД была выбрана центром притяжения для Ростова-на-Дону и Таганрога. Такое решение, как нам кажется, обусловлено как минимум двумя обстоятельствами.

В Высочайших жалованных грамотах, отсылаемых к донским казакам начиная с екатерининских времен, неизменно встречается почти стандартная фраза о «неприкосновенности всех выгод, угодий и окружности владений донского казачества, приобретенных трудами, заслугами и кровью предков его…» (см. приложения 3 и 20). Представители дома Романовых тщательно оберегали миф об особых отношениях династии и казаков и предпочитали лично не нарушать, по крайней мере явно и публично, своего монаршего слова. Таким образом, вариант с возможным отторжением земель из состава ОвД подразумевал серьезные репутационные издержки для царствующего дома, а также негативную реакцию самого казачества.

Расширение владений ОвД, казалось бы, также вступало в определенное противоречие с упомянутым отрывком из Высочайших грамот, но переименование Земли войска Донского в Область в 1870 г. создавало потенциально благоприятную правовую и даже символическую среду для административно-территориальных изменений.

В записке военного министра Д.А. Милютина к Александру II от 26 апреля 1870 г. было предложено воспользоваться предстоящей реформой Войскового правления для переименования ЗвД в ОвД. В записке отмечалось, что «название Войскового Правления войска Донского не соответствует действительному значению этого административного учреждения, т. к. до него не относится никаких собственно войсковых обязанностей, а все предметы его ведомства заключаются исключительно в гражданском управлении краем, причем и подведомственное ему народонаселение состоит более чем на У₃ часть из лиц гражданского состояния. Поэтому… было бы удобнее переименовать ЗвД в ОвД и Войсковое Правление в Областное Правление… Дабы не издавать по этому предмету особого законодательного акта… не соизволите ли при поднесении из Государственного совета… проекта преобразования Войскового правления в Высочайшей резолюции утвердить этот проект: «с тем, чтобы Земля войска Донского переименована в Область войска Донского и Войскового Правления в Областное правление войска Донского». На записке Александр II собственной рукой начертал карандашом «со-ъ» («согласен». – В. А.)⁴⁴. Однако вскоре выяснилось, что император уже утвердил реформу Войскового правления 23 апреля, поэтому Военное министерство срочно подготовило проект высочайшего указа Правительствующему сенату о переименовании, который Александр II и подписал 21 мая 1870 г. в г. Эмсе⁴⁵.

Мы убеждены, что за сухой формулировкой закона о необходимости «согласования наименования земли войска Донского и Войскового Правления с общепринятыми наименованиями в Империи» кроется словесное уничтожение даже намека на самость донского казачества, на его территориальную «отдельность». В этом акте С.Г. Сватиков вообще увидел «несомненно, определенное политическое значение», а не «обычное и заурядное административное распоряжение»⁴⁶. При любой интерпретации наименование «Земля войска Донского», корнями уходящее в средневековую эпоху расширения московского царства, указывало на принадлежность земли ее владельцу – войску Донскому, на которой казаки собственно и проживают. Наименование «Область» не подразумевает конкретного владельца, кроме, естественно, царствующей династии, подчеркивает окраинный, присоединённый характер территории, население которой теперь располагалось в Области, без монополии на земельную собственность (выделено нами. – В. А.). С ОвД как административно-территориальной единицей центральная власть могла делать все, что пожелает, в рамках имперского права. Очевидно, что территориальные изменения на Дону и в Приазовье во второй половине XIX в. следует рассматривать именно в данном контексте.

Среди округов ЗвД-ОвД на всем протяжении рассматриваемого нами периода традиционно казачьими являлись Черкасский, Первый Донской, Второй Донской, Усть-Медведицкий, Хоперский и, отчасти, Донецкий. В составе Миусского (Таганрогского) округа находилась всего одна станица, Новониколаевская. В Ростовском и Сальском округах располагалось по две казачьи станицы. Сальский округ считался калмыцким, так как преимущественно на его территории проживали калмыки, формально причисленные к казачьему сословию⁴⁷.

В таблице 2 представлены количественные данные о размерах округов, наличии станиц и численности казачьего населения, в том числе в процентном отношении к общему количеству населения в округах за 1868 и 1900 гг.⁴⁸

Таблица 2

Сведения из таблицы отражают общую тенденцию социально-демографических изменений в Донском крае. Во второй половине XIX в. темпы прироста населения на Дону в значительной степени опережали общегосударственные, а в 1885–1897 гг. по темпам прироста населения ОвД занимала первое место с показателем 61,6 %, на фоне общероссийского в 14,3 %⁴⁹. В этом процессе важную роль занимали разрешение в 1868 г. «русским поданным невойскового сословия» селиться и приобретать недвижимость в пределах ОвД, а также изменения в аграрном производстве и земле-обеспеченности в России в целом в условиях капиталистического развития. Если до 1868 г. при незначительных, по сравнению с предыдущим временем, темпах роста населения главным источником его пополнения был естественный прирост казачьего и местного крестьянского сословий, то после 1868 г. стремительное увеличение численности донского населения происходило за счет миграции из аграрно-перенаселенных губерний Европейской России. В итоге это привело к сокращению представительства казачьего сословия в структуре населения Дона и к превалированию неказачьих сословий над казачьим в целом по Области.

По-прежнему «казачьими» округами оставались Первый Донской, Второй Донской, Усть-Медведицкий и Хоперский. Черкасский округ потерял статус «казачьего», то же произошло и с его окружной станицей и одновременно административным центром ЗвД-ОвД Новочеркасском. Столица Донского края состояла первоначально из трех станиц Верхне-, Средне- и Нижне-Новочеркасской (в 1878 г. из двух станиц, в 1889 г. – одна станица) и располагалась на реках Аксай и Тузлов. По переписи 1867 г. в Новочеркасске насчитывалось 22 653 жителя, из них коренных, приписанных к станицам, то есть войскового сословия – 10 942 человека, остальные являлись переселенцами из других станиц и иногородними. К 1872 г. число жителей увеличилось на 10 744 человека (всего – 33 397 человек), в основном за счет приезжих, так как количество коренных стало больше всего на 2145 человек, то есть 12 637 человек⁵⁰. По данным всероссийской переписи 1897 г., в столице Донского края числилось уже 67 178 человек, в том числе: коренного населения – 26 497 человек, жителей из других мест – 21 643 человека, иногородних – 19 038 человек⁵¹. Таким образом, если до 1870-х гг. количество коренных жителей (станичников) Новочеркасска составляло практически половину от общего числа проживающих, то в последующий период перевес находился в руках приезжих и неказаков.

Донецкий округ оказался единственным, который не только прирос землями, но и увеличил свое казачье население. Округ стал самым крупным в составе ОвД⁵². В начале XX в. «громадность» территории округа неоднократно приводила к предложениям по его разделению на две части. И только финансовая сторона в организации предполагаемого нового окружного управления сдерживала власти от такого шага. Правда, современники считали, что «население (Донецкого округа. – В. А.) на свои поездки в отдаленную окружную станицу тратит столько же лишних денег, сколько стоило бы это новое управление»⁵³. Однако это мнение не повлияло на территориально-административные преобразования в ОвД до 1917 г.

