Глава 6
Какое-то время назад. Любовники
Я вас люблю, – хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам…
Пора, пора мне быть умней!
Машина затормозила у газетной стекляшки, и молодая женщина в черном коротком платьице скользнула на переднее сиденье рядом с шофером. Мужчина за рулем нетерпеливо сгреб ее, приник к губам. Прошептал, отрываясь:
– Ларка, любовь моя! Я чуть с ума не сошел! У нас три дня, поедем к Пашке, он в отъезде. Целую неделю на природе!
– Ты обещал в Италию, – увернулась женщина.
– Пока не получается, подожди немного, – виновато ответил мужчина.
– Мне осточертело отдыхать в загородных домах твоих приятелей! Как бомжи! Я хочу в Италию, в приличный отель, хочу в оперу, хочу в Монако! Я хочу свой дом! Ты обещал!
– Ларочка, потерпи немного, у нас все будет.
– Ты с женой говорил?
– Нет еще, ты же понимаешь, это не так просто. Ольга…
– Не хочу слышать ее имени! – перебила женщина. – Я сама с ней поговорю. Кстати, я подала на развод. Венька в ногах валялся, просил не спешить. Он пьет, на себя стал не похож. А был талант. Талантище!
– Ларочка, я не думаю, что нам следует торопиться…
– Трухаешь? Ты как девочка, Тосик, всех боишься! Своей жены, знакомых, соседей. Думаешь, никто не знает, что у тебя любовница? И жена твоя знает, я уверена, не дура же она у тебя. Неужели ты ничего не замечаешь?
– Ларочка, мы обсудим это, я тебе обещаю, честное слово. У меня подарок для тебя… Сейчас! Вот!
Анатолий сунул руку в карман пиджака, достал маленькую бархатную коробочку. Женщина взяла, открыла. Достала кольцо с крупным голубым самоцветом в обрамлении мелких бриллиантов. Надела на палец, отвела руку, полюбовалась.
– Нравится?
– Тосик, ты меня балуешь! Это… что?
– Аквамарин, под цвет твоих глаз. Не сердись, Ларка, ты же знаешь, как я тебя люблю… Я жить без тебя не могу, минуты считаю до встречи. Ты меня любишь?
– А за что тебя любить? – фыркнула Лара. – Трус, слова не держишь, своей благоверной, как огня, боишься. Не боец.
– Все у нас будет, Ларочка, поверь. Нужно только немного потерпеть. К тебе заезжать будем? Или сразу на природу?
– Заедем за ночной сорочкой.
– Зачем тебе ночная сорочка? – рассмеялся мужчина. – Возьми купальник. Продукты я купил. Ты правда подала на развод?
– Правда. Пора нам с тобой узаконить наши отношения. Согласен?
– Ларка, ты же знаешь, как я тебя люблю.
– Вот и докажи. Тем более… – Она запнулась.
– Что?
– Тем более у нас будет ребенок.
– Что? – Машина вильнула в сторону. – Ты уверена?
– Уверена. Ты не рад?
– Рад, конечно, но… как-то неожиданно.
– Ты же плакался, что детей нет!
– Я рад… Честное слово.
– Ну и хорошо. Только имей в виду, что теперь нужно решаться. Моему ребенку нужен отец.
– Я поговорю с Олей… Обязательно.
– Не называй при мне ее имени!
– Извини, Ларочка. Знаешь, все это так неожиданно…
– Не умри от счастья, любимый. Ты кого хочешь – мальчика или девочку?
Мужчина, которого она называла Тосиком, не ответил, всматриваясь в поток автомобилей, летящих навстречу. Лицо у него было растерянным. Он искоса взглядывал на подругу и тут же отводил глаза…
Лара чувствовала его взгляды и мысленно ухмылялась. Ну и трус же! Совсем мужики перевелись. Ну ничего, зато денежный. Женится как миленький, деваться ему некуда.
Машина въехала во двор, остановилась у третьего подъезда. Анатолий выскочил из машины, распахнул дверцу, помог Ларе выбраться. Они обнявшись пошли к дому. У двери мужчина развернул ее к себе, приник к губам…
– Тосик, потерпи! – расхохоталась Лара, отталкивая его. – У нас целых три дня! Отпусти!
Они вошли в подъезд, и тяжелая дверь громко захлопнулась за ними.
