Вы здесь

Дом ужасов. Пролог (Д. Р. Кунц, 1980)

Эта книга посвящается Марион Буш и Френку Скафати, двум людям, души которых теплее калифорнийского климата.

Ты обретаешь силу, мужество и уверенность в себе всякий раз, когда действительно перестаешь смотреть страху в лицо. Ты способен сказать себе: «Я пережил весь этот ужас. Я смогу пережить и то, что грядет следом». Ты должен делать то, без чего, по твоему разумению, обойтись нельзя.

Энн Рузвельт

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Лев Толстой

Не оглядывайтесь. Что-то, возможно, вас настигает.

Сатчел Пейдж

Пролог

Эллен Стрейкер сидела за маленьким кухонным столом в жилом трейлере производства компании «Эйрстрим», прислушиваясь к ночному ветру, стараясь не слышать странные скрипы, которые доносились из плетеной кроватки для новорожденного.

Высокие дубы, клены, березы покачивались в темной роще, где припарковался трейлер. Листья шуршали, как накрахмаленные черные юбки колдуний. Ветер слетал с затянутого облаками пенсильванского неба, проталкивая августовскую темноту сквозь деревья, мягко покачивая трейлер, постанывая, нашептывая, вздыхая, пропитанный запахом надвигающегося ливня. Он подхватывал перемешанные звуки ярмарочного шоу, благо находились шатры и павильоны неподалеку, отрывал их друг от друга, словно листочки бумаги, а потом бросал в сетчатый экран, вставленный в открытое окно над кухонным столом.

Несмотря на несмолкающий голос ветра, Эллен все равно слышала этот нервирующий шум, доносящийся из детской кроватки, которая стояла в дальнем конце двадцатифутового трейлера. Поскрипывание, потрескивание, сухое шуршание, хруст. Чем больше она прилагала усилий, чтобы отсечь эти звуки, тем громче и отчетливее их слышала.

Она испытывала легкое головокружение. Возможно, начало действовать спиртное. Обычно она пила мало, но за последний час уговорила четыре стопки бурбона. Может, и шесть стопок. Она не помнила, сколько раз подходила к бутылке, три или только два.

Посмотрела на свои трясущиеся руки и задалась вопросом, достаточно ли она выпила, чтобы что-то сделать с ребенком.

За окном полыхнула далекая молния. От темного горизонта долетел раскат грома.

Эллен медленно перевела взгляд на детскую кроватку, стоявшую в тени у изножия кровати, страх, который охватывал ее, постепенно уступал место злости. Она злилась на Конрада, своего мужа, и злилась на себя за то, что влипла в такую вот историю. Но больше всего злилась на младенца, потому что младенец был отвратительным, наглядным свидетельством ее греха. Она хотела убить эту тварь… убить, похоронить и забыть о том, что оно вообще существовало… но знала, что должна достаточно выпить для того, чтобы лишить жизни ребенка.

Эллен подумала, что уже достигла требуемой кондиции.

Не без труда она поднялась и направилась к кухонной раковине. Вывалила наполовину расплавившиеся кубики льда, включила воду, помыла стопку.

Хотя струя воды с грохотом разбивалась о металлическую раковину, Эллен все равно слышала младенца. Слышала, как он шипел. Слышала, как перебирал маленькими пальчиками по плетеным стенкам, пытаясь выбраться из кроватки.

Нет. У нее слишком разыгралось воображение. Не могла она слышать этих звуков за грохотом льющейся из крана воды.

Она закрыла кран.

На мгновение трейлер заполнила абсолютная, могильная тишина. Потом она вновь услышала ветер, который на этот раз донес и отчаянный автомобильный гудок: на трассе кто-то то ли требовал, чтобы ему уступили дорогу, то ли выражал недовольство по поводу того, что дорогу ему не уступают.

А из кроватки доносилось поскрипывание.

Внезапно младенец вскрикнул.

Грубо, резко, издал вопль раздражения и злобы. Потом замолчал. На несколько секунд застыл, не шевелился, после чего из кроватки вновь послышались эти странные, неприятные звуки.

Дрожащими руками Эллен положила в стакан несколько кубиков льда, добавила пару порций бурбона. Она не собиралась больше пить, но крик ребенка, словно мощный тепловой выброс, сжег алкогольный туман, который окутывал ее. Она разом протрезвела, а с трезвостью пришел страх.

Хотя ночь выдалась жаркой и влажной, Эллен трясло.

Она уже не могла убить ребенка. Более того, ей недоставало храбрости даже для того, чтобы подойти к кроватке.

«Но я должна это сделать!» – подумала она.

Вернулась к диванчику, на три четверти охватывающему кухонный стол, села и маленькими глотками принялась опустошать стакан, чтобы вернуть храбрость, приходящую с опьянением, единственный вид храбрости, который был ей доступен.

«Я слишком молода, чтобы нести такую ношу, – думала она. – У меня нет для этого сил. Я это признаю, у меня просто нет для этого сил».

В двадцать лет Эллен Стрейкер была не только слишком молода, чтобы попасться в ловушку того безрадостного будущего, которое теперь лежало перед ней, но и слишком красива и жизнерадостна, чтобы приговорить себя к такой ответственности. Стройная, фигуристая девушка-женщина, она была бабочкой, которая еще не имела шанса расправить крылышки и продемонстрировать их великолепие. Темно-каштановые, почти черные волосы так хорошо гармонировали с темно-карими, почти черными большими глазами. Естественный румянец щечек отлично ложился на смуглую кожу. Прежде чем выйти замуж за Конрада Стрейкера, она была Эллен Терезой Марией Джавенетто, дочерью симпатичного италоамериканца и очаровательной, с лицом Мадонны, италоамериканки. Ее национальные корни определялись не только средиземноморской красотой: она обладала редким даром находить радость в мелочах, встречала людей с улыбкой и открытым сердцем, как это и свойственно итальянцам. Такая женщина по определению должна жить легко и весело, наслаждаясь танцами и вечеринками. Но в первые двадцать лет жизни смеяться Эллен приходилось нечасто.

Детство ей выпало мрачное.