Почему Донецкий округ так вырос в масштабах – это вопрос, ответ на который остается пока открытым. Возможно, это как-то было связано с распределением частных земельных владений в ОвД. Дело в том, что на Донецкий округ, как и на Миусский (Таганрогский), приходится наибольшее количество земель бывших донских помещиков, а также срочных земельных участков донских казаков-чиновников, с 1870 г. перешедших в их полную потомственную собственность.

Несмотря на незначительное количество станиц в округе, они в то же время отличались многочисленностью населения, удерживая первенство среди станиц других округов. Так, в конце 1860-х гг. в Донецком округе из 7 станиц (вместе с хуторами) только во Владимирской станице проживало чуть более 1000 казаков и казачек, в остальных же – Усть-Белокалитвенской, Каменской, Гундоровской, Митякинской, Луганской, Калитвенской – проживало более 10 тыс. казаков и казачек в каждой. В Черкасском округе из 12 станиц (не считая трех Новочеркасских) наиболее крупными (более 4 тыс. казаков и казачек) являлись Елисаветовская, Аксайская, Старочеркасская и Манычская станицы. В Первом Донском округе из 19 станиц наиболее крупными (более 4 тыс. казаков и казачек) являлись Бессергеневская, Раздорская, Семикаракорская, Кочетовская, Константиновская, Богоявленская, Николаевская, Верхне-Кундрюческая, Нижне-Кундрюческая, Усть-Быстрянская и Екатерининская станицы. Во Втором Донском округе из 21 станицы наиболее крупными (более 6 тыс. казаков и казачек) считались Нижне-Курмоярская, Потемкинская, Верхне-Курмоярская, Есауловская, Кобылянская, Нижне-Чирская, Чернышевская, Верхне-Чирская, Пятиизбянская, Голубинская, Иловлинская и Сиротинская станицы. В Усть-Медведицком округе из 21 станицы наиболее крупными (более 6 тыс. казаков и казачек) являлись Кременская, Клецкая, Распопинская, Усть-Медведицкая, Усть-Хоперская, Еланская, Вешенская, Мигулинская, Казанская, Глазуновская, Скуришенская, Арчадинская и Островская станицы. В Хоперском округе из 25 станиц наиболее крупными (более 4 тыс. казаков и казачек) считались Кумылженская, Слагцевская, Федосеевская, Зотовская, Луковская, Михайловская, Алексеевская, Дурновская, Ярыженская, Аннинская, Филоновская и Преображенская станицы.

К началу XX в. появятся новые станицы (Милютинская, Чертковская, Великокняжеская и др.), поменяется география окружной прописки части станиц в связи с административно-территориальным переустройством ОвД, но численная пропорциональность населения и масштабы станиц останутся практически неизменными с 1860-х гг.

Казачье население в официальных документах второй половины XIX – начала XX в. относилось к «войсковому сословию» и внутренне не являлось однородным. Среди казаков традиционно выделяют: дворян (потомственных и личных), собственно казаков и казаков, входящих в состав торгового общества. Отдельное положение занимали священнослужители казачьего происхождения. По отношению к военной и гражданской службе (внешняя, внутренняя, отставка) казаков также разделяют по чинам: генералы, штаб-офицеры, обер-офицеры, классные чиновники, юнкера, унтер-офицеры и урядники, казаки и малолетки.

Рядовые казаки-станичники представляли основную массу донского казачества. Именно они из поколения в поколение воспроизводили традиции, хозяйственный уклад и патриархальный образ жизни, завязанные на военной службе. Нарастающие имущественные противоречия, разный образовательный уровень казаков, узко станичные или окружные интересы, проходя через своеобразный плавильный котел военной службы, расширяющий географический, этносоциальный, бытовой кругозор казака, лишь только корректировали существующий высокий уровень самосознания массы казачества по сравнению с другими сословиями империи, в первую очередь с крестьянством. Историческая, «нелитературная» память о боевых потерях и заслугах вырабатывала у казачества особое ценностное отношение к своей земле, завоеванной кровью предков, к своему привилегированному, как ему казалось, положению на ней, к противопоставлению себя «другим», «чужим». Упомянутый уже донской офицер, писатель и краевед Н.И. Краснов в начале 1860-х гг. писал: «Частое посещение Петербурга, Варшавы, Гельсингфорса и других городов империи имеют самое благодетельное влияние на улучшение домашнего быта казаков, и скоро простые казаки в своих правах и обычаях будут подходить к русскому мелкому дворянству; по крайней мере, материальное благосостояние их этому не мешает»⁵⁴. Прогноз Н.И. Краснова оказался слишком оптимистичным. Однако разрыв между уровнем жизни простых станичников и основными представителями донского казачьего дворянства действительно был не столь очевиден в сравнении с русским крестьянством и дворянством.

Донское казачье дворянство являлось органичной частью «войскового сословия» и относилось к «служилому дворянству», то есть дворянское звание могло быть присвоено любому казаку при достижении определенного чина на военной или гражданской службе, который, в свою очередь, обеспечивался более широкими земельными правами и возможностями занимать должности по управлению войском. До отмены крепостного права донские дворяне подразделялись на поместных и мелкопоместных (отличающихся друг от друга «древностью и именитостью» рода, размером владений, количеством крепостных крестьян или же их отсутствием), а также на беспоместных дворян, владельцев пожизненных, с 1858 г. срочных участков земли или ожидающих их получения. После 1870 г. условия для землевладения оказались равными для всех донских дворян, что, однако, не предотвратило кризиса и упадка дворянских поместных хозяйств на Дону в конце XIX – начале XX в.

Донские казаки, занимающиеся торговлей, в середине XIX в. делились на три разряда. Первый разряд – это лица, зачисленные в Донское торговое общество и освобожденные лично от военной службы за взнос пошлины в войсковой капитал около 63 р., а также в общественный торговый капитал около 25 р. в год с каждого. Второй разряд – лица, не состоящие в торговом обществе, но торгующие на сумму свыше 300 р., с пошлиной около Юр. Эти лица не освобождались от службы, но имели право предоставить вместо себя наемщика. Третий разряд – торгующие на сумму ниже 300 р. Они освобождались от всех пошлин, но в обязательном личном порядке отбывали воинскую повинность.

В общество могли поступать только казаки. Желающим предоставлялось право зачисляться и целыми семействами, но с взносом пошлины в войсковой капитал за каждое лицо, обязанное службою. По свидетельству современников, многие зажиточные казаки записывались на короткий срок в торговое общество для уклонения от призыва на службу. В связи с этим власти квотировали количество членов общества. В 1859 г. в торговом обществе числилось около 1000 человек. Купцы-казаки в основном проживали в г. Новочеркасске и Черкасском округе, в станицах Аксайской, Старочеркасской, Елисаветовской и Гниловской. В 1870 г. ограничения были сняты, и уже через год в обществе состояло 2779 человек, которые внесли в войсковой капитал около 175 тыс. рублей⁵⁵. Впоследствии, под влиянием отмен льгот по отбыванию воинской службы, увеличения положенных отчислений в войсковой капитал, а также роста численности иногороднего купечества, торговое общество казаков сократилось до 200 человек и утратило свое значение. Попытки властей административными мерами как-то поддержать торговое общество казаков, по мнению Е.П. Савельева, специально изучавшего этот вопрос в начале XX в., не увенчались успехом. Многие торговые казаки «стали исключаться из войскового сословия и причисляться к мещанским обществам»⁵⁶.