За кустом сирени в глубине двора на скамейке сидела женщина. Бесцветная, в черном платье с белым воротничком, с ниткой жемчуга на шее. Она сидела неподвижно, обхватив руками свои плечи, словно ей было холодно, раздувая ноздри, и взгляд ее, прикованный к захлопнувшейся двери подъезда, не предвещал ничего доброго. Это была Ольга Павловна…
Глеба Кочубея разбудили птичий гвалт – вороны, синицы и воробьи орали как на пожаре. В окно, затененное ветками, пробивался зеленый свет. Днем его новое жилище поражало убогостью и пустотой еще в большей степени, чем при свечах. Ободранный письменный стол, на нем две пустые бутылки, стаканы и тарелки с какой-то засохшей дрянью; огарок свечи, прилепленный к щербатому блюдцу; несколько стульев и тумбочка у кровати; рассохшийся паркетный пол, затертый, бесцветный, щелястый; покоробившиеся плинтусы. Потрепанное колченогое кресло, знававшее лучшие времена. Кровать на панцирной сетке – как качели. Его новое жилье… Итог жизни. Снова нуль, снова с нуля.
Он стал раскачиваться, и пружины жалобно заскрипели. Взлетая и падая, он рассматривал лепной медальон в центре потолка – с него свисала на сером от пыли шнуре голая электрическая лампочка. Трещины, штукатурка, осыпающаяся белыми лепестками… Лепестками роз, как в одной старинной песне… Японочки, сестры «Пинац», пели, кажется, «Каникулы любви». У мамы была целая коллекция грампластинок, он втихаря таскал их, усаживался на стул задом-наперед и гудел, представляя, что едет на машине, и крутил черный виниловый «руль». Было ему тогда года три или четыре…
Вставать не хотелось. Он взглянул на часы – одиннадцать. Нужно позвонить Витале, доложиться – жив, мол, и здоров, ночь прошла без происшествий. Потом выскочить, купить продукты и еще свечей, и оглядеть окрестности. Еще найти душевую комнату и осмотреть дом на предмет нахождения чего-нибудь полезного в хозяйстве. Дел непочатый край, сказал он себе, желая подбодрить, потому что уже подкатывала к горлу тоскливая и безнадежная волна… Сейчас мы встанем, умоемся, позвоним Витале, прогоним текст пьесы…
Виталий был весь в пылу скандала со своей подругой – услышав голос Глеба, он проорал:
– Глебушка, я перезвоню! Сейчас никак! Да заткнись ты, ни фига не слышно! Это не тебе, Глебыч! Привет!
«А кому хорошо?» – подумал Глеб философски и отправился на кухню умываться.
Вода из крана текла уже не такая ржавая, и он не только умылся, но и, набрав ее в кастрюлю, облился на крыльце. Душевую он нашел, но головка душа была отломана. Ухнул, растерся жестким махровым полотенцем – подарком Витали, помахал руками, поприседал и побежал одеваться.
Через полчаса Глеб запер дверь и отправился на экскурсию. Прошел по дорожке полумертвого сада, заросшего чертополохом и одичавшими кустами жасмина, который благоухал нежно и сладко, полюбовался усохшими корявыми деревьями, похожими на привидения.
У перекошенной калитки он оглянулся. Благородной формы, штучной работы, с разбитым мрамором крыльца и колонн и немытыми стеклами окон, дом выглядел печально и одиноко. Глеб нашел свое окно на втором этаже…
…Это была окраина города, в прошлом – деревня с барским домом. Канула в Лету эпоха, и барский дом дышал на ладан, доживая последние дни.
Глеб зашел в продуктовый магазинчик, где время, казалось, остановилось – разбитная крикливая продавщица из советских кинофильмов запросто общалась с покупателями, называя их по имени. Она с любопытством скользнула по нему взглядом и по-свойски спросила:
– А вы кто же будете? Дачник?
Глеб сказал, что живет здесь.
– Снимаете? – уточнила она, и все, кто был в магазинчике, уставились на Глеба.
– Нет, в бывшем общежитии, – ответил он, проклиная отечественную простоту нравов, от которой отвык за годы жизни в Германии.
– В «Театре»? – спросила она.
– В театре? – озадаченно повторил Глеб.
– Ну да! Там артисты жили, три месяца уже, как никого нет. Значит, опять заселяют? Не боитесь, что прибьет? Он же в аварийном состоянии.
– Ништяк, еще постоит, – включился старик с матерчатой торбой. – Раньше на совесть строили.
– А вы артист? – спросила продавщица, заглядывая ему в глаза.
Глеб кивнул.
– Ты это… парень, смотри в оба, – сказал старик. – А то мало ли чего… – Он пошевелил пальцами.