Подростковые годы стали тяжелым испытанием.

Хотя Джозефа Джавенетто отличала душевная теплота и доброе сердце, он не мог похвалиться твердым характером. Никогда не был хозяином в собственном доме, не мог сказать веского слова в вопросах воспитания дочери. Добрый юмор отца и его спокойная любовь не уравновешивали яростного религиозного фанатизма матери.

В семье Джавенетто всем заправляла Джина, и перед ней Эллен приходилось держать ответ за любую провинность, истинную или мнимую. Существовали правила, бесконечный список правил, которые регламентировали жизнь Эллен, и девочке не дозволялось выйти за жесткие рамки любого из них. Джина поставила перед собой цель: воспитать дочь высоконравственной, правильной, богобоязненной.

Джину всегда отличала религиозность, но после смерти ее единственного сына она стала набожной до фанатичности. Энтони, старший брат Эллен, умер от рака в семь лет. Эллен тогда только-только исполнилось четыре, она еще не могла понимать, что происходит с братом, но видела, как быстро ухудшается его состояние. Джина восприняла трагедию как кару Божью, насланное на нее наказание. Она чувствовала, что чем-то вызвала неудовольствие Господа, вот он и забрал ее маленького сына. Начала ходить к мессе каждое утро, не только по воскресеньям, и тащила с собой дочь. Зажигала свечку за упокой души Энтони каждый день недели. Дома она перечитывала Библию от корки до корки, снова и снова. Часто заставляла Эллен сидеть и часами слушать Святое Писание, даже до того, как девочка достаточно повзрослела и могла воспринимать услышанное. Джина не переставала говорить об аде: как там ужасно, какие жуткие страдания ждут грешника, как легко непослушный ребенок может оказаться в этом провонявшем серой месте. Так что по ночам маленькой Эллен постоянно снились отвратительные, кровавые кошмары, вызванные рассказами матери об адском огне и осуждении на вечные муки. И по мере того, как религиозный фанатизм Джины набирал силу, она добавляла все новые правила к уже существующему списку тех, по которым жила Эллен. И любое отклонение от них, по словам Джины, являло собой еще один шаг по дороге в ад.

Джозеф, уступив жене главенство в семье, и раньше не решался ей перечить, а уж теперь, когда она стала религиозной фанатичкой, даже не пытался повлиять на ее решения. Поставленный в тупик происходящими в Джине изменениями, не зная, как вести себя с новой женщиной, какой она стала, Джозеф проводил дома все меньше и меньше времени. Ему принадлежала портняжная мастерская (не слишком прибыльный бизнес, но и не подвластный конъюнктуре), и он значительно удлинил свой рабочий день. А когда не работал, проводил время с друзьями – не с семьей, поэтому Эллен доставалась лишь малая толика его любви и добродушия. Зато с избытком хватало материнской жесткости, даже жестокости.

Долгие годы Эллен мечтала о том дне, когда сможет покинуть родительский дом; мечтала точно так же, как заключенный мечтает об освобождении из тюрьмы. Но теперь, когда она жила самостоятельно, уже более года как вырвалась из-под железного контроля матери, ее будущее (а ведь казалось, что такого просто быть не может) выглядело еще более мрачным, чем прежде. Куда как более мрачным.

Что-то постучало в сетчатый экран в окне над кухонным столом.

Эллен повернулась, посмотрела вверх. Поначалу ничего не увидела. Только темноту.

Тук-тук-тук.

– Кто там? – испуганно спросила она, сердце учащенно забилось.

Молния исчертила небо ослепительно яркими венами и артериями. В пульсирующем свете Эллен увидела больших белых бабочек, бьющихся об экран.

– Господи, – выдохнула она. – Всего лишь бабочки.

Она содрогнулась, отвернулась от окна, выпила бурбона.

Она не могла жить в таком напряжении. Во всяком случае, так долго. Она не могла жить в постоянном страхе. Ей не оставалось ничего другого, как что-то с этим сделать.

Убить ребенка.

В плетеной кроватке младенец вновь вскрикнул; коротко, резко, словно гавкнула собака.

Далекий раскат грома вроде бы ответил ребенку; небесный грохот на мгновение заглушил усиливающийся голос ветра и отразился от металлических стен трейлера.

Ночные бабочки продолжали биться о сетчатый экран: тук-тук-тук.

Эллен быстро допила оставшийся бурбон и добавила в стакан еще пару унций.

Она с трудом могла поверить, что действительно находится в таком жалком жилище, тоскующая и несчастная; казалось, все это дурной сон. Лишь четырнадцать месяцев тому назад она начала новую жизнь, полная радужных надежд, за которыми, как выяснилось, не стояло ничего, кроме наивного оптимизма. Мир, который она себе построила, превратился в руины так внезапно и столь быстро, что Эллен до сих пор не могла прийти в себя.

За шесть недель до своего девятнадцатого дня рождения она покинула отчий дом. Выскользнула из него ночью, не потрудившись сообщить об отъезде, не решившись объявить об этом матери. Оставила Джине короткую злую записку и сбежала с мужчиной, в которого влюбилась.

Ничего не знающая и не умеющая девушка из маленького городка, жаждущая удрать из-под родительского гнета, не могла устоять перед Конрадом Стрейкером. Высоким, стройным, с густыми, иссиня-черными волосами, аристократическим лицом: высокие скулы, патрицианский нос, сильный подбородок плюс ярко-синие глаза, да еще и двигался он с грацией танцора.

Но больше всего Эллен поразила даже не внешность Конрада, а его обходительность, обаяние. Как он говорил! В его устах даже запредельная лесть звучала так искренне, что ему хотелось поверить.

Да и сама идея убежать с участником ярмарочного шоу казалась такой романтичной. Они будут колесить по стране. И за год она увидит больше, чем могла бы увидеть за всю свою жизнь, если б осталась дома. И никакой тебе скуки! Только дни, наполненные весельем, музыкой, светом. И мир карни[1], так разительно отличающийся от рутины ее маленького городка в сельской глубинке штата Иллинойс. В этом мире не могло быть бесконечного списка правил, отступление от которых жестоко каралось.