Большинство же рядового казачества предпочитало оставаться в своем «сословии» и проживать в родной станице, в близких сердцу местах. На наш взгляд, С.Ф. Номикосов был абсолютно прав, когда писал о том, что «„.нигде, быть может, так не развита любовь и преданность к родному краю, как на Дону. Где бы ни жил казак, а прожить свои последние дни и сложить кости жаждет он на родине. Умереть в кругу родных и знакомых, в своей станице – заветное желание казака»⁵⁷.

Здесь мы переходим к характеристике донского казачества второй половины XIX – начала XX в. с точки зрения этнографии и антропологии. Начнем ее со слов Н.И. Краснова, высказанных в начале 1860-х гг.: «Одежда, вооружение и частная жизнь казаков так изменились в последние 40 лет, что мы не встречали и тени того, что написано об этом предмете г. Сухоруковым в «Русской старине» и г. Броневским в его истории Войска Донского»⁵⁸. Об этом мнении Н.И. Краснова важно помнить при ознакомлении с различными бытовыми казачьими зарисовками периода заката Российской империи, когда под влиянием капиталистической модернизации те или иные аспекты народной жизни развивались еще более динамично по сравнению с предыдущим временем.

Первые описания донских казаков, похожие на этнографические, появляются еще в XVIII в. В середине следующего века отец Н.И. Краснова генерал-лейтенант Иван Иванович Краснов, один из ярких представителей казачьего рода Красновых⁵⁹, сыгравшего важную роль в общественно-политической и военной истории Дона, поместил оригинальную статью «Верховые и низовые казаки» в одном из первых номеров столичного журнала «Военный сборник»⁶⁰. Квинтэссенцию этих наблюдений отца старательно воспроизвел, а где-то дополнил Н.И. Краснов в неоднократно упомянутых нами «Материалах для географии и статистики». Внимательный читатель, знакомый с краеведческой литературой, обнаружит, что многие последующие описания донского казачества дореволюционного периода будут весьма похожи на красновские заметки⁶¹, что одновременно указывает как на возможный компилятивный их характер, так и на правильность и точность в глазах более поздних авторов сделанных Красновыми наблюдений над казаками. Вот как они выглядят в обобщенном и сокращенном виде.

Красновы, следуя народной традиции, делят казаков на «верховых» и «низовых», но также упоминают еще и так называемых «серединцев». В глубокую старину только жители Старочеркасска «кроме самих себя никого низовыми казаками не признавали и всех живущих в станицах выше города звали чигою»⁶². В середине XIX в. к «низовым» казакам стали относить жителей станиц Старочеркасской, Аксайской, Гниловской и Елисаветовской, а также г. Новочеркасска. В 1880-х гг. С.Ф. Номикосов к «низовым» причислил также станицы Александровскую, Манычскую, Грушевскую и Кривинскую, отметив, что «граничной черты между низовыми и верховыми казаками провести невозможно, по народному же воззрению, низовые казаки живут в Черкасском и отчасти в 1-м Донском округе, а верховые в округах: 2-м Донском, Хоперском и Усть-Медведицком. Округ же Донецкий стоит сам по себе. Некоторые аналитики, заручившись делением казаков на низовых и верховых, находят разницу не только в образе жизни, в пище, жилище, одежде тех и других, но и в самой их физиономии»⁶³. Вероятно, С.Ф. Номикосов имел в виду общеизвестное описание низовых казаков как «больше брюнетов, черноглазых и черноволосых; от природы они менее крепкого сложения и нелегко переносят большие труды; они ловки и проворны и быстро развиваются, но подобно всем южным народам – не долговечны»⁶⁴. Красновы в середине XIX в. фиксировали, что «у низовых казаков не замечается ни простоты нравов, ни патриархальности. Женатые дети бросают своих отцов, строят новые дома, нередко разоряются, отчего бывают неисправны к снаряжению себя на службу… низовые казаки выказывают любовь к родине, к своим правам и привилегиям; однако ж следует заметить, что права казаков на рыбные ловли, манычскую соль, каменноугольные разработки, заведение частных конских табунов и другие довольствия гораздо более интересуют низовых казаков, потому что верховые этими довольствиями не пользуются, по самому географическому положению своих станиц». Также Красновы упоминали о некоторой схожести в нравах низовых казаков с татарами, о чем писали еще авторы XVII–XVIII вв., а к отличительным качествам относили «удальство и отвагу», «хитрость и тщеславие». По мнению Красновых, «низовые казаки любят чины и почести, а первым благом на земле считают материальное богатство: наряды, красивые дома, хорошую мебель, статных лошадей и модные экипажи: но они нерасчетливы и склонны к удовольствиям общественной жизни… Низовые казаки… готовы слушать по целым дням адвокатов и ораторов: краснобайство у них в большом почете, и за красноречивым оратором они готовы пойти и в огонь и в воду… ноне любят, чтобы недостатки их выговаривали им прямо»⁶⁵.

Казаки-«серединцы» располагались по всему течению Дона от Казанской до Раздорской станицы. По наблюдениям Красновых, «серединцы» «говорят русским языком, с малою примесью своесозданных слов», а сам русский язык занесен «сюда выходцами из Новгорода и в нравах своих они выказывают прямых и честных новгородцев». «Серединцы» также «простодушны и даже наивны, потому что готовы на слово поверить всякому нелепому слуху». Красновы как офицеры, имеющие боевой опыт, а И.И. Краснов еще и опыт высшего военного управления, были убеждены в том, что к военной службе «серединцы» подготовлены лучше, чем другие казаки. Они вообще считали, что «серединцы» – это «сердце донской земли, со своею важною осанкой, мерною красиво-русскою речью – суть истинные сыны теперешнего Дона, настоящие его представители; у них народность казаков сохранилась во всегдашней готовности идти по первому призыву правительства на войну; в постоянной деятельности и даже в играх детей, которые любят здесь наездничать, упражняются в кулачных боях и подготавливаются… стрелянием из пистолетов; только у серединцев можно услышать воинственные песни про Ермака, про Азовское сидение, про Стеньку Разина, Булавина и Некрасова»⁶⁶.

Что касается «верховых» казаков, то они, как и «серединцы», отличаются в основном крепким телосложением, среди них большинство – русые и сероглазые. Красновы приписывают «верховым» казакам неразборчивость в употреблении пищи, главным критерием которой является «дешевизна»; отсутствие предприимчивости – «нажитые капиталы редко пускают в оборот, а чрез это богатеют не шибко, но зато редко и банкротятся»; стремление к накопительству – любят собирать «деньги на черный день» и создавать многолетние «запасы сена и хлеба в скирдах»; угрюмость в характере – «молчаливы, не любезны, не дружелюбны» и пр.⁶⁷ «В нравах своих они («верховцы». – В. А.) более суровы, чем патриархальны: отцы их деспоты своих семейств… так что сын, несмотря на свое звание, обязан перед отцом стоять и без приказания не сметь садиться. Но вместе с этим «верховцы» отличаются более других радушием и хлебосольством, рачительны и трудолюбивы в хозяйстве». Красновы утверждают, что к военной службе «верховые» казаки «выказывают холодность», а также не придают должного значения состоянию военной амуниции и довольно равнодушны к правам и привилегиям казаков, «так что более всего выражают военно-поселенное, а не казачье войско». В то же время, поступив на службу, «верховцы» оказываются «старательными и уступчивыми, исполнительными и аккуратными, за что чаще других получают награды, но далеко не идут, предпочитая славе и почестям материальное спокойствие». По мнению Красновых, «верховые» казаки «также русские выходцы, но мало привившие себе казачьего элемента, и в языке, и в нравах отличаются от серединцев». В языке «верховых» казаков присутствует много «своесозданных слов… Бог весть откуда набранных, так что даже речь постороннему не совсем понятна»⁶⁸.