– А как вас звать?
Глеб назвался.
– А я Валя! Будем знакомы. Вы, если надо чего, не стесняйтесь. Пол помыть, убраться… Я тут всех знаю.
– Там света нет, – сказал Глеб.
– Отрезали? – всплеснула руками женщина в черном плаще. – За неуплату?
– Сносить собираются, – объяснила Валя. – Надо свечки.
– Ты, парень, поосторожнее с огнем, еще пожар устроишь, не ровен час. Нам тут только пожара не хватало. А в жэке знают, что ты заселился?
– Петрович, успокойся! «Театр» на балансе культуры, они хозяева. Имеют право.
– Опять пьянки-гулянки, – пробурчал Петрович. – Знаем мы этих артистов. Точно спалят!
Валя подмигнула Глебу – не обращай, мол, внимания.
– А вы из какого театра?
– Из Молодежного.
– Это там, где Виталик? – обрадовалась она. – Тут еще Петя Зосимов жил, тоже из Молодежного. Хороший парень. Говорил, не дом, а… этот… где люди из воска.
– Паноптикум?
– Ага. Тут у нас всякое говорят, лично я не верю. Бабки темные, чего только не придумают.
Глеб не стал уточнять, что она имеет в виду. Распрощался и, нагруженный продуктами, отправился домой. Дав себе слово впредь возить продукты из города.
Он распихал продукты в буфете, посетовав, что нет холодильника. Вдруг пришло в голову, что двести лет назад в этом доме тоже жили без электричества, при свечах, и сейчас время сделало виток и вернулось туда же, только на новом уровне – более цивилизованном. Он хмыкнул – это как посмотреть.
Глеб сделал себе бутерброд и открыл бутылку пива. Хотелось кофе, но газа, увы, не было. Нужно купить что-нибудь… Плитку, хоть чаю горячего попить. Или кофе. И тут ему до смерти захотелось кофе – крепкого, свежемолотого, – даже в глазах потемнело. Ладно, что-нибудь придумаем, успокоил он себя.
Он сбегал за пьесой, протер стол и разложил на нем листки с текстом. Пил пиво, закусывал бутербродом и читал пьесу. Она была ему знакома, он видел ее в берлинском «Ренессансе», как уже упоминалось, и, читая, вспоминал актера, игравшего Майкла, и представлял себе, как сыграл бы это сам. Глеб подумал, что ему для репетиций нужна музыка. Танго, фокстрот, вальс… И вдруг почувствовал такой прилив энергии, что закружилась голова. Соскучился по сцене…
Звонок мобильника заставил его вздрогнуть. Это был Виталий Вербицкий.
– Привет, Глебыч! Ты как? Приспособился? Ты извини, не мог с тобой утром поговорить. Ты дома?
Глеб невольно рассмеялся.
– Дома! Заходи. Да, послушай, у тебя нет плеера… музыка нужна.
– Привезу! – обрадовался Виталий. – Так ты согласен?
– Пока не знаю. И еще. Может, какая-нибудь походная плитка? Заимообразно. Хоть чаю вскипятить. Или кофе.
– Не вопрос! У нас есть все, Глебыч. Привезу. Слушай, ты по комнатам еще не шарился? Мебель, то-се. Может, я у тебя останусь, я вроде как бездомный – эта дура меня выперла. Вернее, я сам. Условия она, видите ли, ставит! Мне, Виталию Вербицкому! Ха-ха-ха! Трижды. А у ребят медовый месяц, не хочется рушить. Пусть пока у меня поживут. Ну, все, лечу, Глебыч! До скорого! Господи, как я рад, что ты вернулся!
Он примчался через два часа, нагруженный сумками. Глеб сидел на крыльце, заканчивая читать пьесу. День перевалил за половину, воронье утихло, и в углах сада уже сгущались тени – оттуда тянуло холодком.
…И снова была роскошь общения. На сад опустилась ночь, зажглись звезды. Окно было распахнуто, свежий ветерок шевелил газету на столе, а из сада долетали тонкие пронзительные запахи травы и жасмина. Они вспоминали ребят, девочек, которых любили, строили планы на будущее. Жизнь была, оказывается, прекрасна и удивительна, нужно только правильно расставить акценты и не требовать запредельного. Взаимопонимание, вино, творчество – чего ж еще, мой друг?
Около полуночи позвонила женщина Вербицкого, и он засобирался домой.
– Опомнилась! – саркастически бросил напоследок. – На коленях, в соплях, прощения просит. Я позвоню завтра, Глебыч. Бывай!