Она и Конрад поженились в лучших традициях карнавального шоу. Церемония заключалась в том, что после завершения рабочего дня и закрытия ярмарочного городка они вдвоем прокатились на карусели в присутствии остальных участников ярмарочного шоу. И этот ритуал, по мнению карни, освятил и скрепил их союз точно так же, как и венчание в церкви.

Став миссис Конрад Стрейкер, Эллен не сомневалась, что впереди ее ждет только хорошее. И ошиблась.

До того, как сбежать с Конрадом, она знала его только две недели. Слишком поздно выяснилось, что за этот короткий промежуток времени она познакомилась лишь с его хорошей стороной. И только после свадьбы узнала, что он частенько пребывает в отвратительном настроении, жизнь с ним – не сахар, да еще он дает волю рукам. Иногда он бывал таким же обаятельным, как в те недели, когда ухаживал за ней, но обаяние на удивление резко могло смениться злобой. И в первый год их совместной жизни периоды мрачного настроения повторялись все чаще. Голос сочился сарказмом, лицо напоминало грозовую тучу, и он использовал любой повод, чтобы причинить Эллен боль. Обожал отвешивать ей оплеухи, бить, щипать. В самом начале их совместной жизни, до того, как Эллен забеременела, даже несколько раз ударил кулаком в живот. Узнав, что у них будет ребенок, Конрад стал сдерживать силу ударов, но руки пускал в ход по-прежнему.

На сроке в два месяца Эллен уже отчаянно хотелось вернуться домой к родителям. Но когда она представляла себе, какие ее ждут унижения, как ей придется вымаливать у Джины еще один шанс, какой самодовольной усмешкой встретит ее мать, становилось понятным, что нет у нее никакой возможности покинуть Стрейкера.

Потому что идти ей было некуда.

По мере того, как младенец рос у нее в животе, она убедила себя, что его рождение окажет на Конрада благотворное влияние. Он любил детей: глядя на то, как он возится с отпрысками других карни, двух мнений тут быть не могло. Опять же, перспектива самому стать отцом зачаровывала его. Вот Эллен и думала, что в присутствии малыша Конрад станет мягче, его характер изменится к лучшему.

Но шестью неделями раньше, когда ребенок родился, эта надежда рухнула. Эллен не поехала в больницу. В мире карни действовали свои законы. Она родила дома, в трейлере, с помощью повитухи-карни. Роды прошли относительно легко. Угрозы ее здоровью не возникло. Все обошлось без осложнений. За исключением…

Младенца.

Она содрогнулась от отвращения, подумав о младенце, и вновь взялась за стакан.

И, словно почувствовав, что она думает о нем, младенец в очередной раз подал голос.

– Заткнись! – крикнула она, зажав уши руками. – Заткнись, заткнись!

Куда там.

Кроватка тряслась и раскачивалась, потому что младенец извивался и сучил ножками от злобы.

Эллен допила налитый в стакан бурбон, нервно облизала губы и опять почувствовала прилив пьяной храбрости. Вылезла из-за столика. Покачиваясь, стояла в крошечной кухне.

Гром гремел все чаще, накладываясь на музыку ярмарочного шоу, заглушая ее.

Она двинулась к детской кроватке, остановилась у изножия. Включила лампу. Мягкий янтарный свет заполнил трейлер, разогнав тени по углам.

Младенец перестал дергаться. Уставился на нее, глаза сверкали ненавистью.

Ей стало дурно.

«Убей его», – сказала она себе.

Но злобный взгляд младенца гипнотизировал, Эллен не могла отвести глаза, не могла шевельнуться, у нее возникло ощущение, что она обратилась в камень.

Молния осветила окно, первые большие капли дождя упали на крышу трейлера вместе с докатившимся раскатом грома.

Она в ужасе смотрела на своего ребенка, капли холодного пота выступили на лбу. Младенец не был нормальным, о нормальности вообще не могло быть и речи. Для его отклонений от нормы еще даже не нашли медицинского термина. Собственно, его нельзя было называть ребенком. Он был не человеческим младенцем, а неким существом, не уродом, а представителем разумной цивилизации, кардинально отличающейся от человеческой.

Он был отвратительным.

– Господи, – язык Эллен заплетался. – Господи, ну почему я? Что я сделала, чтобы заслужить такое?

Большие, зеленые, нечеловеческие глаза чудовища по-прежнему злобно сверлили мать взглядом.

Эллен хотела отвернуться от него. Хотела выбежать из трейлера, в грохочущую грозу, в темноту. Хотела вырваться из этого кошмара, начать жизнь с чистого листа.

Существо дернулось, его ноздри шевельнулись, словно у волка или собаки, Эллен буквально услышала, как громко оно втягивает воздух, словно выделяя ее запах из других запахов трейлера.

«Убей его!»

В Библии сказано: «Не убий!» Убийство – грех. Если бы она задушила младенца, то попала бы в ад. Вереница жутких образов пролетела перед ее мысленным взором, образов ада, которые мать рисовала ей по ходу тысяч лекций об ужасных последствиях греха: улыбающиеся демоны сдирали плоть с костей живых, кричащих женщин, их кожистые черные губы пятнала человеческая кровь; жаркое пламя пожирало тела грешников; бледные черви кормились мясом мертвецов, пребывающих в сознании; агонизирующие люди корчились в озерах невероятно вонючей грязи. Эллен давно уже не ходила в церковь, более того, сердцем уже не была католичкой. Но годы ежедневных посещений мессы и вечерней молитвы, девятнадцать лет безумных проповедей Джины и суровых наказаний не могли так легко забыться. Эллен все еще верила в Бога, небеса и ад. Библейские заповеди не потеряли для нее прежней важности. «Не убий».

Но, конечно же, спорила она с собой, эта заповедь не прилагалась к животным. Нам разрешалось убивать животных, убийство животных не было смертным грехом. И эта тварь в детской кроватке была всего лишь животным, чудовищем, монстром. Не человеческим младенцем. А потому его убийством она не могла обречь свою бессмертную душу на вечные муки.

