4
Живуч человек. И в жизни своей быстро приспосабливается к самым трудным условиям. Вот уж, кажется, и повернуться негде в этом тесном проклятом «накопителе», но – «уплотнение» закончилось, двери захлопнулись, люди как-то растолкались, приспособились – тут же кружки, чай, кипятильники. Пошел по кругу «чифирь» – густой, горячий, терпкий.
– У кого есть чай, братва, передай сюда! – Передают. Владельцу чая – первый глоток.
– А ты что, старый, не пьешь что ли?
– Такой густой не пью.
– Молодо зелено, понятно.
– Новичок, поди, что с него взять. – Небольшое это событие вызывает оживление, шутки. Никто на отказ попить из кружки, идущей по кругу, не обижается – хозяин чая, дал почти полпачки, а сам не пьет. Значит не чудит, знает, что делает. Имеет право, чай-то заварили его, ему первый глоток. Но нельзя, видать. Что ж, посмеемся беззлобно, не пьет и не надо.
Я так и не научился пить этот возбуждающий напиток. Как-то попробовал – горько, никакого вкуса, а, может, я этого вкуса не понял. Так в дальнейшем и не приобщился.
Разводят из накопителя утром, после восьми. Если без выезда за пределы тюрьмы, значит на «иваси» – это проще, спокойнее. Еще часа два разных разводных процедур, перевод по подземному переходу с передачей охране «иваси» – и тебя помещают в небольшую полупустую камеру. Там сразу ложишься на голую «шконку», шапку под голову – спать.
До побудки. Первая побудка – обед. От обеда отказываюсь, беру только чай, вернее кипяток. Завариваю своим, принесенным из камеры чаем – из камеры всегда берешь немного чаю, сахару, баранок или печенья, с удовольствием, но быстро выпиваю – и снова спать. До вызова к следователю.
Если ведут на «иваси» – это точно к следователю. Адвокат на «иваси» не ходит. Адвокат приходит в тюрьму. Там у него и кабинка своя есть. Не на одного его, конечно, кабинка, но все-таки закреплена за ним. Мы с адвокатом всегда встречались в одной и той же кабинке. А может, это простое совпадение.
Хорошо, когда до самого вызова к следователю один дремлешь в камере. Лежишь, ни с кем не общаешься. Но иногда в камеру вселяют еще кого-то, такого же «транзитного», тоже по чьему-то вызову. Или куда-нибудь на отправку. Хорошо, если молчаливый. Не разговаривает, не заговаривает. Ждет своего, одному ему назначенного часа. Но так бывает не всегда. Редко так бывает.
Лежу я однажды так же на голой «шконке», жду своего вызова к следователю. Чаю попил, а спать что-то расхотелось. Лежу, грею голую «шконку», кулаки под голову, гляжу в потолок, никаких в голове мыслей, ни о чем не хочется думать. Жду.
Железная дверь загремела задвижками, открылась с визгливым скрипом. Входит старик. Седой. На костылях. Ноги у него почти парализованы. Добрался до пустой «шконки», уселся с кряхтением, кашлем, сморканием. Сморкается, собака, прямо на пол, без всяких там тряпок-платков.
– Кто таков?
Лежу, не откликаюсь, отвернулся.
– Ты что, «прыщ», не слышишь меня?
Лежу, не отвечаю. Делаю вид, что сплю.
Вдруг какой-то свист надо мной и стук в противоположную стенку. С отскоком от стенки падает рядом костыль.
Вскакиваю возмущенно. Не новичок теперь, порядки уже знаю. И на таких придурковатых тоже насмотрелся.
– Ты что, упырь, башкой в парашу захотел окунуться?
– Ладно, ладно, – смеётся, – вижу, свой. Надо же обратиться как-то. К тебе обратиться. Знаю же, не презираешь. Не сердись, подай костыль. Думаешь я промахнулся? Еще чего. Если бросают, то не промахиваются. Сам же знаешь. Познакомиться хочу, пообщаться. С чем «сидишь»?
– Тебе это надо? – злость на «старика» ещё не проходит.