На наш взгляд, дореволюционное донское казачество представляло собой единое сообщество, «братство», внутренне спаянное прежде всего совместно пролитой кровью в боях и сражениях, военной дисциплиной и общими преданиями об этом. Но внутреннее деление донского казачества, помимо прогрессирующей имущественной дифференциации, последствия которой были масштабно отражены в советской исторической литературе, создавало и другие, преимущественно бытовые зоны «напряженности» и пересечения интересов среди казачества. Так, В. Богачев в 1918 г. пишет о существующей до сих пор вражде между «верховыми» и «низовыми» казаками. Он также ссылается на авторитетное мнение известного донского краеведа второй половины XIX – начала XX в., первого директора Новочеркасского музея донского казачества Х.И. Попова, который вспоминал, «как в полках казаки верховые насмешливо говорили низовым, что у них будто бы «суми сомови, толчи тараньи», намекая на скудные запасы, привезенные из дома (в сумах из сомовой кожи – тарань: намек на рыболовство). В ответ на это низовые говорили верховым, что у тех «бурсак колесо затормосил», высмеивая обильные запасы бурсаков сухарей, привозимые служилыми из дома»⁶⁹.

Принадлежность казака к той или иной станице также демонстрировала определенные отличия в его облике. Однако они не меняли в целом образ донского казачества, как в литературе, так и в массовом сознании. Вот что писал об этом С.Ф. Номикосов: «Можно с некоторой уверенностью сказать, что почти каждая станица имеет свои обычаи и нравы. Но при своде добытых данных можно видеть, что за всеми разностями, которыми отличаются жители одного округа от жителей другого, есть множество характеристических черт, которые до очевидности ясно показывают, что все казаки плоть от плоти и кость от кости великого народа русского; это не более как отпрыск, принявший, сообразно местным и климатическим условиям, своеобразные черты, не встречающиеся ни у великоруссов, ни у малоруссов. Эти черты во всем складе жизни объясняются путем естественным, влиянием природы и исторически сложившихся обстоятельств»⁷⁰. Мысль Номикосова, возможно заимствованная известным историком обычного права и этнографом XIX в. М.Н. Харузиным, в его интерпретации выглядела следующим образом: «Почти каждая станица… носит на себе особый отпечаток, выражающийся в произношении, формах быта, обрядах и т. п. Казак по говору и по ухваткам метко определяет место жительства встречаемого им казака. Различие между станицами особенно ярко замечается в свадебных обрядах, которые приближаясь вообще или к великорусскому или малороссийскому типу, тем не менее, настолько разнообразны в частностях, что иногда, по словам самих казаков, в той же станице обряды, принятые на одном конце, вовсе не употребляются на другом. Но каковы бы ни были элементы, из которых создалось и выросло донское казачество, как ни разнообразны местные обычаи и обряды – все-таки элементу великорусскому, обрядам и обычаям великорусским принадлежит первое место»⁷¹.

Тенденция видеть в развитии и в природе казачества влияние разнообразных этноисторических факторов будет сохраняться в литературе, посвященной донскому казачеству, на протяжении всей второй половины XIX – начала XX в. Так, например, в одном из последних военно-статистических описаний донского казачества дореволюционного периода, составленном подполковником Генерального штаба В.В. Лобачевским под грифом «Не подлежит оглашению» (1908), утверждается, что «в наиболее чистом виде великорусский тип сохранился в двух северных округах – Хоперском и Усть-Медведицком, где кроме более чистого великорусского наречия у казачьего населения преобладают и наружные особенности великорусского типа – русые волосы и светлые глаза. В остальных округах в типе казаков заметно влияние малорусского и азиатского племен, сказывающееся в том, что здесь преобладают субъекты с черными или карими глазами и с темною окраскою волос. У казаков же, расселенных по Дону (особенно по левому его берегу) ниже станицы Качалинской, благодаря соседству с калмыками, нередко можно встретить и отличительные черты монгольского типа: широкий, приплюснутый нос и выдающиеся скулы на круглом лице». Другие авторы вообще предпочитали говорить о доминировании великорусского типа, его отдельных характерных черт, в первую очередь языка, в обобщенном образе донского казака. И только некоторые из них в попытках определить этносоциальную природу донского казачества использовали понятие «народность». В.В. Лобачевский писал: «…какого бы в прошлом ни был происхождения донской казак, он, хотя и говорит на великорусском наречии, считает себя принадлежащим к особой, отличной и от великоруссов и от малоруссов народности»⁷².

Для большей части донского казачества идея «отдельности» существования казачьей народности была органичной и укорененной в массовом сознании⁷³. В общественно-политической мысли, прежде всего донской, она актуализировалась дважды в рассматриваемый нами период. Первый раз об особой донской «народности» местные «интеллектуалы» публично заговорили в начале 1860-х гг. в связи с так называемым «казакоманским» движением и печатными дискуссиями между «казакоманами» и прогрессистами о путях реализации назревших реформ в войске Донском после отмены крепостного права⁷⁴. Второй раз – в начале XX в. в рамках политического процесса и дебатов, связанных с функционированием Государственной думы и партийным строительством на Дону, в том числе групп и партий националистического толка⁷⁵. Однако содержание таких дискуссий скорее носило идеологический, политический или популистский (предвыборный) характер, апелляция их участников к научным данным, особенно антропологическим, была эпизодична и недостаточна для обоснованных выводов.

Если говорить об антропологических сведениях, относящихся к донскому казачеству, то таковыми, в числе первых, вероятно, следует считать выводы Н.В. Барминского, о которых упоминает в своем исследовании С.Ф. Номикосов (1884). Н.В. Барминский делил «русских, обитающих в области, на следующие группы: казаки с преобладанием великорусского типа в округах Хоперском и Усть-Медведицком, казаки с преобладанием малороссийского типа в северной части Черкасского, в 1-м Донском и в южной части Донецкого округов, казаки с преобладанием монгольского типа по р. Дон, начиная от Качалинской станицы до самого Новочеркасска»⁷⁶. Интересные данные, характеризующие физический облик донских казаков, содержатся в известном многотомном издании начала XX в. «Россия. Полное географическое описание нашего отечества». В нем приводится таблица типов студентов Харьковского университета, в которой сравниваются казаки-студенты со студентами великорусского и малорусского происхождения по показателям цвета волос, глаз в процентном отношении и среднего роста (антропологические данные за 1887–1897 гг.).