С другой стороны, откуда такая уверенность, что это не человеческий младенец? Родился-то он от мужчины и женщины. И разве можно найти более фундаментальный критерий принадлежности к человечеству? Ребенок был мутантом, но человеческим мутантом.

Эта дилемма казалась неразрешимой.

В детской кроватке маленькое смуглое существо подняло ручку, потянулось к Эллен. Нет, не ручку. Лапу. С длинными костистыми пальцами, слишком большими для шестимесячного младенца, пусть и крупного для своего возраста. Как и лапы животного, руки этого маленького чудовища не соответствовали размерам тела. Грубая черная шерсть покрывала тыльные стороны ладоней, особенно густо росла она около костяшек пальцев. Янтарный свет блеснул на острых кромках ногтей. Младенец цапанул воздух, но не смог добраться до Эллен.

В голове у нее не укладывалось, как такая тварь могла выйти из ее чрева. Как вообще могла существовать? Она знала, что у людей иногда рождаются уроды. Некоторые работали в одном из павильонов их ярмарочного шоу. Действительно, выглядели более чем странно. Но разве можно было сравнить их с этим младенцем? Он мог дать сто очков форы любому из этих уродов. Почему такое случилось? Почему?

Убийство этого ребенка стало бы актом милосердия. В конце концов, не было у него никакой возможности насладиться радостями нормальной жизни. Он всегда оставался бы уродом, объектом насмешек и презрения. Проводил бы дни в горечи и одиночестве. Ему бы отказывали во всех удовольствиях, у него не было шанса обрести счастье.

Более того, если бы ей пришлось всю жизнь приглядывать за этим существом, она тоже не смогла бы найти своего счастья. Даже мысль о том, что она будет растить это чудовище, повергала Эллен в отчаяние. Убийство обещало стать актом милосердия и для нее, и для этого наводящего ужас мутанта, который сейчас смотрел на нее из детской кроватки.

Но римская католическая церковь не признавала убийств из милосердия. Даже самые благие мотивы не спасли бы ее душу от ада. И Эллен знала, что мотивы ее далеко не чисты. Она хотела избавиться от тяжелой ноши, то есть частично старалась и ради себя.

Существо продолжало смотреть на нее, и у нее возникло тревожное чувство, что эти странные глаза смотрят не только на, но и сквозь нее, читают ее мысли и душу, как раскрытую книгу. Существо знало, что она задумала, и ненавидело ее за это.

Бледный язык твари медленно облизнул темные-темные губы.

Монстр воинственно зашипел на нее.

Человеческий это был мутант или нет, сочли бы его убийство за грех или нет, Эллен знала, что видит перед собой зло. Не просто деформированного младенца. Что-то другое. Гораздо худшее. Монстр таил в себе опасность. Зло. Эллен это чувствовала и сердцем, и разумом.

Существо росло с пугающей скоростью. Ему всегда хотелось есть, и Эллен кормила его в два раза чаще, чем кормят обычного младенца. Неделю за неделей она наблюдала происходящие в нем изменения. С удивительной быстротой оно училось владеть своим телом. Вскоре могло начать ползать, потом ходить.

И что дальше? Каким большим и подвижным станет это существо, прежде чем она потеряет над ним всякий контроль?

Во рту пересохло, Эллен попыталась выработать хоть немного слюны, но напрасно.

Струйка холодного пота скатилась по лбу в уголок глаза. Она моргнула, выжимая солоноватую жидкость.

Если бы она могла сдать ребенка в приют для неполноценных детей, где ему и следовало быть, то убивать не было бы нужды. Но Конрад никогда не согласился бы отдать младенца. У мужа он не вызывал ни малейшего отвращения. Муж его совершенно не боялся. Более того, радовался ему больше, чем нормальному ребенку. Гордился тем, что стал отцом такого вот существа, а Эллен гордость эту воспринимала как признак безумия.

Но даже если бы она сдала существо в приют, это решение не было бы окончательным. Зло осталось бы. Она знала, что ребенок – зло, не было у нее в этом ни малейших сомнений, и чувствовала свою ответственность за то, что дала жизнь такому существу. Не могла просто повернуться к нему спиной и уйти, чтобы кто-то другой имел с ним дело.

А если, став больше, существо кого-то убьет? Не на нее ли ляжет вина за это убийство?

После того как пошел дождь, температура воздуха, который проникал в трейлер через открытые окна, значительно понизилась. И теперь легкий ветерок обдувал шею Эллен арктическим холодом.

Ребенок предпринимал первые попытки вылезти из кроватки.

Наконец-то, собрав в кулак вселенную бурбоном храбрость, стуча зубами, Эллен дрожащими руками взяла младенца. Нет. Существо. Не следовало ей думать об этом монстре как о ребенке. Не могла она позволить себе сентиментальности. От нее требовались действия. Хладнокровие. Неумолимость. Непреклонность. Железная воля.

Она собиралась поднять эту мерзкую тварь, достать из-под головы подушку с атласной наволочкой и задушить этой самой подушкой, не оставляя на теле следов насилия. Хотела, чтобы смерть выглядела естественной. Даже нормальные, здоровые дети умирали в кроватках без видимых причин. Никто бы не удивился и ничего бы не заподозрил, если бы этот жуткий уродец отошел во сне в мир иной.

Но едва Эллен подняла тварь с подушки, та отреагировала с такой дикой яростью, что план разом рухнул. Существо завизжало. Полоснуло ее ногтями.

Эллен вскрикнула от боли, когда острые ногти прорезали кожу.

Кровь. Из глубоких порезов тут же потекла кровь.

Младенец извивался, брыкался, и Эллен с трудом удерживала его на руках.

Тварь поджала губы и плюнула в нее. Сгусток густой, дурно пахнущей, желтоватой слюны угодил ей в нос.

Эллен содрогнулась, ее едва не вырвало.

А младенец-монстр растянул губы, обнажив испещренные темными пятнами десны, и зашипел.

Гром разорвал застывшую ночь, огни в трейлере мигнули, раз, другой, короткий период темноты подсветила молния, а потом вновь зажглись лампы.

«Пожалуйста, Господи, – взмолилась Эллен, – не оставляй меня в темноте с этой тварью».