– Да нет, конечно, так, разговор завязываю. Знаю же, «сидишь» невиновный. Нет на тебе никакой вины! Это же всем известно! Кроме прокурора, конечно. Понимаешь, что интересно? Здесь все сидят невиновные. Вот с кем бы не заговорил, ну все не виноватые! Угнал машину – не моя вина, не там стояла. Залез в квартиру – так что же они ротозеи дверь в свой дом не закрывают! Побил человека – а что ж он не сопротивлялся? И так кого не спроси, с кем не заговори – ну все не виновные. А в тюрьме сидят! Вот ведь власть какая неблагородная, безжалостная. Вот ведь произвол какой! Вот ведь какие устроили «репрессии»!
– Не шуми. Что раскричался? Сам, видать, тот еще «правозащитник».
– Нет, я не правозащитник. Одно меня удивляет, почему тюрьмы переполнены! Воровства нет, проституции нет, алкоголизма нет. Даже «сэкса» – и того нет. Никаких нарушений, никаких нарушителей нет! А тюрьмы переполнены. Ты давно на «иваси»? Первый день? Не ври. По глазам вижу, что зэк ты «заслуженный». Ты мне ответь, на один только вопрос ответь – почему у меня нет места в этой тюрьме, «шконки» поганой нет для меня в этой паршивой тюрьме? Раз забрали – обеспечь. Раз посадили – дай мне место достойное. Меня вот в карцер направили. Не знаю, зачем они меня к тебе вдруг втолкнули. У них там охрана вроде меняется. Вот и запихали сюда. Временно. До пересменки. А почему я иду в карцер? Да специально «хипишь» устроил – спать негде! А в карцере, я там один. Я там отосплюсь. Холодно? Да плевать! Зато отосплюсь. У меня ноги неметь начинают. Ты понимаешь – что это? Это же «столбняк»! А он ведь неизлечим. Понял меня? Устал я стоять в камере. Ни сесть там негде, ни лечь, ни выспаться. Каково все это мне, старому человеку, а? Это же дополнительное наказание, это же хуже тюрьмы! А зачем, за что, по какому приговору? Не успеешь ты мне ответить, братан, стучат уже. Да и не надо. Ответ я сам знаю.
Дверь снова загремела затворами. Пришли за «стариком».
– Как звать то тебя?
– Саныч, – кричу вдогонку. – Санычем меня все зовут. Запомни!
– Саныч, – обернулся «старик» от двери. – А ведь мне-то, мне-то всего сорок лет, Саныч. Ты вот это запомни.
Больше в тюрьме мы с ним не виделись.
Дед чутьем уловил надвинувшиеся на станицу беду, бескормицу, разорение. После долгих раздумий понял – плетью обуха не перешибешь. Комбедчиков, желающих распределять готовое, становилось все больше. Решил – надо делить хозяйство. Нелегко дается такое решение – рушить хозяйство, созданное не годами – столетиями, не тобой созданное, многими поколениями. Но делать нечего – надо жить.
«Мне-то не долго осталось, а дети?» Всем детям выделил по дому, с закрепленными за домом земельными участками, наделил каждую родную семью разрешенным в то время количеством скота, лошадей. Казачество еще пользовалось в отношении лошадей определенными льготами, ибо казачья семья обязана была полностью экипировать идущего в армию члена семьи. Это еще тогда, до полного разгона и уничтожения казачества. Экипировка должна была быть полной – обмундирование по установленной форме, молодой, здоровый и сильный боевой конь. Лошадей принимала и нещадно выбраковывала специальная комиссия. Понятно, что на таких условиях выращивать и содержать лошадей в казачьих семьях государству было выгодно.
До поры – до времени.
Дед, обеспечив необходимым хозяйством детей, часть оставшейся собственности сумел удачно распродать, обеспечив себе сносное существование на старости лет.
А далее он делает глубоко продуманный, прямо-таки гениальный ход! Определенное количество скота, лошадей, инвентаря – специально им оставленных – он передает в виде дара вновь организованному колхозу. Собственный дом – добротный, на каменном фундаменте, двухэтажный, со всеми надворными постройками – дарит сельсовету.