Таблица 3

Таким образом, исходя из данных таблицы 3, очевидно, что казаки-студенты по цвету волос более всего подходят к великоруссам, а по цвету глаз (карий) – более к малоруссам⁷⁷.

Наиболее фундаментальными в области донской казачьей антропологии считаются труды известного ученого В.В. Бунака (1891–1979), основателя советской антропологической школы. Современные исследователи В.Ф. Кашибадзе и О.Г. Насонова в своей недавней статье «Антропология донских казаков: опыт интеграции данных науки и литературы» убедительно доказали, что сведения, добытые В.В. Бунаком в ходе полевых исследований на Дону в 1912–1915 гг., коррелируются с одонтологической⁷⁸ и краниологической⁷⁹ информацией (в том числе археологической) о донском казачестве разных исторических эпох, а также вполне соответствуют результатам текстологического анализа антропологического портрета казака в романе М.А. Шолохова «Тихий Дон»⁸⁰. То есть можно говорить о том, что казачий антропологический материал В.В. Бунака является уникальным для характеристики донского казачества дореволюционного периода.

В статье «Антропологический тип донских казаков» В.В. Бунак смело заявил о «полном отсутствии каких-либо сведений («расовых» и «антропологических». – В. А.) об этой интересной народности». Важно отметить, что статья была написана в 1916 г.⁸¹ В ходе многолетнего исследования В.В. Бунак осмотрел 250 казаков разных возрастов и собрал материал, относящийся к «окраске глаз, волос, росту, головному, двум лицевым указателям и физиономическому типу». Эти казаки происходили из 40 станиц, находящихся в разных местах ОвД, но разделенных В.В. Бунаком на пять групп, «соответствующих пяти различным историко-этнографическим провинциям: 1) группа Нижнедонских станиц, вверх по течению Дона, от Елисаветовской до Константиновской; 2) группа Донецких станиц, по течению Донца, от Луганской до Кундрюческой; 3) группа Среднедонских станиц, вверх по Дону, от Константиновской до ст. Кременской; 4) группа Верхнедонских станиц, по Дону, от Кременской до Казанской и по р. Медведице; 5) группа Хоперских станиц, по Хопру и по Бузулуку, от Михайловской и от Филипповской до Федосеевской». Кроме того, В.В. Бунак подробно проанализировал исторические обстоятельства формирования донской казачьей «народности», этапы заселения Дона, демографические показатели и пришел к следующему заключению: «В какой мере все эти разнородные этнические элементы смешались, каков их результат, что оказалось преобладающий и что подавленным, – сказать трудно; во всяком случае, ни этнографически, ни диалектически донское казачество не представляет общего однородного типа. Особенно заметно влияние выходцев из Слободской Украины на казачестве донецком и низовом и великороссов восточной черноземной полосы на хоперском. Верховое и серединное казачество представляет типы более чистые и своеобразные». Таким образом, В.В. Бунак вновь предпочел в отличие от предыдущих авторов выделить пять характерных групп донского казачества: «низовых», «донецких», «серединцев», «хоперцев» и «верховых». Подводя итоги, В.В. Бунак обрисовал некий общий тип донского казачества. Вот как он выглядит в описании известного антрополога: «Прямые или слегка волнистые волосы, густая борода, прямой нос с горизонтальным основанием, широкий разрез глаз, крупный рот, русые или светло-русые волосы, серые, голубые или смешанные (с зеленым) глаза, сравнительно высокий рост, слабая суббрахицефалия⁸², или мезоцефалия⁸³, относительно широкое лицо. Пользуясь последними признаками, мы можем сопоставить донских казаков с прочими русскими народностями, и они, по-видимому, являются более или менее общими для казачьего населения Дона и прочих великорусских групп, позволяя, при более широком масштабе сравнения, отнести донских казаков к одному, преобладающему на русской равнине антропологическому типу, характеризующемуся, в общем, теми же отличиями. Украинский тип, с его более ясной брахицефалией и более темной пигментацией, оказывается более далеким от донского казачества, хотя по росту они ближе. Незаметно также сколько-нибудь значительных следов примеси иноплеменной крови; они выступают лишь в отдельных пунктах и сравнительно в слабом количестве». Своей работой В.В. Бунак только обозначил проблему антропологического определения типа донского казачества и писал о необходимости проведения дальнейших более подробных и обширных исследований в этой области. Он как будто предупреждал, что скудный запас донских антропологических данных приведет к непримиримым дискуссиям об этнической и «национальной» природе донского казачества, ведущимся до сих пор.

Бесспорным элементом в образе казачества является его сословный статус, выраженный в наличии особых казачьих прав и привилегий. Считается, что их обладание напрямую связано с исполняемой казачеством военной службой за свой счет. Это действительно так. Но «список» таких прав и привилегий отнюдь не был универсальным, и, как правило, каждое казачье войско имело тот или иной специфический уклон в своих правах, обусловленный природными/региональными особенностями, социально-экономическим укладом и традициями.

Известный донской историк первой половины XIX в. В.Д. Сухоруков в своем не опубликованном при жизни «Статистическом описании земли Донских казаков» попытался систематизировать права и привилегии донского казачества. По его мнению, привилегии донских казаков делятся на три разряда: «на принадлежащие казакам с самого начала общественной их жизни; предоставленные им в первые времена состояния их под покровительством России; жалованные казакам за службу со времен совершенного их подданства». К первым принадлежат – управление, образ службы, общее владение землей и рыбная ловля; ко вторым – жалованье войску и беспошлинная торговля; к третьим – владение манычскими соляными озерами, винная продажа внутри войска. Кроме того, В.Д. Сухоруков утверждал, что образ служения казака основывается на трех «главных высочайше дарованных правах»: «…каждый казак, по окончании своего срочного служения в поле, возвращается домой и остается мирным хозяином… всякий из них, единственно по достоинству и заслугам, равно достигает всех степеней отличия… во время служения за пределами земли своей каждый казак пользуется казенным жалованьем, провиантом и фуражною дачей»⁸⁴. В.В. Броневский права и привилегии казаков назвал «преимуществами», но сделал акцент на том, что «каждый казак, наделенный значительным участком плодородной земли, не платит государству никаких податей и обязан за то всегда быть готовым на службу»⁸⁵. Перечисленные привилегии в первой половине XIX в. не являлись умозрительными или плодом фантазии донского казачьего патриота В.Д. Сухорукова, они находили действительное подтверждение в законодательстве Российской империи и в Высочайших грамотах.