Выпученные зеленые глаза, казалось, излучали какой-то особый, фосфоресцирующий свет, чего просто не могло быть.

Тварь кричала и извивалась.

Она обоссалась.

Сердце Эллен стучало, как отбойный молоток.

Тварь вырывалась из ее рук, царапаясь, нанося все новые раны. Рвала мягкую кожу ладоней, содрала один ноготь.

Эллен услышала какие-то странные, пронзительные крики, каких раньше никогда не было, и прошло несколько секунд, прежде чем поняла, что кричит она сама, охваченная паникой.

Если бы она могла бросить существо в кроватку, если б могла отделаться от него и убежать, она бы так и поступила, но внезапно выяснила, что не может освободиться от него. Тварь крепко держала ее руки и не отпускала.

Она вступила в борьбу с этим нечеловечески яростным младенцем, и детская кроватка едва не перевернулась. Тень Эллен дико отплясывала по большой кровати, по стене, захватывала даже потолок. Ругаясь, выбиваясь из сил, стараясь держать монстра на расстоянии вытянутой руки, Эллен сумела переместить левую руку на шею твари, потом правую, и тут уж она принялась сдавливать шею обеими руками, изо всех сил, скрипя зубами, испытывая отвращение к той дикой жестокости, что поднималась из глубин ее сознания, испуганная собственной, вновь открывшейся способностью творить насилие, но с твердой решимостью лишить эту тварь жизни.

Уродец умирать не соглашался. Эллен удивилась, какие у него на шее жесткие, неподатливые мышцы. Его пальцы ползли все выше по ее рукам, вновь и вновь протыкая ногтями кожу. Боль мешала Эллен вкладывать все силы в отчаянную попытку задушить тварь.

Уродец закатил глаза, потом вновь остановил взгляд на ней, и ненависти во взгляде только добавилось.

Серебряный поток густой слюны потянулся из уголка рта, вниз по подбородку.

Перекошенный рот широко раскрылся, темные кожистые губы растянулись, змееобразный, бледный, остроконечный язык скручивался и раскручивался.

Ребенок с невероятной силой тащил Эллен к себе. Она уже не могла удерживать его на безопасном расстоянии вытянутой руки. Он тянул ее к детской кроватке и одновременно поднимался ей навстречу.

«Умри, черт бы тебя побрал! Умри!»

Теперь она наклонилась над кроваткой. Ушла головой в кроватку. В таком положении хватка ее пальцев ослабела. Лицо Эллен отделяли от лица уродца какие-то восемь или десять дюймов. Его вонючее дыхание било ей в нос. Он вновь плюнул в нее.

Что-то прошлось по ее животу.

Она ахнула, дернулась.

Затрещала рвущаяся материя. Блузка.

Ребенок пинался ногой с длинными пальцами, с острыми ногтями. Пытался расцарапать ей груди и живот. Она хотела бы отпрянуть, но тварь держала ее крепко, наделенная демонической силой и упорством.

У Эллен начала кружиться голова, от бурбона, от ужаса, перед глазами все поплыло, шум собственного дыхания оглушал, но как раз воздуха-то ей и не хватало: она понимала, что вот-вот лишится чувств. Пот лился со лба и капал на ребенка, с которым она боролась.

Тварь заулыбалась, предчувствуя победу.

«Я проигрываю, – в отчаянии подумала Эллен. – Как такое может быть? Господи, он же намерен убить меня!»

Громыхнул гром. Молния разорвала ночь. Порыв ветра качнул трейлер. Свет погас.

И не зажегся.

Ребенок продолжал яростно бороться за свою жизнь.

Он не был слабым, как человеческий младенец. При рождении весил одиннадцать фунтов, а за шесть недель набрал (такое трудно себе даже представить) еще двенадцать. И в этих двадцати трех фунтах не было ни жиринки. Только мышцы. Крепкий, жилистый младенец, прямо-таки юная горилла. Силой и энергией он не уступал шестимесячному шимпанзе, который выступал в одном из самых популярных номеров их ярмарочного шоу.

Детская кроватка с грохотом перевернулась. Эллен споткнулась об нее, упала на пол. Со вцепившимся в нее ребенком. Теперь он оказался в непосредственной близости. Какая там вытянутая рука! И он был наверху. В горле у него булькало. Он рычал. Его ноги упирались ей в бедра, и ногтями он пытался порвать плотную материю джинсов, которые были на ней.

– Нет! – закричала она.

В голове сверкнула мысль: «Я должна проснуться!»

Но Эллен знала, что она не спит.

Монстр продолжал держать ее правую руку, ногти впились в плоть, но отпустил левую. В темноте она почувствовала, что его пальцы с острыми ногтями тянутся к ее шее, к уязвимой яремной вене. Она резко дернула головой. И маленькая, но с очень уж длинными пальцами ручонка скользнула мимо шеи, острые ногти лишь на доли дюйма разминулись с ней.

Эллен перевернулась, и теперь ребенок-монстр оказался внизу. Всхлипывая, на грани истерики, она вырвала правую руку из пальцев твари, пусть и ценой новой боли, поймала в темноте маленькие запястья, развела в стороны, чтобы они никак не могли дотянуться до ее лица.

Тварь попыталась вновь ударить в живот, но Эллен избежала контакта с короткими, сильными ножками. Ей удалось поставить колено на грудь монстра, прижать его к полу. Коленом она давила изо всей силы, всем своим весом, и ребра и грудина младенца не выдержали. Она услышала, как в нем что-то хрустнуло. И он завопил, как баньши. Вот тут Эллен поняла, что у нее есть шанс выжить. Грудь под ее коленом подалась, в ней чавкнуло, и младенец прекратил всякое сопротивление. Руки, которые только что вырывались из ее пальцев, обмякли. Оборвался и крик. Существо застыло.

Эллен боялась убрать колено с груди. Она не сомневалась, что тварь только имитирует смерть. И, попытайся она встать, набросилась бы на нее, быстрая, как змея, вцепилась бы в горло, разорвала бы вены, артерии.

Прошли секунды.

Минуты.