Дед на какое-то время становиться героем. Его ставят в пример, как сознательного, преданного Советской власти, казака. Он решает выехать из станицы. Его не только спокойно, без препятствий отпускают, его провожают с почетом.
Дед задумал и сделал главное – он обеспечил спокойствие и неприкосновенность своим детям. Никому и в голову не приходило подозревать в чем-то детей уважаемого Советской властью казака. Казака, поставленного в пример другим. В то время это было важным, начиналась компания по травле и разгону казачества, для этого нужна была какая-то ширма, в виде местных героев. Герои из народа были вне подозрений, властью не наказывались. Планы деда и желания власти совпали.
Конечно, если бы дед остался в станице, все еще могло измениться. Он успел бы попасть и в категорию врагов народа, и в категорию раскулаченных, как это и произошло с большинством станичников. Да и по натуре своей дед бы не смолчал, возмутился разгромом древнего казачьего племени. Но, он уехал из станицы, исчез, поселился и затерялся в огромном по тем временам городе, столице Западного Урала – Перми. Тем самым спас и себя, и обеспечил продолжение своего рода, своей семьи, своей фамилии.
Дед купил в Перми дом. После смерти бабушки Прасковьи – женился, создал новую семью, еще более разрывая связи с родной станицей. А далее – война, не до казаков стало.
С войной приутихла компания против казачества. Казаки, где бы не находились, бросались в бой – по призыву ли, добровольно. Защищать отечество у казака в крови В это время забываются все обиды, унижения – не до того сейчас, потом, разберутся же, должны разобраться. А пока опасность, не пустить, защитить – вот главное!
Больно слышать сегодня, читать в газетах, слушать по телевизору смакование небылиц про предательство казачье в Великой войне с Гитлером, с фашизмом. Чего только не придумали!
Да, числились в фашистских полках казачьи формирования. Но ведь это они себя так именовали!
Были в войсках Гитлера и Украинские полки, и Белорусские, и родные российские с советскими генералами в предводителях. Что же, вся Русь, вся Окраинная и Белая, все были с ними, с фашистами?
Тех казаков-то, что куренными, потомственными казаками были, что сбежали с родных мест испугавшись новых властей, не преуспевших в междуусобной войне с соплеменниками, тех, кто послушался генералов-неудачников, да и уплыл за море, на берег турецкий, где и погибли от бескормицы, от жажды да голода, брошенные на произвол судьбы генералами-предателями, что сами от трусости своей бежали от родных берегов, болтая при этом о верности России, Великой и Неделимой, тех казаков и осталось-то в эмиграции, к началу войны, по подсчетам специалистов, не более десяти тысяч человек. Всех! Вместе с детьми малыми и большими, стариками, тоже противящимися новым порядкам, да с женщинами, вечными страдалицами мужского недомыслия. Где же из этих жалких остатков создавать было казачьи полки да дивизии, о которых, захлёбываясь от восторга, докладывал сподвижникам фюрера генерал-предатель Краснов?
Не было там, в тех «казачьих» полках казаков. Всякие бродяги, душегубы-уголовники записывались в полки эти, чтобы пожить да посвирепствовать «на халяву», под фашистов подделываясь – вот кто там был, в полках этих. Это они, подонки, выдавая себя казаками!
Нет, не дождетесь, господа «смакователи», не признаем мы, наследники великих казачьих родов и фамилий, клевету вашу, описания ваши о предательстве родов наших казачьих земли, их породившей!
После успешного рейда генерала Доватора, возглавлявшего кавалерийские, а значит фактически Казачьи полки, казаки и вовсе воспрянули и перестали бояться. Правда, к тому времени и бояться-то было почти некому – казачества, как самостоятельной сословной народности – практически не существовало. Оставались верные своим казачьим обрядам и обычаям отдельные семьи и даже хутора, но не было цельных станиц, объединенных общими связями семейных родов.
Время отложило возрождение казачества на многие десятилетия.