В дословном виде сухоруковский список попал в официальное издание 1852 г. «Военно-статистическое обозрение ЗвД», составленное полковником Генерального штаба Штюрмером⁸⁶, а затем перекочевал на страницы другого не менее официального труда «Материалы для географии и статистки России… Земля войска Донского», составленного Н.И. Красновым⁸⁷. В конце 1860-х гг. Н.И. Краснов в служебной записке более подробно остановился на «выгодах» казачьих войск, характеризуя их следующим образом: «1) они (казаки. – В. А.) освобождаются от податей; 2) владеют обширными землями, из которых не только получают усиленные наделы, но и часть употребляют на общественные надобности, а так же отдают в оброчное содержание, составляющее источник войскового дохода; 3) имеют в своем владении различные угодья, как-то: леса, рыбные ловли, минеральные и металлические месторождения и т. и.; 4) получают из государственного казначейства вознаграждение за таковые статьи государственных расходов, которые в других местностях государства принадлежат, безусловно, казне, как, например, за право акцизного сбора с пития, за добывание металлов и минералов на земле, не состоящей в частной собственности и проч.; 5) пользуются такими источниками, которые в других местностях составляют доходы казны, как, например: сбор с торгующего класса из людей войскового сословия за право торговли, доходы с рыбных ловель, пошлины с ископаемых минералов, с соли и т. и., и вообще имеют свои финансы, образуемые не налогом на жителей, а местными источниками доходов, признаваемыми войсковой собственностью»⁸⁸. Кстати, Н.И. Краснов, кажется, до конца своей жизни занимал критическую позицию в отношении донских казачьих привилегий, считая, что они «не приносят общей пользы»⁸⁹.

Устойчивое упоминание прав и привилегий донских казаков в статистической литературе может служить косвенным признанием их со стороны центральной власти, по крайней мере в первой половине – середине XIX в. Однако, как правильно заметил С.Г. Сватиков в «Положении о Донском войске» 1835 г., привилегии были представлены в совершенно размытом виде, разбросаны по отдельным уставам – Питейному, Соляному, Торговому, Уставу сельского хозяйства – и «не были соединены в одно целое с привилегиями «особого образа служения»⁹⁰.

Чиновники Управления иррегулярных войск при Военном министерстве, занимаясь в начале 1860-х гг. подготовкой «концепции» казачьих преобразований, дали свою характеристику правового положение «казачьих населений» в известном документе данной эпохи – «Соображениях… которые должны быть приняты в руководство при составлении новых положений о казачьих войсках». Казачьи права они разделили на две категории: «на принадлежащие этим населениям, как особому военному сословию…» и «на общие гражданские права». К первым были отнесены: 1) самоуправление – «они (казаки. – В. А.) имеют собственную администрацию и судей по выборам (за исключением назначения главных начальников), свои финансы и свой бюджет. В войске Донском выборы распространяются даже на административные должности»; 2) «общая нераздельная собственность (на землю. – В. А.) каждого войска в целом его составе, без права на частную поземельную собственность» (за исключением пожизненных или срочных участков); 3) «отдельная самобытность» (под этим понимается запрет на поселение иногородних и на выход из войскового сословия. – В. А.); 4) «свобода от платежей государственных податей и от рекрутской повинности». Общие же гражданские права казаков заключаются «только в праве на частную движимую собственность и в праве на труд в свободное от воинской службы время». Такое правовое положение казачества, по мнению авторов «Соображений», обусловлено «преимущественно военным их назначением» и имеет существенные недостатки⁹¹.

В начале 1860-х гг. среди донского казачества распространились слухи, что правительство собирается лишить их привилегированного положения и перевести в разряд обыкновенного податного населения. В числе причин появления таких слухов первое место принадлежало утечке информации о содержании «Соображений» и его публичное обсуждение. Складывающуюся напряженную ситуацию нагнетали также различные публикации в периодической печати, в которых ставилась под сомнение целесообразность казачьих «преимуществ». Один из авторов «Русского инвалида» писал в 1863 г.: «Эти права и привилегии, как оказывается на деле, обрекают целую обширную область, богатую дарами природы… на застой во всех отношениях. Всякий, искренне желающий действительно преуспеяния краю, был бы с охотою променять эти т. и. права и привилегии на возможность свободно избирать для себя круг деятельности, сообразно со способностями и наклонностями»⁹². Тревога казаков за свои привилегии подкреплялась сначала заменой с 1859 г. питейной откупной системы на комиссионерскую, с правом открывать питейные заведения частным лицам не казачьего происхождения, а затем введением в 1863 г. государственной винной монополии на основе акцизной системы⁹³. К тому же многолетняя подготовка нового Горного устава на Дону (принят в 1864 г.) клонилась к разрешению заниматься «горным промыслом всем лицам, без различия происхождения», с предоставлением владельцам недвижимых имений «полного права собственности на недра их земель»⁹⁴. Несмотря на то что лишение казаков «питейной» привилегии было компенсировано ежегодным взносом со стороны казны 1 239 000 р. в войсковой капитал, а привлечение иногородних к добыче угля объяснялось стратегическими интересами государства, для казаков эти события стали еще одним поводом для выражения недовольства. Однако более подробно к разбору питейной привилегии и ее значения в жизни казачества мы еще вернемся.

Волнения в станицах летом 1862 г. и Польское восстание начала 1863 г. заставили власть предпринять успокоительные меры, венцом которых стала высочайшая грамота Александра II от 8 сентября 1863 г. Встречающаяся в грамоте фраза: «Мы подтверждаем все права и преимущества… утверждая Императорским словом нашим, как нерушимость настоящего образа его служения, стяжавшего войску Донскому историческую славу, так и неприкосновенность всех выгод, угодий и окружности владений его (выделено нами. – В. А), приобретенных трудами, заслугами и кровью предков его и утвержденных за войском Монаршими грамотами»⁹⁵ (см. приложение 3) – станет популистской основой всех последующих подобных грамот Александра III и Николая II.

Для донского казачества получение грамоты послужило предлогом к формулированию собственного, «законного» списка прав и привилегий. Итогом деятельности местного комитета по пересмотру войскового положения (1860–1865) стал проект нового положения, в живом обсуждении которого приняли участие 24 дворянских и 108 станичных казачьих представителей. Свое понимание прав и привилегий они зафиксировали в 19 статьях трех глав проекта с характерными названиями «О сословных правах и преимуществах», «Права личные» и «Особенные личные права»⁹⁶. На наш взгляд, этот список статей является наиболее полным перечислением правовых признаков привилегированного статуса донского казачества. Он также кажется беспрецедентным в политической истории донского казачества и, весьма вероятно, в истории казачества в целом. Девятнадцать статей отражают не просто консолидированное мнение казаков о своем статусе, но и показывают допустимый уровень притязаний на закрепление своих прав, а где-то и на их расширение в эпоху, когда принцип сословности переживал острый кризис, клонясь к закату. Напомним, что в 71-й статье Конституции (1918) первого и единственного казачьего государства Всевеликого Войска Донского уже четко прописывалось: «Все сословные привилегии и сами сословия отменяются»⁹⁷. Для удобства восприятия содержания статей мы их разместили в простой таблице, сохранив по преимуществу их лексику, но сделав некоторые сокращения по тексту, которые в целом не влияют на их адекватное понимание.

Таким образом, представители казачества, отказавшись от детализации прав на рыбную ловлю и добычу соли, заменив их «освобождением от казенных пошлин» за промыслы и совсем не упомянув о жалованье, основной акцент сделали на специфике своего внутреннего управления, на земельном праве и статусном положении казака в зависимости от его социального положения. Думается, что уход от детализации прав был вполне сознательным шагом со стороны депутатов, которые прекрасно понимали, что список «конкретных выгод» может меняться со временем, в том числе и в сторону увеличения, как, может быть, им хотелось.