В темноте Эллен начала молиться: «Иисус, помоги мне. Святая Елена, личная моя заступница, замолви за меня слово. Мария, Матерь Божья, услышь меня, помоги мне. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Мария, помоги мне, Мария, пожалуйста…»

Подача электричества восстановилась, Эллен вскрикнула, когда вспыхнул свет.

Под ней, на спине, все еще с бегущей из ноздрей и рта кровью, лежал ребенок-монстр и смотрел на нее выпученными, налитыми кровью глазами. Но не видел ее. Потому что смотрел в другой мир, в ад, куда она отправила его душу, если у него изначально была душа.

Крови было много. По большей части не Эллен.

Она убрала колено с ребенка-монстра.

Он не ожил, как с опаской ожидала она, не набросился на нее.

Выглядел, как большой раздавленный жук.

Эллен отползла от трупа, ни на секунду не выпуская его из виду, еще не в полной уверенности, что тварь мертва. Добралась до ближайшей стены, села, привалившись к ней спиной.

Воздух пропитался медным запахом крови, вонью ее собственного пота, озоном грозы.

Постепенно лихорадочное дыхание стало более упорядоченным: вдох-выдох, вдох-выдох…

Страх уходил, сердцебиение замедлялось, зато возрастала боль. Болели все мышцы и суставы: сказывалось напряжение борьбы с ребенком. Болел палец с содранным ногтем. Открытые участки кожи щипало, словно их полили кислотой. Поцарапанные пальцы и ладонь правой руки жгло, как огнем. Обе руки до локтя были разодраны в кровь острыми ногтями твари. Глубокие кровоточащие царапины остались и выше локтя.

Эллен заплакала. Не от физической боли. От душевной, от стресса, от страха. Слезами ей удалось снять значительную часть напряжения и малую – чувства вины.

– Я – убийца.

– Нет, он был животным.

– Он был моим сыном.

– Не сыном. Тварью. Проклятьем.

Она еще спорила с собой, пытаясь найти рациональное объяснение случившемуся, которое позволило бы ей жить дальше, примирить совесть с содеянным, когда дверь трейлера распахнулась, и вошел Конрад, подсвеченный вспышками молний. На нем был пластиковый плащ, с которого стекала вода. Черные волосы промокли и прилипли ко лбу. Ветер влетел в трейлер вместе с ним, будто большая собака, обежал все закоулки, все обнюхал.

Резкий, сжимающий горло страх вновь охватил Эллен.

Конрад закрыл за собой дверь. Повернувшись, увидел, что она сидит на полу, привалившись спиной к стене, в разорванной блузке, с обагренными кровью руками.

Она попыталась объяснить, почему убила ребенка. Но не смогла заговорить. Губы двигались, но ни одно слово с них не слетало, только сухой хрип. В синих глазах Конрада на мгновение застыло недоумение. Потом его взгляд сместился с Эллен на окровавленный труп ребенка, который лежал на полу в нескольких футах от нее.

Могучие руки сжались в большущие кулаки.

– Нет, – выдохнул он, не веря своим глазам. – Нет… нет… нет…

И медленно направился к маленькому трупику.

Эллен наблюдала за ним с нарастающей тревогой.

Потрясенный, Конрад опустился на колени рядом с мертвым существом и, казалось, целую вечность смотрел на него. Потом по щекам Конрада потекли слезы. Эллен никогда не видела его плачущим. Наконец он поднял с пола обмякшее тельце, прижал к груди. Ярко-алые капли крови ребенка-монстра падали на пластиковый плащ.

– Моя крошка, моя маленькая крошка, мой сладкий, маленький мальчик, – ворковал Конрад. – Мой мальчик… мой сын… что случилось с тобой? Что она с тобой сделала? Что она сделала?

Нарастающий страх Эллен придал ей сил, пусть и не так много. Опираясь о стену одной рукой, она поднялась. Ноги еще плохо держали ее. Колени обещали подогнуться при первом же шаге.

Конрад услышал ее движение. Вновь посмотрел на нее.

– Я… мне пришлось это сделать, – ее голос дрожал.

Синие глаза холодно смотрели на нее.

– Он напал на меня.

Конрад положил тельце на пол. Осторожно. Нежно.

«Со мной он таким нежным не будет», – подумала Эллен.

– Пожалуйста, Конрад. Пожалуйста, пойми.

Он встал и двинулся на нее.

Она хотела убежать. Не смогла.

– Ты убила Виктора, – просипел Конрад.

Он дал ребенку-монстру имя – Виктор Мартин Стрейкер. Эллен это казалось нелепым. Более чем нелепым. Опасным. Называя этого уродца по имени, ты начинаешь думать, что он – человеческий ребенок. А человеческим он не был. Не был, черт побери. Рядом с ним ни на секунду нельзя было терять бдительности. Сентиментальность делала уязвимым. Она отказывалась называть ребенка-монстра Виктором. Отказывалась признавать, что у него есть пол. Он не был маленьким мальчиком. Он был маленьким чудовищем.

– Почему? Почему ты убила моего Виктора?

– Он напал на меня, – повторила Эллен.

– Лгунья!

– Напал!

– Лживая сука!

– Посмотри на меня! – Она вытянула перед собой окровавленные руки. – Посмотри, что он со мной сделал.

Горе, написанное на лице Конрада, уступило место черной ненависти.

– Ты пыталась его убить, а он всего лишь защищал свою жизнь.

– Нет. Это было ужасно. Ужасно. Он рвал меня ногтями. Он пытался разорвать мне горло. Он пытался…

– Заткнись, – процедил Конрад сквозь зубы.

– Конрад, ты знаешь, каким неистовым он был. Иногда царапал и тебя. Если ты посмотришь правде в лицо, если заглянешь в свое сердце, тебе придется признать, что я права. У нас родился не ребенок. У нас родился монстр. Страшный. Злой. Конрад…

– Я велел тебе закрыть свой грязный рот, ты, гнусная сука!

Его трясло от ярости. На губах появились капельки вспененной слюны.

Эллен сжалась.

– Ты собираешься вызвать полицию?

– Тебе известно, что карни никогда не обращаются к копам. Карни сами решают свои проблемы. Я знаю, что делать с такой дрянью, как ты.

Он собирался ее убить. Она в этом уже не сомневалась.

– Подожди, послушай, позволь мне все объяснить. Какая у него могла быть жизнь? – пыталась она убедить его в своей правоте.

Конрад мрачно сверлил ее взглядом. В глазах стояла ярость, густо замешенная на безумии. Эллен чувствовала, что дело идет к взрыву. Последние остатки здравомыслия покидали Конрада.

Но телу Эллен пробежала дрожь.

– Всю свою жизнь он был бы несчастным. Всеми презираемым выродком. Не смог бы наслаждаться самыми обыденными радостями жизни. Я не сделала ничего плохого. Лишь избавила это существо от несчастий, которые выпали бы на его долю. Вот что я сделала. Спасла от долгих лет одиночества, от…

Конрад влепил ей крепкую пощечину.

В испуге она посмотрела налево, направо… бежать было некуда.

Его лицо более не выглядело аристократическим. Исказилось донельзя, стало волчьим, внушало дикий страх.

Он придвинулся ближе, вновь отвесил пощечину. Потом пустил в ход кулаки, бил в живот и по ребрам.

Она слишком ослабела, слишком вымоталась, чтобы сопротивляться. Соскользнула по стене на пол, как полагала, навстречу смерти.

«Мария, Матерь Божья!»

Конрад схватил ее одной рукой, поднял, принялся отвешивать пощечины. Эллен потеряла им счет, потом потеряла способность отличать новую боль от мириада старых болей и наконец потеряла сознание.

После неопределенного периода времени очнулась, вернувшись из какого-то темного места, где гнусавые голоса угрожали ей на разных языках. Открыла глаза, не понимая, где находится.

Потом увидела маленький жуткий трупик на полу, лишь в нескольких футах от себя. Уродливое лицо, с застывшей навеки злобной ухмылкой, смотрело на нее.

Дождь барабанил по крыше трейлера.

Она лежала на полу. Поднатужилась и села. Чувствовала себя ужасно. Внутри все болело.

Конрад стоял у кровати, на которой Эллен увидела два открытых чемодана. В них он бросал ее одежду.

Он ее не убил. Почему? Собирался же забить ее до смерти. Почему передумал?

Со стоном она поднялась на колени. Во рту стоял вкус крови. Пара зубов шатались. С неимоверным усилием Эллен встала.

Конрад захлопнул крышки чемоданов, пронес их мимо нее, распахнул дверь трейлера, вышвырнул наружу. Ее сумочка лежала на кухонном столике. С ней он поступил точно так же. Повернулся к Эллен:

– Теперь ты. Убирайся отсюда и никогда не возвращайся.

Она не могла поверить своим ушам. Он отпускает ее живой. Это какой-то подвох.

Конрад возвысил голос:

– Убирайся отсюда, шлюха! Шевелись! Быстро!

Шатаясь из стороны в сторону, словно детеныш, делающий первые шаги, Эллен прошла мимо Конрада. В напряжении, ожидая, что сейчас на нее вновь посыпятся удары, но Конрад не поднял руки.

Заговорил, лишь когда она добралась до порога, обильно поливаемого дождем:

– И вот что еще.

Она повернулась к нему, прикрылась рукой от удара, который, она знала, рано или поздно последует.

Но он не собирался ее бить. По-прежнему кипел от ярости, но уже мог контролировать себя.

– Рано или поздно ты выйдешь замуж за мужчину из обычного мира. Родишь ребенка. Может, двоих или троих.

В его зловещем голосе ощущалась угроза, но она еще слишком плохо соображала, чтобы понять, о чем он. И молча ждала продолжения.

Его тонкие, бескровные губы разошлись в ледяной улыбке.

– Когда у тебя снова появятся дети, когда у тебя появятся дети, которых ты будешь любить и лелеять, я приду и заберу их. Куда бы ты ни уехала, как бы далеко ни поселилась, какое бы новое имя ни взяла, клянусь, что заберу. Найду тебя и заберу твоих детей, как ты забрала моего маленького мальчика. Я их убью.

– Ты безумен, – выдохнула Эллен.

Жестокая улыбка продолжала изгибать его губы.

– Ты нигде от меня не спрячешься. Не будет для тебя в этом мире безопасного уголка. Ни одного. Всю жизнь тебе придется постоянно оглядываться. А теперь пошла вон, сука. Уберись отсюда прежде, чем я все-таки решу размозжить тебе голову.

И Конрад шагнул к ней.

Эллен как могла быстро покинула трейлер, спустилась по двум металлическим ступенькам в темноту. Трейлер стоял на поляне, вокруг росли деревья, но кроны не нависали над ним, не защищали от дождя. Так что промокла Эллен в считаные секунды.

Конрад эти секунды простоял в дверном проеме, подсвеченный янтарным светом. В последний раз бросил на нее злобный взгляд и захлопнул дверь.

Со всех сторон ветер тряс деревья. Листва шуршала, словно сминаемая и выбрасываемая надежда.

Эллен подобрала сумочку и оба выпачканных в земле чемодана. Прошла через моторизированный городок карни, мимо других жилых трейлеров, грузовиков, легковушек, нещадно поливаемая дождем.

В некоторых из трейлеров жили ее друзья. Ей нравились многие из встреченных ею карни, и она знала, что все они относились к ней хорошо. Шлепая по лужам, с надеждой смотрела на некоторые из освещенных окон, но не остановилась ни разу. Не знала, как отреагируют ее друзья-карни, узнав, что она убила Виктора Мартина Стрейкера. Большинство карни были изгоями, людьми, которые не смогли бы жить где-то еще, вне ярмарочных шоу. Вот почему они яростно защищали себе подобных, а во всех остальных видели чужаков. Их столь сильно развитое чувство общности могло распространяться и на ребенка-монстра. И они, скорее всего, встали бы на сторону Конрада, потому что его родителями были карни, то есть сам он с первого дня своей жизни находился среди карни, тогда как Эллен лишь четырнадцать месяцев тому назад избрала кочевой образ жизни.

Эллен шла и шла.