Таблица 4

В Военном министерстве на список привилегий от донских депутатов отреагировали внимательным разбором всех высочайших грамот, дарованных войску Донскому с 1738 по 1863 г., всего восемь грамот, а также ряда правительственных постановлений. В итоге военные чиновники пришли к заключению, что к законным привилегиям казачества могут быть отнесены:

«1. Неприкосновенность пределов территории, утвержденной за войском грамотой 1793 г.;

2. Право бесспорного владения на вечные времена всем пространством этой территории и право собственности на все земли и угодья ее, не исключающей, однако в пределах ее частной собственности, законным способом приобретенной;

3. Отбывание воинской повинности государства службою со всего взрослого мужского населения войска по очереди, с собственною одеждою и вооружением, в конных полках и на собственных конях, и притом в таком числе казаков, какое потребует правительство, с освобождением от рекрутских наборов и личных податей;

4. Освобождение казаков внутри войсковых пределов от платежа пошлин за право торговли и промыслов».

Однако впоследствии, когда сделанные выводы стали предметом обсуждения на заседании Военного совета (1866 г.), было признано «не нужным упоминать об освобождении казаков от личных податей», а также не передавать дело в Государственный совет для выработки закона о казачьих привилегиях, как планировалось ранее⁹⁹.

В статистических описаниях Донской земли 60—80-х гг. XIX в. А.М. Савельева, С.Ф. Номикосова и др. отдельно казачьи привилегии уже не рассматривались¹⁰⁰. Они так и остались в «разбросанном» состоянии в российском законодательстве и постепенно или сходили на нет в условиях общей эмансипации сословий во второй половине XIX – начале XX в., или регламентировались на основании общеимперского права.

Первым, как уже было сказано, не устояло питейное право казаков. Являясь, пожалуй, одним из самых «древних», это право в первой половине XIX в. неоднократно трансформировалось. До 1835 г. так называемый «питейный доход» являлся собственностью станичных обществ, то есть местные жители изготовляли спиртные напитки и реализовали их на месте без всякого налогообложения. С 1835 по 1843 г. «питейный доход» распределялся уже между войском и станицами – войско централизованно производило «вино» и продавало его в определенном объеме и по специальным ценам станицам, которые в свою очередь реализовывали вино в розницу с надбавкой по 2 р. за ведро. Ежегодный доход станиц от такой операции составлял около полумиллиона рублей. В 1843 г. в войске была введена так называемая откупная система. В связи с этим право розничной торговли у казаков забиралось, весь доход от вина поступал в войсковой бюджет, из которого станицам ежегодно отчислялось по 50 к. на каждую душу мужского пола. Общая сумма такого вознаграждения доходила до 160 тыс. р. в год. Как мы уже писали выше, с введением в 1863 г. государственной винной монополии на основе акцизной системы войско стало получать своеобразную компенсацию от казны в размере 1 239 000 р. в год. О достаточности или справедливости этой суммы судить сложно, необходимы дополнительные исследования вопроса. Но для сравнения приведем следующие цифры: доход Российской империи с откупной винной торговли в середине XIX в. «составлял до 46 % всех поступлений в государственную казну, опережая с 1840-х гг. поступления от прямых налогов – подушной подати и оброка с государственных крестьян, вместе взятых»¹⁰¹.

С переходом на акцизный порядок станичные общества тем не менее продолжали получать свое «пособие»; но размер его законодательно не был точно определен, поэтому суммы варьировались от 213 000 р. в 1863 г. до 375 000 р. в 1870 г. Станицы часть этих денег тратили на свои общественные нужды (формирование запасного станичного капитала, постройка церквей, пособия станичникам в случае неурожаев и других бедствий и т. п.), оставшаяся же часть уходила на погашение земских повинностей за казачьи земли. С 1870 г. пособие стало расходоваться только на оплату земских сборов, а его ежегодный размер вплоть до конца XIX в. уже не превышал 166 000 р.¹⁰² В то же время доход от питейной торговли на Дону в пользу казны постоянно увеличивался и в начале XX в. составлял 7 млн р. в год¹⁰³, а в 1910 г. уже 12 млн р.¹⁰⁴ Многие современники из донских казаков такое решение питейного вопроса признавали неправильным, и он постепенно переходил в область политических требований¹⁰⁵. Тем более что специфика исполнения войскового бюджета, почти ⅓ которого составляла денежная компенсация за потерю казаками питейной привилегии, подразумевала значительные траты на содержание областной и окружных администраций, всех местных судебных и учебных учреждений, контрольной и казенной палат, Главного управления казачьих войск в Петербурге и т. д., в то время как в российских губерниях все подобные учреждения содержались на общий государственный счет¹⁰⁶.

Что касается других привилегий, то условия их обладания казачеством вкратце были следующими. Право на добычу соли с масштабным увеличением ее производства в целом по стране и с отменой в 1881 г. налога (акциза) на соль перестало быть важной привилегией казачества. К тому же соляным промыслом занималось всего от 2 до 3 тыс. казаков (в основном жители левой стороны Дона от Верхне-Чирской станицы до Манычской), и они не освобождались от акцизных выплат, которые перечислялись в войсковой капитал¹⁰⁷.

Реализация казачьего права на рыболовство «не только для своего пропитания, но и для промышленности» ограничивалось водами, по закону принадлежащими войску. Это воды: «1) в реке Дон на всем его протяжении от того места, где оный втекает в войсковые пределы и во всех его гирлах, или рукавах… в морском заливе, правою его стороною от рукавов Дона до границ бывшего Таганрогского градоначальства, а левою от тех же рукавов до урочища Семибалок; 3) во всех реках и речках, протекающих на пространстве войсковых земель; 4) во всех озерах, ериках и протоках, на том же пространстве содержащихся». Право на рыболовство принадлежало каждой станице в пределах ее юртового довольствия, кроме весеннего времени. Рыболовные места в каждой станице разделялись на пайки по жребию. Такие места назывались тонями. Во время весеннего разлива казаки могли свободно ловить рыбу не только внутри своего станичного юрта, но и за его пределами¹⁰⁸. Однако здесь буква закона весьма отличалась от действительности. По свидетельству современников, рыбными угодьями Дона пользовались почти исключительно рыболовы станицы Елисаветовской. «Они (елисаветинцы. – В. А.) перехватывают всю рыбу, идущую из заповедных вод вверх по реке, так что станицам, лежащим вверх по Дону, даже самым ближайшим, из рыбного богатства почти ничего не остается. Вся донская рыба остается в руках елисаветовских рыболовов. Елисаветовцы ежегодно ловят рыбы на миллионы рублей, тогда как доходы других станиц, лежащих вверх по реке, ограничиваются незначительными сотнями, а то и десятками рублей…»¹⁰⁹ Но и без этого времена, когда «за отсутствием сбыта и потребления массы вылавливаемой рыбы просто выбрасывались, и по ним, как через мост, ходили с одного берега (Дона. – В. А.) на другой»¹¹⁰, безвозвратно прошли, и уменьшение донских рыбных ресурсов стало очевидной проблемой в начале XX в.

По действующему законодательству лесные угодья составляли «общественную собственность станиц» и не могли быть передаваемы в какую-либо иную собственность. В войске Донском существовали станичные лесные участки, в которых обязательно выделялся так называемый заповедный лес. Остальной же лес делился на паи среди станичников.