Оставила позади большую рощу, где расположился городок, вышла на центральную аллею между павильонами ярмарочного шоу. Дождь молотил по ней, по земле, по усыпанным гравием дорожкам, островкам опилок около некоторых павильонов.

Павильоны уже закрылись. Горели лишь несколько фонарей. Подвешенные на гибких тросах, они мотались из стороны в сторону, под ними плясали тени. И сотрудников, и зрителей разогнала непогода. Эллен увидела только двух карликов в желтых дождевиках. Они сновали между темной каруселью и аттракционом «Большие шаги». Посмотрели на Эллен, их глаза вопросительно поблескивали под капюшонами, но ничего не спросили.

Она направлялась к воротам. Несколько раз оглянулась, опасаясь, что Конрад передумает и бросится за ней.

Парусиновые стены павильонов прогибались под напором ветра, рвались с колышков. В пелену дождя начали вплетаться щупальца тумана, темное «Чертово колесо» напоминало доисторический скелет, странный, загадочный, его знакомый контур искажался ночью и сгущающимся туманом.

Она миновала и «Дом ужасов». Он принадлежал Конраду, который работал в нем каждый день. Сверху на нее смотрело гигантское, хитро-злобное лицо клоуна. Шутки ради художник взял за основу лицо Конрада. Сходство Эллен видела даже в густом сумраке. У нее возникло неприятное ощущение, будто громадные, нарисованные клоунские глаза наблюдают за ней. И она поспешила миновать «Дом ужасов».

Добравшись до ворот ярмарочного комплекса, остановилась, внезапно осознав: она же не знает, что делать дальше. Не было места, куда бы она могла пойти, не было человека, к которому могла бы обратиться.

А вокруг, будто насмехаясь над ней, завывал ветер.

* * *

Той же ночью, только позже, когда грозовой фронт прошел и с неба накрапывал лишь мелкий дождик, Конрад залез на темную карусель. Сел на одну из весело раскрашенных скамей, не на лошадку.

Кори Бейкер, который запускал и останавливал карусель, встал за пульт управления. Включил огни, большой двигатель, повернул рукоятку, карусель начала обратное вращение. Зазвучала веселенькая музыка, которая, однако, не развеяла мрачности церемонии.

Деревянные жеребцы и кобылки мчались хвостами вперед, совершая круг за кругом.

Конрад, единственный пассажир, смотрел прямо перед собой, поджав губы, с каменным лицом.

Такая поездка на карусели символизировала семейный разрыв. Невеста и жених ехали в привычном направлении, вперед, если хотели пожениться. Любой из них мог получить развод, проехавшись на карусели задом наперед, в одиночку. Эти церемонии посторонним казались абсурдом, но карни в своих традициях видели куда меньше нелепого, чем в религиозных или юридических ритуалах окружающего их мира.

Пять карни, свидетели развода, наблюдали за вращающейся в обратном направлении каруселью. Кори Бейкер и его жена, Зена Пенецки, молодая девушка, которая танцевала канкан, и два урода: невероятно толстая женщина, которая была еще и бородатой женщиной, и человек-крокодил, кожа которого действительно была очень толстой и чешуйчатой. Они стояли под моросящим дождем, молчаливо наблюдая, как Конрад кружится в холодном воздухе и тумане под веселенькую музыку.

После того как карусель сделала полдюжины оборотов, Кори выключил двигатель. Карусель начала замедлять ход.

И дожидаясь, пока она полностью остановится, Конрад думал о детях, которых со временем родит Эллен. Поднял руки и посмотрел на них, стараясь представить себе, как эти самые пальцы покраснеют от крови детей Эллен. Через пару лет она обязательно выйдет замуж, такие красотки не могут долго оставаться без мужского внимания. Через десять лет у нее будет хотя бы один ребенок. Через десять лет он, Конрад, начнет ее искать. Наймет частных детективов, за ценой не постоит. Он точно знал, что уже к утру Эллен не будет воспринимать его угрозу серьезно, но совсем не шутил. И найдя ее годы спустя, когда она будет ощущать себя в полной безопасности, он намеревался отнять у нее самое дорогое.

Только ради этого Конрад Стрейкер и собирался жить дальше. Ради мести.

* * *

Эллен провела ночь в мотеле неподалеку от территории окружной ярмарки.

Спала плохо. Хотя перевязала раны, они горели, и она никак не могла найти удобного положения. Хуже того, стоило ей задремать на несколько минут, как ее начинали мучить кровавые кошмары.

Просыпаясь, смотрела в потолок, тревожась о будущем, все глубже погружаясь в депрессию. Куда ей идти? Что делать? Денег у нее было немного.

Однажды, в какой-то самый тяжелый для себя момент, подумала о самоубийстве. Но тут же отогнала эту мысль. Возможно, она не попала бы в ад за убийство ребенка-монстра, но вот, покончив с собой, прямиком отправилась бы туда. Для католика самоубийство – смертный грех.

Религиозный фанатизм матери стал причиной того, что Эллен отвернулась от церкви, давно не переступала ее порог, но теперь вдруг осознала, что верит. Вновь стала католичкой, жаждала очистить душу исповедью, ощутить духовную поддержку мессы. Рождение этого чудовища, а особенно борьба с ним не на жизнь, а на смерть, убедили ее, что добро и зло – не абстрактные понятия, что Божьи силы и силы Сатаны сражаются в этом мире.

Лежа в кровати в номере мотеля, натянув одеяло до подбородка, она часто молилась в ту ночь.

И ближе к рассвету ей удалось на пару часов провалиться в глубокий, без сновидений, сон. Когда проснулась, депрессию сняло как рукой. Золотой солнечный свет вливался в окно, падал на нее, яркий и теплый, и Эллен почувствовала надежду на будущее. Конрад остался в прошлом. Навсегда. Ребенок-монстр умер. Навсегда. Перед ней открывался целый мир, предлагая ей разные возможности. После той печали, боли и страха, которые выпали на ее долю, она имела право на свою толику счастья.

Угрозу Конрада она уже выкинула из головы.

Происходило это во вторник, 16 августа 1955 года.