Казачья охота регламентировалась общеимперским правом, на основании выдаваемых за определенную плату свидетельств (билетов) на отстрел животных. Однако «малолетки, казаки и урядники, принадлежащие к служилому составу и признанные годными к строевой службе, при получении свидетельств на право охоты только в пределах юртов тех станиц, к коим они принадлежат» освобождались от платы¹¹¹. Как свидетельствует С.Ф. Номикосов, казачья охота из массового занятия превратилась в свободное времяпровождение представителей «привилегированных классов… для которых охота есть удовольствие и отдых от других занятий. Главную роль играет здесь не материальный расчет, а оценка искусства в стрелянии и других способах убивания дичи»¹¹².

Закон о торговле в казачьих войсках 1870 г., ликвидировавший общества торговых казаков и внедрявший в казачьих землях общероссийское «Положение о пошлинах за право торговли и промыслов», не распространялся на ОвД. Поэтому каждый казак, не записанный в торговое общество, оплатив соответствующие местные сборы за получение торгового свидетельства, всего около 11 р., имел право одновременно открывать различные доходные места от лавки до завода, а также заниматься пароходством, сплавкой леса и прочими промыслами. Однако при получении подобного свидетельства казаки все-таки должны были еще заплатить в пользу государственной казны 2 р. 50 к. так называемого гербового сбора.

Право исключаться из войскового сословия, предоставленное казакам законом от 21 апреля 1869 г. (изменен в 1883 г.), который помимо этого разрешал также вхождение в состав войска лицам других сословий¹¹³, трудно назвать привилегией. У казачьего и неказачьего населения данный закон, кажется, не пользовался особой популярностью. С 1871 по 1879 г. зачисленных в войсковое сословие по всем казачьим войскам насчитывалось 49 578 человек, а исключенных – 40 373 человека, на более чем 2 млн казачьего населения¹¹⁴. Слабая востребованность навязанного властью права исключения из казачества и перехода в него была обусловлена не только забюрократизированностью этой процедуры, но и ценностным отношением казака к своему положению и, наоборот, неоднозначностью получаемых выгод для представителя невойскового сословия в случае смены своего статуса. Тем не менее даже упомянутые цифры вызывали озабоченность в военном ведомстве. Особенно власти беспокоило увеличение казачьего сословия за счет неказаков. В записке военного министра П.С. Ванновского (1884), специально посвященной этому вопросу, было признано, что «слишком свободное зачисление в войсковое сословие лиц всякого рода состояний, в смысле поддержания духа и материального благосостояния казачества, представляется безусловно вредным». Из ее текста вообще складывается впечатление, что П.С. Ванновский был искренне убежден в наличии высокого уровня казачьей жизни, обеспеченного соответствующими правами. В записке утверждалось, что «лица привилегированных сословий, добиваясь зачисления в войсковое сословие, имеют в виду не призвание к службе в казачьих войсках, а или выигрыш по службе, или материальные выгоды, в виде земельного пая и возможности пользоваться другими станичными угодьями, а также ссудами из войскового капитала, и ввиду возможности воспитывать на войсковой счет детей, владеть недвижимою собственностью в станицах без платежа посаженной платы и вообще с большим удобством вести различного рода промышленные предприятия. Наконец, одною из побудительных причин искать перехода в казачье сословие является нередко стремление, путем зачисления по войску, хотя бы без несения служебных обязанностей, получить право ношения мундира этого войска, то есть воспользоваться преимуществом, жалуемым только высокопоставленным лицам, и притом за особые заслуги или в виде награды за военные отличия той части, которою они командовали»¹¹⁵.

Насколько соответствовал такой властный образ о «качестве» привилегированной жизни казаков их собственному представлению о своем месте среди прочих сословий и своих преимуществах – это вопрос, который должен решаться исходя из каждого конкретного временного промежутка предполагаемого сравнения. Дело в том, что в литературе о казачестве конца XIX – начала XX в. стало постепенно утверждаться, и, видимо, обоснованно, мнение о том, что в 1860—1870-х гг. благосостояние донских казаков, несмотря на проводимые реформы, являлось чуть ли не эталонным¹¹⁶, в 1880—1890-х гг. – проблемным, а в начале XX в. уже переживающим острый кризис. Действительно, оценка своего положения отдельными представителями донского казачества на рубеже XIX–XX вв. уже разительно отличалась от благостной картинки, косвенно нарисованной П.С. Ванновским. Своеобразной площадкой для гласного выражения мнения со стороны казачества по актуальным вопросам жизнедеятельности стали заседания Комиссии для исследования причин, подрывающих хозяйственный быт Донского казачьего войска (1899), уже своим названием демонстрирующей наличие проблемы. Депутат от станичных обществ Хоперского округа В.Я. Бирюков заявил в комиссии, что «теперь таких особых прав и преимуществ мы не имеем, а имеем только особые и тяжёлые обязанности». К числу важных потерянных прав В.Я. Бирюков отнес «самоуправление с выбором всех должностных лиц»¹¹⁷, а также контроль над питейными доходами. Здесь заметим, что его критический голос был скорее типичным, чем исключением из правил в ряду других выступлений, докладов и записок, озвученных в комиссии.

Известный общественный и государственный деятель России начала XX в. И.Н. Ефремов, выходец из знаменитой казачьей атаманской фамилии, но лично не пользующийся популярностью у рядовых станичников, в 1912 г. следующим образом высказался по поводу «льготного» состояния казачества: «Когда прямые налоги имели большее, чем теперь, значение в системе государственного хозяйства, когда они имели принижающий личный, сословный характер, свобода казаков от прямых налогов вообще, а от поземельного (при низкой доходности земли) и подушного в особенности имела большое материальное и моральное значение, ставя казаков в ряды привилегированных, неподатных сословий. Но с отменой подушной подати, с ростом доходности земли, при котором государственный поземельный налог стал составлять все меньшую и меньшую часть этой доходности, с появлением неказачьего землевладения в ОвД, на которое распространена свобода от поземельного налога, и, в особенности, с распространением на казаков новых видов прямого обложения, как налог на наследство, налог на процентные бумаги, гербовый сбор, квартирный налог, – это привилегированное положение казаков почти совершенно утратило свое значение»¹¹⁸.

Подверглось изменениям даже представление донских казаков о роли и значении военной службы, являющееся краеугольным камнем казачьей «идентичности». Если в 1860-х гг., как утверждал Н.И. Краснов, донское казачество расценивало военную службу как свое неотъемлемое право, за обладание которым оно имеет законные привилегии, а не как священную обязанность каждого гражданина государства¹¹⁹, то в 1910 г. публицист народнического толка С.Я. Арефин писал: «Теперь уже мало найдется из казаков таких, которые, по чистой совести, считали бы, что они «вольные» и не несут никаких повинностей, что служба не повинность, а «привилегия». Теперь уже многие казаки знают, что они несут тяжелые повинности, знают также, по горькому опыту, что самая тяжелая из этих повинностей – их «привилегия» – служба»¹²⁰.

Пожалуй, незыблемым продолжало оставаться только право казаков на землеобеспечение, вызывавшее порой зависть у прочих сословий, особенно у крестьянства. Но и здесь к началу XX в. в его реализации обнаруживались те или иные острые проблемы, которые наряду с другими факторами обусловливали специфику казачьего землевладения и землепользования.